В статье рассматриваются философско-методологические основания ведущих парадигмальных направлений социологии как обусловленных их особым положением в многомерном социальном пространстве-времени и потому имеющих, несмотря на взаимную критику, положительное значение в процессе воссоздания максимально целостного и многомерного видения и истолкования противоречивой социальной действительности. Обосновывается уникальность и незаменимость языкового (речевого) подхода к анализу выражения и разрешения актуальных общественных проблем.

The article is devoted to some methodological foundations of sociological paradigms determined as multivariate phenomena in a hole social life. The author suggests to its analyze in a unique verbal sociality, i.e. positively explaining in a process of hole and multivariate reintegration of sociality and language. Then, it’s correlated with actual analysis of speech expression of current problems of  social activity to thereby support its actual dissolutions.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: общество, социальность, язык, речь, социальное познание, методология, мультипарадигмальность.

KEYWORDS: society, sociality, language, speech, social cognition, methodology, multyparadigmality

Социальность и язык относятся к числу специфических феноменов жизни человека. Однако исследования основных условий и процедур их жизненной взаимности далеки от завершения. Неогумбольдтианская идея Э. Кассирера о диалектике языка как объединяющей и разъединяющей людей символической форме[i] получила позднее развёрнутую интерпретацию в концепции символического конструирования структур и отношений социального мира. И знаменитое рассуждение К. Маркса о том, что «язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребностей, из настоятельной необходимости общения с другими людьми»[ii], можно также интерпретировать как подтверждение мысли В. фон Гумбольдта о том, что сознание и познание не могут выйти за пределы круга, очерченного языком. Но здесь языковое сознание ограничивается ещё одним материальным кругом – сферой реальных общественных отношений. Множество разнородных марксистских и неомарксистских школ и направлений лингвистики и обществознания, группирующихся вокруг таких фигур социальной критики, как Д. Лукач, Л. Альтюссер, Ги Дебор, М. Фуко, А. Гоулднер, П. Бурдьё, Ю. Хабермас, М. Уолцер и др., последовательно рефлектирует и методологически закрепляет принцип социальной критики и недоверия словам; обнаруживает социально-идеологическую природу существующих в обществе норм и их изменений, выявляют отношения власти и доминирования под любой лингво-идеологической маской[iii].

В феноменологии вербальный язык как одна из данностей «жизненного мира» (А. Шютц) сводится к способу типизирующего упорядочения индивидуального и коллективного опыта. Методологическое следствие из этого положения – рассмотрение языка как одного из феноменов исследования типических моделей поведения, образцов разрешения коммуникативных ситуаций в данном обществе; материала для наблюдения, описания, эксперимента. При этом феноменология не даёт никаких оснований для обобщающих оценок и выводов; есть только «чистый» описательный анализ феномена речевой интерсубъективности как повседневной феноменально структурированной коммуникации, но не как социальности в полном смысле этого слова. Феноменологический анализ «жизненного мира» был подхвачен и развит экзистенциальной философией, но уже с другими акцентами. Особенно характерным представляется поворот от познания к пониманию, от объективированного языка к речи. Одновременно с этим и социальность получает экзистенциальное истолкование как со-существование, со-присутствие, весь строй которого можно обнаружить в феноменологии речи (М. Мерло-Понти). Особое внимание здесь уделяется теме смысла и понимания. Смысл слова в социуме, в общении, создаётся не столько говорящим индивидуумом, сколько «океаном обычаев» (Х. Ортега-и-Гассет), поглощающим и стирающим речевую самобытность и нюансы. Стандартизация же значений, упрощая коммуникацию между людьми, делает проблематичным их взаимопонимание – в этом экзистенциалисты видят главную непреодолимую трудность консервативного социализированного языка и речи, пытающейся выразить творческую индивидуальность. Противоречие это анализируется и разрешается его герменевтическим поворотом в творчестве М. Хайдеггера и Г.-Г. Гадамера. Социальный мир, как и мир большой, понятны людям уже в силу их присутствия в бытии этого мира, и всё понятное уже высказано и хранится в обыденном массовом языке в виде мнимо общеизвестных истин. «До всякой дифференциации понимания на различные направления прагматического и теоретического интереса понимание является способом бытия человека, поскольку оно есть способность бытия и ”возможность”»[iv]. Понятое в начале становится потом общим местом, забалтывается, усредняется и ждёт своего переоткрытия. Проблема состоит в том, чтобы суметь своевременно сказать нужные слова и быть услышанным. Последняя задача является одной из труднейших, её пытаются разрешить теоретически реформаторы социального дискурса (Ю. Хабермас), социальные критики (М. Уолцер). Г.-Г. Гадамер напрямую связывает языковые публичные распри с глубокими противоречиями общества, со скрытым политическим диктатом и манипулированием общественным мнением. Но, в отличие от практически-революционной критики марксистов, Гадамер видит надежду на достижение социального мира в могуществе языка, слова, в способности людей к взаимопониманию и трудному, но возможному взаимоизменению в диалоге, межличностном и социальном.

Философы диалогического направления, в отличие от гадамеровской герменевтики, отводят социальному языку второе место в действительности. Сначала есть конкретные «я», «ты», «мы», «они» в конкретной общей ситуации, создающей конкретные жизненные проблемы, которые необходимо решить, чтобы жить дальше; а чтобы осознать, обсудить и решить проблемы, люди вынуждены говорить. Единственной необходимой и достаточной предпосылкой выступает воля людей к коммуникации, что конституирует себя непосредственно во взаимном обращении друг к другу. «Коммуникативная воля обретает жест, звук, слово. Элементы языкового достояния и структуры языкового опыта служат ей»[v]. Исход диалога заведомо никогда не предрешён никаким прошлым опытом, и сам языковой материал в общении не возрождается, а получает новую жизнь, даже если диалог посвящён смыслу употребляемых понятий. Как элементы исторического достояния, все слова и выражения многозначны, понимание же и есть обговаривание многозначности и приход к общему значению произносимого слова. Будучи взаимозависимыми, люди вынуждены обдумывать и принимать решения вместе – это есть диалог. Участие в диалоге – не прихоть, а нужда, ответ на свою ситуацию в мире, за которым последует такая же мирская ответственность («не-алиби» по Бахтину). Введение в социально-языковой анализ категорий ответности и ответственности – важнейшее методологическое достижение диалогистов, эти категории задают смысловые поисковые ориентиры для герменевтического, контекстуального исследования социально значимых высказываний любого уровня и масштаба.

Аналитическое направление в философии языка не тематизирует в своих исследованиях социальную жизнь как целостное явление или сущность, редуцируя «социальный контекст» анализируемых высказываний к конвенциональным нормам референций, логико-грамматических параметров и речевого этикета (Дж. Сёрль, П. Грайс). Развитие модальных и интенциональных логик (Г.Х. фон Вригт, Я. Хинтикка), в которых обсуждаются иерархии языков и метаязыков, интенсиональный контекст, различия между референцией говорящего и семантической референцией высказывания и т.п., значительно обогащает возможности логического анализа, но из него совершенно выпало понятие человека, чьё место заняла логическая «индивидуализирующая функция», которая, конечно, не испытывает никаких социальных проблем. Реально социальная проблематика осознаётся в аналитической философии как проблема источника лингвистической компетенции, правил и конвенций «языковых игр», имплицитно и эксплицитно регулирующих языковое поведение. Фактическое многообразие культур и их естественных языков, проблемы перевода, становясь предметом лингвофилософского анализа, подталкивают естественным образом к знакомству и сближению философов аналитической и герменевтической ориентаций. Стремление прагматической аналитики (Д. Дэвидсон, К.-О. Апель) включить в анализ экстралингвистические факторы, рассматривать «языковые игры» в широком контексте «форм жизни» с помощью таких конструктов как «возможный мир», «индивидуализирующая функция», «идеальное коммуникативное сообщество», «идеальная языковая игра» и т.п., наталкивается однако на сопротивление формализации со стороны естественного языка и реальной жизни общества.

Прагматически и постмодернистски настроенные философы, как и аналитики, избегают онтологических «ловушек» и поддерживают идею демистификации языка, трактуют его как наиболее очевидное отличие человека от животного и источник развития культуры, но в сущности – как только один из способов приспособления к миру. Прагматический натурализм означает, кроме того, в отличие от аналитики, отказ от всяких общеобязательных аргументов, т.е. от «доказательства» по отношению к социально-этическим вопросам, от универсального логического «метода» – в пользу аргументов банальных и вненаучных, таких как добро и зло, вера и разум, опасности и возможности. «Мы действительно обязаны говорить друг с другом, обсуждать свои воззрения на мир, прибегать скорее к убеждению, чем к принуждению, быть терпимыми к разнообразию и смиренными фаллибилистами. Но это не то же самое, что быть обязанными иметь методологические принципы»[vi]. Распространение научного метода на моральные и политические проблемы приводит к тому, что обсуждаются, оцениваются и выбираются не гипотетические пути достижения желаемых целей, а описания и переописания того, в чём состоит цель, какова проблема и возможности для её решения – на самом деле подобное теоретизирование не избавляет от необходимости выбирать, рисковать и ошибаться, преодолевать сопротивление обстоятельств и людей. Поэтому социальное познание трактуется здесь как обсуждение общезначимых проблем на равных всеми заинтересованными сторонами, стремление прийти к соглашению путём взаимного убеждения, риторических приёмов, интерсубъективного влияния.

Обобщая вышесказанное, можно говорить о сложном комплексе идей и подходов к анализу явленности социальной жизни в языке общества, развиваемых современной философией. Экзистенциальное мировоззрение акцентирует в языке функцию выражения, а герменевтическое – функцию понимания, но оба отказываются от идеи метода достижения полноценного понимания, идеи научной истины, в том числе, истины о языке. Аналитические рассуждения о языке, речи и их социальном контексте, поскольку они программным образом стремятся остаться в рамках логической доказательности, фактически переходят границу между философией и научным теоретизированием на сторону последнего. Тенденцию сближения аналитики с герменевтикой можно рассматривать в этом ключе как попытку преодолеть метафизическую слабость аналитиков и, наоборот, отсутствие метода в герменевтике. Поскольку герменевтический отказ от методической процедурности, как и исключение спекулятивности в аналитике, являются необходимыми условиями реализации их сильных сторон, то трансформированный «гибрид» теряет преимущества цельности и последовательности оригиналов, что чревато не только критикой эклектики в основаниях со стороны философской традиции, но и сомнениями насчёт дальнейшей разработки, воплощения нового учения в конкретных методиках исследования языка и общества. С другой стороны, очевидно, что философские направления и отдельные философы в различной степени проявляют в своём творчестве заинтересованность собственно социальными проблемами и возможностями их постижения через язык. В наибольшей мере это можно отнести на счёт марксистской и диалогической теории и методологии. Критически настроенные прагматики готовы к практическим шагам и без какого-то особенно глубокого понимания сущности происходящего. Феноменология, экзистенциальная герменевтика, аналитика, напротив, стремятся к методическому и интуитивному моделированию взаимодействия социально порождённых стереотипов, норм, ценностей, выраженных в языке, но уклоняются от социально-диагностирующих суждений о нормальности, справедливости, человечности этого общества. В этом своём качестве они несколько парадоксальным образом сближаются с позитивистским подходом к языку, проявляя «чисто» познавательную заинтересованность, вынося «за скобки» или раздробляя, распыляя вовне вопрос об ответности и ответственности социальных речей, избегая серьёзной причастности судьбам своих «предметов».

Лингвистике тоже свойственна дихотомическая постановка вопроса о порядке и творчестве; о первичности системы (языка) либо субъективного действия (речи). Онтичен ли язык как структурная реальность, которой носители языка только более или менее правильно пользуются, либо есть непрерывный речевой процесс, медленно, но верно движущийся в неизвестном направлении, а система – только срез этого процесса в произвольный момент времени? Чтобы воспользоваться в социальных исследованиях опытом лингвистических решений, существует, по крайней мере, одно серьёзное препятствие: язык является вещью материальной, «процессом, который можно взвесить, измерить, выслушать, сделать достоянием физического опыта»[vii]. Социальная же материя сама по себе гипотетична, и все её носители – психологические, экономические, биоэнергоинформационные, интеракционные, нормативно-ценностные и пр. – тоже, строго говоря, гипотезы, ни одна из которых не опровергнута и не доказана. «Не существует однозначной трактовки сущности социальности, способов ее структурирования, характера движущих сил и механизмов социальных процессов. Уместно говорить не столько об универсальном понимании социальности, сколько об альтернативных моделях ее структурирования»[viii]. Каковы же перспективы развития этой ситуации? Некоторые ведущие социологи, такие как Дж. Александер, П. Штомка, Э. Гидденс, Дж. Ритцер, считают, что в социальных науках на смену множеству парадигм должна прийти многомерная модель объяснения, позволяющая описывать социальное действие одновременно как объективное и интенциональное, детерминированное коллективными нормами и инструментальное по отношению к индивидуальным целям[ix]. Другие полагают, что тщетные попытки примирить взаимоисключающие точки зрения на социальное действие и социальный порядок как раз и порождают мультипарадигмальность.

Многие социологи предпочитают в своих конкретных исследованиях опираться на не претендующие на глобальный охват так называемые теории среднего уровня. Такая позиция способствует не только созданию работающих теорий, но и улучшению коммуникации между соперничающими исследовательскими программами и их сторонниками, интеграции социологического сообщества. Пора, видимо, смириться с тем, что «мир существует объективно, независимо от нас, но мы не можем аккуратно и точно отразить те проблемы, в нашем случае социальные, которые в этом мире существуют.  …  Единственным критерием научного социального знания (…) сегодня – это множественность объяснений одного и того же наблюдаемого процесса, события, явления и т.д. … Не просто с разных точек зрения, а именно под углом разных теорий. … Часто одно объяснение дополняет другое, очень часто они не прямо противоречат друг другу, а дополняют друг друга, потому что в одной теории картина видна, например, целиком, а другая теория высвечивает какие-то особенности. Т.е., если мы даем несколько объяснений одному процессу, это будет более надежно и достоверно»[x]. Если говорить о социальном познании в постсоветской России, то освобождение два десятилетия тому назад от идеологического искажения и принуждения со стороны «коммунистических» властей рассматривалось прогрессивными лидерами социологов как необходимое и достаточное внешнее условие для появления и развития настоящей творческой и полезной социальной науки. «Только так и может возникнуть теоретическая социология, социологическое самосознание нашего общества - как обширная, претенциозная, многосторонняя концепция»[xi]. На сегодняшний день задача эта всё еще не решена, но степень осознания ее актуальности значительно выросла и всё активнее высказывается и в социально-философских, и в научно-социологических, и в социально-публицистических кругах. «Новая методология должна неизбежно быть антиредукционистской, уходящей от рассмотрения социальности на «срезах» и «уровнях», не сводящей ее к каким-либо проявлениям социального бытия. Неизбежное ускользание социальности позволяет говорить о ней не как о чем-то целом, едином, а как о сети взаимообусловленных существованием друг друга гетерогенных сообществ. Именно на основе данных тезисов и должен быть построен дальнейший научный поиск, результатом которого могла бы стать новая, постклассическая концепция структурирования социальности»[xii].

Вновь становится крайне актуальным требование обратить внимание на единство жизни общества и его речи, преодоление разделенности социологического, культурологического, философского, лингвистического, педагогического подходов к анализу осознанных и высказываемых общественных отношений. Именно об этом шла речь после военно-революционных катастроф начала ХХ века в работе О. Розенштока-Хюсси «Речь и действительность». Постулируя главными основаниями своих научных изысканий непосредственные реалии жизни общества, автор констатировал факт наличия в общественных науках проблемы многообразия моделей и множественности аспектов изучаемых явлений и процессов, а следовательно, – необходимость метода, в рамках которого множественность есть базовый феномен. «Это уже само по себе означает, что наука начала ощупью двигаться к грамматическому методу. Ибо в одной только грамматике и нигде более осуществлено подобное многообразие внутри целого»[xiii]. Многие страницы книги посвящены доказательству важнейшего тезиса О. Розенштока-Хюсси о том, что ни один из известных и «работающих» универсальных методов науки неприложим, да и не предназначался по своему первоначальному замыслу для исследования изменений, происходящих в обществе. Общество, являющееся предметом рассмотрения истории, этики, психологии, философии, социологии, экономики, устроено иначе, чем предметные области средневековой теологии и новоевропейского естествознания. Общество гораздо более разнородно, подвижно и изменчиво, - и как целое, и в каждой сколь угодно малой его части, - регионе, нации, общности, малой группе, вплоть до единичного человеческого существа. Охватить научным анализом все изменения и все проблемы, происходящие в обществе, абсолютно невозможно – многие из них закончатся и разрешатся до того, как учёные о них узнают, - хотя в конечном счёте все эти «мелкие» житейские перемены, неурядицы и трагедии так или иначе соотносятся с общезначимыми процессами. Еще более проблематично научно достоверное знание о ломающейся, резко и радикально меняющейся в своих устоях жизни – наука ведь может зафиксировать социальное событие только в случае, когда оно касается более чем одного поколения или более чем одной группы народонаселения. Поразительно, как близко перекликаются, как оказываются современными тревоги обществоведов, разделенных астрономическим столетием. В. Найшуль с единомышленниками проектирует в середине «нулевых» обновление русского общественно-политического языка, потому что современный русский язык не позволяет адекватно, понятно описать нашу социальную действительность и планы ее модернизации[xiv]. С. Чебанов подтверждает актуальность этой темы в целой серии прагмалингвистических работ, в которых показано, как  «при очень быстрых социальных изменениях мы имеем дело с ситуацией, когда различные смыслы испытывают состояние семантического коллапса. ... Семантический коллапс — это ситуация большого непорядка в социальной жизни. А различение этих смыслов, когда появляется возможность сделать это, — это та работа, которая крайне важна для того, чтобы жизнь наладить»[xv]. «Мы имеем эмпирику, отсутствует язык, отсутствует понимание»[xvi]. «В условиях невозможности заимствовать ни онтологию, ни понятия, нужно вернуться к каким-нибудь коммуникативным понятиям, обусловливающим понимание в коммуникации. Ведь не только не понятно, про что говорится, непонятно зачем говорится, и непонятно зачем слушать. Вот в чем трагедия. Т.е. это гораздо сильнее, чем понятийная катастрофа»[xvii].

Об этом же дискутируют эксперты в области новой российской литературы: «Постсоветские двадцать лет так и не стали тем “общим”, которое сознание (и бессознательное) могло бы перевести в разряд “типичного”. Собственно говоря, то, что мы получили в виде сотен (о, ужас!) текстов, — это кучи слов, нагроможденных вокруг огромного зияния на месте последнего двадцатилетия нашей общей истории. Особенность массового сознания в нашей стране такова, что персональные “истории” не стоят ничего по сравнению с общей “Историей”; так вот, этой общей “Истории” в постсоветской России просто не было»[xviii]. «…Нынешней жизни вроде бы как нет. Она, как выражался Лотман, не образует текста. В данном случае его слова обретают неожиданную буквальность. И тогда, может быть, травмой надо считать современность, а ее симптомом — это зияние»[xix]. «Именно, пустота! В отличие от девяностых, в обществе не возникает новых горизонтальных связей, — а именно они создают содержание повседневной жизни, которая формирует и определенный тип сознания. Или даже горизонтальные связи прямо формируют определенный тип сознания в обществе, средний, обывательский — именно от него отталкивается любое художественное высказывание, каким бы радикальным оно ни было. … Это катастрофа языка — не в смысле “плохой язык/хороший язык”, а в смысле, что это вообще не язык, а коллаж субкультурных и поколенческих говорков и диалектов. В российском обществе сегодня нет языка прямого разговора о жизни — и это тоже результат отсутствия серьезных горизонтальных связей»[xx]. «Отсутствие языка — то есть некоего объединяющего метанарратива, единого стиля, мощной авторской доминанты — это не проблема, а состояние, причем, не только русское. … По-видимому, это и есть состояние постмодерна. … Если придерживаться положения о взаимозависимости новых языков и новых социальностей, то коллажность новых языков в полной мере соответствует попыткам строить социальность без жесткого центра, без единой доминирующей воли, основанной на взаимных компромиссах, тонких связях, неустойчивых идентичностях, ситуативных сцеплениях и т.п. Мне кажется — именно кажется, и неуверенность эта, увы, поддерживается прочитанным, — что такие горизонтальные связи … все же формируются и, возможно, в следующий раз нам нужно будет сосредоточиться на их поиске, разумеется, не забывая о выраженности этих связей через язык(и)»[xxi].

Базисный постулат О. Розенштока-Хюсси, вытекающий из наблюдения повседневного живого опыта, состоит в утверждении нелинейного, не физического и даже не биологического характера социального пространства-времени, и обозначается им как «крест действительности»: «Здесь и теперь, мы живём в двойственном времени и двойственном пространстве. …Чтобы жить, любой организм поворачивается назад, вперёд, вовнутрь и вовне. …Всякому живому существу, точно так же, как и общественной группе, приходится защищать своё настоящее, одновременно подвергаемое давлению со стороны прошлого и будущего. Это значит смотреть назад, равно как и вперёд, и в каждый данный момент делать выбор между продолжением и изменением»[xxii]. Наличие и необходимость выбора радикально отличает  историю от органической истории, от эволюции у животных нет проблемы «отцов и детей». Осознание этого начала свободной изменчивости в социальной жизни привело к появлению новой, риторической метафоры в моделях описания и объяснения социальной реальности[xxiii]. «Риторика лучше, чем логика или грамматика, подходит для классификации и описания приемов практической деятельности. Перед логикой практики и риторикой ставятся сходные задачи: и в том и в другом случае требуется решить вопрос о связи общих мест с неповторимыми ситуациями. Риторическое исследование приемов практических действий способно стать основанием для социальной теории, внимательной к своим основаниям в повседневной практике»[xxiv].

О. Розеншток-Хюсси апеллирует прежде всего к непосредственному опыту живой речи, создаёт настрой на самый серьезный разговор о «говорении» как о способе человеческого существования: «…Впереди, позади, внутри, вовне лежат подвижные границы жизни, способные набираться сил, расширяться, раздвигаться, и подверженные в то же время омертвению и гниению. И мы говорим, иначе нас разорвёт на части напряжение внутри этого четырёхугольника. Мы говорим, пытаясь сбавить это напряжение. Говорить – значит объединять, упрощать, интегрировать жизнь. Не будь этого усилия, нас разорвало бы на части либо от чрезмерного внутреннего, невыраженного желания, либо от обилия впечатлений, полученных из окружающей среды, от чересчур многочисленных окаменелых формул, связывающих нас прошлым по рукам и ногам, или от чрезмерно беспокойной любознательности относительно будущего»[xxv]. И действительно, если не речь, то что другое могло бы выполнять эту функцию упрощения и интеграции, как ещё отделить важное от неважного, кроме как прислушавшись к голосам других людей и обсудив услышанное? Теоретические модели, образы общества, благодаря специальному упрощенному «понятному» языку, радуют всякого новичка в социальном познании – иллюзией возможности описать и даже в чем-то объяснить такую сложную жизнь – но потом неизбежно наступает разочарование от избытка моделей описания и совершенной невозможности остановиться на одной, истинной. Нельзя не заметить достоинства простоты и красоты предложенной О. Розенштоком-Хюсси матрицы исследования, при том, подчеркнём ещё раз, что эта форма готова принять всё многообразие значимых социальных отношений, без всякого исключения, что нечасто встречается в эпоху «узкой специализации» теорий и методологий.

Розенштоковская система координат социального пространства и времени, фиксирующая в грамматических категориях лица и времени степень ответственности перед будущим, уважения к прошлому, готовность к диалогу с внутренним и внешним социальным миром, даёт возможность объяснить из единого теоретического основания парадигмальный раскол в современной фундаментальной и прикладной социологии. Грамматический метод О. Розенштока-Хюсси позволяет увидеть эти антагонистические парадигмы в позитивном плане, как озвучивание в сфере социального познания четырёх свойственных людям видов речи. Позитивизм говорит о мире на языке теоретической объективности, в третьем лице, как о внешнем «оно». Интерпретационная социология реализует установку на взаимопонимание, поиск исторической (биографической) уникальности всякой судьбы в социально-типизированном «мы» различного масштаба. Критическое направление пристально следит за мерой социальной (не)справедливости и устремляет свой императивный призыв к «ты» в будущее. Постмодернистский дискурс выражает надежду современного индивидуализированного «я» на возможность солидарного, минимально справедливого сосуществования в обществе глобальной фрагментации. Наличие в социологии всех этих четырёх видов речи, ни один из которых, конечно, не может и не должен быть «устранён», говорит о том, что социальное познание – в силу особенностей своего предмета – позволяет реализовать любые социально-мировоззренческие установки, все «ценностные акценты», в отличие от математики, например, или естествознания (хотя свои поэты есть в любой сфере деятельности).

Такая точка зрения на соотношение основных социально-методологических парадигм даёт возможность изменить отрицательную оценку «мультипарадигмальности» в социологии на положительную. Гносеологические принципы требуют, чтобы методологическая матрица соответствовала природе исследуемого объекта, но и сама совместная человеческая жизнь, и живой язык антиномичны по своей природе. Теоретическое описание никогда не бывает полным, никогда не совпадает с самоописанием человека или социальной общности, поскольку в нём выявляют только те свойства и отношения, о которых теоретики задают вопрос и которые они способны разглядеть, назвать (обозначить) и представить в описании согласно собственным установкам, целям, освоенным способам познания. В этом заключается один из парадоксов традиционного позитивистского обществознания: здесь люди изучают свою жизнь, культуру, язык, как если бы они были чужими – по отдельным фрагментам и сторонам, по формализованным, количественно измеряемым признакам. Этот искусственный, отстранённый подход позволяет науке изучать и описывать социальные процессы и явления в качестве части материального мира, узнавать о том, что в реальности наших “форм жизни” не зависит от нас, чтобы с помощью этих знаний вырабатывать в обществе такие политические установления, которые по возможности защитят его от материальных, духовных и человеческих жертв.

Могущество и авторитет объективистской социальной науки были подорваны не врагами точного знания и метода, а обнаружившимися со временем слабостями самой этой парадигмы. Внутринаучной методологической критикой оспаривается правомерность распространения объективно-научных методов на область ценностей, морали, политики, незаконная квантификация и объективизация исследований сферы человеческой свободы и ответственности, в том числе и речевой деятельности. Вненаучный, социальный порок позитивизма проявился в том, что, нуждаясь в мощной материальной базе для своих технически сложных исследований, организаторы науки втянулись в игры с властью и бизнесом, что лишило их научные результаты права претендовать на объективность и выражение общественного познавательного интереса. Эпистемологический фактор этого явления усматривается, в частности, в субъект-объектной границе, институционально отделяющей общество от тех, кому отдана монополия на осуществление и выражение его самопознания.

Среди социальных учёных, разделяющих принцип ответственности, находит всё большее понимание позиция методологов, отказывающихся противопоставлять в исследовательской практике «объяснение» и «понимание», гипотетико-дедуктивное рассуждение и интерпретацию. Продуктивный социальный диалог нельзя организовать путём административного или консенсусного введения правил разговора. Соблюдение формальных правил «языковой игры» ведёт к фактическому удвоению речи, появлению параллельной игры без правил, за реальную победу. Подлинное диалогическое развитие – это владение всеми видами речи, умение слушать и думать исторически и перспективно, о себе и о других, выражать свои суждения с расчётом на ответную реакцию, на встречный вопрос, на несогласие и необходимость искать новые аргументы. В основе такого развития лежат не только хорошее владение лингвистическими формами, но и воля к мирному разрешению проблем, понимание, что это лучший из всех способов выживания и совершенствования жизни. «Круг адептов методологического движения постоянно расширяется. ...Поэтому корректнее говорить об условиях появления среды, которая подготовит интеллектуальную реформу и выдвинет новых лидеров интеллектуального движения. И это может быть не обязательно в рамках социологического дискурса. Одним из условий является выход общества из состояния апатии, в котором оно пребывало в течение последних лет. Общество просыпается. Оно говорит и языком улицы, и языком Интернета и т. д. Важно услышать эти голоса. Серьезные изменения в обществе начнутся тогда, когда начнется серьезный анализ происходящего. И если социология хочет стать во главе нового интеллектуального движения, она не должна проспать момент окончательного пробуждения, когда социальные акторы выйдут на авансцену общественной и политической жизни»[xxvi]. 

Литература

Гадамер 1988 - Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М.: Прогресс, 1988.

Девятко 2002 - Девятко И.Ф. Критика старых и поиск новых моделей объяснения в посткризисной социологической теории // История теоретической социологии. В 4-х т. Т. 4. М.: Изд-во «Канон+» ОИ «Реабилитация», 2002. С. 423-436.

Калайков 2004 - Калайков С.Ю. Взаимодействие традиции и новации как проблема риторического конструирования социальной реальности: Дис. ... канд. филос. наук: 09.00.11: Екатеринбург, 2004.

Карпеев 2002 - Карпеев А.М. Системность языка и системность морали: мой взгляд на онтогенез социальности // Mixtura verborum’2002: По следам человека. Сб. ст. Самара: Самар. гуманит. акад. 2002.

Кассирер 1998 - Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М.: Гардарика, 1998.

Кобрин, Липовецкий, Толстов, Фанайлова, Левинсон 2010 - Кобрин К., Липовецкий М., Толстов В., Фанайлова Е., Левинсон А. «Hoc»: After-party: Переписка между Москвой, Прибайкальем, Прагой и Колорадо о словесности и социальности в контексте новой литературы // Новое литературное обозрение. 2010. № 104.

Кордонский - Кордонский С. Социальная реальность современной России (http://polit.ru/lectures/2004/05/11/kordon.html).

Мантуров 2011 - Мантуров О.С. Альтернативные модели структурирования социальности // Известия Уральского государственного университета. 2011. № 2(91). С.11-27.

Маркс, Энгельс III - Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т.3.

Мирошниченко 1995 - Мирошниченко А. Толкование речи. Основы лингвоидеологического анализа. Ростов-на-Дону: Изд. дом ”Город N”, 1995.

Найшуль - Найшуль В. Букварь городской Руси. Семантический каркас русского общественно-политического языка (http://www.polit.ru/article/2006/02/03/naishul_bubu/). 

Никитин 2006 - Никитин С.А. Логика практики и риторика действия // Известия Уральского государственного университета. 2006.

Розеншток-Хюсси 1994 - Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. М.: Лабиринт, 1994.

Рорти 1996 - Рорти Р. Прагматизм без метода // Логос. 1996. № 8.

Сорокина - Сорокина Н.Д. «Каково общество, такова и социология?» (размышления о статье Л.Д. Гудкова (http://www.ssa-rss.ru/index.php?page_id=19&id=436).

Филиппов - Филиппов А.Ф. Перспективы теоретических исследований в социологии (http://www.sociolog.net/filippov.html).

Ядов 2007 - Ядов В.А. Современное состояние мировой социологии (http://www.polit.ru/lectures/2007/10/26/sociolog.html).