От редакции. В последний год жизни К.М. Кантор завершал работу над рукописью второго тома главного своего труда – книги «Двойная спираль истории» (Т. 1: Общие проблемы. М.: Языки славянской культуры, 2002). В этом томе, который должен был называться «Империя наизнанку», он собирался представить приложение своей историософии к истории России и стран, особенно тесно связанных с ней судьбой, прежде всего Украины и Кавказа. К несчастью, работа осталась не вполне законченной, но многие главы были оставлены им в состоянии почти готовом к печати. В предлагаемой Вашему вниманию главе из третьего раздела рукописи развивается идея Бердяева об «антиномичности» русской культуры. В ней применяется понятийный аппарат, выработанный в первом томе «Двойной спирали истории», и она должна читаться и восприниматься в контексте идей первого тома. Публикация была подготовлена Е.Н. Самойловой при участии Г.М. Кантора, которые вычитали рукопись, внесли сноски к приводимым цитатам, устранили незначительные повторы и произвели несколько небольших сокращений, чтобы уместить текст в формате журнальной статьи.

1. Трудность паттернальной характеристики России

Одно из вызывающих доверие постижений сущности русской культуры принадлежит Николаю Бердяеву, назвавшему ее «антиномичной». Это понятие может быть использовано как близкое, почти равнозначное, понятию бета-паттерна и – шире – всей совокупности бета-паттернальных конфигураций, с помощью которых может быть описана социокультура России и ее место в мировой социокультурной системе.

Понятие «антиномия» используется И. Кантом для обозначения противоречий законов чистого разума. Так философ определяет противоречия между догматическими по виду знаниями, из которых ни одному нельзя отдать предпочтения перед другим. Кант имеет в виду «умствующие положения, которые не могут надеяться на подтверждение опытом, но и не должны опасаться опровержения с его стороны, при этом каждое из них не только само по себе свободно от противоречий, но даже находит в природе разума условия своей необходимости; однако, к сожалению, и противоположное утверждение имеет на своей стороне столь же веские и необходимые основания» [Кант 1964, 400].

Речь идет, таким образом, как разъясняет Кант, о неустранимых противоречиях. Гегелевская и марксовская диалектика предполагает их «разрешение» или «устранение», благодаря чему осуществляется переход в иное качественное состояние духа (или социокультурной системы). Оно, это новое качество, тоже противоречиво, но это уже иные противоречия. Под антиномиями Кант разумеет предельно возможные противоречия трансцендентальных идей, применяемых им к скептическому изложению космологических вопросов (имеет ли мир начало во времени, и ограничен ли он в пространстве, существует ли в мире только простое, или в мире нет ничего простого, существует ли в мире свободная причинность, или все в мире совершается только по законам природы; есть ли в мире или вне мира абсолютно необходимая сущность, как его причина, или нет ее).

На все эти вопросы могут быть даны и положительные и отрицательные ответы, имеющие одинаково доказательную силу. Потому они и антиномичны. Бердяев обнаруживает в русской культуре такие противоречивые свойства, которые, постоянно переходя друг в друга, неустранимы (а это уже черта антиномий). Неустранимы не вообще, а именно в русской социокультуре. Неустранимы до тех пор, пока она остается сама собой. Перенос понятия «антиномия» из сферы чистого разума в сферу социокультуры общества (страны, государства, народа) может быть оправдан тем, что последняя в конечном счете является проекцией высших определений мирового духа, и подтверждает тем самым, что этот особенный социокультурный тип фиксирует в себе бытийственную природу противоречий всей мировой социокультурной системы, противоречий неустранимых. По крайней мере это относится к попыткам уразумения русского бета-паттернального типа культуры, когда «разум, попавший в момент своих величайших ожиданий в тиски противоположных доводов, чувствует себя в высшей степени стесненным» [Кант 1964, 433].

Кому из серьезных исследователей русской истории и социокультуры незнакомо такое состояние собственного сознания, разлад разума с самим собой. В размышлениях А.С. Хомякова, Н.А. Бердяева, В.В. Розанова о России этот разлад особенно ощутим, и они вызывают желание неподражательно следовать их примеру. «Для нас самих Россия остается неразгаданной тайной. Россия - противоречива, антиномична. Душа России не покрывается никакими доктринами. <…> Верит в Россию каждый по-своему и каждый находит в полном противоречий бытии России факты для подтверждения своей веры» [Бердяев 1990, 3].

«Творчество русского духа так же двоится, как и русское историческое бытие. Это яснее всего видно на самой характерной нашей идеологии – славянофильстве и на величайшем нашем национальном гении – Достоевском, – русском из русских. Вся парадоксальность и антиномичность русской истории отпечатались на славянофилах и Достоевском. Лик Достоевского так же двоится, как и лик самой России» [Бердяев 1990, 3-4]. Хотел он того или нет, Достоевский в картине одного провинциального «среднестатистического» семейства Карамазовых символически изобразил самоопровергающуюся в самоутверждении культуру России. Ведь это неправдоподобно, чтобы три брата были интеллектуально и нравственно столь несхожи между собой: один почти святой, девственно-чистый, творящий добро; другой чувственно-безрассудный, мятущийся грешник; третий неверующий рационалист, скептик, поведавший правду об измене церкви Христу и «подобно» Спасителю оправдавший измену Великого инквизитора. И что удивительно, этих чуждых друг другу братьев связывает взаимная любовь. Все они Карамазовы, ни на минуту не забывающие об этом, как и четвертый – брат-бастард, подлец и убийца Смердяков, слуга собственного отца, растленного Федора Карамазова. Таков этот семейный портрет, собравший воедино свойства доминирующего паттерна русской культуры.

Таков же был родоначальник русской литературы – А.С. Пушкин, которого Федотов назвал «певцом империи и свободы». Антиномичными выступают его герои – Петр I в «Полтаве», в «Медном всаднике». Об антиномичности гения из гениев русской литературы, казалось бы, можно и не говорить: автор «Севастопольских рассказов», «Войны и Мира» выступал против войны, государства, церкви, суда. Для Л.Н. Толстого Иисус Христос был величайшим учителем человечества, но писатель отвергал Церковь, искажающую учение Христа. Всех людей он считал детьми Божьими, а Иисуса Христа – самым лучшим из них. Ленин был безусловным политическим гением, но одновременно и основоположником массового красного террора. Он клялся в верности Марксу, но на каждом шагу ему изменял. О Владимире Маяковском, как и о Пушкине, можно сказать – «певец империи и свободы», другой империи, не царской, а советской, но все же империи.

Обращу внимание на антиномии России, которые выделяет Бердяев:

1) география и культура Запада – и география и культура Востока;

2) лживая и фальшивая идеализация России и космополитическое отрицание России;

3) славянофильство и западничество;

4) христианская любовь к людям – и человеконенавистничество и жестокость;

5) безгосударственность, политический и религиозный анархизм и стремление к порядку и подчинению. Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире, все превращающая в орудие политики и бунтарство;

6) женственность, пассивность, покорность, смирение, терпение, мягкотелость и мужество, героизм, самопожертвование;

7) недостаточное развитие личного начала и общинно-государственный коллективизм;

8) самая шовинистическая, ксенофобская страна в мире и одновременно больная чужебесием, подражательством , желанием стать как Запад;

9) всечеловечность, всемирная отзывчивость и деревенский кругозор и равнодушие к миру;

10) единственно истинно христианская страна, и одновременно – антихристианская, языческая, до сих пор не принявшая всем существом своим учение Иисуса Христа;

11) безличностный коллективизм и безколлективность личности.

Ту же загадочную антиномичность, какую отмечал Бердяев, можно проследить во всех проявлениях бытия России: «Безграничная свобода оборачивается безграничным рабством, странничество – вечным застоем».

Далее Бердяев задает себе вопрос, на который ни он сам, да и никто другой не дал удовлетворительного ответа: «Как понять эту загадочную противоречивость России, эту одинаковую верность взаимоисключающих в ней тезисов» [Бердяев 1990, 15]. Как произошло, что антиномичность стала базовой ценностью российской культуры? Почему во всех ее исторических переменах антиномичность сохранялась? Можно ли преодолеть антиномичность? Является ли антиномичность неполноценностью, ненормальностью, дисфункцией? Что определило антиномичность России? Наличие переживания всех четырех времен года и их перепутанность? Внезапные переходы леса в степь? Неброскость, размытость пейзажа? Мужественность женщин? Женственность мужчин? Инфантильность родителей и зрелость детей? Ответ Бердяева не социокультурный, не политический, а скорее сексуально-мистический: «Корень этих глубоких противоречий - в несоединенности мужественного и женственного в русском духе и русском характере» [Бердяев 1990, 15]. Но даже и в этом гадательном ответе есть что-то верное. Женщина в России более свободна (Татьяна, Ася, Наташа и т.д.), чем мужчина.

Но более верный и верифицируемый ответ состоит в том, что Россия принадлежит бета-паттернальному ансамблю мировой социокультурной системы, т.е. в ней доминирует колеблющийся, «пульсирующий» паттерн-хамелеон. В нем соприсутствуют альфа-паттерн («Восток») и гамма-паттерн («Запад»), или, иными словами, коллективизм и индивидуализм («мы» и «не мы», и «я» и «не я»), безостановочно взаимопревращаясь. Эти взаимопревращения то усиливают, то подавляют дополнительный альфа-паттерн и рецессивный гамма-паттерн. Бета-паттерн определяет быструю смену состояний, чувств, поступков, покоя и движения, долготерпения и нетерпеливого порыва, расчетливости и безрассудства, гордости и пресмыкательства, милосердия и жестокости, поклонения и проклятия, расправы и покаяния по отношению к одним и тем же лицам, идеям, порядкам.

Бердяев предлагает свое очень верное, но лишь фенологическое описание: «И в других странах можно найти все противоположности, но только в России тезис оборачивается антитезисом, бюрократическая государственность рождается из анархизма, рабство рождается из свободы, крайний национализм из сверхнационализма» [Бердяев 1990, 16]. Антиномичность состоит в том, что помимо того, что «оборачиваются», рядом совместно живут, сосуществуют и рабство и свобода, и национализм и сверхнационализм. Бердяев видит выход из этих удручающих взаимопревращений в преодолении в них всего «порочного». А надо ли? Ведь тогда русская культура будет не антиномичной, т.е. не русской.

В силу своей социокультурной антиномичности России легче понять «Запад», чем западным людям Россию, легче понять Восток, чем «Востоку» Россию. Одни просвещенные русские люди относят Россию в социокультурном отношении к Европе, другие – столь же просвещенные – к Востоку и называют ее Евразией или Азиопой. В любом пункте социокультурного пространства, в любой социокультурной общности можно обнаружить эти три первичные свойства: господства, подчинения и «господства – подчинения». Определенность социокультурной общности зависит от преобладания одного из этих трех свойств. На «Востоке» преобладает подчинение, на «Западе» – господство. На «Западо-Востоке» антиномия рабства и господства. «Рабогосподство» есть базовая ценность доминирующего в России паттерна. Она противостоит ценности «господство» и ценности «рабство» и их противоположности.

Гегель заявил, что Россию история обошла стороной, что, следовательно, в социокультурном отношении она не принадлежит ни Востоку, ни Западу. В России эту мысль первым по-своему выразил П. Чаадаев: «По нашему местному положению между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы соединять в себе два великие начала разумения: воображение и рассудок; должны бы совмещать в нашем гражданском образовании историю всего мира. Но не таково предназначение, павшее на нашу долю. Опыт веков для нас не существует. Взглянув на наше положение, можно подумать, что общий закон человечества не для нас. Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего не взяли у него» [Чаадаев 1989, 514]. Чаадаев преувеличивает: и взяли многое, и дали многое, но «не соединили», не стали «синтезом» – это верно, и даже более того – разъединяли, отделяли одно от другого. Россия действительно не вошла как родня ни в семейство западноевропейских стран, ни в семейство древних государств Востока. Однако «Запад» и «Восток» как социокультурные принципы она все-таки объединила в себе, но не потому, что находилась между Китаем и Германией, а просто в силу своей социокультурной сущности.

Когда я ставлю вопрос, в каком отношении находится Россия к «Западу» и «Востоку» как социокультурным принципам, я не имею в виду выяснить присущи ли они России. Для меня это само собой разумеется: Россия, как двуликий Янус, не только одновременно взирала на Запад и на Восток, но и реально была одновременно и Западом, и Востоком. Я имею в виду потребность определить, как преобладание одного из этих принципов влияет на ее социокультурные взаимоотношения с другими странами. Преобладание «западного» и «восточного» в той или иной стране непостоянно, и в течение социокультурной эволюции России на ее изначальной европейской территории преобладал то «восточный», то «западный» социокультурный принцип.

Если брать страну в целом, то приходится сказать, что в ней оба принципа, и «Запад» и «Восток», то вспыхивают, то гаснут. Это основание всех других ее антиномий, включая те, которые обнаруживаются также на уровне индивидуального сознания и поведения. Поэтому в политическом отношении Россия, начиная с Петра Великого, была одновременно и империей и колонией (но, стало быть, одновременно и не империей и не колонией). Ее политическая культура совмещает в себе как присутствующие один в другом принципы автократии, империи и национального государства. А в экономическом отношении она является страной одновременно и аграрной и промышленной, и добывающей сырье и перерабатывающей его, центрально-планирующей и хаотично-рыночной, товарной и бартерной. Но из этого следует, что отношение России к «Западу» и «Востоку» есть не только проблема ее отношения к внешнему миру, но и острейшая, постоянная и, возможно, неразрешимая внутрисоциальная и внутрииндивидуальная внутрироссийская проблема. А проблема социокультурного взаимодействия России и Запада – проблема бесплодного взаимодействия.

2. «Избранный народ» в среде «народа-богоносца»

Бердяев близко подходит к объяснению антиномичности русской культуры, когда говорит о чертах иудейских, ветхозаветных в русском православии, чертах зилотских, точнее было бы сказать, а не иродианских (тоже ведь иудейских). Автор «Судьбы России» пишет: «Ничего христианского не было в вечном припеве славянофилов о гниении Запада и отсутствии у него христианской жизни. Такая юдаизация христианства возвращает нас от Нового Завета к Ветхому Завету. Юдаизм в христианстве есть подстерегающая опасность, от которой нужно очищаться. А всякий исключительный религиозный национализм, всякое религиозно-национальное самомнение есть юдаизм в христианстве. Крайняя национализация церкви и есть юдаизм внутри христианства. И в русском христианстве есть много юдаистических элементов, много ветхозаветного» [Бердяев 1990, 20-21]. В этом рассуждении Бердяев обращает внимание только на одну черту иудаизма – на его обращенность исключительно к «избранному народу», который Господь противопоставляет всем другим народам. Бердяев при этом ничего не говорит о причинах избранничества евреев, о том, что они первые отошли от язычества, его натурализма и познали превосходство духовной жизни над интересами и заботами «мира сего». (Но в «Смысле истории» Бердяев писал о напряженной духовной жизни евреев, об их приверженности единому Богу, т.е. о чертах, присущих, по его словам, и психологии русского народа.) Он также не говорит о той антиномии рабства и свободы, которую не как особенность только избранного народа, но и всего человечества устанавливает Ветхий Завет. Согласно Ветхому Завету антиномия рабства и свободы проявляется в отношении человека к Богу. Все эти антиномии воспроизведены и Новым Заветом, но именно воспроизведены и поэтому потускнели. В Евангелии выдвинута другая антиномия – между властью Христа и властью Цезаря.

Бердяев считает, что славянская раса – раса будущего. Центр мировой духовной жизни будет в ней. «Это не еврейский мессианизм… Русское мессианское сознание было замкнуто, пленено языческой национальной стихией и искажено пережитками сознания юдаистического. Русское сознание должно очиститься и освободиться от этого языческого и юдаистического плена» [Бердяев 1990, 21]. До сих пор не освободилось ни от того, ни от другого и не видно признаков освобождения. Напротив – происходит погружение в стихию зверского язычества и узкого национализма (ведь именно это имеет в виду Бердяев, говоря о «юдаизме» и забывая о его значении для истории, для всего человечества, а следовательно, и для России). Но если более чем понятно, откуда язычество русское, то непонятно, откуда «юдаизм». А ведь он изначально присутствует в русской культуре с хазарских времен. Бердяев осуждает «юдаизм» в православии, «юдаизм» в русской культуре, а между тем именно иудаизму русское сознание обязано своим идеализмом, жаждой абсолютного, антигосударственностью, неудовлетворенностью настоящим, негативизмом, индивидуализмом, даже интимностью и теплотой, вниманием к ближним. Это отмечали и Вас. Розанов и Л. Карсавин. Византийское православие льнуло к государству, служило государству, оправдывало его войны, несправедливости и рабство. Православие без иудаизма было националистично и потому не было настоящим христианством: «Всякое мессианское сознание имеет своим истоком мессианское сознание еврейского народа» [Бердяев 1990^б, 104]. По мнению С. Аверинцева, историзм Ветхого Завета ослаблен христианством. Что принесла еврейская «диаспора» и ветхозаветная религия России? Ассимилированные и неассимилированные евреи за тысячу лет, по утверждению Януса – Бердяева, одарили русскую культуру чувством историзма, ибо «...философия земной судьбы человечества может быть начата с философии еврейской истории, философии судьбы еврейского народа. Здесь нужно искать оси всемирной истории. Тема, поставленная в судьбе еврейского народа, разрешается на протяжении всей всемирной истории» [Бердяев 1990^а, 67].

Бердяев продолжает: «Именно еврейством внесено в мировую жизнь человечества начало "исторического" <…> Еврейство имеет центральное значение в истории. Еврейский народ есть по преимуществу народ истории и в исторической судьбе его чувствуется неисповедимость Божьих судеб» [Бердяев 1990^а, 68]. Войдя в состав генотипа, ядра «русской культуры» – тогда еще славянской – евреи (из Хазарии) несли с собой заряд истории, а славяне и варяги были неисторическими племенами; как племена языческие они не смогли преодолеть неидуаизм даже с принятием византийского православия [Петрухин 1995, 115]. Таким образом, в генотипе русской культуры сложилась оппозиция «История – Неистория», антагонизм времени и пространства. Присутствие еврейского иудаистски-христианского элемента на протяжении всей тысячелетней истории России определяло взлеты и падения российской социокультуры и ее кратковременный, революционный прорыв в Историю, который закончился крахом Истории и возвратом к самым отвратительным чертам бета-паттернальной социокультуры. Но никто иной как великий русский философ Л. Карсавин назвал клевещущими на русский народ тех своих соотечественников, которые называли Октябрьский переворот еврейской революцией: «Необходимо покончить с глупою сказкою <…>, будто евреи выдумали и осуществили русскую революцию. Надо быть очень необразованным исторически человеком и слишком презирать русский народ, чтобы думать, будто евреи могли разрушить русское государство» [Карсавин 1994, 454].

При всем правильном, что Бердяев сказал о евреях, философ наговорил и немало благостной чепухи: «...Еврейство, по своей духовной природе, коллективистично, в то время как арийство индивидуалистично <...> Еврейскому духу была чужда идея индивидуальной свободы и чувство индивидуальной вины. В еврействе идея свободы не была индивидуальна, это свобода народа» [Бердяев 1990^а, 75-76]. В умной голове, растолковавшей антиномичность русской социокультуры, не умещалось, что евреи столь же индивидуалистичны, как и коллективистичны, что еврейская свобода столь же индивидуальна, как идея свободы народа. И именно поэтому двуликий «избранный народ» вошел в «Божий народ» и растворился в нем.

3. Политическая квадратура круга

Понятия «западничество» и «европеизм» близки, но я в них вкладываю совершенно различный смысл. «Западничество» – стремление индивида выделиться из своего паттернального ансамбля, стать независимой личностью, как в гамма-паттернальном типе культуры. «Европеизм» – стремление к усвоению в неевропейских странах европейских ценностей бытового уровня, равнодушное к «западной» независимости индивида. «Вестернизация» – понятие, связанное с западничеством, но противоположное европеизму (соответственно, и американизму). Вестернизация – общественный процесс переноса из эпицентра и других локусов исторической западной культуры в незападные страны ее ценностей – материальных, социокультурных и свободно-личностных. Вестернизация отлична от переноса европейских форм жизни в другие страны, независимо от того, являются эти формы «западными» или нет; чаще всего они таковыми не являются или, являясь таковыми в Европе, утрачивают это свойство при переносе, ибо усваивается форма без содержания, причем форма лишь какого-то одного фрагмента социокультуры без контекста.

Западничество возникло, когда возник «Запад», как явление новой социокультуры и относится к той географической зоне, где История началась. Скорее всего, История явилась результатом социокультурной мутации. На языке политэкономии это получило выражение в появлении частной собственности и делении общества на рабов и свободных. Великим «западником» и предтечей западничества (в том числе и российского) был скиф Анахарсис, погубленный своими соотечественниками за измену нравам сородичей и усвоение античной культуры. В новое время «западники» были не только в России, но и во Франции (по отношению к Англии как «Западу») и в Испании (по отношению к Франции), и в Германии (по отношению к Франции и Англии). В XIX и XX вв. западничество возникло и в Японии.

Западничество существует столько, сколько существует История, именно История, а не социокультурная эволюция. Западничество – явление всемирное. Западничество – тяготение к центру Истории, где бы он ни находился в данное время. Оно проявляется в поведении, мышлении индивида без обязательного стремления к перемещению на «Запад» географический – в Западную Европу или США. Строго говоря, История возникает на Ближнем Востоке. Создание первого парадигмального проекта всемирной истории в иудео-христианстве, и на завершающей стадии появление мессии – Иисуса Христа, есть самое надежное свидетельство начала Истории. Древняя Греция, не создав парадигмального проекта Истории, уже в IV в. до н.э. предощущала возникновение всемирной истории, ибо относилась к той географической зоне, где История началась. Кроме того, образование обществ и государств Древней Греции означало резкий социокультурный отрыв от Востока, от альфа-паттернального ансамбля во множестве его вариантов.

В чем особенность российского западничества? Когда оно возникло? Первым актом западничества на Руси было «призвание» варягов, а если договаривать правду до конца, то завоевание шведами славян. Принятие Владимиром христианства от Византии было актом двусторонним – актом западничества и антизападничества, так как помимо других причин оно совершалось ради сохранения Руси от Запада – далекого, Римского. Когда Россия, свергнув татаро-монгольское иго, обрела наконец, устойчивую целостность как Московское царство, окончательно сформировалась, – Европа стала для нее «Западом» не только в географическом, но и в социокультурном смысле слова. Западные ценности, унаследованные от антично-христианского Рима, никогда не заглушались в Европе начиная с V в. В 1215 г. Англия приняла Великую хартию Вольностей – первое законодательное самопровозглашение «Запада» в полновесном социокультурном значении этого слова. И с этого же времени можно говорить о том, что Россия и Европа стали взаимодействовать между собой как два различных паттернальных ансамбля: гамма-патернальный (Европа) и бета-паттернальный (Россия).

В отличие от западничества русский европеизм насчитывает не более двухсот лет и имеет свои особые традиции. Русский (как сегодня, например, турецкий) европеизм имеет бытовые, житейские корни, а вовсе не предпочтение социокультуры Запада или обретение индивидом не только политической и экономической, но и личной духовной свободы.

Князь Б.П. Козловский, ближайший идейный предтеча П.Я. Чаадаева, «русский европеец», как его называл Г.П. Струве[i], считал, что Россия отстала от Европы на тысячу лет, потому что Запад пережил нашествие варваров в V в., а Россия сбросила татарское иго в XV в. Взгляд этот и варварский, и неверный. «Перед старой романо-германской Европой с выработанными формами общежития, с нормами порядка, превратившимися в общественные привычки и даже в предрассудки, с громадным запасом знаний, идей и материальных сбережений, накоплявшихся чуть не со времен Ромула и Рема, предстала новая русская Европа с одними способностями, подававшими только надежды, с большим количеством рекрутов и вывозного сырья, но без прочных культурных запасов: общежитие держалось только бытовой косностью, покоившейся на вере в стихийную неизменность отцовского и дедовского предания; вместо порядка существовала только привычка повиноваться до первого бунта, вместо знания одна любознательность, только что пробудившаяся; все юридическое сознание заключалось лишь в смутном чувстве потребности права, все богатство – в способности к терпеливой работе. И эти столь несоизмеримые исторические величины, как Россия и Западная Европа, стали не только соседками, но и соперницами, вошли в разнообразные прямые соприкосновения и даже вступали в столкновения; по крайней мере одна вовсе не расположена была щадить другую, а другая силилась не отстать от первой из страха стать ее жертвой. В этом интерес первой встречи с глаз на глаз Западной и Восточной Европы. Здесь прежде всего важно уяснить себе, что мы наблюдаем – отношение ли двух культур, передовой и отсталой, которые будут вечно разделены раз установившимся расстоянием, или только встречу разных исторических возрастов со случайным и временным культурным неравенством» [Ключевский 1989, 206-207]. Ключевский все же неправ, называя западную социокультуру передовой, а русскую социокультуру отсталой. Они просто разные.

Гамма-паттернальный и бета-паттернальный ансамбль, взаимодействуя между собой, не могут взаимопревращаться. У каждого гамма-, бета- и альфа-паттернального ансамбля своя функция в мировой социокультурной системе. Но только бета-ансамблю, несмотря на его двуликость, не дано превратиться ни в гамма-ансамбль, ни альфа-анамбль (кстати, вопреки мнению Маркса). Россия, будучи в самой себе востокозападом или западовостоком, не только соединяет Большой Запад (гамма-паттернальный ансамбль) и Большой Восток (альфа-паттернальный ансамбль), а скорее разделяет их, препятствует их прямому, непосредственному сближению. Одновременно бета-паттернальный ансамбль выполняет роль своеобразного социокультурного трансформатора: высокое личностное напряжение, которое бета-паттернальный ансамбль (Россия) получает от гамма-паттернального ансамбля, она понижает до приемлемых на Большом Востоке величин и в таком виде передает альфа-паттернальному ансамблю. А высокое коллективистское напряжение, которое бета-паттернальный ансамбль получает от Большого Востока, бета-ансамбль понижает до приемлемых величин и в таком виде передает гамма-ансамблю. Таким образом в мировой двойной спирали Истории и социокультурной эволюции достигается надежный эквилибриум. Бета-ансамблю суждено навсегда оставаться самим собой: меняться и оставаться неизменной. Бета-ансамбль – единственный, который осуществляет классическое ricorso. Эта роль в мировой социокультурной системе жертвенна и трагична. Трагична и безвыходна она для индивидов, для миллионов индивидов, которые бета-ансамблю принадлежат по рождению или по временному местожительству. Теперь вернусь к обсуждению проблемы русского западничества и европеизма.

Насчитывают три периода русского западничества, часто переплетавшегося с европеизмом.

1) Допетровский – оппозиционный государству, правительству (Иван Хворостинин, Котошихин, 1612-1698).

2) Петровский – совпадающий с позицией государства с конца XVII до 1820 г. Шотландец Павел Гаврилович Менезиус, посол Алексея Михайловича у Папы в Риме, стал одним из первых воспитателей Петра, и зародил в нем любовь к «иноземщине», к морю, к кораблям и кораблестроению. Затеянное молодым царем кораблестроение повело к теснейшему сближению России с Западной Европой. Выписывались иноземные мастера – итальянцы (венецианцы), голландцы, шведы, датчане. Петр посылал молодых людей учиться корабельному искусству в Голландию, Англию, Венецию. Это возбудило сильный ропот, ибо «в России, жившей столько веков в отчуждении от Запада, постоянно господствовала боязнь, чтобы русские не потеряли чистоты своей веры; духовенство толковало, что русским православным людям, новому Израилю, не следует сообщаться с иноплеменниками, как это было запрещено Богом в Ветхом Завете израильскому народу» {Костомаров 1992, 553]. Первым иноземным городом, в котором остановился Петр в марте 1697 г., была Рига. Следующей остановкой была Голландия. Начиная с Петра, Россия вмешивалась во внешние и внутренние дела Речи Посполитой. Долгое время Петр путешествовал по Германии. В 1698 г. Петр приехал в Англию, в Лондон, где изучал теорию кораблестроения, работал на верфи. Путешествие Петра было великим событием, с которого началось его преобразование русского общества. Брадобритие и перемена одежды возбуждали ужас. Иноземцев считали еретиками. Преобразования Петра возбудили ропот. Царя называли антихристом. Надеялся Петр на старинную покорность народа царской власти, на рабский страх и терпение народа. Петр говорил: «С другими европейскими народами можно достигать цели человеколюбивыми способами, а с русскими не так. Если бы я не употреблял строгости, то бы уже давно не владел русским государством и никогда не сделал бы его таковым, каково оно теперь. Я имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей» [Костомаров 1992, 560].

Победа над шведами в полтавской битве в 1709 г. и последующее завоевание Прибалтики были своего рода реваншем. Петр победил страну Рюрика, который некогда покорил восточных славян и основал на их землях свое государство. Подноготную петровской европеизации обнажил В.О. Ключевский, приведя слова царя: «Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом» [Ключевский 1989, 196]. Продолжательница дела Петра I Екатерина II взяла реванш у Литвы и Польши, чуть было не завоевавших Россию в начале XVII в., посадивших на московский престол польского царевича Владислава. Затем царица приняла участие в разделе Польши и ликвидировала украинское гетманство и Запорожскую Сечь, форсировала политику обрусения Украины. Екатерина II слыла просвещенной европейской монархиней, поддерживала связь с деятелями французского Просвещения - Вольтером, Дидро. Она проводила либеральную политику в области просвещения, литературы, искусства, но беспощадно наказывала свободомыслов. Радищева она по справедливости оценила как противника царизма и крепостничества, страшнее Пугачева. Расширение России как европейской империи было ее заветной мечтой. Именно в XVIII в. Россия стала европейской державой в том смысле, что обеспечила себе право участвовать в решении европейских политических дел наравне с другими государствами континента. Но не более того. Екатерина II воспринимала Европу как нечто целое, как объединенную единством веры «христианскую республику»; отличия православия от католицизма и протестантизма ее не смущали. Но одновременно Екатерина II верила в мессианское призвание России быть III Римом и господствовать в Европе. Платон Зубов предложил ей проект создания Российской империи со столицами в Петербурге, Москве, Берлине, Вене, Константинополе и Астрахани. Охлаждал ее упования ее «любимец» Дидро, который нелестно отзывался о русском народе: «...Из всего того огромного пространства, которое именуется будущим, он (русский народ. – К.К.) видит лишь завтрашний день. В силу своей нищеты он лишен каких-либо более отдаленных интересов» [Дидро 1947, 391].

3) Александровско-Николаевский. Начиная с 20-х годов XIX в. вплоть до Октября 1917 г. Отечественная война 1812 г., нашествие Наполеона, Франция в Москве. Затем Россия в Париже – первое проникновение русского воинства в западноевропейскую цивилизацию. Вот когда сошлись вместе и европеизм и западничество. Франция не так запомнила русских казаков, как побывавшие в Париже русские воины запомнили Францию. Победители Наполеона вернулись из Парижа «завоеванными» духовно французской социокультурой, французским республиканским духом. «Тут впервые, пожалуй, для мыслящего русского общества чувство гордости за свой народ отделилось от гордости за свою страну, патриотизм переставал быть чувством государственным» [Лебедев 1965, 46]. В XIX в. заглавной фигурой западничества был П.Я. Чаадаев, в XX в. – Иван Бунин. В.Г. Щукин, изучавший генезис русского западничества – его происхождение из русского европеизма, берущего начало в период Смуты (первая форма западничества – полонофильство), приходит к выводу, что «история европеизма (Щукин употребляет это слово как синоним западничества. – К.К.) в России является частью мирового процесса эмансипации личности, ее индивидуализации... Специфику русского индивидуализма составляет отчуждение личности не только от социальной, но и от национальной среды» [Щукин 2001, 57].

Итог деятельности Петра подвел великий историк Ключевский: «Реформа Петра была борьбой деспотизма с народом, с его косностью. Он надеялся грозою власти вызвать самодеятельность в порабощенном обществе <…> хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно. Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства – это политическая квадратура круга, загадка, разрешавшаяся у нас со времени Петра два века и доселе неразрешенная» [Ключевский 1989, 203]. Эта формула достойна того, чтобы быть увековеченной на скрижалях российского самодержавия – царского, ленинского, сталинского. Характеристика Ключевского один к одному подходит и к Ленину, и к Сталину. Сам Ленин говорил о необходимости варварскими методами бороться против варварства. Совместное действие деспотизма и свободы, просвещения и рабства (я бы еще добавил – цивилизации и варварства) – это меткая характеристика двойственности двуспиральной российской бета-социокультуры. Это действительно «квадратура круга» – не только политическая, но и социокультурно-историческая.

Иначе оценил крутую европеизацию России в эпоху Петра И.Л. Солоневич, оригинальный русский мыслитель-эмигрант: «Именно в эту эпоху было начерно оформлено идейное завоевание России Западом и физическое – шляхетством. Оно было начато LJ ДО Петра и закончено после него, обнимая собою промежуток почти в 200 лет. <...> Старая Московская, национальная, демократическая Русь, политически стоявшая безмерно выше всех современных ей государств, петровскими реформами была разгромлена до конца. Были упразднены и самостоятельность Церкви, и народное представительство, и суд присяжных, и гарантии неприкосновенности личности, и русское искусство, и даже русская техника: до Петра Москва поставляла всей Европе наиболее дорогое оружие. Старо-московское служилое дворянство было превращено в шляхетский крепостнический слой. Все остальные слои нации, игравшие в Москве такую огромную национально-государственную и хозяйственно-социокультурную роль: духовенство, купечество, крестьянство, мещанство, пролетариат (посад), были насильно отрешены от всякого активного участия во всех видах этого строительства. Потери русской культуры оказались, на данный момент, безмерно выше, чем потери от коммунистической революции» [Солоневич 1991, 29, 36].

Теперь самое время спросить, вторя Говорухину: Так какую же Россию мы потеряли в Октябре 1917 г.? По Солоневичу, ту, которая была лишь тем, что осталось от потерянной истинной России, русской, а не западной, в первой четверти XVIII в. за двести лет до коммунистической революции. Но я продолжу Солоневича: коммунистическая революция не только меньше потеряла, чем петровская, она и произошла для того, чтобы вернуть утерянное, отброшенное Петром (хотя первоначально задумывалась ее вождями с другой целью), чтобы восстановить «железы и нервы» народной монархии. Большевики сделали под лозунгами мировой революции, марксизма, коммунизма одно дело – преодоление того западного, чужеродного, что внедрено было в русскую жизнь Петром. «Эстетическая иллюзия» пролетарского интернационализма скрывала от Ленина, Сталина национальный, реставрационный характер их деятельности. Но самое забавное состоит в том, что в советские, сталинские годы именно допетровскую Россию, народную монархию, столь любезную Солоневичу, мы и возродили. Только теперь, живя в Москве, как столице России, мы пытаемся снова вернуться к петербургскому периоду истории России, когда «народная монархия» потерпела крах. Так, может быть, не стоит этого делать?

Заимствование и переработка Россией западноевропейских идей было неизбежным результатом длительного, сложного, противоречивого, то враждебного, то дружественного взаимодействия двух различных культурно-исторических типов. Оттесненные германскими племенами на восток Европы, славяне оказались в неблагоприятных природных условиях. Отрезанные от моря, отторгнутые от центра возрождения антично-христианской цивилизации, они вынуждены были сложиться в особый мир, противоположный во многих отношениях Западной Европе, но неизменно стремившийся эту противоположность ослабить – как путем трансплантации в Россию универсальных ценностей ренессансной и постренессансной Западной Европы (экономических, социально-политических, научных, философских, художественных), так (одновременно) путем освобождения от чрезмерной зависимости от Западной Европы (не всегда явной).

Активное восприятие марксизма в России было вполне органическим продолжением традиции сознательного ученичества у социально-философской мысли Запада, заложенного, с одной стороны, Екатериной II, а с другой – ее современником, противником самодержавия и крепостничества, родоначальником русского интеллигентского свободомыслия А.Н. Радищевым. Учителями русских оказались те, кто был неведомо для самих себя духовными предтечами Великой Французской революции, – Монтескье, Руссо, Вольтер, Дидро. От Французской революции линии духовного воздействия шли как в Германию, так и в Россию. Развитие русского свободомыслия как государственного, так и антигосударственного шло параллельно развитию классической немецкой философии, наследниками которой (ассимилировавшими также постреволюционные социалистические идеи Франции) были Маркс и Энгельс. Восприятие марксизма в России следует рассматривать в контексте тех внутренних противоречий России, которые были в то же время трансформацией ее глубинных противоречий с Западной Европой и, может быть, прежде всего с Германией, стародавним антагонистом славянского мира. Вплоть до Петра I российская монархия продолжала основное историческое дело великого княжества (а затем и царства) Московского – дело национального освобождения от иноземного ига, сначала татаро-монгольского, а затем и литовско-польского, и создания единого государства. Как ни тяжело приходилось страдать простолюдинам российским – крестьянству и посадскому люду – от притеснений образующегося нового великорусского государства, последнее тем не менее выражало их коренные интересы – сохранение социокультурной самобытности, независимости от чужеземных завоевателей, от их гнета, унижения и насилия. Солоневич, думаю, не ошибается, утверждая, что допетровское русское деспотическое царство было создано не только князьями и боярами, но и народными низами, что оно было народной монархией.

Петровские реформы изменили характер российской монархии, внесли раскол в отношения между государством и народом, который при наследниках Петра возрастал, вплоть до последних лет царствования Николая II, когда достиг кульминации, за которой последовало крушение антинародной династии Романовых. Петр I еще более усилил мощь Российского государства, превратил его в великую империю, но в отличие от Ивана III и даже Ивана Грозного сделал это за счет собственного народа. Начиная с Петра в русскую жизнь вторгся западноевропейский капитализм, который начал разлагать традиционные, равно ответственные перед государством, взаимодополняющие сословные и общинные основы народной жизни. Раскол между государством и народом проявился в поощрении раскола самого народа, в выделении из его среды капитализирующихся антиобщинных элементов. Петр прорубил «окно в Европу», но оно также стало и «окном в Россию», через которое хлынула в Россию чуждая ей западноевропейская социокультура. Дворянство из царевых слуг стало постепенно превращаться в собственнический класс помещиков, ставший со времени Екатерины II посредником в отношении между государством и крестьянством. Самодержавие еще опиралось на общину, но одновременно выделяло помещиков как свою основную опору. Одновременно самодержавие поощряло развитие торгового и промышленного капитала сначала на крепостнической основе, а затем и на вольнонаемном труде. Нарождающийся капитализм был враждебен и общинному крестьянству и помещикам-латифундистам, хотя последние все более приспосабливались к требованиям капиталистического денежного хозяйства (переход от барщины к оброку). В социально-экономическом, политическо-правовом и социокультурном отношении дворянство стало более чуждо крестьянству, чем дворянство французское, английское или немецкое своим некогда «завоеванным» земледельцам. Придворные круги правительства и государственная бюрократия были германизированы. Так сложилось исподволь основное противоречие послепетровской России – противоречие между народными массами и самодержавием. Народная монархия превратилась в антинародную.

Это было то самое внутреннее противоречие российской жизни, которое воплощало в себе противоречие внешнеее, традиционное – противоречие между Россией и Западной Европой. Русский народ не был принципиальным антигосударственником, как полагал М. Бакунин. Антигосударственниками были казаки, взращенные как свободное воинство Золотой Орды. Разинщина и пугачевщина были восстаниями казаков. Казаки же выступили на стороне Дмитрия Самозванца во время Смуты, чуть было не погубившей российскую государственность. Крестьянство русское не было анархистским, и поднималось на разрозненные бунты против своих помещиков, не против государства, а если и поддержало Пугачева, то лишь приняв его за незаконно свергнутого царя Петра III. Оно могло выступить против самодержавия, ибо самодержавие изменило самому себе: своему призванию быть защитником и хранителем независимости народа, устоев его жизни, справедливости сословного и общинного устроения, «равенства» всех сословий перед государством, когда ни одно из сословий не превращается в особый частновладельческий класс, извлекающий выгоду из эксплуатации крестьянства. Народ становится анархическим, если государство изменяет себе, пока не сложится новое централизованное государство, способное подавить смуту, прекратить анархию самого народа, защитить народ от его собственного своеволия. Именно это и произошло при переходе от Февраля к Октябрю. Февраль был крушением самодержавия, после чего начался период анархии.

Бакунин был одним из первых русских, кто принял Маркса, признал себя его учеником. Для него марксизм был антизападным западничеством, и для врага «кнуто-германской империи» антизападничество (на самом деле мнимое) Маркса могло сослужить необходимую службу. Но не надолго. Враг государства как силы, угнетающей народ, Бакунин поддержал европейское революционное движение, вливая в него свой анархистский яд, хотя Германия оказалась к нему невосприимчивой. Маркс осуждал панславизм Бакунина, не понимая, что российский анархист не может не быть в то же время и панславистом, ибо российское государство было немецким. Маркс отвергал и любовь Бакунина к люмпенам, к нищенскому пролетариату, к казакам-разбойникам, не понимая, что в России только они и могли осуществить насильственное ниспровержение государства. Бакунин выразил в своих взглядах недовольство русского народа государством, которое изменило себе. Во времена Бакунина это недовольство было еще глухим, оно только зрело. Бакунин предвосхитил взрыв анархического бунта против государства, предавшего интересы народа, в Феврале 1917 г., который продолжался весь период гражданской войны. Вот тут-то и проявил себя русский бунт, который Пушкин назвал «бессмысленным и беспощадным». Он стал частью Октября. Этот бунт разглядел Маяковский в «Хорошо» – октябрьской юбилейной поэме:

Дело

Стеньки

с Пугачевым,

разгорайся жарче-ка!

Все

поместья

богачевы

разметем пожарчиком.

(1927)

Октябрь положил начало возрождению российского самодержавия как народной монархии, разумеется, возрождения не буквального, с иной идеологией, на иной основе. Октябрь положил конец разрыву между государством и народом, снова сделал всех одинаково ответственными слугами государства. Между государством в лице нового самодержца (Сталина) и народом не было никаких посредников, которые обладали хотя бы относительной независимостью от самодержца. Возрожденное почти из пепла государство не могло не быть деспотическим и террористическим, беспощадным не только по отношению к реальным, но и потенциальным своим противникам, даже только подозреваемым в качестве таковых. Сам народ при этом страдал безмерно, но поддерживал это государство как высшую народную ценность и принимал добровольное и активное участие в террористической деятельности государства, которая благодаря этому становилась проявлением народовластия.

Несмотря на советскую девестернизацию, взаимоотношения между Россией и Западом не прекращались и в период почти тотального противостояния России всему Западу – в годы «гражданской войны и иностранной интервенции» (Германская и Венгерская революция, образование III Интернационала). В советской истории связи и взаимовлияние России и Запада были несравненно более широкими, чем до Октября. Они были как целенаправленными, контролируемыми, так и выходящими за рамки контроля как со стороны России, так и со стороны Запада – на уровне философском, научном, художественном, техническом, туристическом и т.д. «Разоблачение» западного образа жизни в советской литературе, как специальной, так и популярной, при всех искажениях реальности содержало элементы правдивой информации. Роль спецхранов, «самиздата», нелегальный провоз книг «тамиздата» на русском языке, начиная с хрущевской оттепели, не прекращались вплоть до отмены цензуры.

Элитарная эмиграция в 1990-х гг. несравнима с эмиграцией дореволюционной России. Люди живут на Западе годами, потом возвращаются или не возвращаются. Несчетное количество граждан всех стран мира на долгие сроки приезжают в Россию работать, вкладывают капиталы, спонсируют научную и промышленную деятельность. Покуда они как разные по плотности жидкости в одном сосуде не перемешиваются. Но постепенно взаимная диффузия этих слоев происходит. Однако Россия при этом остается Россией.

Литература

Бердяев 1990 – Бердяев Н.А. Судьба России: Опыты по психологии войны и национальности. М.: МГУ, 1990.

Бердяев 1990^а – Бердяев Н.А. Смысл истории. М.: Мысль, 1990.

Бердяев 1990^б – Бердяев Н.А  Философия неравенства. М.: ИМА-ПРЕСС, 1990.

Дидро 1947 – Дидро Дени. Собр. соч. Т. X. Rossica. М.: ОГИЗ, 1947.

Кант 1964 – Кант И. Критика чистого разума / Пер. Н.О. Лосского // Кант И. Соч. Т. 3. М.: Мысль, 1964.

Карсавин 1994 – Карсавин Л.П. Малые сочинения. СПб.: Алетейя, 1994.

Ключевский 1989 – Ключевский В.О. Соч. в 9 т. Т. IV. М.: Мысль, 1989.

Костомаров 1992 – Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Кн. III. М.: Книга и бизнес, 1992.

Лебедев 1965 – Лебедев А.А. П.Я. Чаадаев. М.: Молодая гвардия, 1965.

Петрухин 1995 – Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси в IХ-ХII вв. Смоленск, 1995.

Солоневич 1991 – Солоневич И.Л. Народная монархия. М.: Феникс,  1991.

Чаадаев 1989 – Чаадаев П.Я. Сочинения. М.: Правда, 1989.

Щукин 2001 – Щукин Василий. Русское западничество. Генезис – сущность – историческая роль. Lódź: Ibidem, 2001.