Предлагаемая статья (точнее, первая из двух, вторая посвящена теме «Россия и Ленин»), - труд историка политической мысли со всеми вытекающими отсюда минусами и, хотелось бы надеяться, с некоторыми плюсами. Автор поставил перед собой определённую, хотя и ограниченную, задачу - показать, каким образом и почему оболочка понятий марксизма, приспособленная для решения определенных познавательных задач, уже в конце Х1Х в. становится узкой, недостаточной в условиях, когда приходится обосновывать необходимость нового подхода к предмету - создавать теорию политического действия рабочего класса. С этой точки зрения полемика внутри марксизма в конце и появление ревизионизма предстает в ином свете - как формирование позиций, которые были призваны послужить ориентиром для стратегии и тактики социал-демократических партий в изменившихся условиях. Со стороны мысли ревизионистское направление, по мнению автора, было связано  с недостроенностью учения «научного социализма», а затем,  как выявляется во второй половине XX в., и с недостраиваемостью первоначального замысла основоположников марксизма. Ученики и последователи редко бывают продолжателями. Интеллектуальный прорыв, совершенный Марксом и Энгельсом, разумеется, можно и должно  продолжать, развивать и тогда и  сегодня, но это потребует, по-видимому, других парадигм, эпистем, моделей действительности, учитывающих сделанное марксизмом, но не повторяющих его. Даже исторический материализм, который составляет важнейшее философское достижение марксизма, не может рассматриваться отвлеченно от основного гносеологического требования - постоянного соотнесения развивающегося познания с предметом, живой деятельностью мышления, прорывающегося к реальности, стоящей за структурами готового научного знания. Понятия, включая самые общие, тоже развиваются, особенно в обществоведении. Если же - нет, тогда они теряют значение научных средств исследования.

Марксизм поставил перед собой задачу  объяснить новые явления в общественной жизни Западной Европы - гигантский прогресс производства материальных благ и ужасающую нищету пролетариата, политические движения эпохи, последовавшей за Великой Французской революцией, и антикапиталистические выступления рабочего класса, бурное развитие экономики, накопление громадных богатств и разрушительные экономические кризисы. Разумеется, понять несовместимость предметно-содержательной интерпретации этих явлений с господствовавшими в то время представлениями о развитии общества могли только выдающиеся умы, такие как Маркс и Энгельс, хотя, разумеется, не только они. Правда, в одном смысле основоположники марксизма отличались от других мыслителей: анализируя развитие противоречий, они искали выход из этих противоречий не только в теории, но и за ее пределами - в политической и социальной борьбе пролетариата, обновляющей этот мир. Отсюда появление «научного социализма» - учения, обосновывавшего стратегию борьбы рабочего класса за новое общество. С точки зрения Маркса и Энгельса связь «научного социализма» с их новым, материалистическим пониманием истории представлялась настолько естественной, органичной, что Энгельс однажды употребил (в черновиках) термин «социалистический материализм». А согласно Ан. Лабриоле, если исторический материализм является теоретическим отрицанием капитализма, то «научный социализм» - практическим его отрицанием. Но даже если не трактовать подобного рода связь столь прямолинейно, как это сделал Лабриола, все равно приходится признать, что «научный социализм» во многом определял проблемное поле и смысловой ряд философско-исторических воззрений Маркса и Энгельса. И не случайно перемена во взглядах социал-демократов на социализм сопровождалась переосмыслением ряда формул исторического материализма. Но об этом ниже.

А теперь несколько слов о тех положениях, которые положены в статье в основу анализа и трактовки материала. Прежде всего это принцип социальной детерминации познания. Автор исходит из того, что стили мышления, научные парадигмы, эпистемы, картины мира, исследовательские модели и т. п. создаются, конечно, индивидуальным сознанием человека. Но они еще (а может быть, не еще, а прежде всего) исторически обусловлены, детерминированы кодами культуры, знаковыми системами, общественной практикой людей. «Общество и его история, - справедливо отмечает Н. Мотрошилова,- задают человеку той или иной эпохи, науке этого периода познавательные «координаты», «точки отсчета», пренебречь которыми индивид (даже самый выдающийся, добавлю я. - И. П.) не может. Они являются для данного индивида такими же могущественными, от него не зависящими факторами, как и законы природы»[1]. Очевидная связь марксизма с политической пролетарской партией и проблемами рабочего движения сразу же исключает всякие попытки объяснить появление исторического материализма только, так сказать, из глубин мыслительного процесса. Ни один историк мысли, логик или  науковед не сможет отрицать, что субъект познания не сводится к движению чистого мышления - у него есть свое исторически-конкретное содержание, которое выступает по отношению к сознанию как первичное и определяющее. Единственное, что следует помнить, - развитие теории нельзя трактовать только в форме внешнего воздействия  исторической действительности на движение познания. Процесс обновления теории значительно сложнее. Он, как правило, начинается с установления противоречий между тем, что следует ожидать, исходя из принятых представлений, и тем, что «предлагает» реальный ход событий. И только затем, после длительного исследования возникает гипотеза,  устраняющая обнаруженные в теории противоречия.

Второй принцип, которого придерживается автор статьи, связан с определенным пониманием характера трансформации марксистской теории в ходе ее эволюции. В противовес представлению о кумулятивном характере развития теоретического познания  (в отношении к марксизму это еще недавно проявлялось в расхожей формуле «применение идей Маркса к конкретным историческим условиям») автор статьи доказывает, что привлечение содержания теории в каком-то новом плане не сводится к перекомбинации и преобразованию на основе элементов имеющейся доктрины, а сопровождается изменениями, никак не вытекающими из логической формы имеющегося знания. Логическое преобразование созерцаемых отношений капитализма и раскрытие внутренней связи и строения капитала, которые без этого преобразования невозможно выяснить - предмет теории Маркса - сменяется, у Ленина, пусть не сразу, а постепенно,  новой мыслительной реальностью - выявлением того, как в самой исторической практике происходит выработка нового политического отношения субъекта к действительности. Не доказательство закономерного хода истории становится главной задачей русского политического мыслителя, а выявление  исторически возможного в зависимости от того или иного соотношения классовых сил в стране, от способности рабочего класса обрести гегемонию в революционном движении страны. «Если я скажу: новую Россию надо построить вот так-то с точки зрения, положим, истины, справедливости, трудовой уравнительности и т. п., - отвечал Ленин меньшевику Н. Николину, - это будет субъективизм, который  заведет меня в область химер. На деле борьба классов, а не мои наилучшие пожелания определит построение новой России... Если же я скажу: новую Россию никто не строит, она строится в борьбе интересов (так утверждал меньшевик Н. Николин. - И. П.), то я накидываю сразу некоторое покрывало на ясную картину борьбы таких-то классов, я делаю уступку тем, кто видит лишь находящиеся на поверхности действия правящих классов, т. е. в особенности буржуазии. Я невольно скатываюсь к оправданию буржуазии, вместо объективизма классовой борьбы беру себе за критерий наиболее заметное или имеющее временный успех буржуазное направление»[2]. Быть может, с этим подходом к действительности согласился бы и основатель марксизма, но этот подход явно не вытекал из логики его учения, во всяком случае, самостоятельное значение фактора действия в нем не вычленялось, просто потому что исследовательская задача Маркса была другой.

Маркс был родоначальником нового идейного течения, которое, как уже отмечалось, не ограничивалось изменением сферы познания общества, а сознательно претендовало на то, чтобы ориентировать политическую практику социалистических партий. С этим обстоятельством связана, пожалуй, главная трудность анализа теоретического наследия Маркса. Как творец нового исторического мировоззрения Маркс не стремился к построению логически стройной завершенной системы взглядов. Зачинатель новой системы он формулирует доктрину сразу как целое, как общий контур картины, детали которой подлежат разработке. Он как будто намеренно не желает скреплять отдельные стороны своего мировоззрения жесткими связями и переходами. Отсюда противоречия, из которых ему, по его же выражению, приходится «выкручиваться», развитие мысли в разных, не совпадающих между собой плоскостях, постановка далеко идущих вопросов, на которые исчерпывающий ответ в тех условиях невозможно было дать, - все то, что ставится ему задним числом в вину его противниками, особенно из лагеря либералов. На деле противоречия концепции Маркса свидетельствуют о другом - о стремлении великого мыслителя не утерять конечные цели нового понимания истории и сохранить общую канву проблем. Впоследствии ученики и последователи Маркса попытаются устранить эти внутренние несовпадения доктрины своего учителя, каждый выберет одно из его решений, одну из его формул и все вместе... потеряют богатство его теоретического поиска. Но такова участь зачинателя. Впрочем, без нарушения цельности первоначального замысла невозможно развитие любой общественной теории.

Будучи родоначальником «научного социализма» и материалистического истолкования истории, Маркс намечает основные вехи нового воззрения на социализм и буржуазное общество, определяет наиболее общие моменты, ориентирующие пролетарское движение в целом. Предвидение новой эпохи основано у него на выделении в движении буржуазного общества постоянных тенденций, неразрешимых на его почве противоречий, выведенных им из скрупулезного анализа логики развития капитала. В рамках его теории действия рабочего класса выступают как реализация исторической необходимости, заключенной в капиталистическом экономическом движении. Разумеется, Маркс не сбрасывал со счетов классовую борьбу, инициативу масс, способных «учить историю», прокладывать ей новые пути. Однако эпоха Маркса была не слишком богата исторической самодеятельностью рабочего класса (восстание парижских рабочих в июне 1848 г., Парижская Коммуна), а пути, вызывающие эту самодеятельность, оставались слишком неясными, чтобы теория действия могла бы принять у него сколько-нибудь разработанную и систематизированную форму. Отсюда сугубо теоретический, «алгебраический» как сказал бы Г. Плеханов, подход к «научному социализму», достаточно редкие, если не считать эпоху 1848-1849 гг., выходы в политическую практику.

Надо ли доказывать, что превращение марксизма в идеологию  социалистических партий обнаружило внутренние противоречия учения. Шаг за шагом экономические сдвиги, политическая практика разрушали первоначальную цельность «научного социализма», где, как выяснилось, общее, анализ законов капитализма, покрывало недифференцированное многообразие «частных случаев» (а фактически несовпадение теории с исторической практикой). Думается, что в отношении исторических судеб теории марксизма вполне уместна аналогия с развитием геометрии. Геометрия Евклида описывала только простые абстрактно-совершенные фигуры: треугольник, квадрат, круг и т. п. Более сложные, менее правильные формы были для нее недоступны. Возможности геометрии расширились с появлением высшей математики, позволившей охватить большее разнообразие явлений и изучить их с меньшей степенью схематизации. Как всякая аналогия, приведенная, разумеется, тоже «хромает», не точна. Но она, думается,  фиксирует бесспорный факт, относящийся к развитию знания: любая научная точка зрения, казавшаяся обязательной, а иногда и единственно верной, возможной в силу своей всеобщности, в итоге сталкивается с ситуацией (в нашем случае с ситуацией в рабочем движении), которая не предусмотрена ее логикой и представлениями. Так дело обстояло и с марксизмом, особенно когда он вышел за пределы западноевропейского региона. Тогда выяснилось, что историческое событие (такое, скажем, как русская революция) уже недостаточно трактовать как частный случай общей теории. Как особая форма исторической действительности оно нуждается в особой форме анализа, где для однозначного толкования некоторых самых общих истин марксизма требуются предпосылки, о которых раньше не подозревали[3]. С другой стороны, набиравший силу тред-юнионизм стал непреодолимым препятствием для трансляции марксизма в  практику  классовой борьбы пролетариата - для анализа феномена тред-юнионизма потребовались иные, чем в классическом марксизме, мыслительные средства. Бернштейн лишь отчасти выразил эту потребность Другими словами, история марксизма уже в ХIХ в. наглядно показала, как расширение предмета исследования, превращение марксизма в идеологию рабочего класса и социал-демократических партий обнаруживает неожиданные рассогласования и ограничения, проблематизирует, казалось бы, уже установленные  понятия (то, что в данной статье я называю историческим самопознанием марксизма).

Известно что, философско-мировоззренческое осмысление мира задает своего рода общую программу изучения существующего и будущего и, следовательно, расширяет горизонты познания, связанные с ориентацией науки на обработку ее материала под углом зрения именно этого философского «разреза». Какой же познавательный «разрез» осуществили Маркс и Энгельс в отношении понимания исторического развития? Разумеется, необходимо иметь в виду, что и в марксовой  формулировке  и в работах его последователей учение марксизма является сложным конгломератом самого различного идейного материала, начиная с мировоззренческих фрагментов общего методологического свойства и кончая теорией «научного социализма», утверждавшей неизбежность перехода  капиталистического общества к эре социалистического производства. В нем можно также обнаружить различные идейные влияния мыслителей (А. Смит, Д. Рикардо, Г. Гегель, Л. Фейербах, историки Реставрации), вошедших в культуру исторической науки. Однако все эти разнородные компоненты знания были коренным образом переосмыслены в марксизме и сведены к единству в учении «научного социализма» и в историческом материализме. Именно Маркс и Энгельс преодолевают с помощью гегелевской диалектики и философии Фейербаха ограниченность французского материализма, который базировался на понятии о естественных свойствах вещей и природных по своему существу отношениях индивидов. Именно они осознали впервые, что «общество не состоит из индивидов, а выражает сумму тех связей и отношений, в которых эти индивиды находятся друг к другу (Соч. 40, ч. 1,214), причем связи и отношения совместной  деятельности людей обусловлены исторической практикой, способом производства их материальной жизни. Наконец им удалось раскрыть загадку господства в обществе идеологического сознания. «...Сама совместная деятельность возникает не добровольно, а стихийно, представляется данным индивидам не как их собственная объединенная сила, а как некая чуждая, вне их стоящая власть, о происхождении и тенденциях развития которой они ничего не знают; они, следовательно, уже не могут господствовать над этой силой, напротив, - последняя проходит ряд собственных фаз и ступеней развития, не только не зависящих от воли и поведения людей, а наоборот, направляющих эту волю и это поведение» (Соч. 5, 44). Исторический материализм существенно расширил познавательные возможности общественной науки, сместив их в сферу, где различия между  классами и социальными группами  поддаются экономическому выражению. В .их теории разум впервые, как с полным основанием полагал Маркс, освобождался от давления всякой идеологии, вечных норм морали, права, религии и т. п., ибо он познавал объективный мир материального производства, в котором нет и следа каких-либо нематериальных сущностей. Отныне человеческий разум стал чисто познавательным инструментом. Для исторической науки (точнее, для исторического мировоззрения) это означало: все, что происходит с обществом, должно быть объяснено из него самого. Мир людей должен доказать сам свою способность к самостоятельному существованию и развитию.

Классический идеал научности, которого придерживались Маркс и Энгельс, исходил из того, что знание по своему содержанию должно быть «бессубъектным». Иными словами, если удалить субъект из процесса познания, то оно ровным счетом ничего не потеряет в своем значении - именно независимость от субъекта познания придает истине статус объективной. «Если наука, - отмечает А. Арсеньев, - даже включает человека в систему, то включает его как предмет, элемент вещных отношений»[4]. Как представляется, это обстоятельство не оценено по достоинству ни в отечественной, ни в зарубежной литературе по Марксу. А между тем оно во многом предопределило характер интеллектуального творчества Маркса и Энгельса, специфику их воззрений на общество, которые были названы историческим материализмом.

В политической экономии, точнее в ее критике, Маркс и Энгельс обнаруживают новую универсальную точку отсчета исторической науки, заменяющую собой «абсолютную идею» Гегеля. Они первыми предложили рассматривать социальные явления не сами по себе, а по отношению к движению и противоречиям экономики. Благодаря их подходу исчезла непроходимая пропасть между духовным миром человека и его общественным бытием: категория «надстройка» жестко связала их в единый познавательный континуум. Отныне пространство идей, как и реакции человека на окружающую действительность, теряли свой самостоятельный статус, на первый план выступала их обусловленность экономическими отношениями, и, следовательно, отношениями собственности. Вовсе не случайно в одном из предисловий к «Капиталу» Маркс приводит, посчитав его очень удачным, определение сути своего исторического мировоззрения, данное русским экономистом И. Кауфманом. «Маркс рассматривает,- писал тот, - общественное движение как естественноисторический процесс, которым управляют законы не только не находящиеся в зависимости от воли, сознания и намерений человека, но и сами еще определяют волю, сознание и намерения» (Соч. 23,2). Маркса привлекло это определение Кауфмана потому, что оно превосходно передавало основную гносеологическую задачу их с Энгельсом материалистического понимания истории: преодолеть видимость самостоятельной истории форм государственного устройства, правовых систем и идеологических представлений во всех областях общественного знания; совлечь с истории те покровы, которые она в лице либо действующих лиц исторических событий, либо в лице народных масс, господствующих классов сама неизбежно набрасывает на себя. Прав был Ан. Лабриола, утверждавший, что Маркс «в известном смысле натурализует историю, находя ее объяснение не в том, что прежде всего бросается в глаза: в волеизъявлении людей, действующих целеустремленно, и в представлениях, находящихся в связи с их деятельностью, а напротив, в причинах воли и действия и побуждениях к ним, с тем чтобы затем обнаружить взаимосвязь этих причин и побуждений в основных процессах производства средств существования»[5].

Ученый, мыслитель, поставивший себе задачу сугубо объективного рассмотрения общественного развития, - Маркс рассматривает возникновение и развитие капитала не с позиции абстрактного человека, находящегося вне сферы производства (это тоже была бы «идеология»), а с точки зрения самого этого производства, движения его противоречий. Человек, разумеется, включался в систему, но включался, повторю Арсеньева, как предмет, элемент системы вещных экономических отношений. Но экономический мир, как он есть без человеческого фактора, соответствовал не миру капитала вообще, а определенной фазе развития капиталистически-рыночных отношений, рынку времен Маркса, независимому как от индивидуального произвола, так и от вмешательства государства. Именно в этих исторических пределах у ученого-экономиста появлялась возможность исследовать средствами науки объективную логику движения капиталистического производства и рынка как движения, происходящего в силу внутренней природы, имманентных законов развития.

Как ни странно, большинство марксистов и марксоведов (включая Ленина) упустили из виду существеннейшее теоретическое ограничение, сделанное Марксом в «Капитале», а именно: в пределах экономической абстракции он выносит волю, намерения людей за сферу действия экономических законов. Для политэкономии, полагает он, важны не сознание и внутренняя мотивация людей, а объективно предметные зависимости, которые ставят человека в такое положение, когда его субъективный выбор не имеет самостоятельного значения[6]. «Мы рассматриваем здесь, - писал Маркс, -  общий результат так, как будто бы он был непосредственным результатом и непосредственной целью в каждом частном случае» (Соч. 23, 326). Иначе говоря, применительно к сфере экономических законов, исследуемых в «Капитале», индивидуальные отклонения взаимно гасятся, уравниваются. Человек как «свободный агент» (Маркс) не учитывается при рассмотрении общего движения капитала. Как бы мы сейчас сказали, размерность человеческих действий, выходящих за пределы воспроизводства наличных социальных условий, не идет ни в какое сравнение с доминированием экономического процесса. В этом смысле движение экономики является «естественноисторическим процессом»: в его рамках отдельное лицо нельзя «считать ответственным за те условия, продуктом которых в социальном смысле оно остается, как бы ни возвышалось оно над ними субъективно» (Соч. 23, 10). Впрочем, и в «Капитале» Маркс в одном пункте не выдерживает чисто экономической логики. Имманентное развитие понятия «капитал» вдруг прерывается историческим пассажем - рассмотрением борьбы английских пролетариев за ограничение  рабочего дня. Оказалось, что борьба пролетариата за улучшение условий своего существования и фабричное законодательство является таким же условием  развития этой экономической формации, как и обнищание рабочего класса, диктуемое логикой капитала.

Разумеется, Маркс со своим энциклопедическим умом знал не только экономические, но и другие звенья исторического процесса и их влияние на развитие общества. Пример тому «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», «Классовая борьба во Франции» и т. д. - работы, являвшие собой образец широкого и всестороннего анализа конкретных исторических ситуаций. Но проблема состояла в другом. Формулируя материалистическое понимание истории, Маркс формализует прежде всего, а иногда и исключительно фактор материальных производственных отношений. И хотя точка зрения Маркса, в отличие от его последователей, - не «сведение» исторических явлений к движению экономики, а «выведение» из экономических отношений, это мало что меняет в основной экономоцентрической сущности его взглядов на историю. Поэтому-то в отличие от Гегеля Маркс, как отмечал Ленин, создал  «логику «Капитала»», а не «Логику» (с большой буквы). Любой способ мышления историчен, обременен вытекающими из него последствиями, ограничениями, превращенными формами и т.д.  А это значит, как отмечает С. Жижек: «истина по определению является односторонней», зависящей от онтологического включения нашего сознания в реальность.

Ни кто иной, как Маркс первый выдвинул основополагающее положение о том, что действительность должна браться не только в форме объекта или в форме созерцания, но как человеческая чувственная деятельность, как практика, субъективно. Но именно здесь коренилась главная трудность истолкования Марксовой теории, которое позже обернулось кризисом определенной исторической формы марксизма. Проблема в том, что как ученый-экономист, Маркс, особенно в «Капитале», не рассматривает людей в качестве « свободных агентов» исторической деятельности. В заданной им мыслительной действительности он противопоставляет буржуазным иллюзиям действительную логику движения капитала, абстрагируясь от конкретных исторических перипетий. Вот почему, положив начало осознанию реальности, которую не замечала социальная наука прошлого, Маркс не разработал - да и в его время это сделать было бы невозможно - онтологию анализа политической, культурной и духовной жизни общества. Главное, что он предлагает - это вертикальная онтологическая структура (характер развития экономики определяет характер и направление исторического развития), в то время как структура исторических событий во многом  определяется спектром «горизонтальных» взаимодействий (отношения между разными классами населения, между обществом властью, характером  господствующих культурных смыслов, наконец, влиянием других стран и мира в целом и т.д.

Характерно, что и Энгельс в конце жизни почувствовал (к сожалению, только почувствовал, не более того) ограниченность экономоцентрического взгляда на историю. «Экономическое положение - это базис, -  разъяснял он в письме И. Блоху, - но на ход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты - государственный строй, установленный победившим классом после выигранного сражения и т. п., правовые формы и даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников, политические, юридические, философские теории, религиозные воззрения и их дальнейшее развитие в систему догм. Существует взаимодействие всех этих моментов, в котором экономическое движение как необходимое в конечном счете прокладывает себе дорогу сквозь бесконечное множество случайностей...» (Соч. 37, 394-395).

Как видим, в конце 80 - начале 90-х гг. XIX в. Энгельс уже не может не считаться с превращением социал-демократии в политического субъекта и с появлением специфически политического типа мышления, отличного от экономоцентризма. Вот почему «экономическое движение» у него уже не просто определяет волю, сознание и намерения людей, а «прокладывает себе дорогу» через сонм случайностей неэкономического порядка. В известном смысле это - коррекция, уточнение общетеоретического взгляда на исторический процесс. Но для политической партии, какой стала немецкая социал-демократия в конце XIX в. такого учения было явно недостаточно. В политической теории не ставится задача предсказать, как «действительно» будет совершаться ход дел, - подобный «объективный» анализ заранее заданных перемен лишен в политической теории всякого смысла. Ее предсказания, строго говоря, относятся не к «действительному», жестко детерминированному течению событий, а только к совокупности альтернатив, реальных в том смысле, что за каждой из них стоит борьба партий и классов за осуществление той или иной альтернативы.

То, что Энгельс определяет как «случайность» (и это логично с точки зрения экономоцентрической картины), является на деле особой мысленной действительностью, требующей особых средств анализа. Во всяком случае  диалектика производительных сил и производственных отношений является слишком общим, абстрактным моментом, чтобы, опираясь на нее, объяснять ход событий конкретной истории. Здесь понимание начинается с предельно точного и полного описания исторического контекста. Цена частного, индивидуального, неповторимого колоссально возрастает, поскольку оно трактуется уже не как простое «проявление» общих законов, а как завязь новых  исторических тенденций. Меняются и   исследовательские задачи. Речь уже идет не о том, чтобы ухватить действительность с помощью наперед заданной теории человеческой эволюции. Здесь приходится, отталкиваясь от конкретного, контекстуального знания, выявлять, как и благодаря чему в обществе возникают те или иные характеристики и черты. А это уже иной подход к изучению действительности, нежели экономоцентрический. Когда надо понять не просто объективное направление эволюции данного общества, а анализировать механизм его изменения в конкретных условиях при данном соотношении политических сил, тогда абстрактно-социологические (или экономические) зависимости уже не могут рассматриваться в качестве причин, определяющих ход событий и действий людей. «Необходимость» выступает уже не в прежнем, сциентистски-онтологическом смысле («так неизбежно будет»), и уж тем более не в моралистическом («так должно быть»), а в конкретно-историческом, политическом смысле, ориентирующемся на ситуацию, волю определенной силы, на ее способность изменить в свою пользу соотношение сил в стране.

Для Маркса идеология выступала в одном-единственном ракурсе - как искаженное, перевернутое сознание. И хотя он знал, что идеи, укорененные в сознании масс, способны стать «материальной силой», его главной задачей было все-таки разоблачение идеологического сознания (в противовес научному). Сначала русская, затем китайская революции показали, какое значение в историческом творчестве имеет идеология, понимаемая как стимул развязывания исторической энергии масс и как способ их организации. (Основываясь на опыте русской революции, А. Грамши построил свою концепцию идеологической, политической и культурной гегемонии как фактора исторических изменений.)

Только в контексте европоцентрического и экономоцентрического описания движения капиталистического общества становится понятным учение, которое Маркс и Энгельс назвали «научным социализмом». В полном соответствии с тогдашним идеалом научности они рассматривают социализм (коммунизм) не как то, что вызревает в сердцах людей или в их сознании, а как посткапиталистическую ступень развития экономики и общества. Закат системы производства, основанной на безудержном индивидуализме и жестокой эксплуатации рабочей силы, и необходимость «экспроприации экспроприаторов»  подготавливаются самим развитием капитализма. «Эта экспроприация, - подчеркивает Маркс, - совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства, путем централизации капиталов... Рука об руку с этой централизацией или экспроприацией многих капиталов немногими развивается кооперативная форма труда в постоянно растущих размерах, развиваются сознательное техническое применение науки, планомерная эксплуатация земли, превращение средств труда в такие средства труда, которые допускают лишь коллективное употребление, экономия всех средств производства, комбинированного общественного труда, втягивание всех народов в сеть мирового рынка, а вместе с тем интернациональный характер капиталистического режима. Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает масса нищенства, угнетения, рабства, вырождения эксплуатации, но вместе с тем растет и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается по своей численности, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства. Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и были капиталистической оболочкой. Она взрывается» (Соч. 23, 772-773).

В этих словах Маркса содержится ядро научного обоснования социализма и классовой борьбы пролетариата. Но именно здесь научность теории подвергалась тяжелым испытаниям. Вопреки прогнозу Маркса указанные им  изменения в производстве  были утилизированы, с одной стороны, корпоративным капиталом, с другой - государственной властью, либеральной или самодержавной. Капиталистическая оболочка в Западной Европе и Северной Америке оказалась достаточно прочной и, главное, достаточно гибкой, чтобы нейтрализовать возмущение рабочего класса. К тому же во второй половине ХIХ в. капитализм не достиг, если можно так выразиться, соответствия собственному «идеалу». Многое, что представлялось прологом к социализму оказалось на деле эпилогом старых  экономических форм капитализма». Истинный смысл эпохи, - как тонко заметил Н. Хорев, - никогда не бывает ясным для современников, и причина этого лежит не только в том, что далеко не сразу удается объективное содержание эпохи отделить от сопровождающих его иллюзий, но и в том, что само объективное содержание еще находится в процессе формирования и не обнаруживает себя в полной мере»[7]. Характерно, все, что Маркс и Энгельс могут сказать о социалистическом характере борьбы пролетариата, оставаясь в пределах «объективной» экономоцентрической точки зрения, сводится к констатации «абсолютно властной нужды» (термин из «Немецкой идеологии»), которая, по их мнению, является «практическим выражением необходимости» его самоосвобождения. Пролетариат «не может уничтожить своих собственных жизненных условий, не уничтожая всех бесчеловечных жизненных условий современного общества, сконцентрированных в его собственном положении» (Соч. 2, 40). Маркса и Энгельса как ученых не смущает современное им состояние пролетариата. «Дело не в том, в чем в данный момент видит свою цель тот или иной пролетарий, или даже весь пролетариат. Дело в том, что такое пролетариат на самом деле и что он сообразно этому своему бытию исторически вынужден будет делать» (там же). Другими словами, основатели доктрины уверены, что сознание пролетариев «обречено» изменяться в направлении социализма, и только социализма. В подобного рода видении истории, как можно заметить, есть элемент (не более того) уверенности в том, что социалистическое сознание пролетариата способно возникнуть стихийно в силу материальных обстоятельств. Не случайно революционные выступления рабочего класса основаатели нового учения связывали перед революцией 1848-1849 гг. с торговыми и финансовыми кризисами, т.е. с периодами обострения «абсолютно властной нужды». Логика обязывала.

Поражение пролетариата в 1848 г. открыло глаза Марксу и Энгельсу на ту жестокую истину, что французский рабочий класс еще не способен «осуществить свою собственную революцию». Причина заключалась не в отсутствии организованности и политического опыта рабочих - они в конце концов придут, уверены Маркс и Энгельс. Социализм натолкнулся на преграду иного свойства - на сопротивление крестьян и мелких буржуа. Однако Маркс  уверен, что перспективы не безнадежны: «...интересы крестьян находятся уже не в гармонии с интересами буржуазии, с капиталом, как было при Наполеоне, а в непримиримом противоречии с ними» (Соч. 8, 211). Последующий ход событий опрокинул этот оптимистический прогноз. Кроме того, преграда, о которую разбилась революционная волна в Европе, оказалась более основательной. Чем дальше, тем яснее перед умственными взорами Маркса и Энгельса вырисовывается картина в высшей степени неравномерного вызревания предпосылок социальной революции. Парижский пролетариат, выставляющий, пусть смутные, неосознанные, но по существу социалистические требования, и мелкобуржуазная, крестьянская Франция, облекающая свою оппозицию буржуазии в форму бонапартистских иллюзий; Франция, в которой противоречия между основными классами уже вылились в открытую гражданскую войну, и другие европейские государства, где развертывались революции патриотического, либерального, демократического характера; Западная Европа, завершавшая шаг за шагом буржуазные преобразования, и царская Россия, оплот реакции в Европе, форпост азиатского деспотизма, - в эти зазоры протискивалась контрреволюция, обрекая на неудачу все и всякие попытки изменить существующий порядок вещей[8].

Все эти события потребовали переосмысления старой экономоцентрической точки зрения на перспективы социальной революции. К сожалению, этого не произошло. Все объяснение Маркса и Энгельса свелось к тому, что крупная промышленность не преобразовала радикально всех отношений собственности во Франции и остальной Европе, поэтому борьба пролетариата против капитала не стала общенациональным содержанием революции. Пройдет время, уверены они, и социальное развитие  выдвинет требования пролетариата в качестве условия национального прогресса. Никаких существенных препятствий к этому Маркс и Энгельс не усматривают, ведь, повторим, главная их установка заключается в том, «что такое пролетариат на самом деле и что он сообразно этому своему бытию исторически вынужден будет делать». Но именно в этом пункте история нанесла жестокий удар по их доктрине и миропониманию. Рабочее движение усвоило основные идеи марксизма - принцип классовой борьбы и идею самоосвобождения пролетариата. «В остальном, - как правильно отмечает К. Росселли, - оно недвусмысленно отвергало марксистские тезисы, утверждая возможность и желательность постепенного преобразования буржуазного общества, движения по пути голосования, переговоров, агитации, т. е. демократических методов»[9]. На место разрозненных групп революционеров эпохи 1848-1849 гг. пришли более или менее массовые социал-демократические партии. Но одновременно в рабочем движении сформировались мощные профсоюзные организации. Их лидеры, выдвигавшиеся из среды рабочих, знавшие по опыту их силу и слабость, сразу же отвергли избыточную идеализацию социальных добродетелей пролетариата и направили борьбу в русло конкретных и неотложных экономических целей. С точки зрения марксизма это было реформистским «вырождением» профсоюзов. Ведь профсоюзная борьба в концепции социальной революции трактовалась всего лишь как начальная стадия борьбы, призванная пробудить политическую энергию трудящихся, сплотить их в единый великий союз против посягательств правящего класса. Другими словами, профсоюзы важны для Маркса и Энгельса постольку, поскольку они способствуют развитию борьбы за социализм - не более того. Однако профсоюзное движение не оправдало надежд Маркса. Оно сделалось самостоятельным вектором борьбы рабочего класса. В ситуации выбора между «все» и «ничто», между борьбой за социализм и бесчеловечностью существования в буржуазном обществе рабочие Европы выбрали средний путь - борьбу за конкретные и неотложные цели, такие как: повышение заработной платы, сокращение рабочего дня, улучшение условий труда, введение законодательства по защите прав трудящихся. Своей борьбой они доказали, что капитал можно и должно «воспитывать», «цивилизовывать».

Короче  говоря, в Европе появилась возможность обновлять (хотя и не сразу, а по частям) буржуазное общество не насилием, т.е. революционными средствами, а интересами, т. е. средствами социальной борьбы и компромисса. Но тем самым пролетарская революция как тотальное средство обновления общества дробилась на множество частных завоеваний рабочего класса и частных же уступок со стороны буржуазии. Проницательный политик Бернштейн одним из первых схватывает новую ситуацию. В современном обществе, как утверждает он, с каждым часом нарастает способность направлять экономическое развитие, благодаря этому личностям и группам удается защитить все большую часть их существования от влияния необходимости, утверждающейся помимо их воли. То, что проповедовал Маркс, - «рабочий класс либо революционен, либо он ничто» - уходило в прошлое. Жизнь потребовала конкретизации социалистического идеала и, главное, соединения социальной цели рабочего класса с интересами других слоев населения, а в пределе - с общенациональными, и даже общечеловеческими интересами. Кстати, Маркс уловил эту необходимость. В статье «Гражданская война во Франции» (в первом наброске) он указал на перспективу одновременного движения рабочего класса «в своих собственных интересах и интересах человечества» (Соч. 17, 556), но большего он сделать уже не мог - указать пути расширения целей рабочего движения можно было, лишь опираясь на реальную политическую практику.

В теоретическом плане ревизионизм отбросил жесткий, с уклоном в экономику детерминизм системы Маркса, свойственный ей в первоначальном варианте, и поставил человека во всей целостности его бытия в центр истории. С цифрами в руках Бернштейн и его последователи доказывали ошибочность знаменитых законов концентрации капитала, обнищания масс и пролетаризации, обострения отношений между классами, противопоставляли постепенные преобразования неизбежности социального взрыва. Бернштейн писал, что в социал-демократии «достаточно мужества, чтобы освободиться от устарелой фразеологии и казаться тем, что она есть в действительности, т.е. партией демократических и социалистических реформ»[10]. Как теоретик и как политический мыслитель Бернштейн стоит на порядок ниже своих учителей: все, что он противопоставил Марксу и Энгельсу, реально сводилось к указанию на несоответствие их прогнозов развития капитализма существующему положению дел в европейских странах. В этой связи можно понять сугубо отрицательное отношение  Г. Плеханова и Ленина, новообращенных адептов марксизма, к Бернштейну. Для них он - оппортунист, прислужник буржуазии, теоретический пигмей, поднявший руку на интеллектуальных гигантов. Они, марксисты страны становящегося капитализма, для которых идея пролетарской революции значила неизмеримо больше, чем для европейских последователей социализма, они видели в критике Бернштейна только оппортунизм и с порога отвергали всякую мысль о правомерном моменте критики немецкого социал-демократа.

Извечное противоречие, о котором предупреждал Герцен: истину отвергали за то, что она не вся истина. Между тем европейский капитализм в конце XIX - начале XX в. подошел к своеобразному историческому рубежу, когда под воздействием крупного машинного производства он стал нуждаться в более квалифицированном и более образованном рабочем. В этих условиях борьба тред-юнионов, малозначимая и казавшаяся несущественной с точки зрения социалистического переворота, приобретала важное значение как фактор перехода капитализма в новое состояние. Борьба английских рабочих под руководством тред-юнионов менее всего могла быть отождествлена с борьбой за социализм, но она явилась могучим средством «воспитания» собственной буржуазии, с одной стороны, и стимулом для перехода всего комплекса отношений «наемный труд - капитал» на новый, более высокий уровень. Впоследствии Ленин будет именно так оценивать значение профсоюзной борьбы, но и тогда не признает даже относительной правоты Бернштейна.

Второй комплекс проблем, с которыми необходимо было теоретически справиться Марксу и Энгельсу после революции 1848-1849 гг., связаны с расширением рамок их мировидения, и прежде всего с анализом «русских сюжетов».

В лице России Маркс встретился с явлением, противоречащим его прежним представлениям о логике и законах становления буржуазного способа производства, итогом его размышлений стал достаточно неожиданный отказ от экономоцентрической модели общественного развития, по крайней мере в отношении России. Когда-то в «Коммунистическом манифесте» утверждалось, что весь мир стал космополитическим: буржуазия, казалось, вот-вот переделает по своему образу и подобию все «даже самые варварские нации». Соответственно, мир станет единым буржуазным обществом, одной-единственной «экономической общественной формацией». Ее отрицанием будет тоже одна-единственная эпоха унитарной революции, результатом которой явится коммунизм. Другими словами, западный капитализм отождествлялся в марксизме с капитализмом вообще, более того законы его развития рассматривались как законы всемирной истории. И вот теперь мир громадным образом расширился: на пути исторического движения встала Россия. Формула 1845, которой следовал Маркс, в период революции 1848-1849 гг., гласила: коммунизм возможен только как действие «господствующих народов», произведенное «сразу». И поскольку на пути европейской социальной революции стала Российская империя, она должна быть любыми способами уничтожена. Приговор Маркса и Энгельса однозначен: «империи московитов» не быть. Ее нужно низвергнуть. Однако шаг за шагом мысль Маркса  натыкается на ограниченность сугубо европоцентрической  точки зрения на социалистические преобразования. Так, получив известия из России о готовящейся там отмене крепостного права, он пишет Энгельсу в 1858 г.: «Трудный вопрос заключается для нас в следующем: на континенте (в Западной Европе. - И. П.) революция близка и примет сразу же социалистический характер. Но не будет ли она неизбежно подавлена в этом маленьком уголке, поскольку на неизмеримо большем пространстве буржуазное общество проделывает еще восходящее движение?» (Соч. 17, 553).. Здесь уже препятствием для социалистической революции в Европе выступает не Россия, вернее не только она. Проблема осмысливается глубже: одно прогрессивное историческое движение против другого тоже прогрессивного - противоречие разнонаправленных развитий. Какую роль сыграют в судьбах европейского социализма сотни миллионов крестьян, населяющих обширные пространства Восточной Европы и Азии? Вольют ли они свежие силы в дряхлеющий социальный организм капитализма, или, наоборот, их движение направится в новое русло? Ответ на эти вопросы потребовал от Маркса пересмотра найденного когда-то решения проблемы социальной революции.

Новый взгляд на мир и его эволюцию базировался уже на признании разноосновности развития человечества. Для Маркса конца 70-х гг., несомненно, что новые страны, и прежде всего Россия, вступили на капиталистический путь. Но своеобразие этого пути заключалось в колоссальном несоответствии всего «общественного здания» бурно развивавшейся капиталистической «надстройке» (железные дороги, акционерные компании, банки и т. п.). Непропорционально большая «надстройка» подготавливала почву для глубокого социального переворота, исход которого был достаточно неопределенен. Роковой кризис, претерпеваемый капиталистическим производством в европейских и американских странах, способен, по Марксу, существенно модифицировать движение обществ, подобных российскому. Открывается возможность разных типов исторического развития, вплоть до движения по некапиталистическому пути. При таком обороте событий, считает Маркс, крестьянская община способна стать точкой опоры социального обновления России. Правда, Маркс признавал, что существует и альтернативная возможность: крестьянская община погибнет под действием совокупного гнета государства, помещика, ростовщика, и Россия «испытает все роковые злоключения капиталистического строя» (Соч. 19, 119). Маркс ставит здесь точку, он не идет дальше к выдвижению конкретных схем, конкретных моделей общественного развития, соответствующих многолинейности исторического процесса. Он не гадает, какие социальные и политические фазы предстоит пройти России, а также другим странам, вступающим на путь капиталистического развития. Для этого действительность еще не давала достаточного материала. Научное решение проблемы упиралось здесь не в теорию, а в развитие политической практики, в исторический прецедент.

Однако в контексте данной статьи важно другое - признание Марксом многообразных путей построения современной цивилизации, признание альтернативности исторического движения, вплоть до признания in abstracto возможности развития России по «общинному пути». Отсюда слова Маркса о надвигающейся «российской Коммуне», отражавшие не столько надежды, сколько новый взгляд на мир, его совет, кому? - русским революционерам-народникам: не бояться слова «архаический». Надеждам Маркса на то, что народовольцам удастся развязать революцию и прервать «восходящее движение» буржуазного общества в России, благодаря чему подтолкнуть европейский пролетариат к социалистической революции, этим надеждам не суждено было сбыться. Движение с разных концов, с разных уровней развития «к заново находимым всеобщим основам «естественноисторического» развития»[11] не осуществилось. Царизм разгромил народовольцев. Но логика развития теории далеко не всегда совпадает с логикой движения истории. -- поиск Марксом новой связи, нового единства мира в условиях разновекторного движения стран и континентов приобрел огромное для понимания процессов, происшедших в ХХ в.

Прервать «восходящее развитие» капитализма в концептуальном смысле означало нечто иное, нежели прежняя однозначность видения неотвратимости социальной и экономической катастрофы, в результате которой возникает социалистическое общество в Европе. Жесткое условие исходной социальной и экономической зрелости отходит на второй план в развивающихся странах. Вопрос о зрелости общества, способности его к обновлению переносится на существенно новую почву: приходится учитывать, как соотносится материальная зрелость с духовной и что содержится в каждой из них. Не исключается даже вариант, когда духовная зрелость опережает материальную и становится фактором «выбора пути». В этом случае объективно-предметные (экономические) зависимости уже не могут рассматриваться больше в качестве единственных причин, определяющих положение и действия людей. Скажем, однако: Маркс лишь подошел - не более того - к  новому, более широкому пониманию исторического процесса. Правда, один вывод он формулирует с полной уверенностью в результате осмысления им «русских сюжетов» - нелепый характер усилий изобразить его, Маркса, «исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе историко-философской теорией о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются...» (Соч. 19, 120).

Сегодня абсолютно ясно, действительность, мировая и европейская, кардинально изменилась. Она просто не могла не измениться, ей не дано было остаться той же, что и в эпоху Маркса. Но если действительность стала иной, то и теория социализма должна стать иной. Какой? Сказать трудно. Крах социализма в России, первого, грубого, наброска нового общества показал, с какими проблемами придется столкнуться социализму. Среди них: выработка эффективной альтернативы капиталистической конкуренции - главного стимула обновления производства, построение государства, способного опираться в своей деятельности и на Разум и на низовую демократию, проблема нейтрализации политического и иного  влияния бюрократии на жизнь страны, уяснение роли слоев, связанных с развитием науки и т. д. и т. п. Пожалуй, только один  пункт, не вызывает сомнения у автора: ни капитализму, ни социализму в отдельности не стать формой существования человечества. Социализм нельзя ввести - это вытекает из Марксова учения, но и миновать его невозможно. Единство свободы и равенства, справедливости, и собственности, к чему стремились  многие революции, осуществится, по-видимому, на некапиталистической основе. Однако это общество вряд ли окажется социализмом, как его представляли себе Маркс и Энгельс. Оно будет другим, новым - снятием (преодолением) противоположности капитализма и социализма, обществом людей, пересоздавших себя и окружающий мир.

Примечания

[1] Мотрошилова Н.В. Познание и общество. М., 1968. С. 120.

[2] Ленин В.И. П.С.С. Изд. 5. Т. 22, с.

[3] См.: Гефтер М.Я. Историческая наука и некоторые проблемы современности. М.,1969. С. 358.

[4] Арсеньев А.С. Там же. С.334.

[5] Лабриола Ан. Очерки материалистического понимания истории. М., 1971.С. 32.

[6] См.: Дробницкий О.Г. Понятие морали. М., 1974. С.287.

[7] Жижек Славой. 13 опытов о Ленине. Ad Marginem, 2003. С. 31.

[8] Хорев Н.В. Философия как фактор развития науки. М.,1979. С.146.

[9] См. Пантин И.К. Исторические судьбы марксизма. Вестник РАН. 2006. С.749.

[10] Росселли К .Либеральный социализм. 1989. С. 37.

[11] Берншейн Э. Социальные проблемы. М., 1981.С.372.