Мне посчастливилось познакомиться с Карлом Моисеевичем Кантором в относительно молодые для меня и его годы, хотя он принадлежал к более старшему поколению шестидесятников (туда же входили Э.В. Ильенков, А.А.Зиновьев и ряд других широко известных впоследствии философов). На наиболее ярких представителей этого поколения мы смотрели тогда с чувством восхищения и даже юношеского восторга, видя в них не то чтобы своих учителей, академических гуру, но совершенно новую и молодую философскую поросль, разительно отличающуюся - и интеллектуально, и личностно - от философов сталинского разлива. В последующие годы мне не раз приходилось встречаться и общаться с Карлом Моисеевичем по разным поводам. В частности, я был автором рецензии на его книгу «История против прогресса», опубликованной в журнале «Свободная мысль» и названной мной «Маркс против марксизма» (впоследствии я использовал заголовок этой рецензии для названия собственной книги). В постперестроечный период мы сблизились и даже, можно сказать, сдружились, работая вместе в секторе культуры, существовавшем некоторое время в «Горбачев-фонде». Во многом мы одинаково оценивали происходившие вокруг события, а наши взгляды по ряду важных  для меня философских тем и вопросов (в частности, например, понимания сути и смысла  культуры) часто совпадали. Тем не менее я не считаю себя знатоком всего творчества К.М. Кантора (и тем более специалистом во всем, что его интересовало), и потому сказанное далее - не более, чем мое личное мнение, что запечатлелось у меня в памяти и отлилось в образ, уже не отличимый в моем сознании от оригинала.

В замечательной плеяде философов-шестидесятников прошлого века ему, конечно, принадлежит особое и ни с кем не сравнимое место. При всем совпадении его идейных симпатий и предпочтений с чувствами и мыслями наиболее передовой части шестидесятников, ему, на мой взгляд, удалось сказать в своих текстах нечто такое, что не принималось во внимание или вообще отвергалось многими – даже выдающимися – его современниками. Без написанного им нельзя составить полного представления о том духовном и культурном климате, в котором жила и развивалась философская и общественная мысль в послесталинской России. Насколько я помню, сам Карл Моисеевич никогда не претендовал на какое-либо философское лидерство, на роль основоположника нового философского направления или школы, считал себя, наряду с большинством шестидесятников, верным учеником Маркса. Однако его марксизм не только коренным образом отличался от официального советского марксизма, что, в общем-то, характерно для всех шестидесятников, но даже от тех его интерпретаций, которые давались некоторыми признанными философскими лидерами эпохи «оттепели» (в частности, например, Э.В. Ильенковым). Марксизм К.М. Кантора свободен не только от идеологии сталинизма, но даже от того, что называлось у нас «ленинизмом» (Кантор, несомненно, чтил Ленина как выдающегося революционера, но в отличие от Ильенкова вряд ли видел в нем сколько-нибудь значимый философский авторитет, даже в области марксистской мысли). Его миросозерцание вообще, как мне кажется, тяготело более не к гегельянской (преимущественно логико-теоретической), а к романтической традиции классической европейской философии.

Идея отождествления философии марксизма с логикой и теорией познания, столь дорогая Ильенкову, если угодно, «гносеологизация» философии была, как я понимаю, чужда К.М. Кантору. Разного рода изыскания в области логики и методологии науки, чем многие увлекались в те годы – не его стихия, вне сферы его интересов, не его страсть. Термин «страсть» здесь вполне уместен, ибо в моем представлении К.М. Кантор - это исключительно страстная, увлекающаяся натура, человек с ярко выраженным полемическим темпераментом, с постоянной готовностью к самовыражению в сфере  публичного словесного или письменного творчества. Он и внешне был таким -  высоким, статным, красивым, общительным, с приятными манерами европейски воспитанного человека, обаятельной улыбкой и великолепно поставленной речью. И писал не тяжеловесным слогом наукообразной метафизики с его формально выстроенной силлогистикой, а языком философско-художественной эссеистики и публицистики, сочетающим нетривиальную и порой парадоксальную мысль с ясностью и живостью ее изложения, насыщенного литературными реминисценциями, примерами, сравнениями и метафорами. По складу ума и характера Карл Моисеевич – натура вообще более художественная, чем  рассудочная, более романтик, чем сухой рационалист, эстетическое восприятие действительности в нем явно превалировало над абстрактным теоретизированием и отвлеченным мышлением. Его мысль всегда эмоционально насыщена, как бы согрета его личным чувством, не просто продумана, но именно пережита им. Искусство, художественное творчество во всем его многообразии недаром стало преимущественным предметом его профессионального интереса.

Среди профессиональных философов К.М. Кантор почитался как в первую очередь первоклассный эстетик, много сделавший для защиты передовых эстетических идей, а также ряда современных художественных направлений, особенно в области изобразительного искусства. Именно он, как известно, стал идейным вдохновителем журнала «Декоративное искусство» (заместителем главного редактора которого оставался в течение многих лет), получившего широкую известность в качестве одного из центров передовой искусствоведческой мысли того времени. Журнал этот входил в круг обязательного чтения всех, кто относил себя к мыслящей и творчески продвинутой части научной и художественной интеллигенции. Однако не все догадывались, что за эстетическими увлечениями Карла Моисеевича проглядывала более глубокая страсть, которую я назвал бы политической, если, конечно, понимать под политикой не рутинную работу в области административного управления и даже не будничную деятельность парламентария, а революционную борьбу за освобождение людей от всех видов угнетения и эксплуатации. Звучит по нынешним временам несколько напыщенно, но в его глазах только такая борьба придает человеческой жизни, как и всей истории в целом, смысл и содержание. Его романтизм, хотя и подпитывался в первую очередь художественными впечатлениями и открытиями, был по своему истоку социально заостренным против всего, что есть в жизни несправедливого, косного, обывательского, принижающего человека, т.е. по сути своей революционным. В период заметного поправения, обуржуазивания советского, а затем и российского общества, усиления в нем культа частной наживы и материального обогащения, а то и просто голого потребительства он оставался верен своим левым убеждениям, хотя его левизна не имела ничего общего ни с партийной идеологией бывшей КПСС, ни с идеологией нынешней КПРФ. В отстаиваемой им позиции всегда отчетливо звучала тема свободолюбия, ценности независимой и уважающей свое человеческое достоинство личности, которая сродни любому творчеству и которая пронизывает собой всю европейскую и русскую культуры в их лучших философских и художественных образцах. Подлинное искусство, по его глубокому убеждению, не может не быть левым, и, следовательно, революционным.