В статье раскрываются концептуальные изменения, связанные с понятиями социальных времени и пространства в условиях сетевого общества. Используя терминологию, введенную М. Кастельсом, автор исследует пространство информационных потоков, глобальных взаимодействий, межнациональных трансакций, приводящих к феномену «сжимания» пространства и снятия географических границ.

Изменения в восприятии категории пространства связаны с изменением значения скорости, вызываемой мгновенностью коммуникации. Также в современном обществе время уже не может восприниматься как константа. В глобальном мире нет больше «дня и ночи». Время становится событийным. Оно также становится «относительным», многонаправленным, разорванным, как и пространство. 

Коммуникационная система, основанная на сетевых технологиях, способна радикально изменить морфологию общественных связей, основанных на традиционных иерархических взаимоотношениях. Автор приходит к выводу, что технические инновации приводят к фундаментальному сдвигу в представлениях о пространстве и времени, меняющему многие привычные устои социального порядка.

The article considers the concept of social time and social space in the modern theory of the network society. The author analyses the information flows and global interactions in the modern postindustrial society which create the phenomenon of the compression of space and diminish the role of the geographic factor (sometimes to the extent of its abolition) using the terminology suggested by M. Castells.

The changes in the perception of the concept of space are caused by the new speed of social interactions enhanced by the new technologies providing for the possibilities of the instaneous communication. Also one can’t perceive the social time as something constant any more. In the global world there is no more “day” or “night”. The time becomes eventful. It also becomes relative, multidirectional, torn off, same as the space.

The system of the communication built on network technologies leads to the radical changes of the morphology of social structures based in the past on the traditional hierarchic relationships. The author comes to the conclusion that the technical innovations caused the fundamental shift in the understanding of nature of time and space. And this shift changes a lot in the social order of the society.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: социальное время, социальное пространство, сетевое общество, Кастельс, коммуникация, глобализация, социальные сети, информационные потоки, социальная скорость.

KEY WORDS: social time, social space, network society, Castells, communication, globalization, social networks, flows of information, speed of social interactions.

На протяжении последнего десятилетия понятие сетевого общества стало претендовать на роль «маркера» эпохи. Хотя М. Кастельсу, наиболее яркому теоретику этой концепции, удалось убедительно и выпукло выделить сегменты сетевых явлений и их воздействие на изменение облика всего общества, для многих ученых эти феномены связаны с локальными, количественными изменениями, не меняющими фундаментальные принципы общественного устройства [Уэбстер 2004, 7]. Даже философы, сторонники концепции «постиндустриального» или «информационного» общества, активно интересующиеся сетевыми феноменами, как правило, не считают, что последние приобретают центральное значение для социальной науки. Тем не менее стремительная «сетевизация» общества не является случайным эффектом социального развития и не оставляет незатронутыми остальные регионы социального бытия. Сетевое начало глубоко затрагивает структуры современного общества и заставляет общество жить и видеть вещи по-новому.

Понятие сетевого общества берет свои корни из технических наук. Сеть – это совокупность объектов, связанных друг с другом многонаправленными линейными (матричными) зависимостями. Внимание к понятию сети связано непосредственно с широкой разработкой систем электронной коммуникационной связи. Именно эта стремительно развивающаяся сфера информационных коммуникаций заставляет переосмыслить ряд традиционных понятий, в том числе самой сети. Прежде в рамках транспортных сетей каждое отправленное сообщение посредством линейного соединения могло достичь только одного адресата и это определяло основные категории логистики, пространства и времени. Электронные коммуникации позволили направлять сообщения одновременно многим адресатам. Их технологии оказались способны создавать многополосные средства связи так, что информация могла поступить до адресата различными обходными путями. Изобретение компьютерных сетей позволило заговорить об обратной связи и моделировать сети различной глубины – от локальных компьютерных сетей до комплексных сетей, способных охватывать и связывать миллионы пользователей. Должна была появиться мощная глобальная сеть, чтобы, обернув взгляд, можно было убедиться: все общество отныне пронизано малыми и крупными сетями и является по своей сущности сетевым.

Возможности электронной связи атуализировали с помощью вычислительных машин тип коммуникации, который был не мыслим для обыденного человеческого общения: постоянное удаленное интерактивное взаимодействие. Это взаимодействие и стало тем материалом, создающим новый, неведомый прежде вид сетевых явлений – сеть живых коммуникаций. Новые технологии стали способны обслуживать не только общающихся людей, но и производственные процессы, интегрируя и организовывая их в постоянные информационные потоки. Созданные для целей управления компьютерные сети реализовывали задачи, которые не могли быть реализованы в других исторических типах сетей: интеграцию вычислительных мощностей обработки данных с многоканальными формами их передачи. Коммуникация стала протекать без людей.

Интегральные сети коммуникационных взаимодействий ЭВМ создали особенную форму коммуникации, которую можно было спроецировать и на социальную коммуникацию. В рамках участия в подобных автоматизированных процессах люди, обслуживающие их и ограниченные заданными технологическими рамками, стали коммуникационно воспроизводить эту систему в собственной коммуникации. Их общение – хотели ли они этого или нет - оказалось подчинено заложенной в вычислительную технику программе сетевых процессов. Соответственно, их коммуникация стала формироваться как проекция компьютерных сетей, приобретать формы информационно-сетевых коммуникаций. Если прежние сетевые взаимодействия складывались из спонтанных, в первую очередь, физических человеческих контактов и поэтому не воспринимались как сетевые, то отныне коммуникация методически выстраивается по моделям, задаваемым технологиями системной интеграции процессов обработки и передачи информации. В свою очередь эти технологии адаптируют стандарты интерактивного взаимодействия человека с машиной к разнообразным сферам гуманитарного применения. Человеческая коммуникация все более плотно охватывается сетью технических стандартов, которые опосредуют все социальные взаимодействия и заключают их в специфический технологический каркас, который можно именовать сетевой моделью.

Коммуникационная система, основанная на сетевых технологиях, способна радикально изменить морфологию общественных связей, основанных на традиционных иерархических взаимоотношениях. Но достаточно ли ее особенностей, чтобы говорить о сетевом обществе как новом типе общества? Едва ли, если не связывать это понятие с более фундаментальными категориями общественной жизни. Если не изменить сам фокус наблюдения и описания общества.

* * *

Как опознать в современном обществе, в постиндустриальном обществе сетевое общество? Социальные категории завязаны на социальные практики, но чтобы опознать новые социальные практики, требуется опережающим образом произвести трансформацию традиционных категорий и обосновать это смещение взгляда. Это должно коснуться фундаментальных категорий пространственно-временного определения действительности. Именно на это смещение смысла категорий пространства и времени указал М. Кастельс, когда взялся за задачу определить сетевое общество. Впрочем, как будет видно из последующего изложения, новая концептуализация категорий социального пространства и социального времени, является не только продуктом нового сетевого мышления[i]. Дело происходит обратным образом: новая трактовка пространственно-временного континуума во многом является источником возникновения сетевого мышления.

Пространство сетей и потоков

Традиционное представление о пространстве как об абстрактном расстоянии, т.е. через призму способности предмета преодолеть его за определенный отрезок времени, не может быть в сетевом контексте направляющим ориентиром, поскольку в современном контексте социальных перемещений сменились оси координат. Маленький локальный отрезок пути может преодолеваться за гораздо больший временной интервал, чем огромные глобальные расстояния. В социальном мире пространство определяется через скорость коммуникаций. Расстояние является функцией конкретного медиума, преодолевающего его. Одно и то же пространственное удаление может означать разные расстояния и не быть эквивалентно ни одному из них. Соответственно, пространство не есть расстояние, но совокупность разных расстояний. Плюрализм осей координат приводит к необходимости перенести постулаты теории относительности в социальную теорию, которая долгое время оставалась в русле наивного эвклидового восприятия. Математические теории сетевого пространства, экспериментирующие с понятием разных степеней искривления гауссового пространства, могут служить основными направляющими ориентирами в мыслительных экспериментах по осмыслению современного социального пространства[ii].

Выражая это мироощущение, М. Кастельс выдвинул гипотезу о превращении в информационную эпоху пространства мест в пространство потоков. «Наше общество построено вокруг потоков: капитала, информации, технологий, организационного взаимодействия, изображений, звуков и символов. Потоки есть не просто один из элементов социальной организации, они являются выражением процессов, доминирующих в нашей экономической, политической и символической жизни… Новая пространственная форма, характерная для социальных практик, которые доминируют в сетевом обществе и формируют его: пространство потоков. Пространство потоков есть материальная организация социальных практик, которые доминируют в сетевом обществе и формируют его. Под потоками я понимаю целенаправленные, повторяющиеся, программируемые последовательности обменов и взаимодействий между физически разъединенными позициями, которые занимают социальные акторы в экономических, политических и символических структурах общества» [Кастельс 2000, 64].

Динамический образ пространства потоков позволяет в сетевом обществе многое объяснить. Однако он не единственный. Социальное пространство становится открытым для различных концептуализаций, для открытия и исследования «множества пространств». Именно утрата целостности пространства, его разорванность и его же способность к воссоединению становится ключевой для образования социальных сетей, которые в каком-то смысле являются автономными социальными мирами, требующими собственных пространств, в то же время стремящимися не утрачивать связь с «общим» пространством.

Трансформация представлений о пространстве столь очевидны, что наиболее общеупотребимой и популярной характеристикой сегодняшнего состояния современного общества является пространственная метафора «глобализации». Глобализация означает факт преодоления локальных пределов, приобретения социальными процессами всеобщей, глобальной размерности. При этом основное изменение упрощенно видится в «уплотнении пространства», в оперировании большими пространствами и скоростями, в проницаемости межстрановых границ. На самом деле, эффект глобализации зиждется не на большей доступности удаленных пространств, сколько на наложении и контрасте пространственных перспектив. Локальные пространства и скорости остались прежними, хотя автомобиль, превратившийся из роскоши в предмет повседневного потребления, изменил их соотношение даже на бытовом уровне. Новый эффект вызывает радикальное изменение понятия удаленности. Удаление не может более осмысливаться «километрами», мерой локальностей. Иначе говоря, из опыта и практики движения и коммуникации в физически доступных пространствах нельзя сделать никакого вывода о физически недоступных пространствах. Хотя ранее такая возможность была: путешествие из Петербурга в Москву или вокруг земного шара можно было выразить в количестве дней, в количестве миль. Сегодня любой далекий путь складывается из сравнительно быстро преодолеваемых глобальностей и долго осиливаемых локальностей: путь до аэропорта и затем до отеля занимает зачастую больше времени, чем само расстояние в несколько тысяч километров. Каждый маршрут оказывается дорогой «первой» и «последней мили», а не складывается из миль как таковых. Осмысливать расстояние можно, только «переключая» фокусы, учитывая наложение разных размерностей, разных скоростей.

Скорость становится еще одной характеристической чертой современного общества. Считается, что скорость имеет тот, кто движется, но современные коммуникации позволяют большинство дел вершить без движения, сидя в офисе. Как раз действия без движения, производимые с помощью коммуникации, оказываются более масштабны, чем те, которые можно осуществить с помощью физических перемещений и встреч. Соответственно, и скорости процессов оказываются завязаны не на движения, а на информационные потоки, на инструментальную коммуникацию. В этом обществе тем больше скорость жизни, чем менее люди движутся. Это не скорость движения, а скорость решений, скорость трансакций.

Скорости становятся решающим показателем в определении результатов движения. Информационное общество – общество, разделенное на тех, кто впереди и кто позади, кто успевает и кто опаздывает. Это новая форма разделения «имущих» и «неимущих», согласно парафразу известной истины: кто успевает, имеет все, кто не успевает, у того отнимается последнее. Скорость и темп – измерение общественной жизни, которое нельзя более игнорировать. В обществе потоков и движений расстояние не воспринимается само по себе, а лишь в соизмерении со скоростью стремящихся к цели.

Скорости связывают места друг с другом, но они же их и удаляют друг от друга. Растущие скорости не только смыкают пространства, но и размыкают. Глобализация пространств касается мест, которые желаемы, посещаемы, известны. Но она ничего не говорит о географических местах современного общества, которые не важны, не известны, не посещаемы. Это не обязательно «образцы нищеты» в районе Сахары, достаточно вспомнить о «брошенных деревнях» в странах третьего мира, о потоке мигрантов в города и страны. Пространства способны расщепляться и разграничиваться. И это в эпоху глобализации проявляется еще более значительно, чем прежде.

Пространства современного общества не равнозначны. Если прежде можно было говорить о «заселенных» и «незаселенных» землях, то сегодня – о «жизнеспособных» и «нежизнеспособных». Речь не о физических качествах почв или земель, а о качестве совместной жизни людей, которое становится критерием и объяснением для людских миграций. Только в определенных местах, промышленных центрах возникает качество, вызывающее поток миграции в эти места. Это качество обусловлено изменившимися требованиями к уровню жизни, следствием возникновения «общества благосостояния» и повсеместной рекламой этого образа жизни. Расслоение пространств по мере их «притягательности» создало их разноуровневость и, подобно сообщающимся сосудам, силу тяги и напора к выравниванию. Картина миграций создает особую географическую карту, по которой видны силовые линии между территориями «разных уровней». Фильтры, которые создаются на пути миграционных потоков, - это не просто национальные границы. В глобальной картине мира – это определенные «дамбы» на пути людских потоков, которые лишь совпадают с определенными участками государственных границ, но представляют собой иное явление. Если подыскивать им подходящий образ, то это будет полупроводниковый «диод», пропускающий ток в одном, и задерживающий его в обратном направлении. Как известно, благодаря полупроводникам возник мир сложной электроники, в которой оказалось возможным преобразовывать электрический ток посредством комплексных схем в приборы. Транзисторные компьютеры – вершина полупроводниковых технологий. Эти приборы не могли бы возникнуть на базе обычных проводников, в мономорфной среде. Точно так же современное общество начинает институционально организовывать географическое пространство так, что в нем реализуются сложные преобразования потоков людских и материальных ресурсов. Пространство трансформируется в пространственные схемы, которые имеют глобальный характер, т.е. задействуют все имеющееся жизненное пространство, но, вместе с тем, структурируют доступность и недоступность территорий так, чтобы реализовывать новые качественные преобразования социальных процессов. Новое качество общества, которое возникает благодаря этому, можно называть сетевым.

Пространство потоков, движений и скоростей утратило свою эвклидову изоморфность. О нем нельзя утверждать, что одинаково во всякое время, что оно рядоположено, равномерно. Эволюцию социального пространства нельзя понять без учета истории развития математических идей о сущности пространства, которые являются отражением культурных представлений, формирующих общественную жизнь. На заре Нового времени возникшее представление об универсальности и пустоте  пространства и времени (Ньютон) позволило придать пространству посредством координатного метода исчисляемость, что привело к возникновению понятия рационального, а впоследствии – действительного числа. Такой образ пространства легко допускал слияние категорий природы с логическими категориями, составившее, собственно, сущность направления философского рационализма. В дальнейшем предмет изучения геометрии существенно расширился с проникновением в нее идей движения и преобразования фигур. Новоевропейская геометрия развивалась по преимуществу как проективная геометрия – геометрия не соотношений (таковой была античная математика), а построений и преобразований плоскостей и пространства. В работах Г. Монже, Ж. Менье, А. Клеро были заложены основы дифференциальной геометрии пространственных кривых и поверхностей, которая затем была существенно расширена в работах Гаусса и К. Петерсона. Развитие новоевропейской геометрии в XVIII-XX вв. сопровождалось глубоким изменением во взглядах на природу пространства. Благодаря геометрии Лобачевского была преодолена вера в незыблемость освященных тысячелетиями аксиом, была понята возможность создания новых математических теорий путем обоснованного отказа от налагавшихся ранее ограничений. Позднее Ф. Клайн придал неевклидовой геометрии форму изучения инвариантов той или иной группы преобразований. Логическим завершением исследования в этом направлении явилось построение на этой основе геометрии n-мерного многообразия риманова пространства (Риман, Пуанкаре, Гильберт).

Представление о современном социальном пространстве невозможно основывать на архаических представлениях визуального восприятия пространства, какой является Евклидова геометрия. Его необходимо формировать концептуально на основе новых вводимых понятий и параметров, как это делали великие математики прошлого. Время, для того чтобы применять современные геометрические теории в социальной топологии, пришло. Например, вследствие возникновения глобальной информационной сети земля не может более восприниматься как плоская суша, но скорее как силовое поле, в котором силовые лини организуются вокруг основных энергетических и информационных центров. Знатоки легко узнают такие центры в городах-местах расположения крупнейших фондовых бирж (Нью-Йорке, Лондоне, Токио). Если брать поле политических влияний, то центрами возмущений будут другие города – Вашингтон, Париж, Москва и другие. Религиозное пространство образует свое силовое поле, культурное – свое и т.д.[iii] Глобальная сеть Интернет, как продемонстрировал М. Кастельс, концентрирует свои основные информационные ресурсы в центрах современных мегаполисов. Топология социальных полей имеет не много общего с математическими представлениями, но ясно одно – она требует новых теоретических подходов и понятий.

«Разорванное» время

Пространственная метафора «сети», казалось бы, не затрагивает понятия времени. Но для обоснования социальных категорий время так же необходимо, как и понятие пространства. В отличие от материальных сетей, существующих предметно, как бы вне времени, сетевая коммуникация возникает и протекает во времени. Для нее измерение времени является таким же существенным составным элементом, как и пространство.

Традиционное восприятие социального времени обусловлено космической и физиологической цикличностью дня и ночи, и здесь потеря «точки опоры» вследствие глобализации не столь очевидна. День продолжает сменять ночь. Социальная наука должна отдать дань тому факту, что, несмотря на совершившуюся благодаря Копернику «смену парадигм» в науке о природе, в жизни людей истина о том, что Солнце вращается вокруг Земли, осталась столь же непреложной, как тысячелетия до этого. В то же время статичность традиционного общества, способного выходить из наивного восприятия времени только в квазивечное время истории, тоже позади. В современном обществе время уже не может восприниматься как константа, вокруг которой можно организовывать социальные процессы. В глобальном мире, на самом деле, нет больше «дня и ночи». О времени нельзя более утверждать, что оно не обратимо и не рекурсивно, как это пишется в учебниках. Время становится событийным, оно привязывается к значению социальных событий, от которых не может быть абстрагировано. Разрывается цикличность, свойственная традиционному восприятию времени, побуждающая формулировать социальные проблемы, как проблемы вневременные. Оно также становится «относительным», как и пространство. Оно представляет собой совокупность различных социальных диапазонов «времен». 

«Секундные трансакции капитала, гибкое предпринимательство, варьируемое рабочее время жизни, размывание жизненного цикла, поиск вечности через отрицание смерти, мгновенные войны и культура виртуального времени – суть фундаментальные явления, характерные для сетевого общества, которые систематически перемешивают последовательность времен», - пишет М. Кастельс[iv]. В сетевом обществе, отмечает социолог, каждый момент времени оказывается одновременно «раньше» и «позже», «до» и «после». Время не может больше иметь форму чередования дней и ночей, оно является чередованием событийных отрезков, в которые нечто «успевается». Астрономическое время в бытовом измерении заслоняется временем «социальным» и воспринимается по-разному в контексте разных событий.

В то же время возникает противоречие между размерностью «разных» пространств и «общего для всех» времени. Если «территории» распределены и приватизированы, время принадлежит «всем». Единство пространства размыто в гораздо большей степени, чем единство времени. Возрастающим в коммуникационном обществе возможностям мобильности пространства противостоит стабильность времени. Границы времени гораздо более жесткие и более бесспорные, чем границы пространства. Поэтому в социальной практике все более утверждается представление о том, что время является мерой событий, давая бытию событийный смысл. Действительно, время по-разному может быть сочленено с прошлым и будущим, и каждый момент раскрывает по-новому смысл бытия. Коммуникационное общество – общество, пытающееся жесткость времени преодолеть мобильностью пространства, элиминировать равенство в доступе и распределении ресурса времени путем управления дифференцированными «темпами» жизни.

Жесткость времени проявляется не только в том, что им сложно манипулировать. В современном экономическом обществе время встраивается в социальную ткань так, что каждое явление становится охваченным временным потоком, от которого невозможно освободиться. Если прежде многие социальные практики функционировали как рутины и для социолога воспринимались как бытовой, «вневременной» фон, который происходит всегда и одинаковым образом, то сегодня даже рутина приобретает временной пульс. На эмпирическом уровне это проявляется как жесткий императив для субъектов социальных действий «успеть сделать вовремя». Вовремя нужно появиться на работу, вовремя должна быть совершена погрузка, вовремя совершена трансакция. Это новое ощущение важности времени вызвано формированием «временного скелета» социальных процессов. Многие из социальных актов не могут длиться произвольный промежуток времени, как раньше. Они должны произойти именно в отведенный срок, чтобы мог совершиться следующий в цепочке акт, более высокого уровня[v]. Время ощущается как «граница повседневности», и наличие этой границы трансформирует аморфную повседневность в новую, гуттаперчевую ткань социальных процессов.

Иными словами, способность времени разбиваться на времена и в то же время сохранять жесткое единство, подобно тому, как это происходит с пространством, создает условие возможности для образования коммуникационной «сетевой ткани». Это позволяет множиться социальным мирам, выстраивая сети в пространстве и времени произвольным образом: нанизывая их друг на друга или располагая параллельно друг другу.

Одним из примеров и инструментов выстраивания временного скелета повседневности в современном обществе выступает механизм хозяйственных трансакций. Хозяйственные расчеты являются дисциплинирующим элементом огромного числа рутинных практик. Это было и прежде, но в досовременном обществе хозяйственные расчеты подчинялись совсем иной экономической логике, логике экономики, равнодушной ко времени. Общество развития, т.е. общество, понимающее задачу роста как свой основополагающий императив, относится ко времени совсем иначе. Рост является изменением величины за одинаковую дельту времени. Время и изменение – критериологические понятия для общества развития. Поэтому все свои события оно располагает в сетке временных координат и, имея возможность сравнивать времена, постоянно требует от акторов изменений. Жесткая экономическая логика развития побуждает масштабировать хозяйственные трансакции, разворачивать бизнесы. Не случайно наиболее очевидным образом черты сетевого общества проявляются в сфере экономики, в деятельности компаний, создающих сетевые структуры в виде транснациональных корпораций, межрегиональных филиалов, корпоративных слияний.

Показательным примером действия логики развития является банковский кредит. Кредит выдается заемщику в «долг», т.е. в виде обязательств будущих платежей. Кредит позволяет оказаться впереди своей жизни, как писал Ж. Бодрийяр. Он позволяет приобретать и потреблять вещи, еще не заработав их, так что «их потребление как бы опережает их производство» [Бодрийяр 1996, 126-127]. Но обман времени здесь лишь видимый: этот тот случай гамбита, когда жертва отдается за выигрыш времени. Кредит захватывает всю будущую жизнь должника: дисциплинирует всю экономическую деятельность заемщика, а в случае больших объемов он способен подчинить себе всю его деятельность. Заемщик отныне не может «расслабиться», «потянуть», - время отливается в неумолимые сроки платежа. Под прессом этих условий часы тикают иначе, чем прежде. Более того, экономическая деятельность заемщика подпадает под жесткие требования рентабельности, требуя от него  вырабатывать прибыль не менее ставки кредитного процента. Прирост становится требованием выживания. Поскольку банковский кредит является в современной экономике всеобщим явлением и практически условием правильно организованной экономической деятельности, кредит как модальная форма подчинения времени тотально охватывает общество, вовлекая в себя не только компании, но и индивидов[vi]. В рамках подобной жесткой структурированности времени, создаваемой комплексом современных социальных институтов, создаются каркасы для возникновения социальных сетей: ведь жизнь людей уже организована матричным, повторяющимся образом. Осталось наполнить ее содержанием, будь это серийное потребление, общение по интересам, массовые акции.

Если пространство в информационном обществе реорганизуется из «расстояний» в «потоки», то время само по себе является потоком, содержит в себе изменение. Время не может расщепляться, быть направленным потоком, какими остаются информационные потоки, но именно потому, что информационные и пространственные потоки являются таковыми благодаря причастности времени, время также способно индивидуализироваться. Каждый организует общий ресурс времени так, как это вытекает из его задач, представлений, возможностей. Точнее, каждый располагает себя, свои действия, планы, представления в общем домене времени так, чтобы реализовывать свои индивидуальные стратегии, чтобы быть способным подключаться и отключаться от коллективных социальных потоков. Из индивидуальных свобод включения и отключения, как из кирпичиков, складываются сооружения социальных сетей. Иначе эти сооружения оставались бы казармами или толпами.

Поскольку время единонаправлено, источник различия в нем – не маршрут, а возможность ускорения и замедления, т.е. темп. Темпы в музыке задают совершенно разные динамические миры, темпы в социальной жизни обусловливают совершенно разный жизненный профиль. Коль скоро современные общества оказываются способны генерировать вместе со временем изменения и приросты, понятие темпа жизни оказывается решающим при определении жизнедеятельности, конкурентоспособности, производительности труда, а следовательно, процветания общества. Социальным богатством, в отличие от колониальной эпохи, начинают обладать не те страны, которые располагают ресурсом пространства (пространство не несет в себе приростов), а те, которые способны организовывать время и увеличивать жизненные темпы и производительность. Критерием социального совершенства становится умение реализовывать разные темпы, а не придерживаться одного. Задача успеть вдвое больше за тот же промежуток времени – предъявляет колоссальные требования к состоянию и «спортивной форме» общественного организма. Но возможностей выскочить из этой гонки ни у одной страны в глобальном обществе нет.

Как и маршруты индивидуального пространства, многообразие темпов индивидуального времени в современном обществе безгранично. Физиологические темпы жизнедеятельности и ее актов не могли измениться и не изменятся в будущем. Речь может идти только о социальных темпах, об организации и координации социальных процессов, коррелирующих с физиологическими. В обществе должны сохраняться ниши для тех социальных слоев, для которых физиологические условия являются жестко заданными и ограниченными. Это дети, старики, больные. Меняются темпы труда, а не досуга. И причина этого – в росте производительности труда, в организации труда. Мерой жизненных темпов становится результат, а не скорость процессов. Создание сложных объектов требует разное время: если Кельнский собор строился шесть веков, а Храм Христа Спасителя в Москве возводился 40 лет, то сегодня восстановление подобного сооружения с нуля занимает один год. Архитектурные образы городов формировались прежде столетия, сегодня же одно архитектурно-стилевое поколение за 30 лет способно изменить облик столиц мира (Гонконг). Темпы жизни индивидуализируются на всех уровнях: в столице они другие, чем в провинции; жизнь одних профессий, например, ученых или представителей рутинных профессий совсем иная, чем у менеджеров или адвокатов. Даже темпы жизни таких слоев, как пенсионеры, стали разниться в зависимости от того, живут ли старики в развитых странах или развивающихся, каков их профессиональный бэкграунд, каким поколениям они принадлежат и т.д.

Имеет ли это отношение и характерны эти черты именно для сетевого общества? Как было сказано выше, эти изменения в общественном сознании по-новому структурируют наполнение жизни, подобно тому, как скрытые волокна в мраморной глыбе прячут в себе разные образы. Литература о глобализации активно тематизирует проблему разрывов в пространстве, которые всегда имели место быть, но в глобализирующемся обществе начинают преодолеваться, генерируя новый профиль общества. Разрывы во времени – редкая тема для научных дискуссий, скорее для литературы в стиле sience-fiction. Говоря о сосуществовании разных цивилизаций, прежде речь велась о разных временах, поскольку, например, сталкивавшиеся представители римской цивилизации и германских племен принадлежали реально разным временам, разным цивилизационным уровням. Сегодня разные цивилизации, следуя С. Хантингтону, вынуждены сосуществовать в едином времени [Хантингтон 2003, 26-28]. Между культурно-цивилизационными областями (Хантингтон насчитывает их восемь) существуют разрывы, которые в ряде случаев, например, если сравнивать Африку и Европу, являются гораздо более разительными, чем между римлянами и варварами. Но это разрывы единого времени, единой цивилизации. Разрывы могут быть и внутри одного общества, причем не обязательно в отношении маргинальных слоев в обществе. Временные разрывы могут культивироваться и социально одобряться, например, в отношении к религиозному образу жизни общин монахов или явлениям традиции (борьба на японских мечах и т.д.). Временные реминисценции являются важнейшим для культуры способом идентификации и сохранения своей специфики. Как идентификационная привязка время играет для образования сетей не меньшую роль, чем пространство.

Однако в большинстве случаев временные разрывы – деструктивное явление для общества. Они порождаются разными жизненными темпами разных слоев общества. Поскольку общество роста ориентировано на максимизацию изменений, в нем заложено присутствие как передовиков, так и отстающих, т.е. в нем заложен эффект увеличения расстояния между первыми и последними. Если это расстояние столь велико, что участие в «гонке» теряет смысл, ее участники могут выпадать из единого времени, в котором их объединяет «гонка». Для тех, кто решает в ней не участвовать, темп времени радикально меняется. Время «гонщиков» экстернализируется для них, т.е. теряет смысл, который ощущают полноценные участники. С этого момента движение участников гонки представляется им хаотической суетой, не более. Точно так же для участников гонки выпавшие из нее выпадают из времени, оказываются в застывшем «безвременье».

Речь идет о разрыве времени, о разных социальных временах, сосуществующих рядом. Точкой пересечения разных социальных времен является время физическое. Физическое время служит единственным окном, где они встречаются, но также единственным способом и поводом к конфликту. Через это окно представители иного времени, например, времени квази-средневекового исламского фундаментализма, могут пытаться разрушить актуальное время, терроризируя из своего времени иные времена. Но и представители «последующих времен» имеют возможность, и гораздо более широкую, через физическое время, внедряться во «времена прошлые». Таким внедрением служат, к примеру, формы колониальной практики, когда «чужие» начинают на территории «иного времени» расстраивать свои колонии, внедрять свое время. Этот процесс имеет колоссальные социально-разрушительные последствия. Для аборигенов сокращается область «их» времени, время приобретает границы, ибо в любой момент можно оказаться на территории чужого времени, точнее, чужое время может оказаться там, где находишься ты. Временная неопределенность дестабилизирует бытие, хаотизирует весь жизненный ритм, порождая социальную аномию.

Явление «распада времен» глубоким образом оказывается связанным с реалиями сетевого общества. Подобно тому, как в общей теории относительности время предстало четвертым измерением, наряду с пространством, сетевое общество не может быть понято из горизонтальных потоков пространственных коммуникаций. Время – то измерение, которое придает традиционным социальным общностям новое искривление, позволяющее обрести конфигурацию сетей. В своей работе М. Кастельс увлекся экзистенциальным восприятием социального времени, акцентируя внимание, в частности, на забвении смертности в современном обществе. Конститутивный вклад времени в образование сетевого общества не в этом. Социальные сети ткутся не из пространств, а из коммуникаций, которые протекают во временном измерении в той же мере, что и в пространственном. Разрывы социальной изоморфии обязаны в той же мере временным разрывам, как и разрывам пространственным. Сети возникают благодаря индивидуализации и разнообразию «сегментов» времени и пространства. Раз распавшись, сетевое общество живет процессом связывания их расходящихся граней друг с другом. Для социолога очевидно, что взрывной рост сетевых связей в обществе во многом возникает благодаря распаду более прочных традиционных связей. Традиционное общество скреплялось жестким каркасом классического представления о пространстве и времени. Нынешнее многообразие форм и связей разорвало этот каркас, породив плюрализм восприятия времени и пространства.

***

Ментальные изменения, вызываемые современными социальными процессами, не ограничиваются изменениями представлений о пространстве и времени. Пересмотру подлежат и многие другие фундаментальные категории бытия. Меняется понятие причинности, взаимосвязанности бытия: кантовская попытка связать пространство и время через категорию причины не может более считаться удовлетворительной. Динамика социальной жизни доводит причинность до такой степени комплексности, что более правильно в дискурсе о причинности говорить о рекурсивности смысла, а не последовательной взаимосвязи явлений. В сетевом обществе меняется и понятие предметности. Предмет утрачивает свою прочность и физическую незыблемость, уловленную в хайдеггеровском понятии «постава». Предмет, вступая в живую интерактивную связь с информацией, виртуализуется и превращается в артефакт, компонент медийной среды. Собственно, бытийные обстоятельства сетевого общества невозможно понять, исходя лишь из гибкости пространства и времени: изменения причинности и предметности в нем позволяют достроить понятие социальной сети до концептуального завершения. Но это – предмет другого разговора и другой статьи.

Литература

Бодрийяр Ж. 1996 – Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 1996.

Бурдье 2005 – Бурдье П. Социальное пространство: поля и практики. СПб., 2005.

Кастельс 2000 – Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. Пер. с англ. Под науч. ред. О.И. Шкаратана. М., 2000.

Уэбстер 2004 – Уэбстер Ф. Теории информационного общества. М., 2004.

Хантингтон 2003 – Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2003.

Примечания