В статье рассматриваются представления японцев о размере и "качестве" территории своей страны в период с 8 в. по сегодняшний день. Автор показывает, что эти представления характеризуются значительной вариативностью в зависимости от господствующей картины мира, накладывающейся на интеллектуальный и эмоциональный фон эпохи.

This article deals with the views of the Japanese on the size and "quality" of the territory of Japan from the 8-th century to present time. The author argues that these views were much of variability and dependent heavily on the picture of the world, intellectual and emotional context of the corresponding period.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Япония, территория, островная страна, конфуцианство, буддизм, синто, история, культурная география.

KEY WORDS: Japan, territory, island country, Confucianism, Buddhism, Shinto, history, cultural geography.

Определяя географическое положение Японии, современные учебники, книги по географии, путеводители и другие страноведческие сочинения в начале своего повествования непременно указывают, что Япония — это островная страна. Это касается как японских, так и зарубежных изданий. Островное положение Японии воспринимается как непреложный и «объективный» факт, не имеющий отношения к культуре и истории этой страны. Однако более глубокое знакомство с культурой Японии показывает, что понятие «островная страна» имеет длительную историю бытования, оно эмоционально окрашено, в разные периоды его наполнение бывало совершенно различным. В связи с этим целесообразно проследить, каким образом менялось содержание этого термина, и какое место он занимал в разные периоды в сознании японцев. Это даст нам возможность уточнить и существенные черты японской культуры в ее динамическом развитии.

  Наиболее ранние свидетельства того, как японцы определяли положение своей страны, относятся к VIII в. В мифах «Кодзики» (712 г.) и «Нихон сёки» (720 г.) синтоистские боги Идзанаги и Идзанами создают в море «восемь больших островных стран» или «большую страну, состоящую из восьми островов» (ооясимакуни); см.: [Кодзики 1994, 41–42; Нихон сёки 1997, 117–121].

При любом варианте перевода видно, что в то время носители культуры считали свою страну большой. Наряду с этим они наделяют территорию Японии превосходными характеристиками. Так, бог-демиург Идзанаги определяет Японию (Ямато) как страну спокойных заливов (т.е. страну замиренную), страну тысяч узких копий (т.е. страну мужественных воинов). Именно потому, что эта страна прекрасна, божество Ниниги примечает ее и спускается на нее с Неба. Первоимператор Дзимму, взобравшись на гору и обозревая страну, восклицает: «Ах, какую прекрасную страну я получил!». Он сравнивает ее очертания со стрекозой и нарекает «Стрекозиными островами» [Нихон сёки 1997, 194].

Считалось, что земля Японии, находящаяся в «ведении» синтоистских божеств, отличается изобилием и богатством. Достаточно часто она именуется Тоёакицусима — остров (острова) богатых урожаев, Тоёасихара мидзухо-но куни (Страна обильных тростниковых равнин и удивительных колосьев риса). В VIII в. фиксируется три случая изменения девизов правления, связанных с обнаружением полезных ископаемых — золота (2 случая) и меди.

В VIII в., когда были зафиксированы мифы, Япония испытывала сильнейшее культурное влияние Китая, и оформление японской государственности происходило в значительной степени по «китайскому лекалу». Китайская модель пространства предполагала, что вверху находится круглое Небо, а внизу — квадратная Земля (Поднебесная). В центре Поднебесной располагается «срединная страна» — сам Китай, окруженный с четырех сторон варварскими племенами и странами. Японии в этой модели уделялась роль «восточных варваров», которые обязаны приносить дань ко двору «сына Неба» (китайского императора). Японская элита не приняла эту концепцию и позиционировала Японию как независимую страну.

В связи с этим концепция Поднебесной была «клонирована» применительно к Японии — в том смысле, что она начинает позиционировать себя как «срединную страну» (тюгоку или нака-цу куни). Вначале этот термин относится к центральной части Хонсю (к району Кинай), где располагались резиденции японских правителей, потом расширяется до территории всей Японии. Концепция «срединной страны» предполагала, что она окружена варварами. На их роль были «назначены» племена хаято (обитатели юга Кюсю и прилегающих островов, «южные варвары»), к «восточным варварам» относили племена эмиси (предков айнов), населявших север Хонсю на побережье Тихого океана. Племена эмиси на севере Хонсю на побережье Японского моря считались «северными варварами», обитатели Силла и Бохай относились (с некоторыми оговорками) к категории «восточных варваров»; см.: [Мещеряков, Грачев 2010, 367–368]. Такая картина мира исключала возможность переживания «малости» Японии, скорее, наоборот: японская элита считала свою страну культурной и достаточно большой — настолько большой, что на ее периферии находилось место и для варваров.

Уверенность в достоинствах своей земли коррелирует с представлениями о том, что в Японии процветает конфуцианство — основа «правильной» государственности. В записи официальной хроники «Сёку нихонги» за 704 г. (Кэйун, 1-7-1) сообщается, что китайские чиновники в разговоре с японским посланником Авата-но Асоми якобы так отзывались о Японии: «Нам часто доводилось слышать, что за Восточным морем лежит великая страна Ямато. Еще ее называют страной Конфуция, люди там богаты и веселы, там хорошо соблюдается церемониальность. Видим, что и ты хорош обликом и одеждой».

Следует подчеркнуть, что концепт «срединной страны» предполагал «недвижимость» порядков: Центр, где пребывает священный правитель — изначально и вечно культурен, обитатели Центра отличаются превосходными моральными качествами, периферия же не имеет шансов на то, чтобы превратиться в Центр. Осознание этого доставляло глубокое удовлетворение обитателям Центра, которые не ставили своей целью окультуривание периферии. Именно этим объясняется наблюдаемое в японской истории длительное и упорное нежелание расширять свою территорию. Считалось, что периферия непригодна для проживания там «культурного» человека. На севере слишком холодно и не растет рис — основа пищевого рациона «настоящего» японца. На юге же слишком жарко, там ходят раздетыми. Правильная же одежда (та одежда, которая выполняет роль социального маркера) — это основа государственного и общественного порядка. Таким образом, природно-климатический фактор (реальный или же домысленный) играл огромную роль в идентификации страны уже в древности. Прямую зависимость «качества» страны и ее населения от природного фактора можно охарактеризовать как «географический детерминизм».

На всем протяжении японской истории несмотря на любые изменения в культуре, связь между территорией с определенными природно-климатическими условиями и «качеством» обитающих там людей была выявлена с большой определенностью. Авторы воинского эпоса «Хэйкэ моногатари» (XIII в.) описывают остров, предназначенный для ссылки, и приводят достаточно полный список климатических особенностей, которые оказывают непосредственные влияние на «качество» проживающих там людей: «Людей на острове мало. Цвет кожи у них черный, точно у буйволов, тело обросло шерстью, и речи их непонятны. Мужчины не носят шапки, женщины не убирают волосы в прическу. Неведома им одежда, оттого и на людей они непохожи. Главный их промысел — убийство всяческих живых тварей, ибо на острове нет растений, годных для пропитания. Они не возделывают поля, оттого и нет у них риса, в садах не сажают деревьев тута, оттого и нет у них шелка и других тканей. Посреди острова высятся горы, вечно пылает там неугасимое пламя...Среди горных вершин непрерывно грохочут раскаты грома, в низины потоками низвергаются ливни. Кажется, ни единого дня, ни краткого мига невозможно здесь прожить человеку!» [Повесть о доме Тайра 1982, 110].

Внимание к природному фактору, осмыслявшемуся как неотъемлемая характеристика человека, имела, в частности, следствием интенсивное воспевание (прежде всего, поэтическое) красот японской природы. Начиная с «Кокинсю» (905 г.), императорские поэтические антологии непременно открывались природным циклом, в котором соблюдалась сезонная очередность (стихи разнесены по рубрикам времен года: весна — лето — осень — зима). Это подчеркивало правильное географическое (климатическое) положение страны, праведное правление императоров. В противном случае наблюдались бы отклонения от размеренной погодной поступи. Показательно, что японская поэзия не фиксирует «аномальных» природных явлений — тайфунов, цунами, засух, морозов, землетрясений, извержений вулканов и т.п.

«Зависимость» верховной власти от природных явлений и катаклизмов (понимаемых как знаки свыше) сохраняется на всем протяжении японской истории вплоть до начала вестернизации (модернизации). Эта зависимость выражается в том, что девизы правления достаточно часто изменяются из-за природных (а также социальных) бедствий. Но если в «благополучных» VIII–IX вв. мы не наблюдаем ни одной смены девиза под влиянием отрицательных знамений, то в дальнейшем это становится делом обычным. Впервые смена девиза правления под влиянием неблагоприятных знамений (наводнения и болезни) фиксируется в 923 г., затем мы наблюдаем весьма частую смену девизов по этим причинам. Девизы правления были своеобразным заклинанием, они всегда имели благопожелательный характер, а их смена была направлена на то, чтобы избавиться от девиза, не оправдавшего свою действенность. 923 г. маркирует определенный слом в мировосприятии, которое теперь окрашивается в преимущественно пессимистические тона. Прежде всего это было связано с начавшимся упадком централизованного государства, утратой контроля Центра над делами в стране.

  Начиная со второй четверти IX в. источники фиксируют нарастание природных и антропогенных катаклизмов. К ним относятся наводнения, засухи, землетрясения, эпидемии, мятежи, усобицы, пожары. Японцы того времени воспринимали указанные факторы как явления одного порядка — как гнев Неба. Разумеется, землетрясения, пожары и т.п. случались и ранее, но они не приводили к сменам девизов. Таким образом, субъективный (эмоциональный) фактор играл значительную роль в тех случаях, когда решался вопрос о смене девиза. Чрезвычайно показательно, что в период раскола правящего дома (когда параллельно сосуществовали северная и южная династии, 1336–1392), эти династии пользовались девизами, которые принимались по разным причинам, в том числе и природным. Так, девиз Коэй (1342–1345) был принят северной династией ввиду распространения болезней, в то время как южная династия «не заметила» их. То же самое можно сказать и о девизах северной династии Дзёва (1345–1350, болезни), Коан (1361–1362, эпидемия оспы, мятежи), Дзёдзи (1362–1368, мятежи, болезни) и т.д.

В древнем дискурсе параллельно сосуществуют представления и о срединном, и о восточном положении Японии. Кажется, что в сознании современников они не противоречили друг другу. Однако восточное (т.е. к востоку от Китая) позиционирование Японии следует все-таки признать преобладающим. Восточное положение Японии закреплено в ее достаточно частом именовании страной «Фусо». Страна Фусо (кит. Фусан) впервые упоминается в китайском сочинении «Шань хай цзин» (III-IV вв. до н.э.) в разделе «Каталог Заморья Востока». Эти земли населены диковинными созданиями (великанами, чудищами, черными и волосатыми людьми и т.п.). Таким образом, эти земли описываются как «дикие» и «варварские». Страна Фусо получила такое наименование потому, что на этом острове произрастает огромное чудесное дерево фусо (может пониматься и как шелковица), на ветвях которого расположено солнце[i].

С течением времени понятия «Фусо» и «Япония» оказываются прочно связанными. Однако для японцев, в отличие от китайцев, восток неизменно имел положительные коннотации. Восток стойко соотносится с рождением, жизнью и процветанием, а запад — со смертью (загробным миром), что было связано прежде всего с буддийским миропониманием..

Буддийское вероучение получает распространение в Японии с VI в. Особенно широкое распространение оно получает начиная с X в. В связи с этим синтоистская и китайская модели мира были в значительной степени потеснены картиной мира буддийской. Она предполагает, что в центре мироздания находится мировая гора Сумеру, окруженная четырьмя «материками». Японии отводилось место возле побережья Южного материка (Нанъэн бутай), на котором расположены Индия и Китай. И теперь вполне распространенным стало определение Японии, как зернышек проса, разбросанных в море — т.е. на окраине мира. Стран «с просяное зернышко» — много, то есть это понятие не только «умаляет» размеры Японии, но и лишает ее уникальных пространственных характеристик. Таким образом, Япония удалена от мировой горы и ее благодати, она противопоставляется «большим странам» — прежде всего, Индии и Китаю, которые расположены ближе к Сумеру.

Одно из первых упоминаний Японии в качестве такой маленькой страны встречается в сочинении монаха Дзёкэй «Гумэй хоссин сю» (рубеж XII-XIII в.), где тот говорит, что родился в неудачное время («до Будды, после Будды») и в неудачном месте — «в маленькой стране с просяное зернышко, в стране Фусо, без кармы, позволяющей освободиться от привязанностей, без деяний, что позволяют достичь просветления и спасать живые существа» [Дзёкэй 1995, 15].

«Страна-зернышко» может прямо ассоциироваться с бескультурьем и дикостью. В сборнике буддийских проповедей «Сясэкисю» (1283 г., автор - монах Мудзю, 1226-1312) безжалостно утверждается: «...будды и бодхисаттвы в западной стороне, в Индии, являли свои образы соразмерно склонностям тогдашнего, лучшего века, переправляли тамошних жителей на берег спасения. Наша страна — окраинная земля, подобная рассыпанным зернышкам проса. Грубые и дикие её жители не знали связи причин и последствий...» [Сясэкисю1966, 64][ii].

Концепция «страны с просяное зернышко» восходит, как представляется, к «Сутре о человеколюбивых государях» (яп. «Ниннокё»), где говорится о том, что такие малые и зависимые от более крупных держав страны имеют возможность с помощью Закона Будды спастись от порабощения. Таким образом, контекст сутры оставляет место и для положительных (или же более-менее нейтральных) толкований. Однако и для Дзёкэй, и для большинства японцев того времени понятие «страны с просяное зернышко» имеет все-таки отрицательные коннотации. «Страна наша — убогий край, подобный рассыпанным зернам проса, юдоль печали, плохое, скверное место!» [Повесть о доме Тайра 1982, 526].

Жизнь Дзёкэй (1155–1213)[iii] пришлась на то время, когда в Японии напряженно ожидали конца света (конца «буддийского закона», маппо). Эту концепцию можно определить как «хронологический детерминизм»: после того, как Будда достиг нирваны, все реалии этого мира с неизбежностью ухудшаются. Это касается упадка набожности, невозможности достичь просветления, общего упадка и огрубления нравов, потери почтительности и церемониальности, сокращения продолжительности жизни, участившихся природных бедствий и мятежей и т.д. И люди сожалеют о том, что их жизнь пришлась именно на это время: «О, как несчастна моя судьба, видно, за грехи мои в прошлой жизни суждено мне было родиться в сей горестный век упадка!» [Там же, 101].

Уверенность в приближающемся конце света постоянно подкреплялась событиями внутренней жизни страны: упадком центральной власти, началом длинной эпохи междоусобиц, которая продлилась до начала XVII в. Следствием их, как считалось, были природные бедствия. Они были обусловлены и гневом высших сил (божеств, будд, Неба) и действиями разгневанных духов тех людей, которые были убиты в битвах или казнены.

Характерные для этого времени частые смены девизов правлений свидетельствуют о растерянности. На правление императора Годайго (1318–1339) пришлось наибольшее число количество девизов — восемь, что служит прямым указанием на неблагополучие ситуации в стране, сотрясаемой мятежами и династическими раздорами.

С точки зрения аномальности поведения природы вряд ли это время было хуже других времен. Однако катастрофизм сознания был велик, люди искали неблагоприятных знамений и находили их. В то же самое время они перестали обнаруживать счастливые знамения. Несмотря на то, что конца света так и не наступило, для этой эпохи характерен в целом пессимистический настрой. Письменные источники, описывающие эту эпоху, пестрят сетованиями по поводу наступления последних времен, когда даже буддийские монахи принимали участие в кровавых сражениях.

Ухудшение качества времени сказывается и на природе, и на отношении к ней: «Да, в старину не то что ныне — государи правили мудро, оттого и боги являли свою благодать людям, а деревья сакуры обладали душой чувствительной и цвели в три раза дольше обычного!» [Там же, 57]. В другом тексте мы наблюдаем сетования по поводу того, что человеческая жизнь сделалась много короче, чем в прежние времена. Сами люди — тоже нехороши, рождение честного человека — редкость. Об одном таком честном человеке говорится: «Излишне прямодушен и честен, черты лица слишком хороши для маленькой страны, где попадаются льстецы и обманщики» [Окагами 2000, 182]. Примеры ламентаций подобного рода можно множить и множить. Словом, всем казалось, что крошечная островная Япония — место не идеальное для проживания.

Ситуация с «размером» решительно меняется в период Токугава, когда после эпохи кровавых усобиц в стране наступает длительный и долгожданный мир. И тогда общественная мысль приобретает оптимистический заряд, начинает позиционировать Японию, как страну благоденствия, как страну «божественную» — созданную синтоистскими божествами. Одновременно страна как бы прибавляет в размерах, а гора Фудзи начинает позиционироваться как самая высокая в «трех странах» (Китай, Корея и Япония)[iv].

В отличие от сегодняшнего дня, когда принято подчеркивать бедную ресурсную базу Японии, расхожее мнение того времени заключалось в том, что Япония обладает всем необходимым для благополучного существования: «...наша страна изобильна пятью злаками [рис, ячмень, чумиза, бобы, просо], богата пятью металлами [золото, серебро, медь, железо, олово] и во всем испытывает достаток, потому, видимо, имеет полное основание не оглядываться на других» [Канкай ибун 2009, 47].

Одновременно с похвалами относительно собственной страны умами овладевает сознание того, что от внешнего мира (стран Запада и Китая, где к власти приходит кочевническая и «дикая» маньчжурская династия) следует ждать только неприятностей. Сёгунат проводит политику изоляционизма, отношения с зарубежьем почти прекращаются. В то же самое время буддизм перестает быть основным средством для осмысления мира. На смену буддизму (дзэн-буддизму) как официальной идеологии прежних сёгунатов приходит конфуцианская (неоконфуцианская) картина мира, в которой актуализирована прямая связь между природными условиями, качеством власти и жизнью общества. Реанимация конфуцианства означала реанимацию тех взглядов на природу и общество, для которых характерен крайний географический детерминизм.

Общий оптимизм заставлял осмыслять географическое расположение Японии как благоприятное, что имело и международный аспект. Признание, что Япония расположена на крайнем Востоке, трактовалось как то, что Япония является источником света для знакомого ей мира. Знаменитый нативист Мотоори Норинага (1730–1801) слагал:

Благодаря свету,

что исходит утром

из страны восходящего солнца,

и в Корею с Китаем

приходит весна[v].

Нисикава Дзёкэн (1648–1724) принадлежит к числу тех мыслителей, которые внесли большой вклад в процесс переосмысления места Японии в мире. Он был известным ученым — астрологом и географом, знакомым и с европейскими науками. Одной из известных работ Нисикава Дзёкэн стал трактат «Нихон суйдо ко» («Размышления о японской земле», 1720 г.), в котором он обосновывал несравненные достоинства географического положения Японии [Нисикава Дзёкэн 1988, 18–26].

В традиционных китайских (японских) мыслительных построениях наилучшее место — это, безусловно, Центр, и Нисикава признает, что Япония находится к востоку от Китая, который и занимает центральное положение. Но положение Японии все равно более благоприятно по следующим причинам.

Нисикава отмечает: в «старых текстах» землю Японии сравнивали со стрекозой, однако на самом деле при взгляде на карту обнаруживается, что ее очертания — это дракон, что, разумеется, более «солидно». Причем спина дракона приходится на то место, где расположено святилище Исэ (родовое синтоистское святилище правящего рода). Именно отсюда исходит солнечный свет. Это обусловливает тот факт, что в Японии хороший климат, а у людей — не лживое сердце.

Япония — самая восточная страна, поэтому солнце освещает ее первой. В связи с этим там берет начало положительная (солнечная) энергия (яп. ки, кит. ци), дающая жизнь растениям. Япония расположена таким образом, что на ее земле кончается инь и начинается ян. Поскольку по теории пяти первоэлементов «дерево» дает жизнь «огню» (солнцу), то территория Японии благоприятна для солнечных (ян-ных) божеств, о чем и свидетельствует название «Япония» («Нихон» — «основа солнца»). Кроме того, Япония — это страна воды, благодаря которой она обладает богатой растительностью.

Япония — это страна, где четыре времени года пребывают в гармонии, т.е. погоды сменяются в правильной последовательности, температурный режим - умеренный — здесь не бывает ни слишком холодно, ни слишком жарко. Все страны, расположенные на севере и юге, или очень жарки, или чересчур холодны. Япония же занимает «срединное» положение, а любая срединность имеет положительные коннотации. Район Киото, где расположен императорский дворец, находится в самом центре страны, поэтому климат там обладает наибольшей умеренностью, начала инь–ян пребывают в гармонии, что напрямую сказывается на людях — они там очень красивы.

Благоприятное географическое положение Японии обуславливает тот факт, что японцы обладают несравненными моральными качествами: человеколюбием и верностью. Японцы любят светлое–чистое–белое, и ненавидят грязно-мутное, они следуют церемониальности, т.е. тем правилам поведения, которые направлены на поддержание иерархии в обществе. Японцы постоянно веселы, жизнерадостны, а уныние — ненавидят. И эти чувства народа — следствие естественного географического положения страны.

Мыслителей эпохи Токугава перестало удовлетворять прежнее определение «страны с просяное зернышко», им хотелось большего. Поэтому Нисикава вступает в полемику с мнением, что Япония — страна маленькая. В море расположено множество островов-стран, но Япония среди них — самая большая. Земной шар — это 360 градусов, а протяженность Японии с востока на запад меньше этого числа всего в 32 раза.

Продолжая свою полемику против буддийской концепции мира, Нисикава отмечал, что большие размеры страны вовсе не означают, что такую страну следует считать «заслуживающей уважения». «Уважаемость» страны определяется климатом (правильностью смены четырех времен года) и его производной — качеством проживающих там людей. В странах со слишком большой территорией — чувства людей и их обычаи чересчур разнообразны, их трудно объединить. Китай — это большая страна, но там из-за ее размера обычаи людей чересчур разнообразны, что ведет к частой смене династий. Размеры Японии — не большие и не маленькие, обычаи ее людей, их чувства — одинаковы, управлять ими — легко. Поэтому и правящая династия в Японии никогда не менялась, и это делает ее уникальной. Рассуждая в другом труде о непрерывности императорской династии, Нисикава писал, что сердца людей не позволили бы никому лишить императора трона, а если бы и нашлись такие злодеи, их немедленно настигла бы небесная кара. «То, что трон занимают только потомки божеств, объясняется устроением вод и земель в этой стране» [Нисикава Дзёкэн 1996, 167]..

Нисикава Дзёкэн утверждал, что территория Япония превосходно «укреплена». По этому параметру она превосходит все другие страны. И это чрезвычайно важно — ведь закономерность состоит в том, что маленькие страны покоряются большим. Хотя земля Японии находится поблизости от больших стран, она отделена от них бурным морем и поэтому как бы далека. Поэтому она никогда не была покорена большими странами. Японию с древних времен называют «Ураясу» («страна спокойных заливов»), потому что она защищена от вторжения природными условиями. В предлагаемой системе ценностей морю придавались положительные смыслы — как стихии, которая отделяет и предохраняет «культуру» от «варварства». Море играло роль искусственного рва с водой. И такая точка зрения являлась в эпоху Токугава доминирующей.

Идеи Нисикава Дзёкэн предполагали неизменяемость предложенного им толкования геополитики, исключали активную реакцию на происходившие в мире изменения. Такая позиция была близка и власти. Увеличивающаяся со временем угроза вторжения со стороны западных держав так и не побудила сёгунат к сколько-нибудь активным действиям. Те, кто выступал с инициативой по подготовке отпора западному давлению, рассматривались властями как диссиденты. В этом отношении показательна судьба самурайского сына Хаяси Сихэй (1738–1793). В своем труде «Кайкоку хэйдан» («Беседы о военном деле морского государства», 1786 г.) он широко использует термин «морское государство» (кайкоку) применительно к Японии. Однако его не интересуют возможности моря как среды, использование которой может доставить японцев в другие земли. Хаяси подчеркивает его двойную функцию — разделять и соединять, но оставляет эту возможность почти исключительно для иноземцев, одержимых торгово-захватническими целями: «То, что страна является морской, может сделать приход чужеземных разбойников в эту страну легким, но в то же время послужить препятствием к этому <...> Говоря о трудностях, я имею в виду наши неприступные берега, со всех четырех сторон окруженные бескрайним морем, и это исключает возможность попасть в нашу страну без разрешения. Однако не следует и пренебрегать укреплениями на этих неприступных берегах» (цит. по: [Щепкин 2010, 151]).

В трактате Хаяси Сихэй обращает на себя внимание следующее обстоятельство: рассуждая о мощи европейских судов, он говорит не столько о создании собственного японского военно-морского флота, сколько о строительстве оснащенных пушками береговых укреплений. Таким образом, он в значительной степени остается во власти представлений, что Япония является прежде всего сухопутно-земледельческим государством, и отдает море во власть других стран. Иными словами, «морскому государству» следует обороняться от моря.

Предложения Хаяси Сихэй — при всей их наивности и ограниченности — кажутся сегодня вполне разумными. Однако это взгляд из сегодняшнего дня. В указе сёгуната отмечалось, что само допущение возможности проникновения иностранцев в Японию является вздорным и вредным, а потому Хаяси Сихэй приговаривается к домашнему аресту, а его сочинение подлежит изъятию и уничтожению. В вину ему вменялось также копирование «не соответствующих действительности» карт [Там же, 23–24]. Образ Японии как страны недоступной в силу своего географического положения, фактически являлся частью государственной идеологии, а искажение этого образа приравнивалось к крамоле и диссиденству. Сёгунат находился в плену своей идеологии (распространявшейся и на природу, и на географию), а потому и его последующая реакция на угрозы, исходившие с Запада, оказалась совершенно неадекватной и закончилась его свержением.

Когда Япония в середине XIX в. вплотную столкнулась с давлением западных держав и была вынуждена открыться миру, это привело к свержению сёгуната Токугава, который стал осуждаться за свою изоляционистскую политику, приведшую к «отсталости» Японии. Одновременно начинается и переосмысление стихии моря. Если раньше ее благодарили за то, что она предотвращает проникновение в страну иноземцев и их культуры, то теперь мы слышим сетования по поводу того, что море послужило препятствием для проникновения в страну достижений мировой культуры и цивилизации. И ныне следовало овладеть морской стихией — построить военный и торговый флот. Политика изоляционизма, которая раньше казалось благом, воспринималась теперь как преступная недальновидность.

В первые годы периода Мэйдзи (1867–1912) комплекс неполноценности овладевает японцами. Им казалось, что в Японии нет ничего привлекательного. Они стали казаться себе ничтожными — в том числе и по росту. Вслед за европейцами они стали говорить, что японец напоминает обликом женщину и ребенка[vi]. Своя страна тоже казалась японцам слабой и крошечной по своим размерам. Япония представлялась в качестве крошечных островов, страну часто называют «одиноким островом». Термин «островная страна» воспринимается в это время как уничижительный.

В ламентациях тогдашнего времени хорошо слышна главная идея прошлой эпохи: какова земля, таковы и населяющие ее люди. Отметив, что японцы уступают по физическим кондициям не только европейцам, но и китайцам, и корейцам, видный философ Иноуэ Тэцудзиро (1855–1944) в 1889 г. писал: «Во всем мире для японцев существует лишь одно место для жизни — это Япония, следует помнить, что только в самой Японии может жить японец. Трудно ожидать изменения нынешней ситуации, когда японцы сумеют развиться, станут сильным и большим народом, распространятся по миру, станут переселяться в другие страны. Поэтому в течение определенного времени японцы смогут жить только в крошечной Японии» [Иноуэ Тэцудзиро 1889, 6].

В 1891 г. от имени императора Мэйдзи был обнародован знаменитый «Указ о воспитании», смысл которого заключался в необходимости воспитания японца, безгранично преданного императору и родине. Иноуэ Тэцудзиро было поручено написать книгу, разъясняющую этот указ. При ее написании Иноуэ консультировался с высокопоставленными чиновниками, рукопись просмотрел сам император Мэйдзи, что придавало книге вполне официальный статус.

В предисловии к книге Иноуэ говорил о том, что обучаясь в Европе, он своими глазами убедился в «слабости» Японии. Далее он констатировал: подавляющее большинство стран Африки и Азии превратились в европейские колонии, и только Китай и Япония сохраняют независимость. Однако Китай погружен в традицию и не демонстрирует стремления к обновлению. И только от Японии можно ожидать успехов на пути прогресса. Однако Япония — маленькая страна, ее население составляет всего лишь 40 миллионов человек, она окружена с четырех сторон врагами, а потому единственным способом отстоять свою независимость является готовность каждого японца пожертвовать своей жизнью ради государства, императора, родины [Огума Эйдзи 2010, 50–52].

Таким образом, в течение достаточно длительного времени тезис о крошечной и слабой островной Японии фактически являлся составной частью государственной идеологии. Однако надежда на лучшее не оставляла японцев. Прогресс сделался символом их веры. Теория биологической и социальной эволюции, олицетворяемая фигурами Дарвина и в особенности Спенсера давала надежду на лучшее будущее. В течение короткого времени в стране Японии удалось создать «японскую нацию». В 1890-х гг. под прямым влиянием укорененной в традиции концепции патриархальной семьи она приняла облик «государства-семьи» во главе с императором. Таким образом, всех японцев связывали прежде всего родственные узы. Они признавались более основательными и крепкими, чем «общественный договор» нации политической.

К 90-м годам XIX в. Япония добилась больших достижений во многих сферах: политической (первой в Азии она обзавелась конституцией и парламентом), образовательной, экономической, военной и т.д. Это повлияло и на восприятие понятия «островная страна». В деле переосмысления этого понятия вдохновляющим примером оказалась Великобритания.

Считается, что своим оптимистическим пониманием термин «островная страна» обязан историку Кумэ Кунитакэ (1839–1931). Весной 1894 г. в журнале «Кокумин-но томо» («Друг народа») появилась его статья «Характер островитян». Таких «характеров», по мнению Кумэ, имеется два. В первом случае островитяне проводят изоляционистскую политику, страдают ксенофобией, не склонны заимствовать достижения мировой цивилизации и в результате превращаются в отсталую страну. Второй тип — открытый миру и для мира. Люди такого «островного характера» покоряют моря, склонны к цивилизационным заимствованиям и экспансии. Японцы относятся именно ко второму характеру, а изоляционистская политика сёгуната Токугава была лишь досадным исключением. Островное положение совсем не обязательно является свидетельством обреченности. Ведь Великобритания тоже является островной страной, но при этом сумела стать самой могущественной державой мира. Англичане сумели развить свой активный «островной характер» потому, что они были привлечены морскими просторами. А потому, заключал Кумэ, для Японии тоже не существует ничего невозможного в том, чтобы превратиться в такую же державу.

Именно такая «оптимистическая» трактовка термина «островная страна» становится господствующей в Японии конца XIX — начала XX в. За Японией прочно закрепляется величание «Англия Востока».

В современной историографии именно за Кумэ Кунитакэ закрепилась слава «пионера» в деле привнесения положительных смыслов в термин «островная страна». Однако это не совсем так. На самом деле желание считать свою страну «большой» витало в воздухе. Аргументация могла несколько различаться, но это не влияло на вывод. В том же 1894 г., когда появилась статья Кумэ, в свет вышла и книга христианина Утимура Кандзо (1861–1930) «Тидзин рон» («Земля и люди»). Споря с «маловерами», он отмечал, что островная Япония расположена «на восточной оконечности Восточного [Азиатского] материка», и тем не менее площадь ее территории следует признать весьма значительной — она больше Англии, уступает Германии и Франции, чуть меньше Испании, но больше Италии. Что до населения Японии, составлявшего на тот момент около 40 миллионов человек, то оно больше населения Англии, меньше населения Германии, сопоставимо с Францией. Таким образом, японский народ следует признать одним из самых многочисленных в мире (вспомним, что число «40 миллионов» совсем недавно казалось Иноуэ Тэцудзиро исчезающе малым) .

Утимура в опосредованной форме соотносил «островную Японию» с материковостью, что как бы увеличивало территорию страны. Он писал о том, что историческая миссия Японии — соединять в торговом и культурном отношении разные материки, подобно тому как Англия соединяет Европу и Америку, Сицилия — Европу и Африку, а Кипр — Европу, Африку и Азию. Миссия Японии — впитывать в себя достижения Азии и Америки. «География отвечает на вопрос о небесном предназначении страны под названием Япония: оно состоит в том, чтобы быть посредником между Западом и Востоком, а потому разве можно говорить об ее ущербности? Это то небесное предназначение, которым не стыдно гордиться великому народу». В будущем же перед Японией открываются поистине блестящие перспективы. Утимура Кандзо не видит ничего невозможного в том, что Япония привьет разъединенному Западу свои ценности: верноподданичество и сыновнюю почтительность, обладающие для японца «почти что религиозным смыслом», внушит этому Западу благотворность института несменяемой императорской династии [Утимура Кандзо 2011, 166–169].

Поиски идентичности осуществлялись в самых разных направлениях. В том же достопамятном 1894 г. в свет вышла книга географа Сига Сигэтака (1863–1927) «Японский ландшафт», в которой он заявлял, что природа Японии — самая красивая в мире. Прежде всего благодаря обилию вулканов и гор, невероятному разнообразию флоры и фауны[vii].

Сига Сигэтака был согласен с Кумэ Кунитакэ в его оптимистическом понимании термина «островная страна». Не останавливаясь на достигнутом, он преобразует «островную страну» в «островную империю». Однако в его подсознании (точно так же, как и в подсознании очень многих японцев) все-таки сохранялся «комплекс островитянина» по отношению к огромному материку. Он прорывается в именовании Японии «материковым островом», который когда-то составлял часть материка, но потом отделился от него. Географические знания Сига Сигэтака позволяли ему именовать Японию материком — хотя бы и бывшим. В глубине души японцы того времени горели поэтическим желанием избавиться от своей «островной» сущности, «примазаться» к материку и расшириться до состояния «материковости».

Сига именовал Японию «островной страной» и находил, что эту страну ждет «блестящее будущее». И действительно, он оказался прав. Военные успехи Японии создали принципиально новую ситуацию, при которой почти прекратились разговоры о малости Японии.

В 1894–1895 гг. Япония выиграла войну со своим всегдашним культурным донором — Китаем. Ее территория приросла Тайванем. После победы в войне с Россией (1904–1905) в состав империи влилась южная часть Сахалина. Эта первая победа азиатской страны над страной европейской вызвала невероятный прилив гордости, но Япония еще не стала материковой державой. И лишь после присоединения Кореи (1910 г.) мыслители и публицисты наконец-то получили веские основания, чтобы объявить Японию теперь уже «материковым государством», они наперебой заговорили и о том, что из «островной империи» Япония превратилась в «материковую империю». Это новое самоназвание как бы «распирало» японца и территорию его страны. В журнале «Тоа-но хикари» («Свет Востока», 1910, №10) Иноуэ Каору, видный политический деятель и один из архитекторов реформ периода Мэйдзи, писал: «Если посмотреть на Японию до настоящего момента, то это, конечно, остров. Она состояла только из островов — сам Хонсю, Сикоку, Кюсю, Хоккайдо, Сахалин, Рюкю, Тайвань. Да, Япония состояла всего лишь из многочисленных островов, но теперь к ней оказался присоединен Корейский полуостров, и ситуация сильно изменилась. Корейский полуостров — он и есть всего лишь полуостров, он выдается в сторону северного Кюсю и выглядит почти что как остров, и все же он является оконечностью материка».

К этому времени произошла полная смена пространственной парадигмы: место замкнутого и крошечного островного пространства, отгороженного от мира водной преградой, мы наблюдаем дискурс, призывающий к неограниченному расширению. Исторический оптимизм увеличивал жизненное пространство японцев — как на деле, так и в мечтаниях. Публицист-христианин Эбина Дандзё (1857–1936) в журнале «Тайё» («Восток», 1910, № 12) с грозной радостью предупреждал: «Настало время для простирания крыл над миром — с помощью той духовной силы, которую скопили на японских островах наши предки...».

Изначальная концепция Поднебесной не предполагает территориальной экспансии, но к этому времени она была уже переосмыслена и превращена в свою противоположность. Япония объявила себя азиатским лидером, провозглашая идею паназиатизма под эгидой Японии, в 1913-х гг. она ввергла себя в серию войн, выиграть которую она не имела ни малейшего шанса. Поэтический модус описания действительности взял верх над трезвым расчетом, и реалии жизни не простили такой дискриминации — Япония потерпела жестокое поражение во Второй мировой войне.

После ее окончания в Японии господствовали пессимистические настроения, обусловленные как самим поражением, так и крахом прежней картины мира. Те исторические представления, на которых она была основана, оказались разрушенными. Это сказалось на общем восприятии прошлого и науки истории. Однако потребность в национальной самоидентификации оставалась острой. И тут на арену выходят этнологи, предлагавшие другие подходы, которые казались им более универсальными. К их числу относятся прежде всего природные условия, которые в их понимании остаются неизменными. Этнологам во главе с Янагита Кунио казалось, что именно природные условия являются ключевым моментом в формировании национального менталитета. В этом отношении они наследуют географический детерминизм правоверных конфуцианцев.

Термин «симагуни» — «островная страна» — был одним из наиболее частотных в их словаре. Твердя о том, что островная Япония окружена водной стихией, послевоенные этнологи воспринимали море как преграду, а не как возможность для общения. Однако эта преграда воспринималась в сугубо положительном смысле — как возможность для выработки уникального японского менталитета и стиля жизни. Такой подход как бы возвращал японцев в эпоху Токугава, когда окруженность японцев стихией моря трактовалась как непреодолимая преграда для как для иноземной экспансии, так и для проникновения в Японию дурных флюидов, исходивших из внешнего мира[viii].

  Закончилась ли дискуссия по поводу того, каким смыслом наполнено понятие «островная страна»? Думается, что нет. В последние десятилетия в общественном дискурсе большой популярностью стало пользоваться понятие «Японский архипелаг», которое обозначает множественные острова с прилежащим к ним морем. Впервые в широкий оборот это понятие было введено премьер-министром Танака Какуэй, который в 1972 г. опубликовал книгу «Реформа Японского архипелага». Эта книга была опубликована на пике популярности дискурса, именуемого «японцы» (нихондзинрон), — дискурса, озабоченного поисками уникальности Японии и японцев. Поскольку в это время Япония стремительно превращалась в экономического гиганта, то в общественно-государственно-этническом дискурсе господствовали в целом оптимистические настроения, под влиянием которых в общественном сознании «увеличивалась» (не могла не увеличиться) и территория страны. Этому осознанию способствовало официальное введение в 1982 г. после многолетних дебатов (начавшихся на рубеже 60–70-х гг. ХХ в.) исключительной экономической зоны, в связи с чем общая территория Японии, подверженной хозяйственному освоению, значительно возросла. Современный исследователь с азартом доказывает своим оппонентам, что Японский архипелаг — совсем не маленькая страна. Хотя площадь ее суши составляет 380000 квадратных километров (60-е место в мире), но с учетом исключительной экономической зоны она занимает уже почетное девятое место [Окамото Масатака 2010, 79].

  Желание соотнести человека с территорией, на которой он обитает, видимо, имеет биологическое основание. Меняется человек, под влиянием антропогенного фактора меняется и территория. И теперь из уст японцев мы слышим не только похвалы японской земле и природе, но и призывы к их улучшению. Об этом свидетельствуют и правительственные программы по «улучшению» среды обитания. В 1998 г. кабинет Хасимото принял пятую после окончания войны программу по комплексному развитию Японии. Эта программа, рассчитанная на выполнение к 2015 г., имеет подзаголовок «Создание прекрасной земли». В преамбуле программы говорится о необходимости «продемонстрировать миру прекрасную землю, на которой живут японцы, которые обладают современной культурой и образом жизни, связанных с особенностями исторического пути и территории, продемонстрировать вызывающие чувство уважения острова-сад, утвердить идентичность нашей страны в условиях глобального мира». Поддерживая эту программу, мыслитель Кавакацу Хэйта прямо утверждает, что идентичность японцев напрямую связана с понятиями «остров» и «сад», которые являются «визитной карточкой» Японии в мире. И потому он тоже призывает к тому, чтобы превратить Японию в «острова-сад» [Кавакацу Хэйта 2000, 20, 32–34]. Таким образом, мы видим, как и в нашем «рационалистическом» времени находится достаточно места и для мечты о «райском острове». Традиционная японская культура не выработала концепции заморского острова-утопии. Мечтания японцев как правило ограничивались своей землей, своими островами. Их мечта редко отрывалась от родной земли. Так было, так есть. Так и будет?

Проведенный анализ показывает, что представления о размере страны имеют достаточно субъективный характер, обусловленный культурными особенностями, господствующей в тот или иной период картиной мира и эмоциональным настроем эпохи. Именно указанные факторы, а не точно измеряемая «площадь», имеют определяющее влияние на представление о размерности в общественном сознании и подсознании.

Литература

Дзёкэй 1995 — Дзёкэй. Гумэй хоссин сю (О просветлении глупого и заблудшего сердца) / Камакура кюбуккё (Старый буддизм в эпоху Камакура). Токио, 1995. Т.3.

Иноуэ Тэцудзиро 1889 — Иноуэ Тэцудзиро. Найти дзаккё рон (О совместном проживании во внутренних землях). Токио, 1889.

Кавакацу Хэйта 2000 — Кавакацу Хэйта. Фукоку ютоку рон (О морали в богатом государстве). Токио, 2000.

Канкай ибун 2009 — Оцуки Гэнтаку, Симура Хироюки. Канкай ибун. Удивительные сведения об окружающих землю морях. Пер. В.Н.Горегляда. СПб., 2009.

Каталог гор и морей 1977 — Каталог гор и морей (Шань хай цзин). Пер. Э.М. Яншиной. М., 1977.

Кодзики 1994 — Кодзики. Записи о делах древности. Пер. Е.М. Пинус, Л.М. Ермаковой, А.Н. Мещерякова. СПб., 1994. Т.1.

Мещеряков 2006 — Мещеряков А.Н. Император Мэйдзи и его Япония. М., 2006 (переизд. М., 2009).

Мещеряков 2009^а — Мещеряков А.Н. Быть японцем. История, поэтика и сценография японского тоталитаризма. М., 2009.

Мещеряков 2009^б — Мещеряков А. Сэнго нихон: Янагита Куниора-но миндзокугаку-ни ёру рэкисигаку-но хакай (Послевоенная Япония: разрушение исторической науки этнографами во главе с Янагита Кунио) // Interpretations of Japanese Culture. Views from Russia and Japan. Ed. by James C. Baxter. International Research Center for Japanese Studies. Kyoto, 2009, p.27-36.

Мещеряков 2010 — Мещеряков А.Н. Гора Фудзи: между землёй и небом. М., 2010.

Мещеряков 2012^а — Мещеряков А.Н. Стать японцем. М., 2012.

Мещеряков 2012^б — Мещеряков А.Н. Природа Японии глазами эталонного японца // Восточная коллекция. М., 2012. №1. С.130-141

Мещеряков 2012^в — Мещеряков А.Н. Самая красивая: природа Японии в интерпретации Сига Сигэтака // История и современность. М., 2012. №1.

Мещеряков, Грачёв 2010 — Мещеряков А.Н., Грачев М.В. История древней Японии. М., 2010.

Нисикава Дзёкэн 1988 — Нисикава Дзёкэн. Нихон суйдо ко. Суйдо кайбэн. Каи цусё ко (Размышления о водах и землях Японии. К пониманию вод и земель. Размышления о торговле с варварами). Токио, 1988.

Нисикава Дзёкэн 1996 — Нисикава Дзёкэн. Тёнин букуро (Мешок горожан) // Кинсэй тёнин сисо (Взгляды горожан в Новое время). Токио, 1996.

Нихон сёки 1997 — Нихон сёки. Анналы Японии. Пер. Л.М. Ермаковой и А.Н. Мещерякова. СПб., 1997. Т.1.

Огума Эйдзи 2010 — Огума Эйдзи. Танъицу миндзоку синва-но кигэн. Нихондзин-но дзигадзо-но кэйфу (Происхождение мифа о мононациональности. История автопортретирования). Токио, 2010.

Окагами 2000 — Окагами. Великое зерцало. Пер. Е.М. Дьяконовой. СПб., 2000.

Окамото Масатака 2010 — Окамото Масатака. Симагуникан сайко — утинару табунка сякайрон котику-но тамэ-ни (Ещё раз об островной стране: к построению социальной теории внутренней мультикультурности) // Фукуока кэнрицу нингэн сякай гакубу киё. Фукуока, 2010. №2.

Повесть о доме Тайра 1982 — Повесть о доме Тайра. Пер. И.Львовой. М., 1982.

Сясэкисю 1966 — Мудзю: Итиэн. Сясэкисю (Собрание песка и камней). Токио, 1966.

Торопыгина 2011 — Торопыгина М.В. Японский средневековый рассказ (отоги-дзоси). М., 2011.

Трубникова, Бачурин 2009 — Трубникова Н.Н., Бачурин А.С. История религий Японии. IX–XII вв. М., 2009.

Утимура Кандзо 2011 — Утимура Кандзо. Тидзинрон (Земля и люди). Токио, 2011.

Щепкин 2010 — Щепкин В.В. Трактат Хаяси Сихэй «Кайкоку хэйдан» как памятник военно-политической мысли Японии эпохи Эдо (1603–1867). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. СПб, 2010.