Проблема соотношения жизни и слова в повести «Село Степанчиково и его обитатели»

В повести «Село Степанчиково и его обитатели» Ф.М. Достоевский рассматривает проблему власти, осуществляемой с помощью слов, подменяющих жизнь. В понимании этой проблемы Достоевский следует за Шекспиром. Трагедия короля Лира заключается в том что он, как и все люди, больше доверяет лживым словам о чувствах, чем живому чувству, не выраженному в слове. Фома Опискин, главный герой повести Достоевского, использует в своих целях эту склонность обычных людей и устанавливает власть над ними, искусно подменяя жизнь и живые чувства – лживыми словами. Через его образ Достоевский выразил свое критическое отношение к Гоголю, который в «Выбранных местах из переписки с друзьями» изменил своему призванию изображать подлинную жизнь и попытался завоевать расположение читателей с помощью лживого слова.

In the story «The Village of Stepanchikovo» Dostoevsky considers a problem of the power which is carried out by means of words substituting life. In understanding of this problem Dostoevsky follows Shakespeare. The tragedy of the king Lyre consists in that he as well as all people trusts more false words about feelings, than the live feeling which has been not expressed in a word. Foma Opiskin, Dostoevsky's main character of the story, uses this propensity of usual people in the purposes and establishes the power over them skillfully substituting life and live feelings for false words. By means of the character Dostoevsky has expressed the critical attitude to Gogol which in the «Selected Passages from Correspondence with his Friends» has changed to the mission to represent original life and has tried to win an regard of readers by means of a false word.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Достоевский, «Село Степанчиково и его обитатели», Шекспир, Гоголь, воля к власти, философия личности.

KEY WORDS: Dostoevsky, «The Village of Stepanchikovo», Shakespeare, Gogol, will of power, philosophy of person.

Повесть Ф.М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» является одним из тех немногих произведений писателя, которые до сих пор составляют загадку для исследователей[i]. Невозможность понять смысл этого странного сочинения привела к тому, что укрепилось общее мнение о «переходном» характере повести, в которой Достоевский якобы не ставил серьезных идейных задач [Семыкина 2008, 163-164]. На самом деле Достоевский потому и является великим мыслителем, оставившим неизгладимый след в европейском мировоззрении, что, очень рано поставив перед собой ключевые проблемы человеческого существования, он во всех без исключения произведениях возвращался к этим проблемам и обогащал их решение все новыми и новыми аспектами и нюансами. Важнейшая из этих проблем, сформулированная впервые в повести «Хозяйка» (именно за это писатель очень высоко оценивал это произведение), – это проблема скрытых в человеке сил, позволяющих ему влиять на мир и на других людей, становиться центром мира, подчинять себе не только окружающих людей, но и само бытие. Вероятно, Достоевский предполагал, что такие силы есть у каждого, даже самого забитого и униженного человека, но реально только немногие способны раскрыть в себе эту способность и стать реальными распорядителями своей и чужой судьбы. Старик Мурин в «Хозяйке», представленный как настоящий мистик, дает первый пример такого человека в творчестве Достоевского. Таким человеком пытается стать Василий Ордынов, главный герой той же повести, но самое главное, что такую же способность осознал в себе и сам писатель, о чем он намекает в известном фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе» [Евлампиев 2009, 12-17].

Именно от этого важнейшего принципа мировоззрения молодого Достоевского, на наш взгляд, и нужно отталкиваться в попытках понять смысл повести «Село Степанчиково и его обитатели». В одном из писем к брату Михаилу (от 9 мая 1859 г.), называя эту повесть лучшим своим сочинением, Достоевский указывает, что главное в ней – это «два огромных типических характера» [Достоевский 1971-1990 XXVIII-I, 326]. Не вызывает сомнения, что здесь Достоевский  имеет в виду главных героев повести – полковника Ростанева и «приживалщика» его матери Фому Фомича Опискина, который каким-то непонятным образом становится полным господином в доме полковника, подчиняя себе всех его обитателей. Безусловно, именно феномен необъяснимой власти Фомы Опискина над людьми и является главным объектом изображения и анализа в повести Достоевского.

Вспомним, что важнейшей темой раннего творчества Достоевского было изображение героев-мечтателей, которые погружаясь в свой фантастический мир, отделенный от реальной действительности, тем не менее обладали явным преимуществом над обычными людьми: привыкнув быть всевластными распорядителями своего фантастического мира, они оказывались и в отношении реального мира более свободными, творчески-независимыми, чем те, кто считал себя «хозяевами» этого мира. Именно через изображение героев-мечтателей Достоевский постепенно пришел к указанному выше принципу о способности человека в определенной степени влиять на окружающий мир.

Однако в послекаторжный период Достоевский резко изменяет свое отношение к качеству мечтательности. Повесть «Село Степанчиково и его обитатели» дает выразительное свидетельство этих изменений. Полковник Ростанев изображен здесь как типичный мечтатель, верящий, что все люди вокруг прекрасны и добры, что необходимы только небольшие усилия, чтобы сделать отношения с ними гармоничными, совершенными. «И зачем это люди все злятся, все сердятся, ненавидят друг друга? Так бы, так бы взял да и растолковал бы им все! Так бы и выложил перед ними всю сердечную правду!» – в одной из сцен восклицает он [Достоевский 1971-1990  III, 110]. Но в данном случае писатель достаточно ироничен в изображении своего героя. Полковник – это «перезрелый» мечтатель, который застрял в мире своих идеальных представлений, но, в отличие от других представителей этого «типа», полностью утратил творческую энергию своей мечтательности. При всех положительных чертах своего характера полковника трудно назвать зрелой и глубокой личностью, отвечающей тем высоким требованиям, которые к человеку предъявляет жизнь в ее истинной бесконечности и сложности. Он не способен на решительное действие и целиком подчинен принятым стереотипам поведения: «Есть натуры решительно всем довольные и ко всему привыкающие; такова была именно натура отставного полковника. Трудно было себе представить человека смирнее и на все согласнее» [Достоевский 1971-1990  III, 5].

Для понимания замысла повести Достоевского важно обратить внимание на высказывание одного из персонажей повести Ежевикина, отца Настеньки, гувернантки детей полковника и его тайной возлюбленной (вокруг любви полковника и Настеньки и разворачиваются основные события повести). На удивление полковника, что Ежевикин не может ужиться с какими-то своими знакомыми, которые, по словам полковника, «добрые и простые» люди (т.е. такие же, как сам полковник), тот «с каким-то особенным воодушевлением» воскликнул: «Отец и благодетель! до простого-то человека я и боюсь!» [Достоевский 1971-1990  III, 53]. Это восклицание очень понравилось рассказчику повести Сергею Александровичу (племяннику полковника) и в данном случае можно уверенно отождествить его голос с голосом самого Достоевского, поскольку указанные слова он сам употребил в одном из писем к своему брату Михаилу (написанному в период с 30 января по 22 февраля 1854 г., где подробно излагаются особенности каторжной жизни писателя): «Да простого-то человека я боюсь более, чем сложного» [Достоевский 1971-1990 XXVIII-I, 172]. Столь буквальное совпадение очень значимых слов героя с сокровенной мыслью автора в данном случае имеет чрезвычайно важное значение, оно заставляет предположить, что главная тема повести – это как раз демонстрация различия простых, типических людей, пример которых дает полковник, и людей сложных, необычных, хотя суть указанной сложности и необычности еще требует  существенного прояснения, – ведь «сложным» человеком в этом контексте оказывается главный герой повести, Фома Фомич Опискин! Нетрудно понять, что против такого «возвышения» Фомы Опискина над прочими героями – в первую очередь над добрым и симпатичным полковником Ростаневым, будут единодушно возражать все, кто читал повесть «Село Степанчиково и его обитатели». Однако, как нам кажется, именно изображение парадоксальной «сложности» Фомы Фомича и составляет главное открытие Достоевского в этом произведении. Через своих героев он демонстрирует два возможных уровня бытия личности: бытия на поверхности жизни, в рамках системы неизменных стереотипов, и бытия, свободного от таких стереотипов и, значит, более сложного, в каком-то смысле более проникающего в глубину жизни.

При этом для правильного понимания сути различия этих двух уровней бытия личности, нужно заранее отказаться от мысли, что более сложное бытие непременно должно быть более нравственным. Парадокс открытия Достоевского в том и заключался, что более сложная личность очень часто именно в силу своей сложности оказывается свободной от моральных стереотипов и норм и не признает ничего кроме своей собственной воли – воли к власти. Это и демонстрирует писатель  на примере Фомы Опискина.

Пытаясь понять сложность и необычность личности Фомы Опискина, прежде всего нужно отказаться от прямолинейного определения его характера как эгоистического и корыстного. Не то чтобы эти определения совсем нельзя было применить к Фоме. Но, применяя их к его поступкам, мы должны понимать, что этим далеко не исчерпываем их смысл, не даем глубокого понимания его личности. Самый наглядный пример, показывающий, что поступки Фомы трудно объяснить чисто корыстными мотивами, – это сцена, когда полковник пытается подарить ему пятнадцать тысяч серебром, чтобы, взяв эти деньги, он покинул его дом. Фома отказывается от денег, причем комментирующий эту ситуацию Мизинчков признает, что Фома делает это вовсе не из какого-то практического (эгоистического) расчета, например, предполагая, что потом возьмет большую сумму. «Это человек непрактический; – добавляет Мизинчиков; – это тоже в своем роде какой-то поэт» [Достоевский 1971-1990 III, 93-94].

Эта краткая характеристика очень важна, поскольку сам Мизинчиков, произносящий ее, выведен в повести именно типическим эгоистом и корыстным человеком, пытающимся извлечь свою выгоду из каждой ситуации. Тем выразительней, что Фому Мизинчиков не признает корыстным человеком, он почти с презрением говорит о нем: «Это, я вам скажу, такая кислятина, такая слезливая размазня, и все это при самом неограниченном самолюбии!» [Достоевский 1971-1990 III, 94].

Все эти определения характера Фомы, особенно определение его как «какого-то поэта», заставляют предположить, что и к нему в какой-то форме можно использовать понятие «мечтатель». Но в применении к Фоме это означает совсем не то, что в применении к полковнику Ростаневу. Осуждая мечтательность в том случае, когда она становится определяющей в структуре личности за пределами периода взросления, Достоевский, тем не менее, по-прежнему видит в ней выражение важнейшего метафизического качества, свойственного любой человеческой личности – ее независимости от «твердой», «устойчивой» реальности, ее глубинной самобытности, выражающейся в ощущении себя центром бытия и в обладании какой-то загадочной властью над бытием. Теперь связь указанного качества личности с мечтательностью уже не так важна для писателя, поэтому «мечтательность» Фомы дается в повести едва заметными намеками. Главное теперь – фиксация самого этого качества, причем для большей выразительности Достоевский показывает нам его в обостренно гротескной форме.

Самая странная черта поведения Фомы Фомича, которая становится вполне понятной в рамках приводимого здесь объяснения, это его постоянная борьба с очевидностями, на которых построено наше привычное, обыденное бытие. Фома словно пытается подорвать самые глубокие устои, на которых держится мир, он, в отличие от остальных людей, не верит, что эти устои абсолютны и никак не зависят от нас. И вот Фома «отменяет» привычный порядок дней и велит, чтобы на неделе не было четверга. В этом же ряду находится скандальное требование Фомы к Бахчееву дать объяснение, почему он толстый, а не тонкий. Но все-таки задача «управления» законами мироздания выглядит слишком дерзновенной, поэтому она лишь изредка проявляется в неустанной деятельности Фомы Опискина, все свои усилия он направляет на подчинение себе социального мира, мира человеческих отношений. Он очень много говорит о добродетели, учит добродетели всех окружающих, осуждает их за отклонение от «законов добра», однако на деле он не признает эти законы, в том смысле как их принято признавать в человеческом обществе и как их обосновывала философия и религия на протяжении столетий. Фома полагает свою волю выше этих законов, вопреки Августину и Канту и в отличие от обычных людей, которые признают власть этих законов над собой. В противоположность этому он использует эти законы для завоевания власти над другими людьми.

Здесь чрезвычайно важно раскрыть тот конкретный психологический механизм, который Фома использует для того, чтобы подчинить своей воле окружающих людей. Нужно отметить, что этот механизм оказывается очень эффективным, ведь Фоме удается подчинить себе не только мягкого и доброго полковника, но и его жестокую и эгоистичную мать; более того в финале повести мы видим, что даже те, кто в определенный момент ясно осознавали двусмысленность и даже лживость Фомы (дети полковника Саша и Илюша и господин Бахчеев), в конце концов также с неким странным энтузиазмом признают его «возвышенность» – т.е. подчиняются тем требованиям, которые он предъявляет к окружающим.

В чем причины столь явной власти Фомы над людьми? Ответить на эти вопросы помогает соотнесение повести Достоевского с трагедиями Шекспира. Несмотря на кажущуюся парадоксальность этого сравнения, мы настаиваем на его законности, причем Фому в этом контексте прежде всего уместно соотнести с королем Лиром. Проблема, которая в равной степени оказывается в центре и трагедии «Король Лир» и повести «Село Степанчиково и его обитатели», – это проблема соотношения непосредственной жизни человека и слов, или, говоря языком современной философии, «дискурсивных практик», в которых человек пытается выразить жизнь, ее смысл, ее законы.

Вспомним завязку трагедии Шекспира. Король Лир решает передать власть над своей страной трем своим дочерям и проверяет, насколько они любят и уважают его. Две сестры, Регана и Гонерилья, в полном соответствии с ожиданиями Лира, демонстрируют любовь в эмоциональных выражениях, но вот третья сестра, Корделия, отказывается что-либо говорить, ссылаясь на естественность и невыразимость ее подлинных чувств к отцу:

            «К несчастью не умею

            Высказываться вслух. Я вас люблю,

            Как долг велит, – не больше и не меньше» [Шекспир 1975, 294].

Нужно подчеркнуть, что проблема, с которой в этой ситуации сталкивается Лир, не является надуманной, как может показаться с первого взгляда. Ведь до описываемого момента Лир был полновластным хозяином свой страны, и его дочери были всецело подчинены его воле; вероятно, у них просто не было возможности проявить свою любовь к отцу. Поэтому-то Лир и вынужден опираться в своих выводах не на совокупность поступков, дел, а лишь на «дискурсивные практики», явно обозначающие внутреннее в человеке. Корделия оказывается не способной реализовать «дискурсивную практику», обозначающую в общепринятой системе стереотипов любовь к отцу; и у Лира, действительно, не оказывается оснований, для того чтобы поверить в ее любовь.

Дальнейшие события заставляют его понять, что словесное выражение не всегда соответствует внутренним качествам и мотивам человека. Сама реальная жизнь доказывает ему, что Корделия по-настоящему любит его, а Регана и Гонерилья только имитировали любовь с помощью слов. Центральные сцены трагедии, в которых Лир осознает наконец приоритет жизни над словами, сопровождаются бурей с громом и молниями, эта буря зримо-материально выражает иррациональную силу жизни, не умещающуюся ни в какие «дискурсивные практики».

Глубокий философский смысл трагедии Шекспира связан с тем, что Лир – это не просто «чудак», потерявший различие между подлинными чувствами и их словесным выражением, в Лире выражено нечто принципиальное: он дает точный образ обычного, типичного человеческого сознания, которое привыкло принимать жизнь только через призму «дискурсивных практик» и уже не может принять ее в ее непосредственности. Шекспир повествует о ложном устройстве мира людей, о том, что в этом мире подлинное и искреннее (то, что почти невозможно выразить в словах) ценится гораздо меньше, чем стереотипное и общепринятое.

Эта тема достаточно ясно выражена и в «Гамлете». Печально восклицая «слова, слова, слова», Гамлет имеет в виду то же самое противостояние подлинной, уникальной жизни и ее словесной «обертки», в которой ее уже трудно узнать. Гамлет – это человек, который прозревает подлинную суть жизни сквозь пелену слов, но окружающие не понимают его и считают сумасшедшим именно потому, что для них важны только слова. Мать Гамлета, Гертруда, не видит то, что видит он – что ее новый муж Клавдий есть только жалкая пародия на прежнего, на отца Гамлета. Но, видимо, Клавдий достаточно точно выстроил «дискурсивную практику» любви, и Гертруда принимает новый брак в качестве адекватной замены прежнему. С другой стороны, Гамлет не в состоянии убедить Офелию и всех окружающих их людей в том, что он любит ее, поскольку он, как и Корделия в «Короле Лире», в противоположность тому, что принято у обычных людей, пренебрегает словами в ситуации, где господствует истинное чувство.

В конце повести «Село Степанчиково и его обитатели» Фома Опискин прямо ссылается на Шекспира и на его трагедию: «Если хотите узнать о том, как я страдал, спросите у Шекспира: он расскажет вам в своем «Гамлете» о состоянии души моей» [Достоевский 1971-1990 III, 147]. Эти слова выглядят достаточно комично, но, как нам кажется, здесь Достоевский дает прозрачный намек на то, что глубинный смысл его повести можно понять, если рассматривать ее в общем контексте с трагедиями Шекспира. Как и герои Шекспира, Фома очень хорошо усвоил главный урок, который ему преподнесла его непростая жизнь: в человеческом мире ценно и значимо только то, что «правильно» выражено в словах, а вовсе не то, что несет на себе печать подлинной жизненной силы. Для Лира и Гамлета эта констатация приобретает характер личной трагедии, а для Фомы Опискина становится основой его власти над людьми. Хорошо освоив структуры общепринятых «дискурсивных практик», он виртуозно имитирует все главные проявления жизни, заставляя окружающих людей признать себя «распорядителем» жизни, «пророком», чуть ли не самим Господом, устанавливающим законы жизни.

Но почти добившись того, чего он хотел, установив почти полный контроль над жизнью обитателей дома полковника Ростанева, Фома Фомич терпит крах, переживает «трагедию», подобную той, которую переживает король Лир. И совершенно неслучайно Достоевский изображает «трагедию» Опискина на фоне точно такой же бури с грозой и молниями, которая сопровождает трагическую кульминацию истории Лира.

«Трагедия» Фомы имеет точно такой же смысл, как и трагедия короля Лира: слишком уверовав в силу слова, он забывает, что слова черпают свою энергию только у самой жизни, и при определенных обстоятельствах жизнь может выразительно доказать свое абсолютное превосходство над словами. Фома не видит реальной силы любви полковника к Насте, недооценивает способность полковника, наперекор опутавшей его «паутине слов», помимо всяких доказательств и оправданий, потребовать признания искренности и чистоты его любви.

Застав вечером полковника и Настю на свидании в беседке и даже став свидетелем их поцелуя, Фома поступает очень тонко, он не устраивает сразу скандала, как можно было бы ожидать от него и как скорее всего поступили бы его «компаньоны» – генеральша (мать полковника) и ее приживалка девица Перепелицына. Он выбирает наиболее эффективную форму воздействия на полковника и Настю: на следующее утро он принимает вид человека, который глубоко оскорблен в своих нравственных чувствах, и заявляет о намерении отправиться восвояси из полковничьего дома, в котором «не ценят добродетель».

Полковник вынужден оправдываться, призывая Фому понять, что он глубоко любит Настю, и публично предлагая ей стать его женой. При этом полковник выглядит совершенно растерянным, и кажется, что в этом «поединке» Фома должен был бы одержать победу, если бы он до конца довел логику своего «представления» – действительно попытался бы уйти из дома. Понятно, что в этом случае генеральша впала бы в истерику, полковник вынужден был бы в очередной раз признать свою вину перед Фомой и «маменькой» и, по безволию своего характера, отречься от Насти и от любви к ней (собственно говоря, это и происходит чуть позже, после возвращения Фомы). Но Фома совершает в этот момент роковую ошибку: он слишком уверен в том, что в очередной раз покорил полковника, что его «представление» полностью удалось, – и в этой уверенности он позволяет себе впасть в аффект, т.е. на мгновение сам изменяет словам в пользу непосредственной жизни. Он решается высказать обвинение в «разврате» в адрес полковника и Насти. Даже прямое предостережение не останавливает Фому – он не видит, что будит в душе полковника такие силы, которые не в состоянии укротить никакая магия слов:

«– Я распространю эту тайну, – визжал Фома, – и сделаю наиблагороднейший из поступков! Я на то послан самим Богом, чтоб изобличить весь мир в его пакостях! Я готов взобраться на мужичью соломенную крышу и кричать оттуда о вашем гнусном поступке всем окрестным помещикам и всем проезжающим!.. Да, знайте все, все, что вчера, ночью, я застал его с этой девицей, имеющей наиневиннейший вид, в саду, под кустами!..

– Ах, какой срам-с! – пропищала девица Перепелицына.

– Фома! не губи себя! – кричал дядя, сжимая кулаки и сверкая глазами.

– ...А он, – визжал Фома, – он, испугавшись, что я его увидел, осмелился завлекать меня лживым письмом, меня, честного и прямодушного, в потворство своему преступлению – да, преступлению!.. ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы сделали...

– Еще одно оскорбительное для нее слово, и – я убью тебя, Фома, клянусь тебе в этом!..

– Я говорю это слово, ибо из наиневиннейшей доселе девицы вы успели сделать развратнейшую из девиц!» [Достоевский 1971-1990 III, 139].

Вот тут Фоме Опискину и приходится признать, что сила жизни, если человек смог ее раскрепостить, сметает все слова, все изощренные обоснования и доказательства, и реализует только саму себя и свои внутренние интенции. Будучи выброшенным во двор, и затем бредя по грязной дороге под дождем, в страшную грозу, прочь от дома полковника, Фома неизбежно должен был констатировать, что переоценил свою способность плести «паутину слов» и с ее помощью подчинять себе окружающих людей и всю их жизнь; жизнь показала свою силу и независимость. И в этой горькой констатации он оказывается очень похожим на короля Лира, который точно так же вынужден признать, что ошибался в своем доверии к словам и в своем непонимании самобытности и силы непосредственных жизненных проявлений человека – например, любви Корделии к нему. Повторим, что нам кажется совершенно неслучайным тот факт, что Достоевский изображает в качестве фона для этого критического момента в жизни Фомы Опискина точно такую же бурю с громом и молниями, какая сопровождает кульминацию личной трагедии короля Лира. Писатель явно намекает на сходство этих ситуаций в определенном идейном аспекте.

Но, конечно, итоги трагических испытаний для героев Шекспира и Достоевского оказываются совершенно различными. В истории, изложенной Шекспиром, суть трагедии Лира заключается в самом противоречии слов и жизни; здесь, как уже говорилось, констатируется ложность нашего мира, в котором слова господствуют над жизнью, а часто и убивают ее. Достоевский идет несколько дальше этой констатации.

Во всем блеске умение Фомы подчинять себе людей проявляется как раз в момент его самого сокрушительного поражения, когда, выкинутый полковником из дома, он должен ощущать крах всех своих планов. Однако Фома умело добивается восстановления прежнего положения. Конечно, определенную роль здесь, как и прежде, играет характер полковника, чрезвычайно подверженного внешним влияниям. Собственно говоря, полковник вынужден признать свое поражение в «борьбе» с Фомой Фомичем еще до того, как последний возвращается в Степанчиково. Когда полковник публично предлагает Насте стать его женой, она отвечает отказом и объясняет свой отказ тем, что этот брак не может быть «благословлен» ни матушкой полковника, ни… Фомой Опискиным, который, даже будучи выкинутым во двор и изгнанным из дома, продолжает оставаться невидимым центром всех отношений.

После тяжких раздумий полковник принимает компромиссное решение, которое, по существу, является признанием поражения, поскольку он смиряется с тем, что им с Настей не суждено быть вместе:

«– Маменька! – сказал он, – успокойтесь: я ворочу Фому Фомича, я догоню его: он не мог еще далеко отъехать. Но клянусь, он воротится только на единственном условии: здесь, публично, в кругу всех свидетелей оскорбления, он должен будет сознаться в вине своей и торжественно просить прощения у этой благороднейшей девицы. Я достигну этого! Я его заставлю!.. Иначе он не перейдет через порог этого дома! Клянусь вам тоже, маменька, торжественно: если он согласится на это сам, добровольно, то я готов буду броситься к ногам его и отдам ему все, все, что могу отдать, не обижая детей моих! Сам же я, с сего же дня, от всего отстраняюсь. Закатилась звезда моего счастья! Я оставляю Степанчиково. Живите здесь все покойно и счастливо. Я же еду в полк – и в бурях брани, на поле битвы, проведу отчаянную судьбу мою... Довольно! еду!» [Достоевский 1971-1990 III, 143]

Когда полковник приводит Фому, грязного и промокшего, обратно в дом, он настойчиво требует у него извинений перед Настей за нанесенное ей оскорбление. Казалось бы, у Фомы в этот момент есть только два варианта поведения. Он мог бы остаться на той же позиции, продолжать обвинять полковника в «порочных намерениях» и доказывать, что у него были для этого основания. В этом случае, скорее всего, произошел бы еще один скандал, но в итоге Фома все-таки, наверное, остался бы хозяином положения, поскольку Настя все равно ушла бы с отцом, и для полковника не было бы причин оставаться в своем доме. Однако более «перспективным» для Фомы выглядит второй вариант: он в какой-то форме мог бы признать свою ошибку и гордо удалиться, чтобы в одиночестве пережить свой позор. В этом случае, точно так же как в первом, полковнику пришлось бы, вероятно, выполнить свое намерение и уехать из Степанчикова, вернувшись в полк, на военную службу.

В обоих случаях итог кажется вполне благоприятным для Фомы, и если предположить (как это делает подавляющее большинство читателей), что Фома – это просто корыстный и аморальный циник, добивающийся наибольших выгод для себя, кажется ясным, что именно так он и должен был поступить. Но Фома поступает совершенно иначе; для любого, кто читает повесть в первый раз, его поступок оказывается абсолютно неожиданным, и самое главное, что его линия поведения представляется совершенно непонятной с точки зрения естественной человеческой психологии. В этот момент наглядно опровергаются все гипотезы об эгоизме, лицемерии и цинизме как главных определениях Фомы Опискина. Он вполне сознательно «созидает всеобщее счастье», т.е. делает реальностью то, что до этого мгновения казалось и полковнику и Насте несбыточной мечтой.

При этом он дает виртуозное словесное «оформление» своему новому намерению. Хотя намерение оказывается прямо противоположным прежнему, его словесное обоснование получается из прежнего всего лишь небольшим сдвигом акцентов. Если раньше главным в «дискурсивной практике», выстраиваемой Фомой, было возмущение за грубое попрание добродетели, то теперь главным становится якобы мучивший его страх за еще не произошедшее, но возможное «попрание добродетели». Вот как это излагает сам Фома Фомич:

«Егор Ильич! давно уже я наблюдал за вами, наблюдал с замиранием моего сердца и видел все, все, тогда как вы еще и не подозревали, что я наблюдаю за вами. Полковник! я, может быть, ошибался, но я знал ваш эгоизм, ваше неограниченное самолюбие, ваше феноменальное сластолюбие, и кто обвинит меня, что я поневоле затрепетал о чести наиневиннейшей из особ? <…> Я вздыхал, стонал, и хотя за эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь мою на поруки, но кто мог мне поручиться за вас, Егор Ильич? Зная необузданное стремление страстей ваших, зная, что вы всем готовы пожертвовать для минутного их удовлетворения, я вдруг погрузился в бездну ужаса и опасений насчет судьбы наиблагороднейшей из девиц... <…> Наконец положил я: в последний раз и публично испытать вас. Я, может быть, слишком горячо принялся, может быть, слишком предался моему негодованию; но за благороднейшие побуждения мои вы вышвырнули меня из окошка! Падая из окошка, я думал про себя: «Вот так-то всегда на свете вознаграждается добродетель!» Тут я ударился оземь и затем едва помню, что со мною дальше случилось!» [Достоевский 1971-1990 III, 147-149].

В этот момент рассказчик признает, что красноречие Фомы без труда одержало верх над всеми возражениями, которые мог бы высказать полковник, и «он уже сознавал себя полным преступником» [Там же, 149]. Фома вполне мог бы остановиться здесь и торжествовать победу. Но он идет дальше и, признав, что любовь полковника и Насти «была чиста и даже возвышенна, хотя вместе с тем и преступно недоверчива» [Там же], соединяет руки возлюбленных, «благословляет» их союз. Зачем ему это нужно? Как объяснить столь внезапно проявившиеся альтруистические чувства в отношении полковника и Насти, столь разительно отличающиеся от прежнего настроя Фомы Фомича?

Кажется естественным объяснить этот поступок Фомы расчетом: сделав столь большую уступку полковнику, он мог предполагать, что тот окончательно подчиниться ему и не посмеет больше ни в чем противоречить. Однако при этом Фома должен был понимать, что мать полковника, генеральша, и ее приживалки во главе с девицей Перепелицыной настроены категорически против этого брака (с гувернанткой!). В поступке Фомы присутствует явный риск того, что эта часть его «подданных» могла начать роптать и даже выйти из подчинения. Решение Фомы не противостоять, а способствовать любви полковника, показывает, что он абсолютно не считается с мнением генеральши и ее окружения. Это полностью опровергает распространенную гипотезу, которая объясняет влияние Фомы на генеральшу (с чего и началось его возвышение в доме полковника) тем, что он подстраивается под представления генеральши и потакает ее взглядам на мир и на людей. На деле финальная кульминация повести показывает, что для Фомы генеральша и все ее приживалки имеют значение не большее, чем марионетки имеют для опытного кукловода. Именно в рамках такой метафоры наиболее естественно понимать отношение Фомы с окружающими его людьми, которых он подчиняет своей воле.

Нужно добавить, что «созидая» брак между полковником и Настей, т.е. навеки оставляя Настю в доме полковника (напомним, что до этого Фома всеми силами пытался удалить ее), он сам создает себе противника, который позже оказывается в силах противостоять его воле. В заключение повести прямо говорится, что Настя ограничила произвол Фомы над полковником, и он смирился с этим. Кажется очевидным, что Фома должен был предвидеть эту неблагоприятную для него перспективу; тем не менее он выбрал именно этот вариант разрешения ситуации, хотя в его распоряжении, как уже упоминалось, были и другие варианты, которые обеспечили бы удаление Насти (и, возможно, полковника) из дома и, в итоге, беспроблемное существование Фомы в качестве хозяина этого дома. В поступке Фомы проявляется какая-то интенция, которая совершенно не согласуется с общепринятым его образом лицемера, тирана и эгоиста, которая говорит о каком-то его странном благородстве, о какой-то непонятой до сих пор глубине в его личности.

Фома Опискин, действительно, выступает в повести как высший человек, превосходящий всех окружающих, обладающий какой-то не до конца рационализируемой способностью подчинять себе людей. И именно из осознания им своего превосходства над людьми происходят все негативные черты его характера (а не наоборот, как принято считать): он не в состоянии относиться к окружающим как к равным себе, более того, он почти не считает их за людей, они – лишь марионетки на сцене жизни, в то время как он – как раз из тех, кто определяет ход событий на этой сцене. Он сам ясно говорит об этом после счастливого разрешения конфликта, поставившего под сомнение его власть в доме полковника.

«–...Я хочу любить, любить человека, – кричал Фома, – а мне не дают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? Куда спрятался этот человек? Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не могу никого любить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто сделал меня человеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я полюбить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея, если б даже хотел? Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю человечества? Потому что все, что ни есть на свете, – Фалалей или похоже на Фалалея! Я не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я раздавлю Фалалея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем Фалалея!» [Достоевский 1971-1990 III, 154].

Это признание выглядит столь же комичным, шуточным, как и прочие патетические речи Фомы, однако к нему нужно отнестись совершенно серьезно, поскольку здесь Фома демонстрирует неожиданную глубину и нетривиальность своего мировоззрения, более того он дает достаточно прозрачное объяснение своих властных «претензий» по отношению к людям и к миру.

Известно, что Достоевский очень часто давал своим героям «говорящие» имена, содержащие важный смысл. Такого рода смысл явно просматривается и в данном случае в противопоставлении имен Фалалея и Асмодея. В своем бытовании в русском языке греческое имя Фалалея приобрело нарицательный смысл, стало обозначением простеца, дурачка, «чурбана»; реальный Фалалей, присутствующий в повести, описан  Достоевским в точном соответствии с этим смыслом своего именем. Многократно упоминая Фалалея в своей тираде, Фома констатирует, что для него мир людей – это мир марионеток, «куколок», «фалалеев», к которым невозможно относиться серьезно, невозможно по-настоящему любить.

Но еще более важный смысл содержится в имени Асмодея, ведь Асмодей – это один из главных демонов (иногда даже – князь демонов) в восточной, иудейской, а затем и в христианской мифологии, он часто отождествлялся с библейским змеем, искусившим Адама и Еву, т.е. представал в качестве того, кто направляет все земные, греховные поступки людей. Упоминая Асмодея, Фома показывает, что хочет общения только с равным себе – с таким же, как он, «кукловодом» людей-марионеток.

Весьма вероятно, что упоминание имени Асмодея в этом контексте имеет и еще один нетривиальный смысл. Дело в том, что имя этого демона в сокращенном варианте Модо фигурирует в тексте «Короля Лира», причем в очень важном с идейной точки зрения фрагменте. Лир, униженный и изгнанный своими дочерьми, Реганой и Гонерильей, прячется от бури в шалаше и обнаруживает там Эдгара, который, оклеветанный своим братом Эдмондом, вынужден скрываться от гнева отца. Глядя на его полуголое тело, Лир рассуждает о том, что такое настоящий человек:

«Неужели вот это, собственно, и есть человек? Присмотритесь к нему. На нем все свое, ничего чужого. Ни шелка от шелковичного червя, ни воловьей кожи, ни овечьей шерсти, ни душистой струи от мускусной кошки! Все мы с вами поддельные, а он – настоящий. Неприкрашенный человек – и есть именно это бедное, голое двуногое животное, и больше ничего. Долой, долой с себя все лишнее!» [Шекспир 1975, 362]. 

В ответ Эдгар, притворяющийся сумасшедшим, рассказывает Лиру о том, как его одолевают демоны. Когда Глостер входит в шалаш, чтобы увести Лира, он горестно восклицает: «В каком вы низком обществе, милорд!». На что Эдгар возражает, имея в виду своих демонов:

            «О нет, Модо и Мего – злые духи

            Не из простых. Князь тьмы – недаром князь» [Шекспир 1975, 364].

Таким образом, настоящий человек (и философ, по определению самого Лира), с которым бывший король общается в трагический момент своего существования, когда ему открывается истина о сущности жизни, предстает одержимым тем самым демоном Асмодеем, которого готов полюбить Фома Опискин, не находящий в мире людей настоящего человека. Трудно поверить, что это совпадение является случайным; скорее всего имя Асмодея-искусителя, противопоставленного Фалалею-простецу, Достоевский использовал в контексте «исповеди» Фомы Опискина, вспоминая трагедию Шекспира и, возможно, даже намекая на историю короля Лира.

«Исповедь» Фомы делает понятным его странный альтруизм, его внезапное благоволение по отношению к полковнику и Насте. Хотя большинство людей – всего лишь марионетки на сцене жизни, скованные паутиной слов и утратившие связи с жизнью, все-таки в некоторых случаях жизнь в своей иррациональной непосредственности пробивается и в них, они на мгновение поднимаются до того уровня, на котором стоят немногие избранные. Такой случай и происходит во взаимоотношениях Фомы с полковником, Фома неожиданно сталкивается с такой же точно живой и властной волей, которая есть в нем самом. И ему приходится признать в это мгновение полковника равным себе – условно говоря, «Асмодеем», а не «Фалалеем». И здесь Фома наглядно демонстрирует, что все отрицательные качества, которые как будто бы являются определяющими в его личности, на самом деле отражают только его презрение к людям-марионеткам, но не исходят из глубины личности. К равному себе он относится так, как и задано естественными законами человеческого равноправия – уважительно и благожелательно. Он делает шаг навстречу равной воле и исполняет ее желание, по сути, подчиняется ей – хотя только в той мере, которая необходима для гармонии равенства. Как только полковник снова «ниспадает» в положение человека-марионетки, Фома восстанавливает прежние отношения, в которых нет никакого равенства, он снова становится «наставником» полковника, руководит им, определяет его жизнь.

Для окончательного прояснения замысла и идеи повести Достоевского нужно обязательно учесть известную работу Ю. Тынянова, в которой он доказал, что многие суждения Фомы Опискина являются пародийными парафразами слов Гоголя из его сочинения  «Выбранные места из переписки с друзьями» [Тынянов 1977, 212-226]. Наличие явных смысловых параллелей между словами Фомы Опискина и высказываниями Гоголя сейчас признается практически всеми исследователями, более того, некоторые до сих пор считают, что пародирование Гоголя является чуть ли не главной целью Достоевского в повести (эта точка зрения была популярна в советское время). Как мы пытались показать, в повести присутствуют глубокие философские идеи, характерные для всего раннего творчества Достоевского, поэтому указанное убеждение нужно признать совершенно неверным. Пародийное отражение гоголевских высказываний действительно имеет место в повести Достоевского, но оно не является главным в ее замысле. Тем не менее этот срез содержания достаточно существен и требует какого-то объяснения.

Прежде чем давать это объяснение, обратим внимание на одну выразительную характеристику Фомы в последний период его жизни в доме полковника – на факт странных припадков «окаменения» или летаргического сна, когда Фома по целому часу оставался неподвижным в той позе, которая была у него перед припадком. Их можно понять как еще один пример пародирования Гоголя. В самом начале своего «Завещания», которое входит в «Выбранные места из переписки с друзьями», Гоголь просит не погребать его «до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения». И объясняет эту странную просьбу тем, что во время болезни у него были «минуты жизненного онемения», когда «сердце и пульс переставали биться…» [Гоголь 1986, 176]. Приступы «окаменения» Фомы вполне можно понять как пародийное изображение описываемых Гоголем состояний.

Но здесь возникает вопрос о том, насколько возможно, чтобы Достоевский пародировал не только литературные тексты Гоголя, но и его жизненные состояния, причем именно болезненные состояния, говорящие о близости смерти. Такой переход от литературной полемики к высмеиванию самого Гоголя как человека выглядит достаточно странным для такого большого художника, как Достоевский. Это выглядит тем более невероятным в связи с тем несомненным фактом, что он глубоко уважал Гоголя-писателя и вряд ли мог перенести отрицательное отношение к одному неудачному сочинению Гоголя на все его творчество и на его личность. Нам кажется, что, если указанная параллель верна, этому есть только одно объяснение: Достоевский не пародировал и не высмеивал Гоголя, по крайней мере это не было для него главным, ему важно было зафиксировать само сходство мыслей и устремлений Гоголя и Фомы Опискина; он как бы расставляет знаки, которые должны были указать проницательному читателю на это сходство. Само же это сходство задано писателем для того, чтобы через сравнение двух личностей – реальной и вымышленной, дать более полное объяснение и той и другой. И в этом объяснении Достоевский  показывает не только сходство, но и принципиальное различие между ними – и это в значительно степени отводит от него обвинения в высмеивании Гоголя.

Достоевский не столько высмеивает, сколько пытается понять Гоголя, понять, почему глубокий и чуткий писатель изменил себе и решил обратиться к читателю в поверхностно-назидательном тоне и в защиту традиционных ценностей, над которыми он прежде смеялся. С помощью образа Фомы Опискина Достоевский пытался доказать, что при этом Гоголем двигала вовсе не вера в указанные ценности, а желание «покорить» читателя, стать «пророком», «учителем». Гоголь разочаровался в своем прежнем творчестве, он понял, что, стараясь выразить сущность жизни, он остается непонятым людьми и не добивается от них признания, которое ему, как любому писателю, было жизненно необходимо. И он выбрал более простой путь к «покорению» публики – решил подстроиться под те представления о жизни, которые разделяют «обычные люди» и которые на деле мало связаны с реальной жизнью.

Это была трагедия Гоголя, поскольку он обладал подлинным талантом, т.е. действительно знал жизнь, проникал в ее сущность и, значит, был призван говорить именно об этой сущности, пусть даже большинство не способно было оценить его произведения. В этом контексте становится ясным, почему рассказчик Сергей Александрович несколько раз обращает внимание на литературную бездарность Фомы Опискина и даже признает это одним из важных факторов, объясняющих возникновение у Фомы желания (и способности) подчинять себе людей. «Он был когда-то литератором и был огорчен и не признан; а литература способна загубить и не одного Фому Фомича – разумеется, непризнанная. <…> Фома Фомич был огорчен с первого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливая хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений» [Достоевский 1971-1990 III, 12].

В этих словах, возможно, – не столько оправдание Фомы Фомича, сколько осуждение Гоголя. Гениальный писатель не должен идти по тому пути, который неизбежен для бездарного и неудачного литератора. Отметим, что Фома все-таки признается «литератором», т.е. человеком, который владеет словом. Этого владения оказывается достаточно для того, чтобы покорять окружающих людей, но ему очень далеко до подлинной литературы, которая «покоряет» не столько современников писателя, сколько потомков и, самое главное, «покоряет» не путем плетения словесных стереотипов лжи, а через раскрытие глубокой истины о жизни.

Гоголь, хотя и изменил своему призванию, пойдя по тому же пути в «завоевании» своих современников, что и Фома Опискин, все-таки остался в своих главных сочинениях великим писателем и великим человеком, учителем истины для всех последующих поколений. Фома же, хотя и является высшим человеком – но только по отношению к своему немудреному окружению, по отношению к «фалалеям»; для нас же он смешон и нелеп в своей  претензии господствовать над людьми – ведь будучи причастным истине, он выбрал путь лжи и стал учителем лжи. В связи с этим вполне оправдано, что он противопоставляет миру «фалалеев» не какие-нибудь божественные, небесные силы, способные поднять человека над обыденностью, а Асмодея, дьявольскую силу – ведь дьявол и есть главный учитель лжи.

Литература

Гоголь 1986 – Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями // Гоголь Н.В. Собр. соч. в 7 т. М., 1984-1986. Т. 6.

Достоевский 1971-1990 – Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., 1971-1990.

Евлампиев 2009 – Евлампиев И.И. От «мечтателя» к «мистику»: к вопросу о мировоззрении молодого Достоевского // Достоевский и мировая культура. СПб., 2009. №. 26.

Семыкина 2008 – Семыкина Р. С.-И. «Село Степанчиково и его обитатели» // Достоевский: сочинения, письма, документы. Словарь-справочник. СПб., 2008.

Трофимов 2000 – Трофимов Е. «Село Степанчиково и его обитатели»: повесть о «лжепророке» // Достоевский и мировая культура. СПб., 2000. № 15.

Тынянов 1977 – Тынянов Ю.Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

Шекспир 1975 – Шекспир У. Избр. произведения. Л., 1975.

Примечания