– Авенир Иванович, о Вашем творческом пути можно составить себе представление, расположив в хронологическом порядке многочисленные публикации под фамилией А.И. Уёмов. А как Вы пришли в профессию, что Вами двигало? Не могли бы Вы об этом рассказать, начав со своего детства? Ведь говорят, что детство, особенно раннее, накладывает отпечаток на всю дальнейшую жизнь человека.

– Пожалуйста. Начну с того, что моего дедушку по отцовской линии раскулачили. В нашем доме устроили детский сад. Родители должны были перебраться в город – в Шую, где отец стал работать сапожником, а мама – учиться на курсах счетоводов. Одно из ранних детских воспоминаний – боль. Когда папы не было дома, я решил помочь ему делать обувь. Взял острый нож и резанул им по пальцу. Фактически отрезал часть пальца. Закричал так, что мама услышала, находясь в соседнем доме. А вот другое воспоминание. Мне купили деревянную лошадку, и я отправился на ней в путешествие. Меня нашли в нескольких кварталах от дома.

Когда мне было пять лет, семья переехала в г. Вятку, где были лучшие условия для работы отца и матери, которая там получила должность бухгалтера в педагогическом институте. В Вятке я пошел в первый класс. Там я стал «ударником по школе» (сохранилась фотография именно с таким названием, на ней – несколько девочек и я). В декабре 1934 г. Вятка в связи с убийством С.М. Кирова была переименована в г. Киров.

Однажды мама спросила меня, хочу ли я поехать далеко-далеко. Я, конечно, захотел. И вскоре мы действительно отправились. Ехали очень долго, пока не приехали к какому-то дому, на котором было написано «Хабаровск». Здесь меня мама познакомила с мужчиной и сказала: «Вот тебе, Венечка, новый папа». Я возразил: «Это не мой папа. Мой папа остался в Вятке. А это – дядя». Звали этого дядю Леонид Иванович, значит, он был «дядя Леня». Впоследствии мы с ним поладили. Он был человеком культурным, развитым, оказывал на меня благотворное влияние. Я мог обращаться к нему с различными вопросами. Например, мог позвонить ему по телефону на работу и спросить, кто такой Багратион.

– Вы хорошо учились в школе?

– Не всегда. Помню, мама оставила меня в Хабаровске, а сама уехала во Владивосток улаживать свои дела. Тогда-то я стал плохо учиться. Когда мама вернулась, то внятно объяснила мне, что учиться надо хорошо. Я с ней согласился и стал учиться хорошо, но уже во Владивостоке. Там я даже получил премию за третий класс – книгу английского писателя Гринвуда «Маленький оборвыш», которая произвела на меня огромное впечатление.

Однажды я проснулся и увидел маму заплаканной. Дядю Леню арестовали. Далее помню огромную очередь у тюрьмы, мы в этой очереди стояли, чтобы отдать передачу для дяди Лени. Это был не 1937 год, не ежовщина, а уже 1940-й – более мягкое, «гуманное» управление Берии. Вспоминается также, как мы ездили в концлагерь, который находился в районе бухты Находка. В этот лагерь был заключен дядя Леня. Помню и нашу последнюю встречу. Помню его мудрые советы, которые он давал мне, будучи уже узником ГУЛАГа. Он старался зародить во мне любовь к путешествиям. И это у него получилось! Его отправили на Колыму, где он и погиб.

– А известно ли Вам, за что Ваш отчим был арестован?

– Впоследствии мама узнала от знакомых историю ареста дяди Лени. Эта история – красноречивое свидетельство того «порядка», который был в стране во времена Сталина. Директор треста, в котором работал дядя Леня, хотел присвоить большую партию леса. Но нужно было, чтобы документ был подписан главным бухгалтером, которым был дядя Леня. Он наотрез отказался это сделать. Тогда директор позвонил кому-то и сообщил, что он разоблачил «врага народа», который проживает по такому-то адресу. Директор вспомнил, что во время одной совместной выпивки дядя Леня выражал сомнения по поводу правильности изложения событий Октябрьского переворота 1917 года в «Истории гражданской войны в СССР». Этого, конечно, было вполне достаточно, чтобы признать дядю Леню безусловным врагом народа.

– Арест дяди Лени как-то сказался на Вашей судьбе?

– Напрямую он на мне никак не отразился. Мама не оформляла развод с моим отцом, поэтому я и не мог считаться «сыном врага народа». Я продолжал хорошо учиться, выполняя завет дяди Лени. Помнится, когда я сдавал экзамен по географии, учительница пригласила директора, чтобы продемонстрировать мои успехи. Я стал увлекаться мировой литературой: Шекспир, Гете, Шиллер, Пушкин, Бальзак, не говоря о Жюле Верне и Майн Риде. Однажды мама решила узнать, что же я читаю, и пришла в ужас: ее взгляд упал на скабрезные, как ей показалось, строчки Шекспира. И мне пришлось оправдывать Шекспира перед мамой.

– А как у Вас складывались отношения со сверстниками?

– Летом мама отправляла меня в пионерский лагерь, и тогда наставали тяжелые времена. Дело в том, что я был толстоватым мальчиком, что делало из меня предмет насмешек и даже травли. Особенно усердствовали девочки. Они, помнится, подбегали ко мне и дразнили: «Жира-пуп, жира-пуп, жиромясокомбинат!», да еще и щипали при этом. А я не знал, что мне делать, так как мой отец строжайше запрещал мне бить девочек. Однажды я сидел перед палатой, ожидая, когда же, наконец, девочки уснут, и плакал. Пионервожатая, проходя мимо, спросила меня, почему я плачу. Я ей рассказал все. Она мне посоветовала: «А ты ее ударь, ту, которая станет снова приставать!». Я был очень удивлен. «А что, разве девочек можно бить?». «Можно,– ответила вожатая,– а иногда даже нужно!». – «Но они же прибегут к Вам жаловаться!» – «А мы им добавим!».

Я до сих пор помню этот свой удар. Девочка была страшно удивлена. И все кончилось. Мигом все стало известно всем, и больше ни одна девочка меня не дразнила. К сожалению, с пионервожатой я больше не встречался. А мне бы расцеловать ее в знак благодарности за то, что она для меня сделала.

– Сказалась ли война на Вашей дальнейшей учебе? Тогда не только на фронте, но и в тылу жилось нелегко.

– После окончания семилетней школы летом 1942 года я поступил в военно-морскую спецшколу, в лагере которой провел все лето. Но затем я попал на медкомиссию, которая, используя «тесты Рабкина», определила у меня неправильное цветоощущение. И я был отчислен из спецшколы. Пришлось поступить в морской техникум. Кстати, позже, уже в МГУ, мне вновь пришлось иметь дело все с теми же «тестами Рабкина». Однажды я увидел объявление: «Лаборатории требуются люди с дефектом цветового зрения». Я обрадовался: это была возможность подработать. Но меня ожидало разочарование. Проверив меня всё на этих самых тестах, мне сказали, что в отношении зрения я совершенно нормален.

– А как в техникуме складывались отношения со сверстниками – ведь эти ребята росли в условиях безотцовщины. Как они воспринимали парнишку, читавшего Шекспира и Гете?

– К сожалению, сначала отношения складывались не лучшим образом. Там меня били, теперь уже всерьез, били в самом буквальном смысле. В техникуме сложилась студенческая мафия, которая считала своим долгом всех держать в страхе, а я не хотел покоряться. Но однажды я встретил знакомого, который сказал мне, что во Владивостоке есть такое учебное заведение – Дальневосточный политехнический институт, в котором нет никакой мафии. Там студентов не бьют, а только учат. И мне захотелось в этот институт. После окончания первого курса морского техникума, летом 1943 года, я пришел в приемную комиссию института и попросил принять меня. Надо мной посмеялись: вот окончи свой морской техникум, попади в заветные 5% лучших выпускников, и тогда мы тебя, может быть, примем. Я чуть не плакал. Члену комиссии стало жалко меня, и он сказал: «Ладно, принеси аттестат об окончании средней школы».

Хотя такого аттестата у меня не было – ведь за плечами только семилетка, я вышел окрыленный. У меня в запасе было целых 3 месяца! За это время можно было бы сдать экзамены экстерном. Половину отпущенного срока я думал потратить на английский язык, который мне плохо давался. Английским  я решил заниматься с преподавателем. А математические предметы давались мне легко. Основная трудность, думал я, – предметы типа органической химии: надо было запомнить огромное количество формул всяческих реакций.

– Но ведь это почти неразрешимая задача – за 3 месяца пройти 3 класса школы!

– Было трудно, даже очень трудно. Но я не пасовал, находил выходы. Например, значительную часть органической химии изложил стихами – так было легче ее запомнить. Кое-что помню и до сих пор. «Давай возьмем дибромпропан, бром с краешков находится. Подействуем мы натрием, и бром он отберет. Получим мы молекулу с цепью новой, замкнутой. Циклопропан, триметилен названье веществу».

И вот я начал сдавать экзамены экстерном при 1-й Центральной школе, где нашел полное понимание со стороны завуча этой школы, спасибо ему. Сдаю химию, получаю великолепную пятерку. На всю тригонометрию за 10-й класс у меня было всего несколько часов. Сдал ее тоже на 5 баллов, как и все остальные предметы математического цикла. Единственная четверка была по истории. Экзаменовал меня по этому предмету сам директор школы, он не смог поставить «этому выскочке» пятерку. Сдав экзамены за 8-й, 9-й и 10-й классы, я узнаю, что этого не нужно было делать – достаточно было сдать только за 10-й.

Но дело уже сделано, я с аттестатом об окончании средней школы иду в институт. И здесь – о ужас! – получаю отказ. По существующим правилам я оказался слишком молод для поступления в вуз. Нужно было ждать еще 2 года! Меня выручила решительная поддержка со стороны единственного тогда профессора института – Шумкина. Благодаря его защите я и был зачислен в августе 1943 года в число студентов этого вуза.

– Все хорошо, что хорошо кончается! С этого времени жизнь Ваша вошла в нормальное русло?

– Увы, нет! Трудности подкрались ко мне совсем с неожиданной стороны. Дело в том, что я дико, без памяти влюбился. Чтобы «доказать» свою любовь Тамаре (так ее звали), я как-то поджег бумагу и сунул в огонь свою руку. Она подождала, чем это дело кончится, а потом сказала: «Бросьте глупости!». И ушла.

Я пытался подавить в себе это чувство уже привычным для меня способом – сдавал экзамены экстерном. Потом стал заниматься научной работой. И заинтересовался организацией педагогического процесса. Написал «Письмо преподавателям Дальневосточного политехнического института» – о методике преподавания. Письмо тогда получило высокую оценку со стороны Всеволода Тихоновича Быкова – председателя методической комиссии. Так прошел год. Начался второй….

– А все же почему Вы так и не окончили политехнический институт?

– Знания, которые я получал в институте по математике и физике меня не удовлетворяли. Я стал подумывать о переезде в Москву, а именно в МГУ. К концу второго курса появилась еще одна причина, почему я захотел учиться в МГУ. Сдав экзамены экстерном, я получил уйму свободного времени, которое тратил в библиотеке. Там как-то нашел книгу К. Гельвеция «О человеке». Я удивился: как можно писать о «человеке»? Возьми зеркало и смотри. Но открыв книгу, не смог от нее оторваться. Читал в столовых, трамваях, всюду. Потом прочитал критику Гельвеция, исходящую от Д. Дидро. И стал записывать свои мнения по спорным вопросам. Это было уже дорогой к философии. Я стал подумывать о поступлении еще и на философский факультет. Для этого опять-таки нужно было ехать именно в МГУ.

– Легко сказать «ехать в МГУ», но как это можно было выполнить в 1945 году, когда война еще не кончилась, – несовершеннолетнему парнишке перебраться из Владивостока в Москву, без особых, как я понимаю, средств к существованию, да и без уверенности в том, что Москва раскроет ему свои гостеприимные объятия? И как Ваша мама отнеслась к этому авантюрному проекту?

– Я оформился в качестве сопровождающего лица при инвалиде Отечественной войны Василии Лужко. Мы бы могли выехать сразу после победы над Германией, но помешала война с Японией. Мама одобрила наш проект, так как сама хотела вернуться в Европу. И вот мы выехали. Приехали в Москву в сентябре, под гром салютов – праздновалась победа над Японией. В МГУ я пошел к декану мехмата. Он сказал мне, что учебный год уже начался, поступать на факультет поздно, но посоветовал мне, раз уж я приехал, поступить в Институт аэрофотосъемки, геодезии и картографии, где было много математики и откуда со временем было возможно перевестись в МГУ. Я последовал этому совету, и был принят в этот институт с распростертыми объятиями – там был недобор студентов. Лекции я там посещал только по военному делу, т.к. военная кафедра постоянно жаловалась на студентов, не посещающих лекции. А тем временем… сдавал экзамены экстерном по предметам философского факультета. Но… последовали выговоры за непосещение занятий, а за ними и приказ об отчислении из института. И я пошел к декану философского факультета с просьбой, чтобы меня приняли на первый курс, а экзамены за первый семестр я уже сдал экстерном. Декан посмотрел на меня и сказал: «На первом курсе у нас свободных мест нет, а вот на втором есть. Вот если сдадите в эту сессию экзамены за 2-й и 3-й семестры, мы вас зачислим сразу на второй курс». Экзамены я сдал, и в феврале 1946 года был зачислен на второй курс, однако, без предоставления общежития. Общежитие, правда, мне все же предоставили, но не деканат, а студенческий комитет. Так я стал полноправным студентом философского факультета.

– А пригодились ли Вам на философском факультете знания, полученные прежде по физике и математике?

– Да. Я был избран председателем научного студенческого общества. Помню, я организовал большую дискуссию по книге Э. Шредингера «Что такое жизнь с точки зрения физики». В дискуссии участвовали студенты философского, биологического и физического факультетов.

– Такой способный студент должен был бы без особых проблем поступить в аспирантуру.

– Я окончил философский факультет в 1949 году. Получил диплом с отличием и, действительно, был рекомендован в аспирантуру Института философии АН СССР, в сектор философии естествознания. Но в аспирантуру Института философии я всё же не попал. Дело в том, что при поступлении я должен был заполнить анкету, а там спрашивалось, «входил ли я в состав Временного правительства 1917 года». Ну, я и ответил на этот вопрос с юмором, а это глубоко возмутило представительницу КГБ в отделе аспирантуры. Сталинский режим к шуткам относился с подозрением. И женщина сказала свое «нет». Хлопоты заведующего сектором И.В. Кузнецова и даже нового директора Института философии академика Г.Ф. Александрова не помогли. И я вернулся на факультет в удрученном состоянии. Но здесь я встретил заведующего кафедрой логики П.С. Попова, который предложил мне поступать в аспирантуру на его кафедру. Я согласился. Тут же был оформлен протокол сдачи экзамена, и я был принят. Для диссертации, по совету аспиранта Натана Годера я взял тему «Аналогия в современной технике». Руководителем стал профессор В.Ф. Асмус. И работа закипела.

– На этом Ваши «приключения» закончились?

– Не совсем. В работе случались перерывы. Один перерыв был, в частности, связан с событиями вокруг аспирантки Пантелеевой, которую исключали из комсомола (а это означало, что из аспирантуры тоже). Дело в том, что аспиранты кафедры логики подрабатывали уроками в школе. И вот один из учеников Пантелеевой заявил, что она «давала ему почитать Гитлера». Потом, правда, оказалось, что речь шла всего-то о брошюре советского издания «Откровения фашистских людоедов». Это был один грех аспирантки. Второй был связан с тем, что какой-то прохожий попросил ее перевести объявление в окне американского посольства. Пантелеева и перевела: «Такого-то числа – День Организации Объединенных Наций. Это – ваш день». Об этом случае она затем рассказала кому-то на факультете. Вот за это ее и нужно было исключить из комсомола. Я решил голосовать «против». Но она так каялась, так поливала помоями тех, кто ее защищал, что я решил воздержаться. Оглянулся – кроме меня, воздержался только Годер. Так образовалась «группа Уёмов – Годер», которую тоже надо было обсудить и осудить, что и было сделано на аспирантском собрании, которым руководил известный логик Е.К. Войшвилло. Бедный Евгений Казимирович! Он не знал, что с нами делать, и потихоньку спустил это дело «на тормозах».

– А не могли бы Вы рассказать какие-то подробности своей защиты кандидатской диссертации – ведь, кажется, она проходила не очень гладко?

– Диссертация, я думаю, вышла у меня хорошая. Были получены новые результаты. И вдруг – гром среди ясного неба. Официальный оппонент – Павел Сергеевич Попов отказывается быть официальным оппонентом. А надо сказать, что в Советском Союзе было тогда только два профессора по логике – П. С. Попов и А. Ф. Асмус. Асмус – мой научный руководитель, а Попов отказывается. Значит, защита не может состояться, и все мои труды насмарку! Я приуныл. Но здесь блестящая мысль пришла мне в голову. Ведь диссертация называется «Аналогия в современной технике», а значит, оппонентом у меня может быть кто-то со стороны специалистов по современной технике! Я тут же побежал в Энергетический институт им. Г.М. Кржижановского. И вот я в кабинете его директора – академика М.В. Кирпичева. Академик принял меня очень хорошо. Удивился тому, что философ умеет писать формулы. Вызвал профессора Баума и сказал ему: «Будешь официальным оппонентом».

И вот сама защита. Блестящие отзывы официальных оппонентов – профессора Баума и кандидата философских наук А.С. Ахманова Потом начались прения. Неожиданно П.С. Попов обвинил меня в преклонении перед иностранщиной (а надо сказать, что в стране как раз разворачивалась кампания «против космополитизма и преклонения перед Западом»). Ему возражал В.Ф. Асмус. Профессор Ф.И. Георгиев сказал, что диссертация не имеет теоретического характера, так как мало цитат классиков марксизма. Но все эти выступления не имели особенно большого значения. Голосование было таким: против – 1, остальные – за. Так я стал кандидатом наук.

– Почему же Вы после защиты не остались работать в Москве?

– Мне предлагали остаться в Москве. Но я понимал, что Москва – это бесконечная борьба, а наукой некогда будет заниматься. Поэтому предпочел Иваново, где уже работала моя жена. Там было спокойнее.

– И что же, удалось ли Вам хотя бы в Иванове заниматься наукой?

– Вскоре после приезда в Иваново я прочитал очередной пасквиль против кибернетики. Решил написать ответ и направить его не куда-нибудь, а в журнал «Коммунист», наиболее авторитетный журнал в те времена. В ответ последовало долгое молчание. Потом, наконец, пришел ответ: «По независящим от нас причинам опубликовать не можем». Мой ответ на пасквиль был опубликован в «Ученых записках» Ивановского пединститута под названием «Реальный смысл проблем кибернетики и их извращение в буржуазной науке» примерно в то же время, как и серия статей других авторов в защиту кибернетики, опубликованных в журнале «Вопросы философии».

Ну, а дальнейшая моя жизнь проходила на глазах моих аспирантов.

– Спасибо Вам за откровенную беседу.

                                                                             А.Ю. Цофнас,

                                                                      доктор философских наук