Автор пытается ответить на три вопроса: 1) реальны ли диспозиции (диспозитивы)? 2) являются ли они действенными, т. е. способными вызывать или производить какие-то эффекты? 3) как меняется научная картина мира под их влиянием? Коротко говоря, диспозитивы реальны, действенны и мировоззренчески импликативны. Отдельное внимание уделено тому, как работают диспозитивы в мире коммуникации, помогают ли они достижению там взаимопонимания – конечной цели любой коммуникации. В данной связи автор отстаивает диспозиционно-коммуникативный подход к социальной реальности.

The author tries to answer three question: 1) Are dispositions real? 2) Are they active (capeable of producing something)? 3) What changes do they induce in the scientific picture of world? To cut a long story short, disposition are real, active, and implicatively relevant – to the world outlook. A special attention is paid to how dispositions work in the world of communication, how they help us to reach mutuality or some bilateral understanding – a driving purpose of any communication. In this connection the author confirms his dispositionally-communicative approach to the social.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: диспозиция (диспозитив), онтология, субстанциализм, реляционизм, коммуникация, взаимопонимание

KEY WORDS: disposition, ontology, substantialism, relationalism, communication, mutual understanding.

Диспозициям, диспозиционности в нашей, отечественной, философии явно не повезло. Концептуального и профессионально коммуницируемого осмысления этой проблемы у нас пока нет. Дальше «диспозиционального предиката» дело не пошло. Похоже, философы  не видят здесь достаточной предметной универсальности, соглашаясь заодно с традицией ограничения диспозиционности сферой субъективного и исключения из нее всего объективного мира[i]. В отраслевых же разработках данной проблемы – психологической, юридической, экономической и др., доминирует, как правило, дефинитивная определенность и терминологический смысл.

Что касается мировой, прежде всего западной, философской мысли, то диспозиционность в ней сегодня – один из самых эвристичных предметов исследования. И не только в логическом плане, коим отечественные авторы привыкли ограничиваться, а в самом что ни на есть философском - онтологическом (метафизическом) и гносеологическом. Интересом к диспозициям сопровождаются здесь многие, если не все фундаментальные философские исследования, и это, несомненно, говорит об их продвинутости и современной методологической зрелости. По справедливому замечанию К. Поппера, «мы можем сказать, что все физические (и психологические) свойства диспозиционны. То, что поверхность красная, означает, что она имеет диспозицию отражать свет определенной длины волны. То, что луч света имеет определенную длину волны, означает, что он предрасположен (disposed) вести себя определенным образом, когда на его пути встречаются поверхности различного цвета, или призмы, или спектрографы, или диафрагмы со щелями и т. д.» [Поппер 1957, 70]. К. Попперу вторит Н. Гудмен: «Кроме наблюдаемых свойств, которые она демонстрирует, и актуальных процессов, которые она претерпевает, вещь полна угроз и обещаний. Диспозиции или способности вещи – ее гибкость, ее воспламеняемость, ее растворимость – не менее значимы для нас, чем ее очевидное поведение» [Гудмен 1973, 40].

Единодушия, впрочем, здесь нет. У. В. О. Куайн, например, считает, что атрибуция диспозиционного предиката объекту отражает лишь неполноту нашего знания о нем. Когда, например, мы говорим, что сахар «растворим», то мы в действительности приписываем ему актуальное или явное (categorical) свойство, имеющее микроскопическую природу, знания о которой у нас явно недостаточно. Диспозиция, с его точки зрения, есть не более чем «частично различимое физическое свойство, которое, надеемся, будет более полно идентифицировано вместе с прогрессом науки» [Куайн 1971, 13]. С ним согласен и Д.М. Армстронг: «все истинные свойства … недиспозиционны» [Армстронг 1997, 80].

Весьма богата насчет диспозиционности, диспозиций и историко-философская традиция, но заниматься ею мы здесь не будем. Во-первых, это достаточно самостоятельный аспект проблемы, во-вторых, такая работа уже проделана, хотя и не нами, не у нас[ii] (см. [Гнассуну, Кистлер 2007)], а в‑третьих, ретроспективных ссылок будет немало и в настоящей работе.

Прежде чем перейти к собственно проблемному вопрошанию обозначенного таким образом предмета исследования, целесообразно определиться с его общими контурами, задаваемыми семантикой слова и соответствующими терминологическими сочетаниями. Предрасположение (реагировать определенным образом в определенной ситуации), вне сомнения, – главный семантический (и дефинитивный) корень «диспозиционности». Но их, корней этих, здесь много, особенно с учетом коннотативных связей и переплетений. Оксфордский словарь английского языка закрепляет за «диспозицией» такие значения, как «естественная тенденция», «наклонность», «темперамент человека», «приведение в порядок», «относительное (рас)положение частей», «приготовление, планы». Диспозиция, далее, – это некое «естественное поведение вещей», то, что прячется, гнездится, сидит (setting) в том или ином явлении, материале, объективном положении вещей. На концентрированно субъектном языке диспозиция есть некая наклонность, восприимчивость, а если сблизить «предрасположенность» с «расположением» (исходное dispositio делать этого не запрещает), то дополнительно еще и симпатия, хорошее настроение – словом, то, что вызывает благоприятное отношение к перспективе сближения позиций, выработки согласованного решения в конечном счете – взаимопонимания. В позднелатинской семантике однокоренного dispositivus (переводится как «распоряжающийся») содержится указание на право действовать по своему усмотрению, допущение или разрешение выбора.

С современной точки зрения проблема диспозиционности обращена к нам тремя фундаментальными вопросами, на которых мы и намерены сосредоточиться: 1) реальны ли диспозиции вообще, а если реальны, то как и в какой мере?; 2) насколько они действенны, т.е. могут ли вызывать и определять что-то в этом мире? и 3) (это уже предельное, мировоззренческо-методологическое вопрошание) как меняется картина мира при концептуальной легитимации диспозиций в ней? В дальнейшем, опираясь на полученные ответы, постараемся показать, как работают диспозиции в мире коммуникации.

Судя уже по вводным замечаниям, проблема диспозиционности разрабатывается в оппозиции потенциализма (dispositionalism) и актуализма (categoricalism). В примере с растворимостью сахара в воде это выглядит как различение (и противопоставление) макроструктурного (собственно диспозиционного) свойства сахара и его микроструктурных (базовых, «категорических» – в смысле, несомненно, ему принадлежащих) особенностей: кристаллической структуры, симметрии атомного строения, других физико-химических параметров «сахарных» элементов. Оправданность такого, редукционистского по сути, движения мысли отрицать здесь нельзя. Оно, кстати, показывает, что чистой потенциальности не бывает, что свойство всегда как-то соотнесено с тем, чему оно свойственно, что дает ему субстратную поддержку или материнское ложе. Данное «как-то» укладывают обычно в формулу «относительная самостоятельность», что находчиво, экономно и вроде бы понятно.

История философии, однако, знает и другой опыт-подход – онтологическую независимость качеств или свойств от предметов-субстанций, которым они принадлежат. Еще в XIV в. Уильямом Оккамом различались независимые и зависимые качества. Предлагался и соответствующий критерий: качество является res dictincta тогда, когда его приобретение или потерю нельзя объяснить простым перемещением или движением составляющих вещь частей. Так, здоровье не является отдельным качеством, поскольку его существование легко объясняется простой пропорцией жидкостей или соков в организме человека. А вот приобретенную силу или естественную наклонность (potentiae naturales), называемую габитусом, следует рассматривать как отдельную res: никакая перестановка частей здесь невозможна, так как воля (габитус – волевая характеристика) вообще их не имеет.

Оккамовскую онтологическую дистинкцию независимых и зависимых качеств в дальнейшем активно разрабатывал Ф. Суарес. Свойства, которые можно отделить от их субстанций, он называл реальными акциденциями, real accidents. К таковым он причислял, в частности, количественную определенность вещи. Те же свойства, которые никак нельзя отделить от субстанций, Суарес квалифицировал как модусы (modes). Эта неотделимость от субстанции и не позволяет modus-у стать real accident или res. Вместе с исчезновением внутренней присущности субстанции пропадает, уходит в небытие и сам модус. «…В сотворенных [Богом] вещах, – писал Суарес, – существуют определенные аффицирующие их модусы, чья природа, кажется, состоит в том, что сами по себе (per se) они недостаточны, для того чтобы конституировать бытие (ens) или сущность (entitatem) в природе вещей, но внутренне требуют сущности, на которую они воздействуют и без которой они не могут никоим образом (nullo modo) существовать» [Гнассуну, Кистлер 2007, 9].

Вернемся, однако, к современности и формуле относительной самостоятельности свойств. Неясно, можно только гадать, что стоит за этой формулой на самом деле, какова все-таки онтология свойств. Самостоятельны свойства в своем существовании или нет? Можно поставить вопрос и по-другому: есть ли ясность в определении меры такой самостоятельности? Суть дела, как оказывается, не только в этой неотделимости свойства от его субстратного (субстанциального?) носителя, но и в том, что сведение, в нашем конкретном примере, макро- к микро-, проблемы диспозиционности не решает – оно ее просто переводит на другой уровень, опускает «ниже». В самом деле, особенности (опять же – относительно чего?) кристаллической решетки сахара – это ведь тоже еще не растворимость, а только одно из ее начал. Их онтологический статус все также непрозрачен – он такой же, как и для исходных диспозиционных свойств, а это наводит на мысль, что диспозиционность является интегральной характеристикой всех свойств. Важно также заметить, что движение в микро-редукционистском направлении грозит столкнуть нас с так называемым «приборным идеализмом» – ситуацией, свидетельствующей о том, что все свойства элементарных частиц являются исключительно диспозиционными, на приборную «провокацию» рассчитанные. Получается самый настоящий парадокс: в желании обосновать, объективно укоренить (макро)диспозиционность мы выходим на (микро)диспозиции.

Нельзя не видеть и того, что в случае растворимости сахара (в воде) перед нами, по сути, не одна, а две диспозиции – и со стороны воды тоже. Сахар, похоже, находится здесь в «претерпевающей» позиции. Хотя как посмотреть: возможно, это сахар действует на воду, а не наоборот. Несомненно одно: диспозиции «инициативно» действующей не бывает без диспозиции «пассивно» претерпевающей, тут всегда выявляется их взаимодействие, интеракция. Следует заметить, что взаимодействие с противоположной стороной здесь трудно переоценить. Оно способно менять свойство, вплоть до противоположного. Так, резиновые изделия, оказавшись в жидком азоте, приобретают свойство хрупкости и разбиваются как стекло. Взаимодействие в применении к диспозициям показывает неразрывную связь «врожденности» с «приобретенностью». Диспозиция – мутуальный (англ. mutual – взаимный, обоюдный) феномен. Возникает он из/в интеракции как некое «прибавочное значение». Даже если диспозиция составляет атрибутивное свойство вещи, все равно она в полной мере проявляет себя только в конкретных обстоятельствах, контекстуально, или, иначе говоря, "по ситуации".

Из сказанного, рассуждая логически, следует, что диспозиционные свойства, равно как и свойства вообще, носят не субстанциальный, а реляционный, через отношения и в отношениях проявляемый, характер. К сожалению, отношения, как и свойства, онтологически неуловимы, хотя в их существовании сомневаться не приходится. Не являясь эссенциалистским, реляционизм, тем не менее, существенно расширяет коннотативные горизонты проблемы. Под коннотацией здесь понимается то, что надстраивается, то, что появляется в дополнение к основным свойствам предмета. Возьмем тот же сахар: белый, кристаллический и твердый – это основные свойства. А вот способность доставлять вкусовое удовольствие – это уже свойство коннотативное. В современной постнеклассической науке роль коннотативных связей резко возрастает, что обусловлено мощным давлением коммуникативных связей на связи когнитивные. Возрастание роли коннотативных связей, в свою очередь, компенсирует в чем-то нарастающую неопределенность предметных сигнификаций.

Будучи всесторонне осмысленным, взаимодействие обнаруживает реальность «между», – реальность, которая растет из середины, через середину, в середине. И это дает основание думать, что, видимо, главные движения-изменения, связанные с диспозиционностью, происходят в данном «между», а не в самих по себе взаимодействующих вещах, факторах или свойствах. Диспозиция, скорее всего, не сливается полностью с тем, диспозицией чего она является, т.е. с субстратом, носителем движения и изменения. Не сливается она и со своей реализацией, со своим движением-действованием или осуществлением. В полноте своего бытия, топологически очерчиваемого как «между» или «промежуточный предмет», диспозиция охватывает как состояние потенциальности, так и состояние актуальности, иначе говоря, как существование в возможности, так и существование в действительности. В данном плане весьма поучительна Аристотелева критика мегарцев, настаивающих на том, «что нечто может действовать только тогда, когда оно действительно действует, когда же не действует, оно и не может действовать» [Аристотель 1976^а, 237]. Стагирит, на наш взгляд, прав: «что-то есть в возможности» и при этом «не есть в действительности». Но, наряду с возможностью и действительностью греческий мыслитель выделял еще «действительность существующего в возможности» как «состояние движения» самой этой возможности [Аристотель 1976^б, 104–105]. Сказанное позволяет уточнить онтологическую структуру диспозиций, добавив к двум названным выше состояниям или существованиям еще одну экзистенциальную составляющую – процесс реализации-активации потенциальности, или действенную возможность (=действенность возможности). В форме этой действенности энергия взаимодействия сахара и воды превращается в состояние растворимости сахара в воде. Механизм и в таких терминах остается неясным, но рамки дальнейшего развития мысли в целом проступают.

Некоторые авторы, впрочем, высказывают сомнение относительно способности диспозиций вообще действовать. Корни этого сомнения – традиционно-классическое понимание детерминизма, в соответствии с которым всегда есть или должна быть определенная причина, ведущая к столь же определенному следствию (следствиям). Более того, каузальная действенность выставляется здесь как критерий реальности: реально только то, что представлено или охвачено процессом причинения[iii]. Действительно, каузальность явным образом в диспозиции не просматривается, но трудно спорить с тем, что диспозиционное свойство проявляется лишь при определенных условиях – фактических и контрфактических. Фактические условия фиксируются формулой «если…, то…»: «Если опустить кусочек сахара в воду, то он растворится». Формула контрфактических условий имеет, дополнительно, сослагательный уклон – «если бы… то бы…»: «Если бы не было воды, то не было бы и растворимости сахара». При всем том механизм действия, заключенный в «если» («если бы»), достаточно жесткий: «Если (если бы) a произошло, за ним с необходимостью последует (последовало бы) b».

Есть, однако, сомнения относительно самого этого сомнения. Начнем с того, что чистых и самодостаточных причин в мире не бывает. Их всегда окружают те или иные условия, обстоятельства, зависимости, связи, в такой, естественной для них среде, они только и действуют. В активно разрабатываемой сегодня теориях контекстуальности (см. [Касавин 2010]) и системной сложности (см. [Майнцер 2009]) данное утверждение является чем-то само собой разумеющимся. Мы не погрешим против истины, если скажем, что причина есть главное условие в сложно выстраивающейся ситуации детерминации. Можно идти и дальше: все границы в наши дни, в т.ч. между категорическими (фактическими, актуальными) и условными свойствами, взаимопроницаемы. Как показал Х. Меллор, даже треугольность вещи – а это, безусловно, актуально-констатирующее ее свойство – позволительно представить в качестве условно-контрфактического: «если бы углы были (корректно) сосчитаны, то результат равнялся бы трем» [Меллор 1974, 171]. Можно только предположить, что диспозиции более избирательны по отношению к условиям и обстоятельствам, нежели обычные или фактические причинно-следственные зависимости. Тот же сахар «выбирает» одно из агрегатных состояний воды – жидкое. К газообразному (в меньшей степени), твердому и плазменному состояниям он, выходит, инертно равнодушен. Да, диспозиции не обладают прямой каузальной силой, но они все равно несут с собой определенную – кондиционную – необходимость. Оправданно, пожалуй, и такое различение: каузальность – необходимо-предпосылочные условия; диспозиционность – стимулирующе-ферментные условия.

Роль условий важна не только в случае причинно-следственных зависимостей, но и применительно к номогогической структуризации всех детерминистских связей. Это тем более так, что не все законы – теперь это твердо установлено – носят каузальный характер. Вообще любые законы, с которыми имеет дело наука, представляют собой некие идеализации – относительно их фактического выполнения, а вернее, тех суперпозиций факторов и сил, которые действуют в каждой конкретной ситуации. В вероятностно-статистических законах идеализация лежит, что называется, на поверхности. Но она имеет место и в ситуации так называемых динамических законов. В отдельно взятом «динамическом» случае тоже не наблюдается идеально-полной реализации закона. И это позволяет думать, что сами объекты имеют такую диспозицию – не быть до конца (само)тождественными, не подчиняться в полной мере законам. Это предположение опирается на субстанциальную неотменяемость индивидуально раздельного существования (единичная спецификация любого существования), а также на регулярный и по-своему устойчивый характер суперпозиций, превращающий их в разновидность диспозиций. В данном направлении можно пойти еще дальше и сказать, что регулярность, с какой действуют законы, опирается в конечном счете на долгосрочную (устойчиво сохраняющуюся) определенность диспозиционных свойств, обеспечивающих асимптотическое приближение законов к их идеальной, эйдетической, как сказал бы Платон, форме. В потенциальности как внутреннем ресурсе диспозиционности такая возможность кажется вполне реальной. Диспозиции «умножают бытие», расширяют онтологический горизонт вещей, обозначая тем самым перспективу движения закона к своей идеальной форме.

Сказанное, тем не менее, не позволяет свести или редуцировать диспозиции к условиям, обеспечивающим их действие. Кроме условий, здесь необходимо учитывать реальность самой динамики взаимодействия, а также связь диспозиционных свойств с их субстратно-материнским лоном. Об этом, впрочем, мы уже говорили.

Относительно детерминационной силы диспозиций – реальна она или нет? Разумеется, реальна, хотя и весьма специфична. Она «превратится» в нереальную только тогда, когда мы согласимся с тем, что диспозиции не более чем мольеровский «виртус снотворус» (virtus dormitiva) – символ пустых образов, псевдонаучных терминов и никчемных доказательств, или когда, вслед за Р. Декартом, признаем, что «все именуемое нами во внешних предметах светом, цветом, запахом, вкусом, звуком, холодом, теплом и прочими осязательными качествами или даже субстанциальными формами есть не что иное, как различные фигуры, расположения, величины и движения их частей, вызывающих в наших нервах самые разнообразные движения, необходимые для возбуждения в нашей душе всевозможных ощущений» [Декарт 1989 I, 414–415]. На самом деле внешний мир состоит не только из частей и их движений – он много богаче любого нашего образа его. Это, конечно, звучит банально, но далеко не все о нем, мире этом, мы знаем – артикулировано, ясно и четко. Незнание, однако, не отменяет реальность и ее объективную динамику. Сложносистемные зависимости и связи не подвержены дифференциации на явные и неявные – такая дифференциация появляется только вместе с познающим мир субъектом. Кое-что в этом одинаково реальном наборе вещей, свойств и отношений действует подспудно, незаметно, неуловимо для нас. И нет никаких разумных оснований полагать, что в нем нет диспозиций – как скрытых параметров субъект-объектного взаимодействия, практического и познавательного. Но тут сразу же возникает встречный вопрос: а есть ли основания думать иначе – что диспозиций как скрытых параметров вообще нет? Похоже, оснований нам в любом случае не найти. Но есть конечные результаты действия, вернее, «последействия», или следы, которые и подтверждают их, диспозиций, скрытое присутствие. В метафизических делах, а у нас ведь речь об одном из них, «присутствие» узнается только по «следу». Онтологическое коварство следа состоит в том, что в нем основание стирается – как возможность в действительности: реализованная возможность перестает быть возможностью, она с этого момента именно и только действительность. О возможности с высоты действительности можно только догадываться. Выходит, возможность проявляется (становится для нас очевидной) по мере своего стирания или исчезновения в действительности.

То же самое, как нам представляется, происходит и с диспозицией. Ее действенность не может не принимать актуальную форму. Становясь действенной, диспозиция покидает свое исконное, из потенциальности выстроенное жилище и направляется в сторону вполне реального свойства или качества. Пока идет, становится – еще заметна, остановилась, стала – и нет ее вообще. Ж. Деррида бы выразился на сей счет так: «сила производства прямо пропорциональна силе … стирания» [Новейший философский словарь 2007, 585]. Итак, воздействующее диспозиционное свойство перестает быть собственно диспозиционным, уже одним фактом этого своего воздействия оно переходит в разряд «категорических» свойств. И все же нам думается, что выделить диспозиционные свойства в общей массе действующих факторов все-таки можно. Есть и некоторые ориентиры: кондициональная мягкость их вхождения в общее детерминационное поле; легкость, с которой может быть прервано их действие; общая неоднозначность самого этого действия. В плане сопряжения с актуально-фактическими связями и зависимостями диспозиции выглядят как определенное расширение их реальностного бытия. Применительно же к предметному содержанию сознания диспозиции выступают в качестве упрямо или непроизвольно действующих свойств и отношений.

Со времен Гераклита известно утверждение: «все течет, все изменяется», «Τα Πάντα ῥεῖ». Справедливость этой мысли регулярно подтверждалась и в дальнейшем – в несколько иных, правда, терминах: «становление», «осуществление», «процесс», «сращение» и т. п. А.Н. Уайтхед, например, рассматривает процесс как субстанцию мира: «… природа есть структура развертывающихся процессов. Реальность есть процесс» [Уайтхед 1990, 130]. Ныне мы подошли к осознанию нетождественности мира и тех вещей, из которых он состоит. Уместно снова вспомнить Аристотеля: возможность (dynamis) есть способность как «начало движения или изменения вещи, находящееся в ином или в ней самой, поскольку она иное…» [Аристотель 1976^a, 162]. Самое интересное здесь то, что начало движения, или сила (греческое dynamis переводится и как сила), приводящая в движение, – всегда иное, вне зависимости от того, где (снаружи или внутри) оно/она находится. Вот в этом всегда ином начале движения, разотождествляющем вещь, и помогает разобраться «диспозиционный» подход. Диспозиционность – это некое «в-себе-действующее» объекта и «из-себя-действующее» субъекта. Будучи естественной тенденцией, предрасположенностью и склонностью вещи, диспозиционность вполне может считаться некой субъективностью в объективном мире, аналогом субъекта в объекте. Качеством, как бы субъектно структурирующим соответствующее процессуальное бытие вещи.

«А что здесь нового? – может заметить въедливый читатель. Диалектика с ее единством и борьбой противоположностей всегда занималась и занимается нетождественностью». Пересечение с диалектикой и противоречивостью как корнем жизненности всего существующего здесь, безусловно, есть. Но есть и существенное отличие. Диалектика, при всей ее процессуальности и любви к прехождению, никак не может расстаться с естественной склонностью к единству (вспомним: тезис – антитезис – синтез), а значит, все-таки к тождеству, в то время как диспозиционность всецело ориентирована на продуцирование множественности и составляющих их различий. Кроме того, диалектика строится в больше мере на актуальности и «эксплуатации» определенности, тогда как диспозиционность – на потенциальности и, соответственно, неопределенности. В диспозициях поэтому больше (взаимодействием определяемой) непредсказуемости, нежели в диалектических противоречиях, которые, не переставая быть непредсказуемыми, в основном все же разворачивают, проявляют – данное, наличное. Как известно, скрытый апологетизм и позитивизм диалектики отмечался многими ее исследователями. Предлагалась, в качестве лечения, «негативная диалектика», но и это, как показала история, не помогло.

Постараемся теперь ответить, вкратце по необходимости, на третий из поставленных вначале вопросов – о месте и роли диспозиций, диспозиционности в общей картине мира. С диспозициями оправданно связывать повышения гибкости или пластичности бытия – как субъектного, так и объектного, поиск «предельных» оснований-сил для более мягкого объяснения – детерминизма – всех происходящих в мире изменений. Не исключено также, что диспозиционная перспектива анализа уменьшит традиционную (по доминирующему восприятию) косность материи и очертит более определенно границы творчества и социального конструктивизма сознания. Диспозиционность выводит нас на то, что можно было бы назвать детерминацией со стороны инфраструктуры, инфраструктурным детерминизмом, а с учетом интерактивно-динамического характера последнего, дополнительно еще и номадическим. Диспозиционная инфраструктурность укрепляет все «поверхностные» структуры реальности, генерирует дополнительные ресурсы для их функционально-преобразовательного бытия.

Продуктивным было бы рассмотрение диспозиций как некоей виртуально-онтологической трансцендентности, пронизывающей и окутывающей мир вещей. В мире людей эта трансцендентность представлена сознательными интенциями, ценностями и идеалами, ориентированными на желаемое и должное бытие. Впрочем, различение это в определенном смысле условно. Мир людей тоже не исключает сущего (этнографического, биополитического, стихийно-массового, эволюционного, а не исторического) и даже вещного (социально-функциональное бытие природных объектов и материальных продуктов человеческого труда[iv]). Диспозиции, диспозиционная трансцендентность, несомненно, есть и в этом пласте, на этом уровне человеческого бытия. Можно согласиться в данной связи с так называемой каузальной теорией действия (см. [Дэвидсон 2001]), настаивающей на том, что наши действия не только мотивируются, но и «причиняются» нашими верованиями, желаниями, другими ментальными состояниями. Здесь есть своя логика, логика взаимосвязи вовлекаемых или привлекаемых ресурсов – как вещных, так и ментальных, над которой не властен даже субъект. Приходится иногда, если сделано А, непременно делать и Б.

Онтологическая концепция диспозиций хорошо согласуется со многими современными теориями. Кроме контекстуальности и системной сложности, о которых уже говорилось, можно указать здесь на теорию синергетики, но, к сожалению, не в плане механизмов действия – в этом отношении синергетика более богата, – а с точки зрения некой общей структуры или текстуры, как диспозиционной конкретизации исходного креативного хаоса. Существует соблазн уподобить диспозитив аттрактору (в виде возможной и проспективно, через взаимодействие, притягивающей к себе тенденции), а включение механизма действия диспозиции – точке бифуркации, однако, составляет предмет специального исследования.

В «диспозиционной» картине мира по-новому ставится вопрос об универсальности (универсалиях, универсализме). С определенностью меняется главная или ключевая ориентация: с субстанциального тождества на порождающее глубинное различение, на феноменально фиксируемые различия, с Одного во всем на Все в одном, с всеединства на всеразличие, как выразился на сей счет М.Н. Эпштейн (см. [Эпштейн 2003, 436]). Основные силы этой переориентации вызревают как раз под спудом актуально-фактического, в глубинах, подвалах диспозиционного. Из абстрактно-всеобщего универсальность тем самым превращается в разносторонность или многосторонность, выявляемую и бытийно удостоверяемую взаимодействием данного (одного) явления, его диспозиционного «подножья», с окружающей средой, по сути – с другими, и самыми разными, явлениями. Заметим, что такое понимание «универсальности» без труда обнаруживается в общей семантике русского языка. «Универсальное средство», «универсальный магазин», «универсальный станок» – вот самое наглядное тому подтверждение.

В продуктивности диспозиционного подхода мы убедились, разрабатывая коммуникативную концепцию социального (см. [Гречко 2009]). Коммуникация, будучи диалогом различий, телеологически развернута на взаимопонимание. Именно оно укореняет коммуникацию в мир социального как единства человеческого и общественного. Но как возможно взаимопонимание, если вокруг одни различия? Ясно, что коммуникация, замкнутая на самое себя, не может не страдать коммуникативным солипсизмом или, в терминологии Ж. Бодрийяра, «экстазом коммуникации». И чтобы не утонуть во всем этом безобразии, нужны некие дополнительные (а не только сознательными усилиями коммуникантов генерируемые) инвестиции в ситуацию коммуникации и взаимопонимания. В данной связи важно обратить внимание на то, что граница коммуникации – формирование двустороннее: есть в нем внутреннее (предметно наблюдаемая реальность) и внешнее (как правило, отсекаемая или игнорируемая реальность).

Внешнюю и внутреннюю стороны (границы) коммуникации (коммуникативности), на наш взгляд, можно лучше понять, связав их отношением диспозиционности.

Диспозиции, как и те коммуникативные различия, которые они «располагают» или упорядочивают, демонстрируют нам свою многоликость. Они могут быть природно-эволюционными и социально-историческими, универсально-глобальными и индивидуально-локальными. Диспозиции несут с собой своеобразное предпонимание для всех конкретных коммуникативных взаимопониманий.

Верные своему онтологическому подходу, т.е. поиску «предельной реальности», мы и диспозитивы будем рассматривать в этой же, «предельной», тональности. В противном случае можно и нужно было бы говорить здесь о средствах и условиях успешности коммуникации. Или, как это сделал Т. Парсонс, о символически генерализированных посредниках обмена (media of interchange): деньгах, власти, влиянии, ценностных ориентациях[v]. В перспективе нашего подхода все такие посредники (условия, средства) входят, притом актуальным образом – на правах составных элементов, в ситуацию коммуникации. У них нет того латентного потенциала, которым отличаются диспозитивы предельно-реальностного типа.

Перечень диспозитивов социального – того, что благоприятствует, содействует, помогает состояться коммуникативному взаимопониманию, очень много. И по уровню, и по содержательно–аспектному наполнению, и по форме. Назовем некоторые из них. Вот, например, антропный принцип. В нем выражается эволюционная предрасположенность Вселенной к существованию в ней людей («наблюдателей»). При других численных значениях ряда фундаментальных физических констант ни человека, ни общества, а следовательно, и «уравнивающего» их социального так бы никогда и не было. В рамках обсуждаемой здесь проблемы это, конечно, самое далекое и явно фоновое «предрасположение», но сбрасывать его со счетов тоже нельзя. Если есть некое эволюционное «принуждение» к наблюдению, то можно допустить, что в нем содержится и перспектива определенного единства – для мыслящих и коммуницирующих субъектов. Своеобразным дополнением к антропному принципу можно считать эволюционную эпистемологию, раскрывающую эволюционно-наследственную предрасположенность человека мыслить в адаптационно-априорных формах. «Априори, – пишет, в частности, К. Лоренц, – базируется на центральной нервной системе, которая столь же реальна, как и вещи внешнего мира, чью феноменальную форму оно (априори) задает для нас. Этот центральный нервный аппарат предписывает законы природе не в большей степени, чем лошадиное копыто предписывает грунту его форму… Но, как и лошадиное копыто адаптировано к степному грунту, с которым оно взаимодействует, так и наш центральный нервный аппарат для формирования образа мира адаптирован к реальности, с которой вынужден контактировать. Подобно любому другому органу, этот аппарат приобрел свою целесообразную видосохраняющую форму посредством взаимодействия с реальностью в ходе генеалогической эволюции, длившейся множество эпох" [Лоренц 1997, 21].

Применительно к обществу антропный принцип можно конкретизировать в духе Ж.-Л. Нанси как «шифр онтологии» – реальность изначального, истокового характера. М. Хайдеггер видел в этом шифре со-бытие как «заботливое размыкание другого», «понятность других», как основу здесь- или Я-бытия. «Другие», – читаем в «Бытии и времени», – означает не то же что: весь остаток прочих помимо меня, из коих выделяется Я, другие это наоборот те, от которых человек сам себя большей частью не отличает, среди которых и он тоже. Это тоже-присутствие с ними не имеет онтологического характера «со»-наличия внутри мира. «С о» здесь присутствие-размерно, «т о ж е» означает равенство бытия как усматривающе-озаботившегося бытия-в-мире. «С о» и «т о ж е» надо понимать экзистенциально, а не категориально. На основе этого совместного бытия-в-мире мир есть всегда уже тот, который я делю с другими. Мир присутствия есть совместный-мир. Бытие-в есть со-бытие с другими. Внутримирное по-себе-бытие есть соприсутствие» [Хайдеггер 1997, 118.]. Сам Нанси представляет данный шифр так: «Истина ego sum заключается в мы существуем, и это «мы» произносится людьми в отношении всех сущих, с кем «мы» есть, для любого существования как бытия-сущностно-вместе, как бытия, сущность которого есть вместе» [Нанси 2004, 62]. Если «вместе» является сущностной чертой бытия, постоянно поддерживаемой соположенностью и идентичностью, то резонно полагать, что оно диспозиционно будет охватывать собой всех участников коммуникации – ближних (лицом к лицу) и дальних, актуальных и потенциальных (виртуальных). То же что-то фоновое, на уровне горизонта, но реально сказывающееся. Важна в данном контексте и следующая мысль Нанси: «"Смысл бытия" не только как «смысл некоторого "вместе"», но, в особенности, как "совместное" смысла» [Нанси 2004, 67].

Достаточно эвристичную, в чем-то близкую Нанси и Хайдеггеру позицию в вопросе о диспозиционности занимает М. Фуко. Для него диспозитив есть гештальтный инвариант или изоморфизм стратегий власти и знания, принятых (распространенных, культивируемых) в том или ином обществе. В развиваемой Фуко концепции диспозитива есть один очень симптоматичный момент – указание на то, что важнейшая функция диспозитива – «ответить на некоторую неотложность» [Постмодернизм… 2001, 242]. Такая неотложность применительно к предмету нашего исследования достаточно очевидна – это настоятельная необходимость поиска ответа на вопрос «как возможно, на что конкретно опирается коммуникативное взаимопонимание?». В ситуации дивергентных коммуникативных актов, столь характерных для наших дней, данный вопрос приобретает особую остроту.

Еще один фундаментальный диспозитив – единая или универсальная природа человека. Будь она расколота на отдельные, совершенно уникальные «виды», человечество и думать бы не смело о едином коммуникативном пространстве, но ведь сегодняшняя глобализация демонстрирует нам прямо противоположное. Да и в истории есть прецеденты, то же «осевое время» с его указанием на возможность универсальной человеческой коммуникации. Но можно опуститься и на более низкий уровень – не природа человека (сущность самого глубокого порядка), а природное в человеке. Функционально-диспозиционная поддержка с его стороны здесь тоже уместна. Мы не удивимся, если со временем будут открыты гормоны взаимопонимания. Ведь найдены уже гормоны счастья – эндорфины. Правда, неясно: мы счастливы, потому что организм выработал эндорфины, или эндорфины вырабатываются, потому что мы счастливы? Непреложным в любом случае остается факт их соотнесенности. Соотнесенности функциональной – зафиксировать это принципиально важно, ибо на уровне или в плане структуры, своеобразного тела диспозитива, мы дальше субстрата, субстратности продвинуться (возможно, пока) не можем. Из универсальной природы человека ближайшим и релевантным нашей проблеме образом следует, что все партнеры по коммуникации в одинаковой степени личности и имеют равное право «притязать на». Природа человека – та основа, которая делает возможным само наше существование (как людей) и общение с Другими.

Диспозитив – это также маклюэновский Mедиум (the Medium), который несет в себе определенное Послание (the Message). Коммуницирующие субъекты посылают друг другу послания, а общее Послание, предпонимательно (с внешней точки зрения – с помощью средств, технически) их объединяющее, уже, оказывается, есть – остается только его понять. И, конечно, действовать в соответствии с его бихевиоральными подсказками. Современный медиум в форме информационно-коммуникационных технологий, к примеру, явно повышает демократический потенциал или открытость человеческой коммуникации. На демократию, получается, работает сегодня не только сознание, но и техника, технология.

В круг рассматриваемых нами диспозитивов попадают и три априори из трансцендентальной прагматики К.О. Апеля: телесное – предструктура понимания как некая досознательная понятийность бытия-в-мире; языковое – невычитаемость языка – этой «артикулированности мироощущения», – из сознания; коммуникативное – интерсубъективное значение (понимание) коммуникативного сообщества (см. [Апель 2001, 206, 260, 261, 297, 303–304, 313, 329]). Вообще прагматика, не претендующая на фундаментальность, может и не подвигать к поиску предельных оснований. Более того, речь может идти о своеобразном прагматическом вынесении за скобки таких оснований. Вполне определенно на этот счет высказывается Ю. Хабермас: «Целесообразная практика и языковая коммуникация берут на себя в плане концептуальной стратегии совершенно иную роль, нежели та, которая принадлежала саморефлексии и философии знания; их обосновывающая функция сводится к тому, что они позволяют установить недопустимость потребности знать основания» [Танатография Эроса… 1994, 211]. С названными априори продуктивно резонирует позиция Ю. Кристевой, определяющей диспозитив (семиотический) как интегральный транстекстуальный инвариант означивания [Постмодернизм… 2001, 243].

Весьма эффективным диспозитивом коммуникации и взаимопонимания, как ее имманентной цели, можно считать также «фоновые ожидания», или неартикулированные допущения культуры, которые позволяют нам вести «нормальную» беседу[vi].

Диспозиционен, несомненно, сам дискурс коммуникации. Уж коли он идет (а идет – здесь нет сомнений), то в самом этом факте уже содержится возможность его состоятельности – того, что люди в принципе могут выйти на дорогу взаимопонимания. И пусть это движение от должного к сущему – для коммуникативных взаимоотношений оно естественно. Процессуальность (что он начался и продолжается) самого дискурсивного факта коммуникации создает некую контекстуальную и самореализующуюся интуицию предпонимания. Несущие конструкции дискурса коммуникации представлены принципами плюрализма, диалога, толерантности и т. п. Сознательно-установочный потенциал подобных принципов, несомненно, содействует достижению взаимопонимания.

Диспозитивы – по крайней мере многие из них – предрасполагают и в этом смысле объективно объединяют людей, превращая общество в сообщество. В сообществе легче проходят, быстрее воспринимаются и адекватнее понимаются все коммуникативные сообщения. Перед нами классическая ситуация работы «по умолчанию». Что-то принимается актуально, в форме вербализации и рационализации, а что-то – потенциально, непроявленно, подспудно. «Диспозитивное» сообщество ни в коем случае не тоталитарная целостность. Нет, сообщество, как и общество, продолжает состоять из различных сингулярностей. Просто диспозитивы делают более устойчивым и очевидным их онтологическое взаимоотношение или сцепление.

Все диспозитивы, частично названные выше (как то: соприсутствие, или со-бытие- в-мире, «совместное» смысла, единая или универсальная природа человека медийная демократичность, ангажируемость должного, и т.д.), входят в инфраструктуру коммуникативной структуры. Онтологический статус у них один – возможностный. То есть любой из диспозитивов есть некоторая возможность. Перевод данных возможностей в действительность не носит автоматического или механического характера. Все в конечном счете упирается в реальные – деятельные, деятельностные – взаимоотношения между людьми. И не просто во взаимоотношения, а в их особый, императивный настрой – на поиск взаимопонимания, на его жизненную необходимость.

Подводя теперь итог проделанной работе, можно с определенностью настаивать на том, что природа коммуникативного не вообще-деятельностная и не просто-коммуникативная, а диспозиционно-коммуникативная. Диспозиции значительно конкретизируют наше понимание мира, в т. ч. и мира социального, но главное – они насыщают это понимание эвристичностью и интеллектуально-проектной прогностичностью. Кроме того, опираясь на логику объект-субъектной коррелятивности, они несут с собой большой эмансипационный заряд. И это понятно: эмансипация-свобода строится на выборе возможностей, как более «легких фракций» онтологического, которые диспозициями как раз и выражаются. Для пропитанного диспозиционностью мира – более податливого, гибкого и мягкого, требуется такой же (соответствующий) человек, с непременным диспозиционным (возможности, потенции) расширением, легко переводимым в субъективные качества большей раскованности, смелости и решительности, требующие, в свою очередь, полноценной практической реализации.

Литература

Апель 2001 – Апель К.-О. Трансформация философии. М.: Логос, 2001.

Аристотель 1976^а – Аристотель. Метафизика / Аристотель. Соч. в четырёх томах. Т. 1. М.: Мысль, 1976. С. 63–367.

Аристотель 1976^б  – Аристотель. Физика / Аристотель. Соч. в четырёх томах. Т. 3. М.: Мысль, 1976. С. 59–262.

Армстронг 1997 – Armstrong D.M. A World of States of Affairs. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.

Гарфинкель 1963 – Garfinkel H. A conception of, and experiments with, “trust” as a condition of stable concerted actions / Ed. By Harvey O.J. Motivation and Social Interaction. N.Y.: Ronald Press, 1963.

Гарфинкель 2007 – Гарфинкель Г. Исследования по этнометодологии. СПб.: Питер, 2007. С. 55–65.

Гнассуну, Кистлер, 2007 – Gnassounou B., Kistler M. Introduction / Dispositions and Causal Powers. Ed. by Kistler M., Gnassounou B. Ashgate Publishing Ltd, 2007. P. 1–42.

Гречко 2009 – Гречко П.К. Онтология социального: диспозиционно-коммуникативные координаты / Социальное: истоки, структурные профили, современные вызовы. Под. общ. ред. П.К. Гречко и Е.М. Курмелевой. М., 2009. С. 16–67.

Гудмен 1973 – Goodman N. Fact, Fiction, and Forecast. Indianapolis: Bobbs Merrill, 1973.

Декарт 1989 – Декарт Р. Первоначала философии / Декарт Р. Соч. в двух томах. Т. 1. М., 1989. С. 297–422.

Дэвидсон 2001 – Davidson D. Actions, Reasons, and Causes / Davidson D. Essays on Actions and Events. Oxford University Press, 2001.

Касавин 2010 – Касавин И.Т. Контекстуализм / Социальная эпистемология: идеи, методы, программы. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2010. С. 15–35.

Куайн 1971 – Quine W.V.O. The Roots of Reference. LaSalle, 1971.

Лоренц 1997 – Лоренц К. Кантовская доктрина априори в свете современной биологии // Человек. 1997. № 5. С. 19–37.

Латур 2003 – Латур Б. Когда вещи дают сдачи: возможный вклад «исследований науки» в общественные науки // Вестник МГУ. Сер. «Философия». М., 2003. № 3. С. 20–37.

Майнцер 2009 – Майнцер К. Сложносистемное мышление: Материя, разум, человечество. Новый синтез. М., 2009.

Меллор – Mellor D.H. In Defence of Dispositions // The Philosophical Review. 1974. Vol. 83. № 2. С.157–181.

Нанси 2004 – Нанси Ж.-Л. Бытие единичное множественное. Мн.: Логвинов, 2004.

Новейший философский словарь 2007 – Новейший философский словарь. Постмодернизм. Гл. науч. ред. и составитель А.А. Грицанов. Мн., 2007.

Оливер 1996 – Oliver A. The Metaphysics of Properties // Mind. 1996. Vol. 105. № 417. P. 8–9.

Поппер 1957 – Popper K. The Propensity Interpretation of the Calculus of Probability, and the Quantum Theory / Observation and Interpretation: A Symposium of Philosophers and Physicists. Ed. by S. Körner. L., 1957.

Постмодернизм 2001 – Постмодернизм. Энциклопедия. Мн.: Интерпрессервис; Книжный дом, 2001.

Танатография Эроса… 1994 – Танатография Эроса: Жорж Батай и французская мысль середины ХХ века. СПб.: Мифрил, 1994.

Уайтхед 1990 – Уайтхед А. Избр. работы по философии. М., 1990.

Хайдеггер 1997 – Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997.

Эпштейн 2003 – Эпштейн М.Н. Универсика / Проективный философский словарь: Новые термины и понятия. Под ред. Г.Л. Тульчинского и М.Н. Эпштейна. СПб.: Алетейя, 2003. С. 436–439.

Ядов 1975 – Ядов В.А. О диспозиционной регуляции социального поведения личности / Методологические проблемы социальной психологии. М., 1975. С. 89–105.