В статье поставлен вопрос об  эстетическом повороте как актуальной ориентации современной философской рефлексии. Эстетическое рассмотрено в топологической соотнесенности с политическим: жизненная обращенность эстетического непосредственно коррелирует с политическим - сознанием и существованием. В производстве субъективности эстетическое и политическое соотнесены с антропологическими и экзистенциальными  смыслами существования.

  Противостоять  «апокалиптическому тону» современности  может топологически ориентированная эстетика события. Тем самым совершается конструктивное усилие сборки субъекта творчества и понимание путей формирования субъективности. 

Homo Aestheticus - предстает как существо интенсивно проживаемого опыта, представления которого понуждают к пристальному всматриванию и вслушиванию в мир - к актуализации мысли о настоящем.

The article raises the question of the aesthetical turn as actual orientation of contemporary philosophical reflection. Aesthetical considered in topological correlation with political: the life of aesthetical appeal is directly correlated with the political consciousness and existence. In the "production" of aesthetical and political subjectivity correlated with the anthropological and existential meaning of existence.

Topologically oriented event aesthetics can resist the "apocalyptic tone" of modern aesthetics. Thereby committed constructive effort to assemble the subject of creativity and the understanding of how to build subjectivity as it is.

Homo Aestheticus is presented as being intensely lived experience, views, which compels a steadfast peering into the world and listening to the world - to focus the thinking of the present.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: эстетическое,  политическое, эстетический поворот, понимание, событие,  топологическая рефлексия,  произведение, ответственность.

KEY WORDS: aesthetical, political, aesthetic turn, understanding, development, topological reflection, work, and responsibility.

На фоне многочисленных теоретических «поворотов», характерных для современности, имеет смысл поставить вопрос об эстетической достоверности сознания. Может казаться, заявление об «эстетическом повороте», с одной стороны, избыточно - в ситуации постмодерна эстетику нередко называют первофилософией, а с другой стороны - это знак видовой регионализации родовой философской проблематики. Совершенно справедливо замечание о том, что если философия должна обратиться в эстетику или, того хуже, стать эстетической, ей, скорее всего, придется отказаться от всех своих преимуществ рационального знания [Лиотар 2004, 88]. Но речь не идет ни о смещении институциональных границ, ни о «смешении языков», ни о возвышении статуса «литературной философии», которая в отечественном контексте устойчиво обозначена как специфическая, хотя и по-разному оцениваемая черта мысли. Обратить внимание нужно на ситуацию в настоящем: уже в первом внешнем приближении  очевидно, что именно эстетическое при всем его внимании к дигитальным артпрактикам и электронно-сетевому творчеству выступает прививкой против «виртуальной шизофрении». Именно тут, кстати сказать, возможен ход и за пределы того, что, может быть,  избыточно полемично названо «лингвостерией». Однако гораздо важнее внутреннее: об эстетическом повороте нужно говорить как об особой  ориентации мысли.

Эстетическое - топо-логически - соотнесено с политическим.  Эстетическое лежит в основе формирования особого рода обозримой социальной пластики - это вновь обращает к эстетике жизни. Жизненная обращенность эстетического непосредственно коррелирует с политическим - сознанием и существованием.

Политическое ставит под вопрос настоящее с его многообразием проявлений и чрезвычайной сложностью определения единого во многом -  константных характеристик существования, без понимания которых жизнь социума лишается перспектив. Именно в политическом непосредственно ощущается заброшенность в бытие не только в смысле онтологической включенности существования, но и как вытесненного пребывания - оставленности.  Политическое является сферой, в которой человек не может отказаться от необходимости думать о настоящем - при этом самого себя необходимо встраивая в запрос, который исходит из существования,  в таком  «первичном» смысле мысль является как бы чем-то безличным: «..."мысль" приходит, когда приходит, а не тогда, когда я "хочу"» (Ф.Ницше).[i]  Действие встроенной в существование мысли о политическом дает возможность состояться мысли вообще: «Политическое оказалось ближе мысли, чем философии» [Подорога 2010, 23].

В критико-аналитическом контексте модерна были актуализированы в основном хроно-логические аспекты проблемы. Расположение ее в контексте пост-современности и должно обратить внимание к тому, что разметки эстетического и политического в ситуации модерна, когда каждая сила понимания  (воля, свобода, пол, жизнь) стремилась к занятию центра,  во многом исчерпали свой ресурс. Модерн с его принципиальной установкой на будущее как бы «промахивает» сквозь настоящее - его конструкции смыслового поля более не являются определяющими в сфере рефлексии. На фоне этого продуктивно исследование «эстетических практик» в поле власти - актуализирована соотнесенность «харизматической экономики литературы» и символических позиций социального поля.  Литература  рассмотрена в  пространстве экономической логики, где  господствует экономический баланс символических сил между агентами и институциями [Бурдье 2005, 370]. Так преодолевается альтернатива «внутреннего понимания» и «внешнего объяснения» в  «теория поля» П. Бурдье с ее доминантой «спроса и предложения» и описанием «схватки» социальных агентов. Остается, однако вопрос о самом эстетическом в его  несводимости к функциональным  отношениям институций и субъектов - вопрос о эстетическом модусе мышлении и эстетическом переживании.

Топологически ориентированное событие мысли об эстетическом и политическом труднодостижимо в силу того, что сфера   политического по многим позициям предстает уже занятой: анализ поля показывает, что псевдолиберализм объемно охватывает пространство жизненных переживаний, эстетических в том числе. Ситуация усложняется тем, что происходящее оказывается размещенным как бы в некой ирреальности.  На пределе - в пространстве внеисторического или надисторического фантазма, где продолжается существование по инерции, что не дает возможности  субъектам активно включаться в сознательную политическую и культурную жизнь: речь идет об усиленном специфически российскими реалиями переживании глобального посттравматического синдрома [Холджер 2009, 21-24]. Данная ситуация  может быть определена как политика без политического мышления.

На этом фоне позиционируется новое инфантильное сознание, в котором отсутствует ответственная творческая мотивация. Следовательно, никакая политическая «модернизация» не может быть реализована при утрате ориентиров и всепроникающем многоформном «постмодернистском терроризме», взрывающим возможность существования в любом месте и времени.  Пропадает эстетическое переживание жизни  и этическая энергия «общего дела». Что касается  «этики-эстетики» богатых  (власть, природные ресурсы, финансы, масс-медиа), то они склонны вообще не принимать в расчет никого другого - на этом фоне продолжать говорить об этическом и эстетическом в дисциплинарном  контексте, по меньшей мере, наивно.

Идейный текст отечественного псевдолиберального спектакля внешне отвечает необходимости поворота, более того - предполагает его. Ведь   псевдолиберальная «картина мира» в России  обращена как будто бы к самой жизни с ее «вечными ценностями» творчества и «новыми ценностями» свободы. И как всякая «символическая картина» современность конституируется «ретроактивно»: «первоначальное событие воспринимается как случайная травма, как вторжение некоего, не поддающегося символизации Реального - только после того, как оно повторяется, оказывается возможным распознать его символическую необходимость - найти ему место в символической системе» [Жижек 1999, 67]. Классическим либеральным ценностям  как раз и найдено такое место, однако будучи расположены в предельно «фикционализированном» пространстве, они способны к существенным превращениям и даже мутации.

 Конечно, ценности означают человеческую историю в ее гуманистическом содержании, но в ситуации псевдолиберальной идеологии они лишь делают легитимным господствующий проект. Реальная ситуация лишается традиционного идеального измерения: «новые ценности» предстают как «идеологические мутанты», в частности, в условиях нецивилизованного понимания свободы высокие человеческие потребности приобретают «откровенно варварские и антисоциальные формы» [Юревич 2010, 20-21]. Преобладает множественность идеологических «подделок», однако  их очевидность, а именно она, как известно, наиболее ярко востребована в  ситуации постмодерна, позиционирована столь навязчиво, что порождает критическую массу негативности. И тогда апелляция к идеолого-аксиологическим стратегиям сдерживания энтропии становится совершенно неконструктивной. 

Очевидность политического раскрывается  именно в эстетическом. 

Эстетическое выступает, во-первых, как образ очевидности самой по себе, во-вторых, как особого рода фоновая практика порождения мысли, в-третьих, способно придавать политическому событийный характер. Некоторым образом эстетическое пристраивает политику к своему месту -  делает уместным,  парадоксально добавляя политическому видимую фактичность.    Любой образ «хорошей жизни» или «хорошего общества» проективно включает в себя эстетическую компоненту -  рефлексия политического не может обойтись без некоторой рефлексии вкуса. В  то же время эстетическое не дает политическому дискурсу стать «мономаниакальным» - этим эстетическое  привлекает носителей достаточно распространенного протестного сознания.  

Политика (хотя бы перформативно) устанавливает образы настоящего и будущего, привлекая для их обоснования те или иные картины истории.  И в этом смысле проекции политики стремятся предстать как эстетически оформленные - вернуть обаяние и ауру существования необходимо как раз там, где исчерпаны перспективы великих проектов.  Речь идет не о детерминации или взаимном растворении политического в эстетическом или наоборот, а о топологической обращенности позиций, что не сводится ни к «эстетике бунта», ни к апологии эстетического маргинализма.[ii] Политическое в его несомненной действенности  во всех существенных сферах  жизни может представать только в соотнесенности с эстетическим - таковы не только  образы существования, но и топо-логика мысли.  Если применить известный концепт, политическое не бывает жизненно остраненным без эстетического - вне эстетического нет антропологического, когда политическое вводится в формат непосредственно-чувственно переживаемого. Дать  голос эстетическому в политическом мышлении значит поставить вопрос о пределах и возможностях мысли - таким образом актуализируется вопрос философской критики сознания.  

 Напряженность пребывания в топосе рефлексии и существования связана с утверждением возможного единства во множестве. Тут нужно иметь в виду, что как раз эстетическое у истоков модерна  обозначило  тему рассеяния и исчезновения, как бы задавая стратегиям  постсовременности исходную интенцию: «...Кочевники красоты - мы, художники» (Вячеслав Иванов). Метафоры мерцания, озарения, видения соотнесены с  идеями утверждения, жизнестроения, обновленного подлинного существования -  особого рода константами социального и антропологического.  Сам рост множественности политик в известной степени спровоцирован игрой эстетического. 

Появление одной программы не просто означает исчезновение другой - игра явленного и скрытого тут становится самодостаточной: может рассеиваться и исчезать все за исключением рассеяния и исчезновения. Тем самым такая игра определенным образом демонстрирует смещение стратегий временности.[iii] Но время политического это не  столько «выступание бытия», сколько стремление постоянно демонстрировать актуальную  причастность современности даже тогда, когда проблематика времени  подвергается смещению. Политическому нужно быть «привитым» к чему-то такому, что могло бы находиться и за пределами своего-времени. Политическому выгодно  выступать в модусах утверждения - представлять не только очевидное утверждение  настоящего - оно далеко не всегда привлекательно для современника, но показывать игру явленного с сокрытым, демонстрировать связь определенного и неопределенного. Эта игра во множестве обличий предстает как константа отношений политического и эстетического. Тут эстетическое действительно создает необходимый фон, на котором только и может быть явлено политическое - на этом фоне  политическое и сообщества предстают как актуальные данности для мышления: ни научные открытия, ни произведения искусства не являются центром притяжения мысли в настоящем - мысль притянута к политическому.

Именно очевидная перспектива эстетического, вне и без которой политическое не может быть актуально воспринятым,  делает политическое  мышлением о настоящем: политическое предстает способным заполнять пустоту.[iv] При этом, лишая политическое  доминирования на уровне дискурса, эстетическое вводит очевидное в трансцендентную образность. В пространстве топологической соотнесенности политического и эстетического как результат встречи возникают аналогичные стратегии развертывания, что и позволяет говорить о  специфических  характеристиках  постсовременности.   

Внутреннюю топологику  эстетического и политического определяют среди прочего две силы. Обе имеют реальное содержание, но политическое наполнено властными притязаниями и энергией сообществ, а эстетическое озабочено переживанием исчерпанности энергетики творчества и существования. Таким образом, политика лишается обаяния не только из-за утраты интенсивности эстетического фона, но в еще большей степени из-за потери эстетической оформленности идей. Господство техник политики становится самоцелью - это очевидно уже без эстетического обрамления.  Политика становится эстетикой-для-самой-себя - самонаправленность поэтического языка, провозглашенная формалистами, проявляется в предельной степени как раз в сфере политики (политические игры, политик как художник-перформансист, трансэстетическое как трансполитическое: «цели поглощены средствами»). Но и в сфере эстетического происходит подобное: на смену классическим системо-логикам приходят эстетические системо-техники - можно вспомнить «эстетические сюжеты» с участием великих диагностов - Кьеркегора, Достоевского, Ницше, Чехова, Розанова, Андрея Платонова, Сигизмунда Кржижановского. Посредством анализа эстетического переживания возможно  оценить степень  массовой депрессии, что отнюдь не сводится к «депрессии масс» - эта черта существования  прямо соотнесена со всепроникающим «диффузным цинизмом» (П. Слотердайк).

На коллективном уровне не существует более сплачивающих смыслов:   «котлован»  (Андрей Платонов) невозможен как «общее дело» даже в плане проекта, не говоря уж  о событии - голос «духовного прошлого» не воспринимается в действительном существовании, хотя декларируется  в сфере «философской проповеди». Не создаются основания и для политического гуманизма: достаточно эффектно выстраиваемые на уровне политической силы, они не воспринимаются любовно-жизненно на уровне  эстетического и этического существования. «Радикальное разволшебствование мира» (Л. Ферри) предельно сужает возможности политического утверждения: оно оказывается идеологически обнаженным.  

 Имеет смысл актуализировать отечественную традицию в пространстве топологически   ориентированной  мысли.  Она свидетельствует о том, что эстетическое при всей его включенности в жизнь все-таки не растворяется в функциональных отношениях институциональных полей.   

Различая науку и философию как неубедительные друг для друга области знания, В. В. Розанов формулировал позицию «выжидающего скептицизма». Но если предмет скепсиса очевиден, то чего выжидает сознание?  Это третье, чего не может коснуться сомнение, - понимание.  Причем понимание действует не только в сфере познания, тем более не только в сфере «понимающей психологии» - оно имеет практический - политический - смысл. Речь идет о  «присутствии целого».[v] Схематика опыта в понимании последовательно развернута: «Такое положение трудящихся, от которых остается скрытым и то, что именно возводится ими, и то, зачем оно возводится и где предел возводимого, - не может быть удобно. Не говоря уже о невольных ошибках, к которым ведет это положение, оно неприятно и потому, что всякий труд, цель и окончание которого не видны, утомителен» [Розанов 1994, 6]. И в области эстетического опыта Розанов отказывается от линейности преемственного смысла: континуальное воспроизводство «большого рассказа» ­(русская литература), по его убеждению, занятие не творческое и лежащее вне поля понимания.  

В стремлении высветить настоящее в его политическом и экзистенциальном измерении Розанов фиксирует место и время не для того, чтобы уловить и передать «мгновение» - такой импрессионистический взгляд делает художника «рабом собственной сетчатки» (Г. Аполлинер). Речь  идет о другом типе сознания, отнюдь не стремящемся соединить в себе фрагменты мира по принципу примирения, гармонии или синтеза. 

Розанову важна  целостность и последовательность отсылок понимания - соотнесенность внутренней структуры смысла. Розанов развертывает опыт эстетической рефлексии политического - тех особенных фактов и данностей, в которых сходится человеческое и общественное. Только в такой «топологической связке» они могут пребывать,  не растворяясь друг в друге.  Представление о возможной целостности дает эстетический опыт письма, и обращением к феноменам  поэзии, наблюдательной и психологической словесности Розанов стремился определить «над-противоречивые» основания этой целостности. Письмо - и симптоматика, и  диагностика, оно дает сказаться мысли и немыслию, дает сказаться вещам,  поскольку раскрываются записанные на них исторические знаки [Рансьер 2004, 34-35]. Письмо в его развертывании дает возможность уйти от фиксации противоречий, не впадая в дурную бесконечность («протестных») перечислений. Именно в опыте письма может быть намечена модель действенной мысли, способной  отвечать на вопросы «выжидающего скептицизма».

Выход из социального скепсиса - а сегодня можно говорить о социальном аутизме - событийно  представлен в эстетическом опыте литературы.  Розанов даже говорит «от имени человечества», которое  не способно вынести обмана существования: тайное сознание, что нет того, ради чего живет оно, заставит людей под одному и не высказываясь покидать жизнь. ... Отчаяние уже глухо чувствуется в живущих поколениях, хотя его источник ясно не осознается [Розанов 1994, 266]. Розанову важно  перевести  психологию в творчество: включая в свои произведения тексты («письма») других авторов он создает «параллельное письмо».  Смысл возникает в пространстве сопоставлений -  выстраивается особого рода топологика письма. Именно архитектоническое присутствие эстетического влияет на репрезентацию единства множественных проявлений политического.   

Эстетическое отсылает к теме возможного единства во множественности уже в силу того, что имеет внутреннюю определенность при всем различии проявлений. Язык как поток сознания есть всеобщее предицирование, текучесть и становление, где «дискретные» языковые данности как бы растворяются в континуальности [Лосев 1982, 475-476]. В такой множественности значимы также вынужденное молчание, парадоксальность, «апофатика» и даже утрата дара речи.[vi] Эстетическое обращено к нераздельной полноте, некоему исходному чувству, которое при всей фиксации гендерных и групповых различий все-таки формируется в самом событии переживания и первичного поименования.  

 Эстетическое предстает как опыт открытия, оно вводит в переживание мира и в создание субъективности «за пределами самого субъекта» (Ф.Лаку-Лабарт). Эстетический опыт при всех его изменениях имеет дело с «антропологической константой» -   оказывается необходим как особый экзистенциально-антропологический и герменевтический опыт работы с пределом, в том числе с ответственным осознанием существования в кризисном мире. Так топологическое понимание эстетического и политического способно выводить за пределы доминирующего политического дискурса и за пределы самого традиционного противо/со/поставления в ситуации, когда вполне оправданно говорят о новом витке нигилизма.

Эстетическое сделало политическое обозримым - центр внимания перемещается в точки очевидности и личные события, в то время как континуальность исторического смысла разорвана социальной революцией и ее аналогами. Модерн актуализировал вопросы о соотношении политического, философского и поэтического («эстетического»). «Каким образом философия, желая законодательствовать в политике и, для начала, в воспитании социального тела, оказалась перед необходимостью прежде установить законы в области искусства? Чем было искусство в ее глазах или, скорее, что в нем было такого, чтобы его тут же, почти спонтанно, сочленили с политикой?» [Лаку-Лабарт 1999, 9-10].  Ф. Лаку-Лабарт находил ответы в опыте «высокого» модерна.  В исходном опыте современности политическое было буквально пронизано «музыкально-поэтическим энергиями» и настроениями, которые разбудил возвышенный эстезис модерна. Однако в контексте обсуждения эстетического и политического в ситуации пост-современности важно понимание новых реалий. 

 Сегодня речь идет о множестве частных существований - формируется топологически определяемая субъективность, создаваемая «аппаратами»  и «общественнными машинами», складываются все новые и новые фигуры субъективности. Эстетическое сохраняет человеческое в политическом, актуализируя или даже делая возможной  личную избирательность, максимально задействован ассоциативный фон воображаемого. Можно сказать о действии  эстетического сознания в режиме трансверсальности - в этом своем качестве оно способно определять и поддерживать коллективное и ситуационное политическое измерение жизни. В отношении к эстетическому может быть определена  феноменология политического - она противопоставлена визуализированной и стремящееся перформативно утвердить себя политике-как-очевидности, всегда склонной включить в свой опыт нерефлектируемые стремления и страсти. Эстетическое собирает и первично «формует» социальную чувственность:  «субъективность-в-себе» превращается в «субъективность-для-себя», при этом первичная рефлексия неклассической субъективности была осуществлена при аналитике поэтического языка или эстетического опыта. 

Эстезис, в отношении к которому  политическая и этическая мысль могут быть конституированы, выступает критикой разделяющего «эстетического модерна»:  сегодня «интеллектуалы воображения»  способны возвращать в мир утраченную целостность и порождать  сплачивающий эстезис как «имманентную трансценденцию». Таким образом, следует сказать о существовании определенной связи между возрождающимся интересом ко всему натуральному и чувством «околдованности миром» [Маффесоли 1991, 274].  При этом проявляется свойство эстетического быть особого рода этическим. Таким внедрением «практической философии» в политическое предстает эстетическое, и наоборот: эстетическое действует как представление этического. Оба взаимостремления предстают как стратегии формирования субъективности и субъекта, что может быть названо созданием единства актуального множества: не зеркальные, не «смещающие» и не причинные связи, а отношения в событии смысла.

В этой событийности эстетическое и политическое соотнесены с антропологическим в общем производстве субъективности. Можно вспомнить слова Канта: именно «антропология занимается субъективными практическими правилами, она рассматривает действительное поведение человека». [vii]  Конечно, коллективная чувственность эстезиса с ее доминантой чудесно-иррационального не то же самое, что понимается у Канта под антропологией с ее субъективными практическими правилами - сближение имеет в данном  цель показать оборачиваемость этоса и эстезиса в событии субъективности.

Таким образом, чувственно-телесное интуирование и «общее эстетическое чувство» сопоставлены с концептами политического в становящемся  пространстве актуализаций, ведь современность построена по аналогии с произведением: соответственно она включает в себя не только завершенность, но и произведенность (извод).  На фоне этого виртуальная арт-реальность особенно в ситуации «политики спектакля»   активно претендует на статус феномена искусства и вполне полноправно участвует в событии эстетического опыта.  С этой реальностью нельзя не считаться: следует признать, что никакой актуальный смысл не может быть представлен без виртуального компонента. Эстетическое именно и дает состояться актуальному [viii] - выступает не только  как фон для рефлексии, но и как порождающая модель воображаемого. Следовательно, требуется проблематизация самой эстетической нормологии с продумыванием рефлексивных оснований. Необходим, стало быть,  акт напряженного эстетического содействия мысли - эстетического и политического «сопротивления спекулятивности», причем этот акт не связан с принижением традиций и заслуг  спекулятивного мышления. Конечно, встает вопрос о том, сопротивляется ли сегодняшнее искусство смерти, и  если нет, то является ли оно искусством?  И каково содержание этого сопротивления, которое может быть понято философией в ее стремлении самой быть формой сопротивления и утверждения?    

Эстетический поворот предполагает концептуальную связь с   произведением.  В свете интереса к символическому следует вспомнить о несомненной заслуге теоретиков славянского структурализма, где произведение рассмотрено в двух аспектах: «произведение как вещь» и «произведение как знак» (Я. Мукаржовский).  

«Непреднамеренная вещность» не растворяется в «преднамеренной знаковости» - так сохраняется  неизбывность эстетического бытия произведения. Речь идет о нерастворении произведения  в языке, дискурсе или письме, хотя опыт тектоцентризма в сегодняшней ситуации должен быть всесторонне учтен. Именно соотнесенность эстетического и политического  может быть сферой актуализации того, что М.М. Бахтин называл «мы-переживание».   

Современный страх существования и отчуждение между сообществами  демонизируют другого. В этой роли могут выступать сообщества,  ориентированные на свои собственные представления о счастье или полагающие другого виновным в собственных несчастьях. И «этос современности», если о нем можно говорить как о том, что  продумано поверх ситуационных правил («ментальное как этическое»), предполагает  «этику человечества», которая строится на признании человека человеком. Это же дает возможность понять пределы виртуального существования, образы которого столь ярко представлены в эстетическом воображаемом Сигизмунда Кржижановского. 

Эстетическое обращено к открытости события - так создается основание для представления  особой  целостности, отличной от мировоззрения, от проекта, от картины мира, но сохраняющей в своей данности следы предшествующих опытов понимания. Речь, следовательно, вовсе не идет о (пост)современном аналоге картины мира, об интеркультуральном или транскультуральном монтаже  «галереи современности». Противостоять  «апокалиптическому тону» современности  может топологически ориентированная эстетика события. Тем самым совершается конструктивное усилие сборки субъекта творчества и понимание путей формирования субъективности.  

 Мысль держится на демонстрации перспективы в пространстве политического: благодаря эстетическому политическое становится очевидным и может быть вводимо в трансцендентную образность. В эстетическом событии взаимодействие чувственного и рефлексивного существует как особая топологическая соотнесенность. Homo Aestheticus - существо интенсивно проживаемого опыта, представления которого понуждают к пристальному всматриванию и вслушиванию в мир.

Литература

Бибихин 1992 - Бибихин В.В. К метафизике другого // Начала. 1992. № 3(5).

Бурдье 2005 - Бурдье П. Поле литературы. Пер. с фр. М. Гронаса  / Бурдье П. Социальное пространство: поля и практики. Отв. ред. Н.А. Шматко. СПб., 2005.

Гадамер 1991 - Гадамер Г. Г. Актуальность прекрасного. М., 1991.

Декомб 2011 - Декомб В. Дополнение к субъекту. Исследование феномена действия от собственного лица. Пер. с фр. М. Голованивской. М., 2011.

Делез 2000 - Делез Ж. Критическая философия Канта: учение о способностях / Делез Ж. Критическая философия Канта. Бергсонизм. Спиноза. Пер. с фр. Я. И. Свирского. М., 2000. 

Жижек 1999 - Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999.

Кант 2000 - Кант И. Лекции по этике. М., 2000.

Лаку-Лабарт 1999 - Лаку-Лабарт Ф. Поэтика и политика / Поэтика и политика. Пер. с фр. Н. А. Шматко. СПб., 1999.

Лиотар 2004 - Лиотар Ж.-Ф. ANIMA MINIMA / [Рансьер 2004].

Лосев 1982 - Лосев А.Ф. Поток сознания и язык / Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. М., 1982.

Марьон 2010 - Марьон Ж.-Л. Перекрестья видимого. Пер. с фр. Н. Сосна. М., 2010.

Маффесоли 1991 - Маффесоли М. Околдованность мира, или Божественное социальное / Социологос. М., 1991.

Подорога - Подорога В.А. Апология политического. М., 2010.

Рансьер 2004 - Рансьер Ж. Эстетическое бессознательное. Сост. и пер. с фр. В.Е. Лапицкого. СПб., 2004.

Розанов 1994 - Розанов В.В. О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания (1886). СПб., 1994.

Ферри 2002 - Ферри Л. Философ и политическое // Неприкосновенный запас. 2002. № 2 (22).

Хайдеггер 2006 - Хайдеггер М. Что зовется мышлением? Пер. Э. Сагетдинова. М., 2006.

Холджер 2009 - Holger H. Globalization of the Work Society: Proposal for a Re-interpretation of the Work Society as a Posttraumatic Syndrome / TRANS-HUMANITES. 2009. Vol. 1.

Юревич 2010 - Юревич А.В. Дар данайцев: феномен свободы в современной России // Вопросы философии. 2010. № 10.

Примечания

[i] Бессубъектность и безличность отнюдь не тождественны - для восприятия безличного необходимо выхождение за пределы субъекта [Декомб 2011, 47-48].

[ii] Принципиально находясь в оппозиции, отмечает Люк Ферри, интеллектуалы сегодня выглядят бесполезнее, чем когда-либо. Что касается отечественной ситуации, то скрытая оппозиционность политике может быть и в форме «научного объективизма» - с вполне определенным основанием это можно назвать легитимной «университетской» формой забвения бытия. У инфантильного культа бунтарства  («Я хочу оранжевой революции!»), как и у апологии маргинальности есть свои границы - даже оправданный жест морального негодования - это еще не политика. См.: [Ферри 2002, 48].

[iii] Ср.: «Время существует тем, что оно проходит. Оно есть тем, что оно постоянно не есть» [Хайдеггер 2006, 127-128].    

[iv] «Как для Ницше перспективизм составляет пару с интерпретацией, понимаемой как создание феноменов, так перспектива, вне ее исторически-эстетического значения, работает на феноменальность феноменов: с ее помощью невидимое взгляда разреживает хаос видимого, организует и показывает его в виде гармоничных феноменов» [Марьон 2010, 19].

[v] «Переменчивому публицисту Розанову предшествовал совершенно другой и все равно тот же самый Розанов с философией понимания - цельного, исчерпывающего, окончательно неизменного блага. Подчеркнутая розановская переменчивость кричала о том, что цельная истина  непохожа на те ее фрагменты, с которыми нам обычно приходится иметь дело» [Бибихин 1992, 65].  

[vi] «Если кто-то лишается дара речи, это значит, что он хочет сказать так много, что не знает, с чего начать... сама утрата дара речи есть уже некоторый вид речи; эта утрата не только не кладет конец говорению, но, напротив, позволяет ему осуществиться» [Гадамер 1991, 44].

         [vii] Ср.:  «Всякое объективное правило говорит, что должно произойти, хотя бы оно никогда не происходило. Субъективное же правило говорит, что действительно происходит; ибо и у порочных людей есть правила, по которым они действуют» [Кант 2000, 39].

[viii] «Следовательно, общее эстетическое чувство на самом деле не завершает два других (логическое и моральное общее чувство) - оно дает им основание и делает их возможными» [Делез 2000, 61].