В статье рассматривается связь обозначенных в заголовке понятий. «Теоретический национализм» возник в Европе XYIII–XIX вв. как реакция на ослабление общеевропейской христианско-монархической идеологии. С первых же шагов он оказался связан с глобальными идеологиями: «ностальгический», «литературный» немецкий национализм – с уходящей, а французский, революционный – с зарождающимися тоталитарными идеологиями будущего. Французский национализм послужил прообразом как нацизма (что признавали сами лидеры последнего), так и радикальных анархистских и социалистических движений.

Связь национализма с тотальными идеологиями рассмотрена далее на примере России. Русский «теоретический национализм» изначально (декабристы, Герцен, Бакунин) был связан с идеями левого тоталитаризма, но во второй половине XIX в., в связи с ослаблением в России имперской парадигмы, национализм перешёл и направо. Правый национализм верхов и левый – революционеров (активная эксплуатация идеологий национальных окраин) привели к крушению страны.

The paper considers the connections between the terms stated in the title. “Theoretical nationalism” arosed in Europe in the 18^th-19^th centuries as a reaction on general decay of all-European Christian monarchic ideology. However it was deeply connected with global ideologies. One branch of nationalism was German, passing away “romantique”, “literal” nationalism, another one was revolutional French nationalism linked with raising totalitarian ideologies. French nationalism served a prototype both for nazism (approved by the leaders themselves) and radical anarchic and socialist movements.

We consider the connections between nationalism and totalitarian ideologies by taking Russia as an example. Russian “theoretical nationalism” initially related to ideas of left totalitarism, however nationalism has moved to the right wing in the 2^nd half of the 19^th century as a result of weakening of imperial Russia. Right nationalism of the establishment and revolutional left nationalism (active employment of ideological provincial nationalism) lead the country to the final catastrophe.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: национализм, идеология, консерватизм, революция, фашизм, нацизм, большевизм, коммунизм.

KEY WORDS: ideology, nationalism, conservatism, revolution, fascism, nazism, communism.

Постановка задачи

Что такое национализм? Устоявшиеся понятия часто представляются нам очевидными; соответственно, казуистическими кажутся попытки определить их. Но это — мнимая очевидность. Даже близкие друг другу авторы говорят подчас о различных, в сущности, вещах; главное же — для содержательного изучения явления надо ясно отграничить его от явлений сходных. Конечно, формальная дефиниция не всегда в состоянии «ухватить» суть понятия; но, во всяком случае, суть эта должна быть чётко облечена в слова.

«У русских... склонность к порицанию порядков на родине всегда сочеталась и доныне сочетается с какой-то национальной мистической самовлюбленностью. Русский национализм отличается от естественных национализмов европейских народов именно тем, что проникнут фальшивой религиозной восторженностью и именно этим особенно гибелен» (см. в [Кантор 2006, 132–143]).

Так писал Семен Людвигович Франк. Отвлечемся от конкретных исторических обстоятельств произнесения этих слов: ясно, что в действительности речь идет не о «русскости» или «нерусскости». А об отличии «наивного» национализма — от идеологического. Одно дело, когда человек симпатизирует сородичам и частенько недолюбливает «чужих». Последнее нередко способно принимать малоприятные формы; но, как бы то ни было, рассуждения о подобных извечных проблемах вряд ли могут претендовать на содержательность. И иное дело, когда подобные ощущения теряют наивность, облекаются в упорную мысль. Когда они становятся базой последовательного объяснения всех мировых событий...

Эти простые соображения задают уже ясный отграничительный признак: именно национализм-идеология, национализм-мысль и становятся подчас предметом содержательного изучения. Национализм-идеология (ниже мы второе существительное часто будем просто опускать) локализован — и во времени, и в пространстве европейской культуры. Временем его зарождения можно достаточно уверенно назвать вторую половину XVIII — начало XIX веков: нетрудно назвать десятки блестящих имен мыслителей-националистов этого периода, ранее же мы видим лишь «разбросанных во времени» их предтеч.

Мыслители этого периода дали, в частности, убедительный ответ на вопрос о происхождении европейского национализма. Оскудение общеевропейской идеи — причина зарождения его. В итоге развития протестантизма «религия вопреки своему существу была замкнута в государственных границах, и таким образом была заложена основа, позволяющая постепенно похоронить религиозно-космополитический интерес» [Новалис 2003, 137].

Чтобы оценить точность этого рассуждения, обратимся — для полной ясности — к классическому времени господства общеевропейской идеологии: к эпохе крестовых походов. Стычки между рыцарями разных национальностей были нередки, они существенно ослабляли силу христианских войск. Однако вряд ли кому-либо придет в голову говорить о французском, немецком, венецианском национализме как об одной из идейных сил эпохи. Сохранившиеся памятники и документы со всей очевидностью говорят о едином христианско-европейском порыве той поры.

Но именно точность таких оценок приводит подчас к странному парадоксу. Антитеза «универсальная идеология или национализм» психологически экстраполируется на весь двухвековой период существования и развития европейских национализмов. Однако «враждебность» при зарождении понятия — вовсе еще не гарантия «отчужденности» в процессе дальнейшей его жизни. Всеобъемлющие тоталитарные идеологии обычно прочно сплетались с «местно»-националистическими, они не могли друг без друга существовать. И лишь подобное переплетение обеспечивало все их победы.

На фактическом, историческом уровне все это, конечно, хорошо известно. Вряд ли нужно, допустим, доказывать, что анархистские и радикально-социалистические движения XIX века черпали свою силу в чисто националистических порывах «угнетенных малых народов». Но на методологическом, системном уровне изучения подобные факты далеко не осмыслены в должной мере. И чем ближе к нам исторический период, тем более эти неосознанности затрудняют изучение его.

Решимся сказать: идейно непонятным остается, вследствие сказанного выше, и важнейший период существования СССР. Именно, существуют два взгляда на 30-е — 40-е годы нашей истории прошлого века. «Национальный конь под коммунистическим всадником» – такова широко известная точка зрения Александра Солженицына. Сталин – «победитель коммунизма» (так назвал свою книгу Валерий Чалидзе).

Так что же, в конце концов? Национализм или коммунизм? Примечательно, что этот напрашивающийся вопрос обычно даже и не ставится в многообразных спорах. Каждый лишь горячо декларирует правомерность своего «изма». При этом — что на первый взгляд удивительно — практически не пытаясь ниспровергнуть враждебную точку зрения. Ложная антитеза («глобальная идеология — или национализм») становится, таким образом, серьезным препятствием при идейно-системном изучении эпохи.

Затронутые нами вопросы не допускают, разумеется, решения в масштабах статьи. Мы попытаемся их лишь предметно сформулировать и поставить.

У истоков. «Литературный национализм» и «национализм гильотины»

Родиной европейского национализма обычно считают Германию. При определенном угле зрения, это действительно так. Новалис, Шиллер, Шлегель, Фихте, Гумбольдт... Ни одна страна не дала за краткий период такого созвездия блестящих имен. Но если под национализмом понимать эффективную массовую идеологию — мы, по справедливости, будем вынуждены изменить оценку. Французский национализм сформировался в 1780-е годы (несколько ранее немецкого); на протяжении последующих двух веков он оказывал решающее влияние на ход событий в Европе и России. Но начнем, соблюдая более принятую последовательность, с немецкого варианта.

«Были прекрасные, блистательные времена, когда Европа была единой христианской страной, когда единое христианство обитало в этой части света, придавая ей стройную человечность, единый великий общий интерес объединял отдаленнейшие провинции этого пространного духовного царства. Один верховный руководитель возглавлял и сочетал великие политические силы, не нуждаясь для этого в обширных мирских владениях. Одно многочисленное сословие, готовое включить в себя каждого, непосредственно подчинялось этому руководителю, ревностно стремясь укрепить его благодетельную власть» [Новалис 2003, 134].

Эта новалисовская декларация стала базовой. Для так называемого «космополитического патриотизма». Все связано в этом мире, и, «разучившись почитать земное отечество, люди перестанут благоговеть и перед своей небесной родиной». Задача же земного отечества — воистину велика. Предупредить хаос, вновь объединить Европу; а религиозное и духовное возрождение Германии — первый шаг на этом пути.

Однако христианская Европа осталась в прошлом... Так думали многие, не разделяя новалисовский идеализм. Фридрих Шлегель даже отказался публиковать «Христианство...» в своем журнале. Сам он солидаризовался с идеей Kulturnation, ее сформулировали несколько ранее Шиллер и Гумбольдт: Германия должна отказаться от политических претензий, но при этом должна занять ведущее место в духовной эволюции человечества.

Идеи были разные; типология — одна. «Царствовать — прислуживая» (Адам Мюллер): лишь в служении наднациональным ценностям раскрывается национальный гений немцев. Уникальность его, по Мюллеру, – в способности ассимилировать вклад в мировую культуру других наций: немец не воспаряет над другими народами, он — вечный посредник. Всечеловек — сказал бы Достоевский...

Трудно найти зримые следы влияния «космополитического национализма» на Европу XIX века. В XX же такие следы обнаруживаются. «В центре столкновения стоит вовсе не различие наций, а различие двух эпох, из которых одна, становящаяся, поглощает другую, уходящую... Метафизическая, то есть соразмерная гештальту, картина этой войны обнаруживает иные фронты, нежели те, которые могли открыться сознанию ее участников» [Юнгер 2000, 236–237]. В условиях Третьего Рейха подобные рассуждения, «общеевропейский (постоянный термин Юнгера же) национализм» смотрелись серьезным вызовом господствующему расовому национализму, некоторые консерваторы поплатились за них свободой, другие даже жизнью. Это были неэффективные, заведомо обреченные попытки «скорректировать» гитлеризм. В истории они остались лишь свидетельством живучести «общеевропейских» настроений в немецкой консервативной среде.

Подобно немецкому, французский национализм родился из осознания краха христианско-монархических ценностей Европы. Но, в противоположность немецкому, стержнем французского национализма стала ненависть к этим ценностям, гордость участием в сокрушении их. Гражданин — революционер — патриот... Эти слова стали устойчивыми синонимами в революционной Франции конца XVIII века. По самоощущению устремленный в будущее, французский национализм идеологией будущего действительно и оказался.

«Французская революция соединила Декларацию прав человека с требованием национального суверенитета. Одни и те же основные права были одновременно провозглашены и как неотчуждаемое достояние всех людей, и как особенное наследие определенных наций; одну и ту же нацию разом объявляли и подчиненной законам, кои предположительно вытекали из этой декларации, и суверенной, т. е. не связанной никаким всеобщим законом и не признающей ничего высшего над собой. Практическим результатом этого противоречия стало то, что отныне... сам институт государства (чьим высшим назначением было оберегать и гарантировать человеку его права) потерял свой юридический, рациональный облик... Соответственно «национальный суверенитет» терял первоначальный дополнительный оттенок своего значения как «свобода народа» и окутывался псевдомистической атмосферой беззакония и произвола» [Арендт 1996, 317].

Нацистские рассуждения о народе-суверене, о суверенитете как неотъемлемом праве народа «решать вопрос о своем враге» прямо восходят к французскому первоисточнику. Юристам Рейха оставалось лишь формализовать революционную логику, придать ей законченный, совершенный вид (см., например, [Шмитт 2000]). При этом своей зависимости от французского оригинала лидеры нацистов и не скрывали. Так, Гитлер неоднократно противопоставлял «жалкой современности» французские антицерковные и антисемитские памфлеты XVIII века.

Но перейдем к появлению национализма в молодом ареале влияния Франции и Германии.

На пороге России

Существовал ли национализм в России начала XIX века? Вопрос может показаться странным: та эпоха оставила немало различных свидетельств национального подъема. Не забудем, однако: в этой статье мы руководствуемся разделением, по формулировке С.Франка, «естественного» и «мистического» национализмов; защита же рубежей страны, безусловно, относится к первому типу. С другой стороны, в ходе столь масштабных как наполеоновские войн и без причудливых теоретических построений пропаганда никогда не обходится. Был этот жанр представлен и в России: «народными афишками» губернатора Ростопчина, «библейской» расшифровкой имени «Апполиона»… Представительство было пока еще бледным, главное же — совершенно неубедительным. Неубедительным для всех слоев общества: страхи парижан перед свирепыми казаками не оправдались, в самой же России пленные вражеские офицеры танцевали с барышнями на балах. Как и в великих войнах XVIII века, для русских военный враг лишь военным врагом пока и оставался.

Однако зарождение «настоящего» национализма в России надо все же датировать именно началом XIX века. Предварим его рассмотрение замечанием. Национализм обычно рассматривают в ряду ценностей правого лагеря. Консерватизм, национализм, народность, традиция, почва… Такое (весьма упрощенное) рассмотрение имеет резон — по отношению к идеологиям и системам последних полутора веков. К России же двухвековой давности оно абсолютно неприменимо.

Начнем опять — не отступая от стереотипов — с «классического», правого национализма. В его активе в начальный период — еще весьма немногое. Первые шаги национализма в России обычно связывают с литературным кружком адмирала Шишкова: знаменитые калоши-«мокроступы» стали в обществе темой бесчисленных анекдотов. Эта реакция, безусловно, была односторонней и несправедливой; однако (для наших рассмотрений существенно именно это) она была именно такой.

В наше время, по ряду как связанных, так и не связанных с наукой причин, русский консерватизм сделался предметом глубоких интенсивных исследований (см., например, [Минаков 2011]). Но эти исследования, важные прежде всего своей детализированностью, вряд ли могут привести к серьезному изменению концептуальных оценок. Консервативный национализм «способствовал блокированию попыток коренных преобразований: введения конституции, отмены крепостного права и реформирования религиозной сферы в протестантском духе. Но одновременно консервативно-националистические настроения стали необходимым условием для победы в войне» [Минаков 2011 /в печати/]. Так пишут исследователи. Однако куда более скромные преобразования потребовали полувековой подготовки, при Александре I она еще едва началась. Националистические же настроения при наступлении на страну «языков» становятся массовыми, и вряд ли литературные упражнения могут что-либо существенное к ним добавить.

Националистическая идеология подстерегала Россию совсем с другой стороны.

Культ «лучшего гражданина» Брута, пламенная любовь к Отечеству как оправдание тираноборчества, революционная ксенофобия — эти составляющие якобинства слились в декабризме с уже зародившимся «местным колоритом». Рассмотрение этого феномена было в прошлом веке под психологическим запретом, в нем государственное вето смыкалось с общественным, наследственно ревдемовским. В то же время на уровне типологии связь декабризма с национализмом была ясна любому школьнику. Кто не выучивал, что Александр Чацкий, призывавший русских «хоть у китайцев несколько занять / Премудрого у них незнанья иноземцев», — передовой представитель?

Но оставим литературу, обратимся к документам. Протоколы Следственной комиссии по делу о мятеже дают полную картину мировоззрения заговорщиков. Подлинность и объективность этих протоколов, еще при жизни многих декабристов ставших доступными для всесторонней критики, по существу никогда никем не оспаривались (по этому поводу см., например, [14 декабря 1825 года и его истолкователи (Герцен и Огарев против барона Корфа) 1994]).

«Александра Муравьева князь Трубецкой уведомлял из Петербурга, что «Государь намерен возвратить Польше все завоеванные нами области и что, будто предвидя неудовольствие, даже сопротивление русских, он думает удалиться в Варшаву со всем двором и предать отечество в жертву неустройств и смятений». Сие известие, столь нелепое, как потом признали сами члены тайного общества, произвело на них действие едва вероятное. Они вскричали, что покушение на жизнь императора есть необходимость…» [Там же. 76]

Полонофобия декабристов была весьма навязчивой. И вполне современной психологически: конституционные планы Александра революционеры приписывали… влиянию на него польских масонов. Но национальные проекты декабристов не ограничивались отторжением от Царства Польского присоединенных к нему Империей земель. «Временное правление долженствовало также основать новое Иудейское царство из находящихся в Польше и России жидов». Полонофобия могла, в принципе, быть следствием непосредственных эмоциональных факторов, прежде всего военных. Еврейский же вопрос, ни в одном из своих обличий, перед Россией еще просто не стоял. И именно отношение к нему является поэтому надежным, отвлеченным лакмусом идеологического национализма. Любопытно видеть, как в этом вопросе уперто-правое смыкалось с радикально-левым.

«Если в обществе, учреждающем банк, есть и жиды… то без титла господ и помещиков жиды и прочие сделаются навсегда господами и помещиками, и лишь бы начало сделать теперь, а то все можно сделать со временем тайно и явно деньгами» [Фотий Спасский 1896. Июль. Т. 87. С. 188]. Митрополит Фотий, как видим, лишь предупреждает о грядущей еврейской угрозе. Павел же Пестель, на другом идеологическом берегу, уже детально разработал методы борьбы с ней.

«Их будет два миллиона, в том числе женщины, старики, дети, они даже и без вспомогательного войска могут легко пройти сквозь всю Европейскую Турцию и, выбрав место на берегах Малой Азии, завести свое государство» [14 декабря 1825 года 1994, 86].

Основной манифест декабризма, «Русская правда», предполагает жестко унитарное устройство государства. Поэтому пристрастный интерес Пестеля, Юшневского, Сергея Муравьева-Апостола к полякам, евреям — народам с «необщим выраженьем» лица — вполне понятен.

Крайняя ксенофобия — подчеркнем этот фундаментальный факт еще раз — и в течение многих десятилетий после Сенатской будет оставаться двойником русского революционизма. Так, «борьбу с немецким засильем», ставшую в последние царствования прерогативой двора, ввел в идеологический оборот вовсе не он. «Вероятно, наиболее злобной атакой на «русских немцев» была серия статей в герценовском «Колоколе», начатая в октябре 1859 г., где немцы изображались наглыми, жестокими, злыми, неспособными и нежелающими понять Россию и русских», — констатирует Уолтер Лакер [Лакер 1991, 41].

 А у более последовательных, чем сам издатель «Колокола», его друзей направленный шовинизм стал частью сознательной революционной тактики. «Если бы немцев не было, их стоило бы выдумать, ибо ничто так успешно не объединяет славян, как укоренившаяся в них ненависть к немцам» [там же. 36].Так откровенничал Михаил Бакунин.

Что же царило в это время на другом берегу? Каково было в первой половине XIX века отношение к национализму российской власти?

Национализм и Империя

Всякая империя наднациональна. В ней есть подчас базовый, имперский народ: многочисленный, населяющий центральный ареал, ясно осознающий себя имперским строителем и солью. Но такого народа в империи может и не быть. «Римский народ», «римское государство» – нет нужды разъяснять в этом случае понятийную взаимосвязь. Но уже в случае Византии ясная связь отсутствует. «Греки», как их часто называли и называют, по культуре, сами византийцы называли себя «ромеями» – подчёркивая этим своё государственно-наследственное преемство. И, видимо, невозможно корректно выделить базовый народ Австро-Венгрии – блестящей империи, давшей европейской культуре уникально много.

Кто был базовым народом Российской империи? Русские, около половины которых находились в крепостной зависимости, имперским самосознанием обладать и не могли. Однако был в стране многочисленный слой, государственническое сознание которого оказалось быстро сформированным. В великих войнах XVIII века, в коллизиях первых же послепетровских царствований оно уже ясно проявляло себя. «Народом» Российской империи сразу стало многонациональное служилое дворянство.

Это несколько парадоксальный факт, и он всегда вызывал и вызывает ненависть к Империи националистов. «Татаро-немецкое рабство», «кнуто-германская империя» – так титуловал историческую Россию левый лагерь в середине позапрошлого века. Ниже мы увидим как (пока лишь литературно) хоронил её правый лагерь полвека спустя. Но наднациональная империя выполнила свои задачи. За исторически краткий срок она создала великую культуру; мощную державу на страже её. Население, по преимуществу многонационально-азиатское, плавно вводилось самодержавием в цивилизованные правовые европейские рамки.

Русские цари прекрасно понимали интернациональный характер своей империи. «Однажды, – пишет хорошо известный маркиз де Кюстин, – на балу царь отвёл меня в сторону. «Вы, вероятнее всего, думаете, что находитесь среди русских, но вы ошибаетесь: вот немец, там поляк, тут армянин, вон грузин, там подальше – татарин, – здесь финляндец, а всё это вместе и есть Россия»» [Кюстин 2000, 246–247].

Это были не только слова. «Около 40% постов в высшем командовании занимали русские немецкого происхождения. В некоторых министерствах их доля была ещё выше: в Министерстве иностранных дел – 57%, в военном министерстве – 46%, в Министерстве почт и телеграфа – 62%. В целом треть всех высших государственных чиновников, армейских и морских офицеров и членов Сената были лицами немецкого происхождения» [Masaryk 1913, S.135]. Речь идёт, разумеется, в основном о подданных России. Но не только. В ведущих государственных департаментах хватало и иностранных подданных, подчас из враждебных России государств. Служившие иностранцы до середины XIX века даже не давали присяги о лояльности России [Лакер, 1991, 39].

При всём этом правительство отдавало подчас дань националистической риторике. Но что стояло за ней? «Народное образование должно стать национальным», – провозгласил министр народного просвещения граф Уваров. Чем же обернулось на практике выполнение «национальной» программы?

«Современники отметили это благоприятное развитие. Журнал «Московский наблюдатель» пишет: «Московский Университет быстро начинает приобретать достоинство и важность». По мнению журнала, это вызвано … тем обстоятельством, что молодые доценты продолжают своё образование в Берлине. «Вступление на университетские кафедры молодых профессоров, приготовлявшихся к профессорству в Германии, составляет важную эпоху в летописях Московского Университета»» [ Леонтович 1995, 167].

«Это был в подлинном смысле слова просвещённый человек, какими бывали иногда лишь магнаты эпохи Александра I» [Чичерин 1929, 27].

Так отозвался о графе Уварове скептичный Чичерин.

Притчей во языцех часто выступает знаменитая уваровская триада, её мракобесность и националистичность – несокрушимый постулат для обличителей. Есть ли основания для подобной безапелляционности? Развернуто триада-доктрина сформулирована не была. Некоторые публицисты и идеологи действительно придавали понятию народности этнический акцент. Но когда чиновник-славянофил Самарин попытался проводить последовательную этническую политику – он был немедленно уволен с поста.

Есть у нас и прямое, официальное свидетельство взглядов власти на национальный вопрос. Взглядов как графа Уварова, так и, без сомнения, самого Императора.

«Славянство не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе, а мы сами по себе… Мы без него устроили своё государство … а оно не успело ничего создать и теперь окончило своё историческое существование» [Никитенко 1955, 76–77].

Так гласил «составленный по высочайшей воле» циркуляр Министерства народного просвещения.

Но времена менялись. Риторическая уваровская формула сменялась другой. «Православие. Самодержавие. Славянство». Формула эта, не будучи официально провозглашена, приобретала всё более зримые очертания. Видя происходящее, Сергей Уваров подал в отставку. На посту министра его сменил Ширинский-Шихматов – не столь даже националист, сколь просто последовательный мракобес. На внешнюю политику России всё большее влияние оказывали идеи панслависта Погодина.

Это был заметный поворот. Но и спустя полтора века его масштабы и его судьбоносность всё еще не оценены до конца.

Идеологическая революция, или Бег к пропасти

Обозначившись в последние николаевские годы, контримперский идейный переворот паралелльно Великим реформам набирал силу. Он уверенно шел к победе. Русские реформаторы совершили при Александре II традиционную ошибку: отдали идеологическую сферу на откуп своим врагам. Ошибка эта, поразительная постфактум, имела простое психологическое объяснение. Мировоззрение реформаторов основывалось, во-первых, на вере в безусловность быстрых благих плодов реформ: освободи, допустим, крестьян – и кто же сам не увидит, что свобода лучше несвободы?!  Это была надежда на объективный ход событий. И все общество, казалось, жаждало именно такого хода – субъективный фактор тоже, мнилось, работал «на плюс».

Все эти расчеты блестяще провалились. Радикально настроенное, общество желало всего и сразу; и на первых же конкретных шагах реформ оно отвернулось от них. Крах же устоявшейся крепостнической идиллии не мог не иметь на первых порах катастрофических последствий. И они не замедлили. Голод 1867 года стал небывалым бедствием: помещики не обязаны были кормить свободных ныне крестьян, правительственная же помощь, к вящему злорадству значительной части общества, оказывалась недостаточной.

«Вот так получается, ежели у нас, как на Западе!» Ход и первые последствия европейских реформ окончательно сформировали антиевропейскую концепцию Русского Царства. Александру III оставалось лишь привести основные аспекты внутренней и внешней политики в соответствие с ней. Мы остановимся, в соответствии с темой нашей статьи, лишь на двух таких аспектах; впрочем, они принадлежат к числу основных. Речь пойдет прежде всего о национальном вопросе. И о существенной «корректировке» – в прямой связи с этим вопросом – российского правящего слоя.

Кто правил Россией? Ответ казался ранее ясным. Еще основатель Империи, Петр, установил определяющую Табель о рангах. И изобретение было гениальным. Оказалось оно российским вариантом цензовой демократии: не долгая оседлость, не богатство – многолетняя служба Отечеству давала права, позволяла людям из всех сословий продвигаться высоко вверх. И, при всегда возможных конкретных, личностных претензиях – борьба с имперской служилой структурой как целым трактовалась правительством как революционное действие. Именно за призывы к нему Николай заключил в крепость славянофила Самарина.

Но все изменилось теперь в России. Бюрократию теперь лишь терпели – как позже, в советское время, терпели «спецов». Да, они, конечно, необходимы. Но кто же не понимает из истинно-наших людей, что в принципе они – элемент чужеродный?! Костяк Империи был теперь лишь ненужным барьером, досадной преградой вожделенной прямой связи. Связи меж богоносным народом и его, народным, царем. Противовес Европе – концепция народа-богоносца – парадоксально смыкался с европейским постпросвещенческим культом «народа-суверена». Противостояние писанному римскому праву, пониманию демократии как правильной гласной процедуры – такова сущность обеих псевдомистических доктрин. Но в западноевропейских странах правовые понятия укоренялись веками, левые и правые революции были здесь лишь тяжкой болезнью. В России же теории «царенародного государства» наносили по начаткам правосознания смертельный удар.

«Немецкая система – разрыв между сердцем и головой нации, яд, впрыснутый в самые чувствительные ткани тела» [Riasanovski 1952].

Поощряемое с самых верхов, настроение это не носило все-таки официального, формализованного характера. Подлинная же революция произошла в политике национальной. Этот вопрос хорошо изучен (см., например, [Кантор 2008]), и мы ограничимся двумя цитатами. Они показательны. Не только цензура, но и – намного сильней – внутренняя этика воспрещала правым прямую критику императоров, их действий и слов. Но вот заходила речь о проклятом национальном вопросе. И тут уж удержаться было нельзя.

«Теперь национальный интерес нам диктует ограничение евреев в русских учебных заведениях, между тем со времен императора Николая чуть не насильно загоняли евреев в русские училища, в русские гимназии и университеты. Результат был тот, что евреи, конечно, не стали русскими, но стали космополитами в русском сюртуке и на русской должности, в русских профессиях… Вполне это применимо и ко всем другим инородцам» [Розанов 2004, 128].

А вот и еще лучше.

«Притворятся всечеловеками, ухаживать за враждебными инородцами, натаскивать в Россию евреев, поляков, армян, латышей, финляндцев, немцев, сдавать им постепенно все государственные и общественные позиции – вот что наши либералы называют имперской политикой. Нет… это не политика вовсе, это – самоубийство… Империя – как живое тело – не мир, а постоянная и неукротимая борьба за жизнь, причем победа дается сильным, а не слюнявым. Русская Империя есть живое царствование русского племени, постоянное одоление нерусских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе национальностей, враждебных нам» [Меньшиков 2004, 67].

«А все мы вместе и есть – Россия…» Нет, этой России уже не было. Действия администраторов «Русского Царства» соответствовали программе его апологетов. Эта программа, эти действия были калькой-перевертышем программы и действий крайних революционеров. Проклятые ли инородцы были вечными врагами России? Проклятая ли Россия ненавидела и угнетала населяющие ее племена? В главном – в выводах – разницы не было никакой.

Заключение. Оно же — Постановка задачи

Празднично цвела природа,

Словно ей обнову сшили:

Груши грузными корзинами,

Астры пышными охапками…

(В чайной «русского народа»

Трезвенники спирт глушили:

— «Внутреннего» — жарь резинами!

— Немца — закидаем шапками!)

И на грани кругозора,

Сквозь дремоту палисадников, —

Силуэты черных всадников

С красным знаменем позора. [Иванов 1995, 130]

Так Георгий Иванов запечатлел ощущения последних предкатастрофных лет.

Националистические силы гнали страну к пропасти. Но на «знамени позора» было начертано: «Интернационал». И это порождает иллюзию простоты. Национальная Россия — против злокозненного европейского учения… Но можно ли считать националистами белых, шедших с общеевропейскими лозунгами свободы и права? А интернационалистами — красных? Имитировавших марксизм [Сендеров 2011], но индуцировавших — отнюдь не только для внешнего потребления — сменовеховство и национал-большевизм?

Это не риторические вопросы. Они заслуживают самого серьезного рассмотрения. Наша статья претендует лишь на то, чтобы привлечь внимание к ним. Но в качестве начала разговора не удержимся напоследок от одной цитаты.

«Сорель в качестве своего рода завещания дополнил последнее, 1919 г., издание своих «Рассуждений о насилии» апологией Ленина. Он… сравнивает его как государственного деятеля с Петром Великим, с той только разницей, что сегодня уже не Россию ассимилирует западно-европейский интеллектуализм, но как раз наоборот: пролетарское насилие достигло здесь, по меньшей мере, того, что Россия вновь стала русской, Москва вновь стала столицей, и европеизированный, презирающий свою собственную страну русский высший слой был уничтожен. Пролетарское насилие вновь сделало Россию московитской» [Шмитт 2000, 252–253].

Так, со своей обычной четкостью, конспектирует Карл Шмитт рассуждения анархиста, кумира Муссолини, врага европейской культуры Жоржа Сореля. «В устах интернационального марксиста это примечательная похвала, ибо это показывает, что энергия национального интенсивнее, чем энергия мифа о классовой борьбе» [Там же. 253].

Так с удовлетворением заключает «коронный юрист Третьего Рейха», враг европейской культуры Карл Шмитт.

Литература

Арендт 1996 – Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996.

Иванов 1995 – Иванов Г. Зеркальное дно. Избранное. М.: Издательство Московского клуба, 1995.

Кантор 2008 – Кантор В. К. Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса. М.: Росспэн, 2008.

Кантор 2006 – Кантор В. К. Философия национальной самокритики (письмо С. Л. Франка Г. П. Федотову) // Вопросы философии. 2006. №3. С. 132–143.

Кюстин 2000 – Маркиз Астольф де Кюстин. Россия в 1839 году. М. 2000. Т. 1.

Лакер 1991 – Лакер У. Россия и Германия. Наставники Гитлера (Проблемы Восточной Европы). Вашингтон: Problems of Eastern Europe, 1991.

Леонтович 1995 – Леонтович В.В. История либерализма в России 1762–1914 (Исследования новейшей русской истории). М.: Русский путь, Полиграфресурсы, 1995.

Masaryk 1913 – Masaryk T.G. Russland und Europa. B. I. Jena. 1913.

Меньшиков 2004 – Меньшиков М.О. Цит по: Империя и нация в русской мысли XX века / Составление, вступ. статья и примеч. С.М. Сергеев / М.: Изд. группа «Скименъ»; Изд. Дом «Пренса». 2004.

Минаков 2011 /в печати/ – Минаков А.Ю. Истоки и зарождение российского консерватизма в общеевропейской перспективе // Труды Международной научной конференции «Консерватизм в России и Германии. Интернациональный диалог» (Воронеж. 15–18 сентября 2011 г.) /в печати/.

Минаков 2011 – Минаков А.Ю. Русский консерватизм в первой четверти XIX века. Воронеж: Издательство Воронежского государственного университета, 2011.

Никитенко 1955 – Никитенко А.В. Дневник в трех томах. М. 1955. Т. 1.

Новалис 2003 – Новалис. Христианство, или Европа // Литературные памятники. М.: Научно-издательский центр «Ладомир», «Наука», 2003.

Розанов 2004 – Розанов В.В. Цит. по: Империя и нация в русской мысли XX века / Составление, вступ. статья и примеч. С.М. Сергеев / М.: Изд. группа «Скименъ»; Изд. Дом «Пренса». 2004.

Riasanovski 1952 – Riasanovski N.V. Russia and the West in the Teaching of the Slavophiles. Cambridge. 1952.

Сендеров 2011 – Сендеров В.А. Памяти марксизма // ВФ, №3, 2011.

Фотий Спасский 1896 – Фотий Спасский. Автобиография // Русская старина. 1896. Июль. Т. 87.

Чичерин 1929 – Чичерин Б.Н. Москва сороковых годов. М.: Издание М. и С. Сабашниковых, 1929.

Шмитт 2000 – Шмитт К. Политическая теология. Четыре главы к учению о суверенитете. – М.: Канон–Пресс–Ц Кучково поле, 2000.

Юнгер 2000 – Юнгер Э. Рабочий. Господство и гештальт. СПб. Наука. 2000.

14 декабря 1825 года 1994 – 14 декабря 1825 года и его истолкователи (Герцен и Огарев против барона Корфа). М.: «Наука», 1994.