Предисловие к публикации

В обширном архиве М.А. Лифшица (1905 - 1983) наряду с подготовительными материалами к его незаконченным работам - "Онтогносеологии" и "Теории тождеств", хранится папка под названием "Лукач". История взаимоотношений (теоретических и личных) Георга (Дьердя) Лукача и  Мих. Лифшица имеет не только академический интерес.

Литературная и научная деятельность Лифшица и Лукача в СССР была практически прекращена в 1940-м году после закрытия журнала "Литературный критик" Постановлением ЦК ВКП(б). Ему предшествовала так называемая "дискуссия" 1939 - 1940-х годов. Она была инспирирована А. Фадеевым, которого поддержали такие ревнители марксизма-ленинизма как В. Ермилов, В. Кирпотин, Н. Альтман и др. "Течению Лифшица - Лукача" ставилось в вину, что оно третировало советскую литературу и советовало писателям учиться у Андрея Платонова (примыкавшего к "течению"). "Школка" Лифшица и Лукача - если верить ее критикам - являлась "декадентским салоном" и одновременно звала назад, к реставрации старых порядков вплоть до монархизма. Основанием для этих обвинений служила выдвинутая Лифшицем в 30-е годы идея "великих консерваторов человечества" - от Гераклита и Аристофана до Гегеля, Бальзака и Пушкина. Однако общественно-политическая и философская программа Лифшица, названная им самим Restauratio Magna, заключалась не в проповеди реакционного мировоззрения и реставрации отживших общественных порядков. Под Restauratio Magna Лифшиц понимал восстановление великих традиций мировой культуры, связывание концов нити, разорванной нечистым разумом, критику которого философ собирался написать.

Реставрация, которую мы переживаем сегодня, может быть, и является великой, но она ближе к фадеевскому и ермиловскому "либерализму" (Лифшиц в неопубликованной статье 1940-го года подробно рассматривает, в чем заключался либерализм A. Фадеева), чем к Restauratio Magna Лифшица. Что убеждает в этом?

Не только судьба теоретического наследия  Мих. Лифшица, к которому нынешние реставраторы не проявляют ни малейшего интереса. Не только то, что литературоведы и искусствоведы сегодня возрождают так называемую вульгарную социологию, сторонников и представителей которой А. Фадеев собрал под своим флагом. Не только то, что старая клевета на "течение" сохраняет свою власть над общественным сознанием. Все это явления значимые, но за ними скрывается нечто более существенное.

По мнению Лифшица  преобладающим мотивом так называемой "современной культуры" - и не только культуры - является "идея отрицания вообще", "уничтожающего Ничто". Человечество оказалось заложником тотального нигилизма, который, раскалываясь на противоположности и принимая различные обличия - от "левых" до "правых", от лицемерной защиты культуры, демократии и цивилизации до религиозного фундаментализма и бунтарского авангардизма - порождает в конце концов безумные, бессмысленные и кровопролитные конфликты. "Современный Суварин /герой романа Золя "Жерминаль" - сост./, летая на атомном бомбардировщике над густо населенными городами Запада, над гениальными созданиями творческого воображения и труда, задумывает, быть может, самоубийство цивилизации", писал  Мих. Лифшиц в 1960-м году[1].

Есть ли щель между цинизмом сытых и жаждой тотального разрушения голодных, а если она есть, то как превратить ее в Tertium datur,  как вернуться к тем первоистокам объективного бытия, его идеальному началу, которые пробуждают единение и созидание, препятствуя распаду? Вот мысль, которая определяла поиски Лифшица и Лукача, начиная с их встречи, названной Лукачем неожиданным счастливым событием его жизни.

В тридцатые годы Лукача, желая повредить ему, называли "лифшицианцем". После того, как Лукач вошел в правительство Имре Надя, Лифшиц превратился в "ученика" Лукача. И продолжает оставаться им и поныне, хотя документы, рисующие отношения Лифшица и Лукача в истинном свете[2], опубликованы.

В своих заметках о Лукаче Лифшиц обращает внимание не только на то, что сближало их, но главным образом на то, что разделяло. В наше плюралистическое время, когда слово "диалог" стало самым распространенным и популярным, серьезные научные дискуссии - по крайней мере, в гуманитарных науках - приказали долго жить. Не потому, что все достигли трогательного единомыслия, а, скорее, потому, что связи между людьми, в том числе людьми науки, стали распадаться. Диалог Лифшица с Лукачем - пример товарищеской дискуссии, которая, как известно, есть непременное условие верной дружбы и глубокого взаимного уважения.

Содержание настоящей публикации – материалы папки № 232 «Лукач» архива М.А. Лифшица. Заметки публикуются в том порядке, в каком расположены в папке. Все заголовки принадлежат  Мих. Лифшицу. Цифровые сноски и комментарии к тексту - составителю. Принятые обозначения:

Знак вопроса в скобках, непосредственно следующих за словом - (?): расшифровка предшествующего слова вызывает сомнения.

Многоточие в круглых скобках – (…): нерасшифрованная часть текста.

Многоточие в прямых скобках - /…/: опущенная составителем часть текста.

В прямых скобках - / /:  вставленное составителем.

В.Арсланов

Лукач

Мих. Лифшиц

Лукач (личность)

У Лукача - восхваление Лысенко, Лепешинской, Бошьяна[3] - это credo quia absurdum est[4] . А вы думаете, что Тертуллиан был дурак верить в абсурды? Или мошенник, приспособляющейся к принятому учению?

Легенда о течении и его судьба

Начало. К истории "течения". Прелиминарии[5] ,

Мне хорошо знакома ирония охламонов, которые скептически посмеивались : "Что это еще за ревнитель истины нашелся? Вне наших рядов и чином чин не почитает. Как будто это может быть! Посмотрим, как он себе шею сломает".

(Алкей)

Молчи, сердце...

 Что он думал? М/ожет/ б/ыть/, что история справедлива?

Ведь когда-нибудь вспомнят и нас (Сафо)

А, может быть, как солдат, зная, что его не вспомнят: подите прочь к вашим обезьянам - Питахам, а я унесу все свое с собой?

Справедлива ли история? Анатоль Франс. Но... Она справедлива тем, что сознает свою несправедливость.

Людям нужна блестящая рама, очень плохо воспринимают то, что делается в расчете на понимание, способность оценить разумное и вечное даже в простом уборе, как бы сказанное незаметно, по поводу, невзначай. Нужен резкий звук (?), бросающееся в глаза название, (неразб.), публика , рекламное клише. В наше время, когда так много информации и еще больше шума, никто не обратил бы внимания на теоретические идеи, изданные (?), например, под названием "Опыты" или "Характеристики".

С другой стороны, дух марксизма неразрывно связан с преодолением узко профессиональной, цеховой учености. Ее возвращение в послереволюционные времена - факт, но факт двойственный. Это наши профессора, а не их профессора. Но такая противоположность вовсе не исключает отрицания тупой цеховой ученой рутины вообще, нельзя ведь сказать, что это их проходимцы и наши проходимцы. М/ожет/ б/ыть/ и есть, но не должны быть.

"Противоположный жест" князя Мышкина[6]

Теперь очередь дошла уже до маленьких людей. Они тоже нуждаются в комментарии. Тридцатые годы - закрытая эпоха. Это вовсе не значит, что незначительная. Эпоха, когда писали Расин, Мольер, Лафонтен была закрытой, эпоха, когда писал Гегель была закрытой, Пушкин в зрелые годы - закрытой. Возвращаясь к великим людям: это даже создавало их особый гений, эта битва с препятствиями. Глупо, например, думать, что обращение к форме, особый великий строй поэзии нем/ецкой/ классики 90-х годов ХУ111 века есть некий эскейпизм, как это часто в той или иной форме говорят. Нет, о нет! Это был "протест" - любимое слово историков литературы - протест более последовательный, более глубокий, чем буря и натиск, протест начиная уже с Винкельмана, война с тривиальной, прагматической, мещански-чиновничей речью духа, протест, который (неразб.) внешнему консерватизму Гете и Шиллера, в действительности их непримиримости к самоудовлетворенной, бюргерской, учено-педантской /общественности ?/, создавшей впоследствии и болтовню Франкфуртского парламента, и национально-либеральную клиентуру Бисмарка, и нравы времен Линдау, и накипь Веймарской республики и ... не будем продолжать.

Вернусь, однако, к тридцатым годам. Моя цель состоит в том, чтобы перевернуть господствующий стандарт в оценке этих лет, согласно кот/орому/ свободные двадцатые годы были задушены догматизмом следующего десятилетия. Да, это глупый и плоский стереотип общественного мышления, способного только на "открытые" схемы, то есть на абстрактные противоположности  добра и зла, обожание всякого рода "бури и натиска" с точки зрения существа, кот/орое/ видит в любом исступлении психологическую компенсацию своего ничтожества, дешево купленный Zuckerbrot[7] свободы.

В конце двадцатых годов первый период послеоктябрьской (?) истории русской литературы был исчерпан и в области дух/овной/ истории сложился (...) затор, кот/орый/ был обречен на слом тем более неизбежный как рок, чем более удалялась от живого источника ленинизма элита сикофантов этого времени.

Тридцатые годы - сложное время. Говоря языком (...) это был "встречный бой в темноте"[8] и столкновение тенденций, возникших в это время, еще самым неожиданным образом скажется в будущем. Разумеется, затор, упомянутый мною выше, не был и видимо не мог быть снесен даже той волной уравнительности, кот/орая/ дала себя знать в изв/естных/ каждому полит/ических/ явлениях этого времени. Исторически так называемый культ личности был только пеной на этой грязной волне и понимать его как создание одной какой-то демонической личности было бы далеко от научного взгляда на историю. Но после ломки и смены протагонистов, кот/орые/ открыли дорогу восстановлению классич/еской/ традиции Маркса и очистили (?) ленинизм от совершенно чуждых ему идеологич/еских/ направлений антиподов Ленина, те тенденции, кот/орые/ создали затор двадцатых годов, снова вернулись и к концу следующего десятилетия создали непреодолимую (?) силу догматической идеологии.

Я всегда придерживался правила святого Киприана: "Нет спасения иначе как в церкви". Поэтому я не возьму на себя прерогативу говорить о таких вопросах как пресловутый "культ личности" что-нибудь большее, чем то, что содержится в решениях коммунистических съездов и соответствующих ученых пособиях[9]. На счет идеологической истории тридцатых годов, однако, мне придется сделать некоторые сообщения, кот/орые/ читатель не найдет ни в историях советской литературы, изданных в коммунистическом мире, ни в других (неразб.) изданиях на Западе, где, собственно, повторяется то же самое, только с обратным знаком. Мне придется сообщить некоторые подробности нашей духовной жизни тридцатых годов прежде всего потому, что я сам был их участником, и предлагаемые вниманию читателя мои работы тех лет требуют пояснения, особенно там, где он может понять эту эпоху слишком буквально и внешне, не угадывая ее "противоположный жест" и ее подлинное, ценное содержание.

Начнем с того, что уже можно видеть на страницах зарубежных изданий. Так, например, в выпущенном (?) издательстве "Реклам" сборнике статей "Диалог с Лукачем" мы читаем: ".....". Примерно в этом же роде говорит о моем сотрудничестве автор предисловия к ... . Таким образом, если я не ошибаюсь, начинается пересмотр оценок тридцатых годов? Краткое сообщение издательства "Реклам" звучит, конечно, немного наивно для современника тридцатых годов и участника того "течения", которое здесь упоминается. Мне придется рассказать о нем, хотя моей целью не являются личные воспоминания, а скорее только воспоминания о мыслях.

В свое время я уговаривал Е.Ф.Усиевич[10]писать мемуары, что при ее богатой событиями жизни было бы сделать уместно. Но уговорить ее не удалось, и мне понятно это нежелание. Однако что же делать? Когда бутылка откупорена, нужно пить. Никто не может рассказать о вышеупомянутом "течении", кроме меня. Его участники в большинстве случаев уже вкушают мир в Елисейских полях. Раньше всех в 1940-м году скончался В.Г.Гриб[11], спустя /несколько/ лет умер другой талантливый участник этого "течения" Б. Александров (Келлер)[12], ушел примыкавший к нашему течению писатель Андрей Платонов. А если живы некоторые из других участников, то они либо поглощены другими заботами, либо переменили флаг и теперь не имеют никакого отношения к нашему наследству тридцатых годов. Таким образом, роль историка "течения" падает на меня. Роль эта мне совсем не нравится, ибо мне придется говорить о собственном детище и было бы лучше, чтобы это сделал кто-нибудь другой.

Ошибка великих людей

- они думают, что понимают их не только в denotatio, но и в connotatio[13], по средневековой терминологии. Между тем они, правда, вынуждены говорить совсем не то, что у них на уме, но именно так и говорят, а читатели и слушатели, особенно их потомство, кот/орым/ неизвестен ни умственный фольклор эпохи, ни реальные отношения времени принимают их слова буквально.

Такова была судьба Гегеля с его полицейским прусским идеалом, такова судьба Чернышевского с его парадоксальными упрощениями. Такова судьба всех великих консерваторов человечества, у которых их пытливая передовая мысль необходимо должна была выражаться в превращенной и даже обратной форме.

Но если великие люди были вынуждены делать эту ошибку, если они без вины виноваты, то нам, обыкновенным людям, читая их произведения, не нужно следовать за ними в этом и повторять их ошибку.

Ермилов и Кирпотин, очевидно, мозговой трест этого похода[14]. Если они хотели с удовлетворением (?) заставить меня замолчать - это им удалось, тем более, что я уже был готов к этому. Я молчал во всяком случае о тех существенных вопросах, кот/орые/ обсуждались с тридцатых годов несколько десятилетий. Моя небольшая литературная продукция... А в это время вбивали в голову винт (...). Ср. у немцев (?) даже[15]. Сборник Храпченко.

Так что если они стремились к этому, то могли бы радоваться. Они своего добились. Но с другой стороны мне, кажется, нужно благодарить их за это, ибо все противоречиво на этом свете. Если бы не преждевременная победа литературных сикофантов в 1940-м году, очень может быть, что я по молодости лет и в силу слабости человеческой позволил бы себе подняться над средним уровнем в организационном отношении, стать более (...) тому (...) закону Анаксимандра, закону "дике", особо неумолимо действующему, как показал опыт последней смены элит, в революционные эпохи.

Т/атим/ обр/азом/я должен благодарить Ермилова и Кирпотина и проч/их/ за то, что имею возможность говорить с читателем и еще что-нибудь сделать для маркс/истского/ литературоведения.

Вольтер в Задиге.

Толстой в (...).

Я впечатлителен, доверчив, уступчив, неспособен пользоваться чужим трудом, словом, ни под каким видом не годен для роли лидера, будь он, как думал старый Диккенс, обязательно ниже окружающей его толпы, или, как думают социологи нашего века, должен по крайней мере казаться выше ее.

Уже по одному этому я не мог и не хотел сколачивать какую-то, как тогда говорили, "школку" с целью достижения каких-нибудь организационных целей.

Это прежде всего послужило к моему и моих друзей спасению от гибели.

Лукач

Я продолжаю прерванный разговор тридцатых годов. У нас и тогда обычно были споры. Но это не критика со стороны, не укоризна (?), а развитие мысли, в котором у нас всегда были разные роли.

Жизнь Лукача очень интересна, она сама - целый роман, правда, более интеллектуальный, но местами и приключенческий. Моя жизнь, если исключить краткий период войны, более однообразна. Т/аким/ обр/азом/, если рассматривать вопрос с точки зрения сюжета, я бесспорно принадлежу к галактике Лукача. Но ...

Лукач настоящий протей. Все пережил, ко всему примыкал, всему отдавался, всегда с хорошими намерениями. Лучшая эпоха - прилепился (?) к нам. Но писатель прежде всего. Стоило загореться (?) в беседе - на завтра была уже готовая статья. То, что он написал - различные соприкосновения (?) с истиной, но нет адекватности.

Томас Манн: пока говорит, он прав, складно. Потом остается ощущение абстрактности (приведено у Германа)

"Мне друг Платон, но истина дороже"

Поправка, которую я внес бы в это изречение, поскольку в нашем веке из него (да и раньше) делались ужасные выводы, братоубийственные, предательские.

То, что Платон мне друг свидетельствует о том, что в этом союзе воплощается часть истины, определенный полюс ее. Нравственная истина воплощается в людях, даже политическая. Напр/имер/, власть есть отношение, но она и люди, "кадры", кот/орые/ правят - обычный случай: служение абстрактному принципу власти может прийти в противоречие с др/угой/ ее стороной, кот/орая/ состоит из людей и власть часто опирается на людей, имеющих мало отношения к ее принципу. Из кого, например, состояла партия Ришелье?

В дружбе также приходится ее конкретно ставить иногда выше истины, взятой абстрактно. Примеры из Ленина.

Лукач - масса филос/офских/ слов и оборотов, но нет контроля над основной мыслью, которая уходит бог весть куда и удерживается только общими местами, часто воспоминаниями о "диамате".

16. Х1. 1974 г.

Ацел спросил Лукача, в чем секрет его долголетия. Тот ответил: " Ich habe keine Seele"[16]. Это очень верно. Для покойного Лукача все обстоятельства жизни были адиафора.

Что касается меня, то у меня слишком много Seele. Это моя слабость, но в известных отношениях я тоже habe keine Seele. Например, я сравнительно легко встречаю отказы жизни, и к стыду моему, переношу потери более легко, чем следовало бы, согласно внутренней мере души. У меня тоже дело доходит иногда до (неразб.), только к содержанию своего дела я отношусь с меньшей уверенностью, с большим сердцебиением, чем Лукач.

Мой стиль как средство преодоления мелочности, школьности и бюрократизма мысли, того, что так хорошо сатирически (неразб.) Зощенко в своих, я думаю, непереводимых на иностр/анные/ языки рассказах.

Обоснование

 необходимости размежевания с Лукачем

Считать Лукача моим последователем уже потому было бы нелепо, что он писал книги в то время как я еще был ребенком. Он пришел ко мне с богатым прошлым. Но в его жизни играли известную роль московские тридцатые годы. Какую же именно роль играли трид/цатые/ годы московского периода в жизни Лукача? Не малую. И во всяком случае она не меньше той роли, кот/орую/ он сам играл в московской жизни тридцатых годов. Моя задача показать, в чем эта московская жизнь не вполне вошла в мировоззрение Лукача. А хорошо это или плохо, пусть судят другие. За ними дело не станет.

После сравнения Лукача до московского /периода/ с московским. И его собственные слова (?).

Что же, я считаю себя наставником Лукача? Нет. Конечно, с сожалению, нет. Невозможно заставить человека, имевшего такое богатое прошлое, как Лукач, столь разносторонне образованного и самобытного, совершенно измениться внутренне. Удивительно не то, что Лукач сохранил некоторые отзвуки своего "духовно-исторического метода", связ/ывающего/ его с Дильтеем, Зиммелем, Максом Вебером, а то, что несмотря на это наследство молодости он сумел с такой свежестью и энергией, с такой готовностью учиться примкнуть к новому движению умов и немало сделать в этом направлении. Но да будет мне все-таки позволено показать в этой статье, что осталось за пределами его нового горизонта.

Я могу критиковать Лукача, не соглашаться с ним, но не с позиций тех деревянных умов, которые писали о нем кляузные статьи, а с точки зрения той теории, которая показалась бы его гонителям еще более неприемлемой.

Имею ли я моральное право на это? История моей защиты Лукача[17], история моего упорного отказа отмежеваться от него. Теперь другое дело. Речь идет о марксизме. Мне друг Платон, тем более, что этот Платон уделил мне, никому не известному на Западе, рядовому советскому "идеологу" какое-то место в свете (?) своей славы. Мне друг Платон, но пора позаботиться и об истине, которая всего дороже. Если бы я поступил иначе, это было бы похоже на желание приобщиться (?) к мировой славе Лукача. Я этого также не хочу, как не хотел отречься от своей дружбы с ним. Нет, при всей тесноте (?) этой дружбы была и остается разница. Эта разница могла даже возрасти (?), если бы Лукач продолжал писать в том направлении, в котором его литературное творчество приняло в тридцатые годы, за пределами "течения", от которого остался практически только я один. Но ведь с этой точки оно и началось во второй половине двадцатых годов.

В необходимости некоторого размежевания убеждает меня также и то обстоятельство, что ultima[18] Lukacs начал возвращаться к раннему.

Адорно: диалектика мифа и просвещения. Лукач - то же самое, но с обратным оттенком.

Ad vocem Лукач. Это - аргументы "марксистов (?) ХХ в.", отчасти Адорно, etc. Жулики !

Сам бы присоединился к вашей критике, если бы она касалась слабых мест Лукача. Но это маневр - воспользовались сложностью его полит/ической/ биографии, чтобы напасть на сильные его стороны, на его усвоенную (?) в Московский период жизни твердую (?) веру (?) в теорию отражения.

Против истины.

Лукач и Меринг. Личное отношение Л/укача/ к Мерингу, подобное моему к Плеханову. Кроме того - значение обоих как продолжателей демократической традиции и противников модернизма.

Попробуйте в эти годы написать иначе!

Fritz I. Raddatz, Lukacs, 1972, Reinbek bei Hamburg

(S.?) 7. "Es war ein Leben gegen der Zeit". - Nein. Mit der Zeit.

1. Im Grossen

2. Gegen der Zeit - im Sinne - gegen ihre schlechte Vertreter - Sikophanten

3. Wieder mit der Zeit womoeglich (?) - in Sinne der Versoehnung[19]

G.K. Kaltenbrunner, Hegel heite, Hegel und die Folgen, S. 12. В высшей степени лестный отзыв о Лукаче как продолжателе гегелевской эстетики

Я критикую Лукача с прямо противоположной точки зрения. Он - недостаточно гегельянец, в нем еще говорят пережитки неокантианства начала века. Точнее говоря, он сумел взять из Гегеля (неразб.), что имел в виду Ленин, говоря о "продолжении дела Гегеля и Маркса".

Лукач -недостаточно гегельянец. Что он гегельянец - фантазия. Большое влияние оказало на него юго-западное направление неокантианства.

Более позитивному отношению к Гегелю  не мне ли он обязан?

Верно то, что "объективирование", "опредмечивание" грозит теории отражения. Как эти понятия согласуются не показал и Лукач. Для этого необходимо иметь понятие объективного зеркала, продолжением которого является "опредмечивание", "объективирование".

Некоторые претензии к морали Лукача

(оборотная сторона его достоинств)

Отвлеченность Лукача

Это - замена непосредственного бессознательного мужества, ибо мужество, обретенное от природы, храбрость или мужество как некоторое отвлечение духа, всегда есть благословенный недостаток впечатлительности. Чрезмерная способность к ней лишает мужества. Рассказы Лукача о том, как его начал уважать командир дивизии ( 5-й, кажется) старый венгерский гусар громадного роста. Такой отвлеченности можно завидовать, она отчасти также стихийна, врождена, отчасти является своего рода вдохновением. Я испытал его. И как клистирная трубка пыталась объяснить мою улыбку судорогой, нервным смехом. Лукач о себе Ацелу на вопрос, почему он бодр и энергичен в свои годы: "У меня нет души". Нужно иметь много души, чтобы так сказать о себе. Но отчасти это и справедливо - отвлеченность делала его глухим ко многому. Как я в 1968 году просил его считаться с моим положением и что он мне ответил. Нужно иметь большую уверенность в своей необходимости миру, чтобы так ответить. У меня не было ее в достаточной степени. Поэтому я не щадил себя в более рискованных положениях, защищая Лукача и не думая о последствиях для себя. Бывают такие ситуации, когда сохранить людей важнее того или другого внешнего успеха. Кроме того есть правило революционной нравственности 60-х, 70-х годов - не рисковать другим человеком без его на то согласия и желания. Каждый может жертвовать только самим собой. Разумеется, и это правило имеет исключения, иначе нельзя было бы командиру давать приказы / ... /. Здесь, очевидно, есть грань, которая определяется конечным итогом, пользой для общественного подъема. Когда Л/укач/ ответил мне приведенными словами он, видимо, уже не считал меня большой матем/атической/ величиной в своем расчете, во всяком случае, по сравнению с его интервью.

Reclam[20],, / S./ 40. Поддерживается фантазия Лукача о философско-экономических рукописях (Маркса) 1844 года. Затемняет суть дела. И Миттенцвай повторяет, хотя манускрипт давно был опубликован и Л/укач/ мог познакомиться с ним еще в Вене. Лукач мог забыть и подсознательно он искал объяснения тому факту, что он изменил свои взгляды под влиянием Маркса, а не под влиянием кого-нибудь другого.

Лукач ( Reclam, S. 15). Ранняя склонность к формальным закономерностям жанров в их отношении к содержанию. Это он мог потом легко мобилизовать в духе марксизма. Вот что облегчало ему его продуктивную литературно-теоретическую деятельность в 30-х годах. Но это же ставило и некоторые препятствия ей, ибо речь шла все о том же систематизированном выражении духовно-исторического содержания.

(Reclam) Критика Лукачевского "Geschichte und Klassenbewusstsein". Необходимость момента созерцания, объективного зеркала.

Verdinglichung[21]  ведет к созерцательности сознания. Против этого пролет/арское/ действие: из себя.

- А ведь это не столько минус, сколько великое завоевание! Рассмотреть в вещественной форме, то есть опираясь на предметные зеркала собств/енную/ жизнь. А как иначе?

Так и с природой. Это не значит, что ее нет. Это значит, что она субъективизируется, "овеществляется", получает вторичную объектив/ную/ форму (обратное действие). Словом: не только

1. суб/ективное/ действие невозможно без истинного (?) созерцания, но и

2. истинное созерцание невозможно без субъективного действия, "овеществления".

В защиту Лукача - тождество объекта и субъекта существует, хотя Лукач не решил эту проблему.

Reclam, /S./ 31 u/nd/ passim. Нападки на "Geschichte und Klassenbewusstsein" с точки зрения критики тождества субъекта и объекта.

Но это не так просто. С объективной стороны тождество существует. Пролетариат есть объективный субъект истории. Не дух пролетариата, а он сам. И вообще тождество субъекта и объекта есть. Его нет только в гносеологическом смысле.

Прежде чем действовать, нужно отразить - верно. Но чтобы верно отразить, нужно рассмотреть (?) "в форме субъекта", а что это значит? Найти в мире эти "формы субъекта", вызвать их (как это делает человек стихийно). Вот здесь Лукач не прав. "Овеществление" и (неразб.) созерцание есть действие.

Но говорят: одно дело - "опредмечивание", другое - "овеществление". Ну, например, создание радиоприемника на какой-нибудь фабрике, это опредмечивание или овеществление? И то и другое.

S. 32. Все валят на Гегеля и Лукач тоже в 1923 году - выходит, что Гегель был бы ультралевым, что на него совсем не похоже.

S. 12. Социологизированное сознание уже в ранних работах. Самоосуществление, реализация души. Ступени: целостность, распад, буржуазная целостность. Более романтика (?), чем Гегель, а главное - действующим лицом является коллективный субъект, стремящийся к гармонии с самим собой.

Впоследствии Лукач экономизировал и драматизировал на марксистский лад эту схему. Но недостаток (при всех достоинствах) остался. В "Geschichte und Klassenbewusstsein" это ясно, впоследствии подчеркивается больше объективное "отражение", но понятое как субъективный (неразб.).

Лукач "Geschichte und Klassenbewusstsein". "Овеществленное сознание", выход из него в свободу - приобщение к целостности. Но это та же проблема Mannheima - freischwebende Intelligenz[22] . Адорно и Хоркхаймер - критическое сознание.

На что вы можете опереться? У Лукача хоть самопроизвольная акция пролетариата как субъекта-объекта. Род откровения? Социального откровения? /на полях : Это у Лукача продолжение его "имманентного сознания", его социологического духовно-исторического метода/.

Нет, все же хоть субъект-объект это и верно, да только чтобы он не пер чепухи, ему нужны "овеществления", ему нужны ряд доступных созерцанию говорящих и верно говорящих объектов.

Reclam /S./ 16 и далее

Проблема моральной чистоты и отвращение к чистоплюйству у Лукача. Его рассказ мне о вилке под Гейдельбергом и его самоотречение. Mittenzwei об "этич/еском/ ригоризме", Достоевском  etc. Это двойственная вещь - личная ответственность. (Неразб.) Елена /Усиевич/ и ее рассказ о том, что следователь д/олжен/ б/ыл/ присутствовать.

Лукач "Taktik und Ethik". Его намерение написать по письмам Маркса и Энгельса их этику. Его желание написать этику в последние годы жизни.

/S./ 27. Mittenzwei осуждает то, что Лукач старался сочетать классовую борьбу с правом и моралью. Нет, он плохо еще сочетал их, но сама по себе его постановка вопроса делает ему честь и отличает его от "вульгарного марксизма" всех оттенков.

/S./ 22. Лукач в 1919 году. Его культурная политика. Все-таки, при всем незнании ленинизма, поразительное совпадение.

Лукач и влияние Эрвина Szabo - анархо-синдикалистского протестанта против с/оциал/ д/емократов/. Естественно отсюда возникшая "левизна" и богдановские аллюры.

Различие в понимании цельности между мною и Лукачем. Не формальная целостность, а полнота действительности, конкретное - ср. прекрасное выражение у Белинского.

/S./ 11. Лукач. Его раннее отвращение к эмпирически-жизненному и предпочтение формы, системы как не случайного (ср. Зиммель, Макс Вебер и т.д.). То же у него в начале эстетики. Обыденная жизнь случайна. Искусство более объективно, чем она.

Это находится в связи с его пониманием истины в искусстве как выражения имманентного, интеллигибельного сознания художника. Между тем в жизни самой есть такие не-эмпирические формы, которые стойки (?), объективны, являются эстетическими ситуациями. Примеры. Истина - не сознание даже интеллигибельное, а интеллигибельная реальность. Коренной вопрос.

Интеллигибельное "Я" у (раннего Лукача) не беспочвенно

Лукач , Roman, S. 38[23] . Общее, идущее от немецкого идеализма различие между эмпирическим Я и интеллигибельным Я, то есть Я априорно-формальным, не лишено основания. Оно означает, что в нашем сознании, в нашей личности есть пятая колонна объективного мира. Мы - персонификация его, одна из его dramatis personae[24], имеющая свою роль (ср. Фрейд и его super - ego).

Франкфуртская школа и ее глупые нападки на Лукача

 (по существу на марксизм) Нужно написать за Лукача

К Compendium[25]у. Я в своем докладе 1926 или 1927 года как будто предвидел "негативную диалектику"

Франкфуртская школа с ее боязнью научного объяснения общественных фактов, что будто бы ведет к "репрессивной идеологии" - по существу повторение старой теории Штаммлера, наших народников, эсеров, анархистов, троцкистов "пролетарской культуры". Сердце ("сопротивление") против разума.

Ответ /Андрея/ Платонова был справедлив - в действительности есть две стороны, след/овательно/ есть и выбор.

Глупости франкфуртской школы, утверждающей, что научно объяснить что либо ("традиционный марксистский взгляд") /неразб./ факты - это значит уже содействовать злу.

Koepsel[26] предпринимает поход против "традиционно-марксистского взгляда" (я рад тому, что мой взгляд стал традиционно-марксистским) на теорию упадка искусства у Гегеля как следствие социальных причин-условий. S. 118-119 и др. Он с уважением цитирует Kimmerle, который утверждает, что у Гегеля искусство гибнет не вследствие социальных условий, а в результате его системы. Как будто система Гегеля не была выражением определенных исторических обстоятельств, в которых заключалась определенная, а именно гегелевская перспектива на весь ход развития в природе и обществе, на всю совокупность теоретических проблем, доступных его эпохе, а этого было не мало.

Koepsel что-то лопочет о различии между природным и общественным ограничением (?) у Гегеля и прибавляет, что в отличие от Гегеля у "социологического редукционизма" недостатки конечной реальной жизни вместо того, чтобы служить Impetus[27] художественного творчества, становится его Blockierung[28].

Дурак! Как тут разделить? Как будто дело обстоит не так, что цивилизация или на птичьем языке школы, к которой он в общем принадлежит, называется "des Herrschaftsanspruch der instrumentallen Vernunft, Medium der naturwissenschaftlichen Theoretisierung und der Arbeitspraxis"[29] /S.119/ не есть одновременно источник развития искусства и его упадка.

Вообще странное смешение - упрек в репрессивности по поводу соц/иального/ объяснения (Гегеля, например). Как будто человек, делающий объективное научное объяснение тем самым уже делает уступку фактам (?), вроде того, как, согласно Кривенко (?), марксисты должны были открывать кабаки. Ответ Плеханова верен. В действительности всегда есть две стороны. Общий грех франкфуртской школы.

Horkheimer und Adorno. Диалектика просвещения

"Просвещение тоталитарно". Что вам дает этот парадокс. Скажите тогда, что истина тоталитарна, что разум тоталитарен, ибо нет двух разумов.

Боже мой, сколько же раз реакция торжествовала над просвещением именно тоталитарными методами! Вспомните хотя бы начало Х1Х века, гонения на "вольтерьянство".

Разумеется, истина также нуждается в критике оружием, но это ограничивается массовым, демокр/атическим/ основанием или портится.

Сказать, что из самого буржуазного просвещения выросли негативные силы, готовые его поглотить, что оно перешло в свою противоположность - это одно. Это истина. Сказать же, что уже в первом шаге просвещения содержится вся темнота его отрицания, рассматривать все это как единый процесс без перелома от добра к злу - это уже софистика, стирающая грани и тоже часть отрицания просвещения.

Тоже характерная черта. Верное: разум, теория как реальное движение вещей превращается в неверное; реальное движение вещей есть способ мышления и потому отрицание существующего превратного порядка вещей есть отрицательное мышление, а не мышление (?) фактов, способных отрицать или вести к отрицанию этот порядок вещей

Из этого видно, насколько франкф/уртская/ школа - карикатура на "мою". Да, само просвещение становится силой, его удушающей, да, нельзя оставлять этот факт на растерзание правым (то есть нужно проверять /?/ и либеральное мышление).

Но что же? Отчего это все? Если просвещение в его объективном содержании виновато, то вы говорите то же самое, что правые, только по-либеральному, хотите состязаться (?) с ними.

«Ложное сознание». Идеология.

1.Лукач и Корш. 2.Деборинцы.3.Диалектическая теория отражения (и недостаток в этом Лукача)

Теория отражения - только она включает в себя момент ложного сознания как слепого объективного факта. Абстракция истины и заблуждения в обычной (инструментальной) теории познания.

Деборинцы вообще исключили вопрос о ложном сознании. Значение термина "идеология" изменилось, мы говорим теперь об идеологии в положительном (?) смысле, но это не значит, что нет проблемы идеологии как ложного сознания. Придумайте для нее другой термин, не идеология (как у Маркса и Энгельса в "Немецкой идеологии") и все равно останется тот факт, что не все идеологические формы равны и только их социальное значение меняется. Нет, история совершалась под знаком отчуждения сознания. Этот момент связан с философско-историческим марксизмом и его отличием от социологического.

Противоречивость прогресса! Гегелевский момент отчуждения (?), Verdinglichung.

Вот что было стерто в совершенно верной критике ложных выводов Лукача и Корша.

Так же и другое - теория отражения. Лукач и Корш, как и у нас Богданов, смешали буржуазную рассудочность с отражением. Отражение поняли плоско. Но проблема ложности абстрактного взгляда на отн/ошение/ сознания к бытию, формально-рассудочного без связи суб/екта/ с объектом остается.

Лукач (при мне) отрекся от своей критики теории отражения, но не пошел достаточно далеко в объективности (?) отражения в духе ленинской теории познания ("объективизм").

Когда я говорю, что Лукач не понял теории отражения, я имею в виду тот его умственный статус, который сложился на московской почве. Но, кажется, я не совсем прав по отношению к "Geschichte und Klassenbewustsein". Там было что-то напоминающее безличный анализ Denkformen[30]

Ad Lukacs.  Искусство и наука как антропоморфизация и дезантропоморфизация. Так ли?

Возражения: 1. Первая наука была - миф. 2. В первой науке в собственном смысле - древней натурфилософии все было антропоморфизировано. 3. Нельзя брать науку только в специфически отрешенном, специальном смысле. А философия, общественная мысль - не наука? Или в ней должно торжествовать отделение от ценностей,  a la Max Weber, например? 4. С другой стороны - искусство не только антропоморфно. Человек - авангард природы.

Ad Lukacs. Приложение теории познания (как теории отражения) к  искусству. Это так, но только в известных пределах. Лучше было бы приложить то, что присуще искусству, что следует из эстетики к теории познания (как это сделано Гегелем в иенский период). А так - то получается, действительно, что-то похожее на gnoseologia inferior[31].

Теория отражения, как она является в эстетике, означает активность "субстанциального субъекта" или отражение объекта в субъекте там, где оный объект достигает отражаемости, становится субъектом.

В конце 30-х годов я много раз говорил Лукачу, что не время сейчас соваться со своими советами и указаниями, относ/ящимися/ к руководству литературой. Он не понимал, что существование его, да и всего "течения", становилось прекарным и "реформационный бред" невозможно было остановить. Нельзя вообще прямо из весьма абстрактных схем, которые были обычной формой его мышления (нерезб. рассказ или показ  etc.) шагать прямо в мир единичных фактов. Я предлагал ему остановиться на особенном, разрабатывать общие вопросы идеологии и культуры в духе марксизма, предлагал даже совместно написать историю эстетики. Но он не хотел идти за мной в эту марксистскую башню из слоновой кости, хотя это было бы самым умным и благородным решением вопроса в этот момент. У меня было отчетливое представление о близости катастрофы. Но ... Удержать его и других участников «Л/итературного/ К/ритика/ » было невозможно. Маркс о легальной печати! У меня был выбор, меня сманивали в другую сторону и это решило бы многие мои личные вопросы. Однако... И я поступил как шляхтич. В конце концов на моей судьбе, даже в наступившие военные годы задиристость «Л/итературного/ к/ритика/» отразилась больше всего. Должен однако опровергнуть  миф о Лукаче как одиноком бойце на передовых рубежах, "партизанский боец". Он жил у нас благополучно. Им, правда, воспользовались для того, что идеологич/ескому/ сословию (?) казалось опаснее всего. Но и до и после дискуссии 1939 - 1940 годов ничто не коснулось его, никто ему обвинений в гегельянстве не предъявлял, он защитил в ИФ диссертацию о Гегеле.

Признаться, немного и сам Лукач способствует созданию мученического ореола. Попадали в беду люди из (?) другого теста. Мы могли бы еще несколько лет спокойно работать, если бы не "реформационный бред". "Партизанская война" - это слишком громко. И взгляды были не столь уж "свои", и партия. Война велась еще в удобном кресле. Но уж хуже всего фразы о том, что ему приходилось вести двойную жизнь. Так ли? Моя беседа с ним в Будапеште. Зачем вы это говорите? - Меня не поймут.

Рекламу мне не делали, а реклама посредством анафемы была, к счастью для меня, не так велика (не так велика политически), чтобы сделать меня знаменитым человеком. И слава богу! У меня оставалось время до того, как я пришел бы к своей окончательности, Fertigsein. Я не был еще для этого готов. (Лукач быстрее стал fertig[32]).

Дискуссия 1939 - 1940 годов была связана с именем Лукача вовсе не потому, что он стоял в центре "течения", что его произведения носили более принципиальный характер, а потому, что он а) не зная обстановки неловкостью своих формулировок в многописании давал повод к словесным придиркам, б) будучи эмигрантом, представлял собой легкую мишень для подозрительности тех лет и мог бы потянуть за собой по закону круговой поруки все "течение". Противники хорошо учитывали это обстоятельство, вообще же не считали его столь опасным, как меня. Так и после войны нападки на Л/укача/ в значительной степени предпринимались для того, чтобы задеть меня или, точнее, не дать мне поднять голову.

Такой слепой веры в существенную важность того, что я говорю, перед лицом реальных ситуаций страшного мира, как у Лукача, я не имел. Это, конечно, большой недостаток. Л/укач/ был более холоден, чем я, и я думаю, что сердцевиной этой холодности была его вера в себя, и в значение идей (как "мнений", doxa) вообще. Она до некоторой степени заложила для него пропасть между исторически назревшей задачей и невозможностью ее осуществления, которая в значительной степени вытекает не из внешних помех, а из трудности дела. Лукач дерзал ... "Революционная романтика" в теории.

Лукач отчасти не виноват, отчасти все-таки приходится сказать, что некой стороной он был человек светский, способный войти в какие-то житейские комбинации, примирение с миром и, может быть, согласен, это даже какое-то преимущество.

Ad Benseler[33]. А если вы, господин Бензелер, важно (?) глядите на нашу страну (?), на наши споры о (...) с высоты своего благополучия, то вспомните только, что нашему миру вы обязаны тем, что вас не задушили газом в каком-нибудь новом Освенциме. Вы видимо (?) не понимаете и того, что только могучие толчки вулканического происхождения, возникшие на востоке Европы, заставили хозяев жизни в вашей собственной стране пойти на такие уступки экономические, которые дали могучий толчок капит/алистической/ экономике и /привели - зачеркнуто/ к знаменитому "немецкому чуду". Ничего вы, господин Бензелер, не понимаете в своем чванстве.

Бензелер. Я, оказывается, был злой гений Лукача. Может быть, наоборот? Посмотрите, сколько у него шрамов времени - он и теорет/ически/ оправдывал злоупотребления власти 1937 года и ссылался на Лысенко, Лепешинскую, Бошьяна, да и вообще всегда откликался гораздо больше, чем я.

Но это далеко не претензия к нему. Я понимаю, почему Л/укач/ усерднее (?), чем я, присягал в верности... (...). Ведь Лукач был буржуазным интеллигентом высокого полета. Черты его бурж/уазной/ жизни, как он мне рассказывал. Он "пошел в пролетарии", по выражению Огарева, стал кающимся интеллигентом. У меня это было не так, или не в такой степени. Поэтому и только поэтому я отлич/ался/ от Лукача более умеренными применением земных поклонов. Но то, что мы делали иногда, хотя и носило символический условный характер, по существу не было ложью. Бензелер и его улики на меня. А между тем слова о мусоре, вымет/аемом/ партией, разве это была неправда. Поясню это простым примером. Нападение не Лукача (Зиккинген), моя защита - благодаря Юдину - и падение "мусора". Так вы чего хотели бы, господин Бензелер? Может быть, Лукач вообще не существовал  бы, если бы не дружеская (?) поддержка, а вы болтаете о " Borniertheit"[34] по поводу людей, которые головой ручались за вашего кумира и едва ли ему вообще удалось бы продержаться "на плаву", как говорят моряки, если бы не самоотверженная поддержка друзей. Перед ними, уже ушедшими от нас, не мешало бы и шляпу снять, а вы ничего не зная и ничего серьезного в жизни не испытав, оскорбляете этих людей.

Лукач и его воображаемая история своей борьбы, и господин Бензелер. Терпения у меня, наконец, не хватает. Вовсе это было не так, что "победа реализма" сама по себе так подрывала господствующее направление. Во-первых. сами постановления (?) 1932 года поставили вопрос так. Во-вторых, "победа реализма", "метод" и "мировоззрение" - это было общее место. Ср. Розенталь и его брошюры о вульгарной социологии и о Плеханове.

Победа над вульгарной социологией без Лукача сделалась, а значение консервативного демократизма не он придумал.

Лукач в конце концов человек двадцатого века. Он работает широкой кистью, часто двумя красками - черной и белой, хотя и говорит при этом, что все на свете не так просто. Но даже эта сложность утилизируется (?), формализируется. Есть другая сторона - и все!

Ad Lukacs. NB ! "Тотальность" плохо выражает суть дела. Лучше русское слово полнота - плерома. Цельность имеет верный (?) оттенок замкнутости, а действительное содержание "абсолютной идеи" = цельность и полнота, то есть и то, что выходит за пределы всякой цельности.

Ad vocem Лукач. Искусство не более обман. не менее истинно, чем наука, рассудочный анализ, но не более истинно, чем реальная истина. (Ср. Эстетика Гегеля, т.1, с. 15.).

В этом отношении Л/укач/ стоит на той же платформе, что и ходячее понимание (термин!), считающее содержание художественного произведения замыслом, субъективной идеей - как социологической, так и в "трансцендентальной" форме.

Арнольд Хаузер. У него, так же, как у Лукача, социальное есть область контингенции. "Алогичное", врывающееся в формальную систему (см. "Человек тридцатых годов"[35] ).

Пример рококо у Хаузера. Конечно, не просто расслабление формы, а корень во внешнем, но глубже, настолько глубоко, что внешнее, сочетаясь с внутренним, становится внутренним (субъективным).

Лукач. " Der Satz : "Kein Objekt ohne Subjekt" der erkenntnistheoretisch eine rein idealistische Bedeutung hat, ist fundamental fur Subjekt - Objekt - Beziehung in der Asthetik" (Х1, 558)[36].

- Dummheit ?[37]  Если объектом является субъект и постольку он таковым является, естественно, что без него, без этого субъекта нет объекта. Произведение искусства есть плод субъективной деятельности, явление духа, а дух - это субъект, так что в этом смысле нет субъекта без субъекта. Но это тавтология, и это совсем не значит, что когда "Мона Лиза" висит в темном и безлюдном зале Лувра после закрытия музея, она перестает быть объектом, произведением искусства. Раз созданное искусством, субъектом художника произведение имеет свое особое бытие, которое может быть более или менее верно и глубоко понято (или не понято), но не зависит от мнения публики, напротив, мнение публики формируется хорошо понятыми художественными произведениями, иначе это простые суждения толпы.

Из непонимания разницы между субъектом как объектом сознания и субъектом, наблюдающим и сознающим это сознание через посредство книг или картин, и возникает дурацкое мнение, согласно кот/орому/ потребитель (есть ? – сост.) главный автор!

Так же точно можно было бы сказать, что нет объекта без субъекта в нравственности или даже социологии, ведь она изучает отношения между субъектами. Но так, пожалуй, дойдем и до того, что стоимость товара зависит от субъекта- потребителя. Нет, от субъекта - производителя! Словом, нет субъекта без субъекта. Великое открытие!

Онтология Георга Лукача

Онтология общественного бытия (по Лукачу) и критические заметки, отчасти переписанные с двух экземпляров его машинописного текста

/С./ 5. Человек отвечающее животное? Скорее спрашивающее. Сознание, подготовленное биологией, становится основой целеполагания. Целеполагания и нового слоя бытия?

По-моему, сознание может играть эту роль вследствие воздействия общественных сил. Вопрос в том - в чем они состоят? Не просто материальные силы, а моральные в объективном смысле (Ленин).

Общественная сила есть "объективный дух", " сила общественных отношений". "Отношение всех классов общества" , объективная сила имеет материальный полюс и духовный.

а) отн/ошение/ к природе, основ/анное/ на "хитрости разума", на труде, кот/орый/ не просто затрата  нервов  etc.

б) отн/ошения/ между людьми.

/С./ 5. Лукач - верно: при известных условиях сознание перестает быть простым эпифеноменом.

Но при каких?

И перестает быть простым формально-техническим орудием (что уже не так ясно понято Г. .Лукачем).

Оно не перестает быть эпифеноменом пока оно стихийно, а стихийным оно остается до тех пор, пока его отношение к миру продолжает оставаться формальной субъективной активностью. Это - фантазм, "идеология", а потому и только эпифеномен

/С./ 6 -7. Является ли телеология id est[38]  целеполагание prius,ом?[39]  Это возвращает нас к формально- техническому пониманию сознания. Цели человека тоже отражения природы. Но отражения ее, выражения ее демонизма. Матрица - напряжения, Tension. Тензиональные ситуации. Тензорные. Человек - тензор.

Аксиома: если такая ситуация есть, то она должна найти себе тензора (? - знак и скобки М.А.). Выравнивающего (?). Ausgleich[40].

Человек, вызывая отпор природы, сам становится обратной силой. Он - новая демоническая сила природы. Отсюда его анафория, его подъем со всеми противоречиями. То есть человек не только страдательная среда "последствий", он также черпает в этом напряжении свою стихийную активность.

Лукач /с./ 8 : природа не знает ни ценности, ни Sollen. Переход от Sosein к Anderssein в неорганической природе не имеет ничего общего с ценностями. Так же в сущности и в природе органической : удачные - неудачные сочетания.

Не совсем так !! Полное отрицание нормального в природе.

Далее: только труд делает Fuеrunssein[41] предмета - его общественным свойством

- Это так, но не всегда: ядовитый газ, абстрактно говоря, имеет потребительную ценность, но это парадокс, а есть разница - преформирование блага, общество выделяет его.

/С./ 9. Суб/ъективно ?/ - телеологическая точка зрения человеческого рода. Но Лукач признает возможность последствий (то есть возможность “обратной реакции”). С какой же точки зрения ? Что именно полезно человеку? Какая реакция благоприятная? Польза, даже общественная - не последняя инстанция. А что же полезно обществу? Вот Absolute Fragestellung [42].

Истина. Ее недостает в схеме Г/еорга/ Л/укача/.

Собственно говоря, родовое начало человечества, общественное - та же польза (ср. Шефтсбери) и так же подвластна Absolute Fragestellung.

Лукач - родовое начало человека.

/С./ 8. Труд? Да, полезные - эстетические (как и “гносеологические”) свойства предметов объективны лишь в отношении к человеку, но это так и в раю, где нет  труда и для животного, которое также не знает труда sui generis.

Собаки лечатся травами. Это свойство объективно существует относительно собак. Но в чем же тогда роль труда? Выделение этих свойств, объективных явлений в создаваемое нами, вызываемое нами, оно в хитрости разума - человек ставит между собой и предметом орудие и добывает то, что ему нужно. Но, пусть это будет хоть кисть художника, он знает, что ему нужно!

Труд как хитрость разума. Откуда же эта сила?

То, что экзистенциализм извлекает из абстрактного марксизма.

У Лукача в конце концов остается (если отбросить “телеологию природы”) только роковое сознание своей свободы, сознания, затерянного среди ее сил (...) (это еще близко к материализму ХУ111 века, против которого он борется).

Что у Лукача верно: это образование закономерности, причинность нового типа, телеологически-каузальной. Это и моя мысль - “естественно-историч(еская)-закономерность”.

Но как эта свободная природа развивается? Суть дела в этом. Стоимость - ценность - полезность и меновая стоимость etc., “блага” вообще, как и блага теории (истинные блага) в активизации объекта. У Лукача только - в объективизации активности. Кратко, но существенно.

/С./ 13. Здесь у него  неплохой оттенок: свобода больше вынуждается, то есть для того, чтобы а) перейти к осознанной необходимости  необходимо опять-таки ее давление, б) и оно растет к счастью для нас независимо от нас, то есть через иронию вещей. Поэтому парадоксально - чем ближе к осознанию необходимости, тем больше volens nolens[43],  стоического начала. И все же переход к свободе per se[44] важен. Она может быть на более низком уровне volens nolens не будет иметь такой всеобщности и прочности, то есть все меньше  катастрофического  и все больше  осознанного печального опыта.

Лукач верно: всеобщность отчуждения в настоящее время свидетельствует о том , /что/ уже наступает время для революционизирования отношения человека к труду.

Нет худа без добра или точнее - радикальные решения суть плод напряженных, а не половинчатых положений.

Лукач. Онтология.

Критические заметки к “Беседам с Лукачем”

/С./ 9 - 10. Растворяется ли  онтология в социологии? Ответ Лукача : а) реальность в смысле утилитарности, б) генетика в смысле эволюции.

/С./ 11 - 12. Дело сводится к существованию объективной реальности. Нет, здесь вопрос только начинается.

/С./ 9 - 12. Изв/естное/ возвращение к “естественному взгляду”, к первой интенции - вот, что имеет в виду Лукач своим Alltagsleben[45]. Но Praxis ¹ Alltagsleben, утилитарное. И я сомневаюсь в том, что нужно начать с “телеологической установки”, teleologische Setzung. А она откуда? “Целеполагания”.

/С./ 13. Итак - начало это телеология, царство целей и работа, труд как атом общества. Но человек не знает всех причин и следствий и потому выходит что-то непредвиденное. Предрассудок “сциентизма”, будто вместе с опытом сокращается область неведомого - она растет.

Я думаю, что она неравномерно сокращается. Я думаю, что начинаться с цели, значит начинаться с воли. Лукач прав, что из воли растет область независимого от нас, социально объективного. Но чисто /часто - ?/ ли общественное (?) - это независимая сфера? А воля, не есть ли /она/ реактивность, то есть демонизм, страсть? Воля уже рефлекс.

/С./ 16. Все рассуждения Лукача сводятся к генетическому отношению бытия = эволюционизму, причем наша вселенная (?), Галилея и Ньютона остается только одной из ступеней. Бесконечность слабо постигается нами.

Такой историзм исключает онтологию. Онтология (наука об истинном бытии) была бы, если бы:

а) классический случай был бы всеобщим

б) начала вещей были бы всеобщими формами, возникновение которых, “прерывистая” (?) эволюция (?) и они откладываются как годичные кольца.

/С./ 16. Авангард природы. История в ней и вне ее. In sich und aussersich[46] - и то же в каждый момент. Трансценденция ? И да и нет. В себя, углубление в себя.

/ С./ 17 -18. Проблема смысла выпадает. Прекарная рациональность. Откуда она? Wenn - Dann - Notwendigkeit[47], случай.

В общем его онтология слишком сдвинута к утилитарному, эмпирическому, эволюционистскому. Это скорее история культуры. Моя ближе к реализму в средневековом смысле.

Лукач настойчиво подчеркивает в онтологии фактицизм. Но как же тогда придти к истине? Вот вопрос.

/С / 16. Ступени истории природы.

Sind Sprunghaft unter­schieden[48] (?).

А почему? Потому, что  грань теряется в бесконечности. И это означает вечность этих форм, относительную, конечно. Рождение системы (включая момент контингентности, историчности).”Так сложилось”. “Так сложившиеся системы”. “ So - und nicht anders”[49].

Момент скачка - миллионы лет? Да, но не в этом дело. Нахождение вне - времени. Оно в бесконечности.

“Однажды”. К этому - а) параформы, б) оконч/ательное/ нахождение (?).

/С./ 22. Закон ценного и неценного связан будто бы  только с человеком и /в/  природе его нет. Ça depend![50]

Труд с новой точки зрения

как активизация объекта, его всеобщих сил, не только как объективизация человеческой активности

Труд. Самое существенное в нем то, что он мобилизация моральных, “вторичных” сил, всеобщих сил природы (“хитрость разума”). Всеобщие силы природы и как они образуются. Это уже - последняя кладка в археологии природы. Дальше - бесконечность, которую мы можем мыслить ( гов/оря/ словами Канта), но не можем знать.

Труд не есть только объективизация человеческой активности. Он есть прежде всего активизация объекта. Уже потребит/ельские/ блага (вплоть до эстетических) - это активизация того, что есть в природе, но не имеет еще субъективности.

Лукач

Гегелевская мысль о тождестве добровольного Anerkennung[51] с вынужденным подчинением сама по себе, конечно, недостаточна или ложна. Она требует дальнейшего  distinguo разных единств. Но, с другой стороны, она гениальна и является исходным пунктом исторического материализма. Здесь, кажется, однако, путь не исследованный Лукачем в его онтологии. Он обратил внимание на то, как из добровольности  образуется  вынужденность, но еще более существенным является вопрос о том, как образуется из вынужденности добровольность,  где и требуется: а) понимание того, как рождается идеальное (свобода) в самой действительности; б) последнее distinguo двух путей образования добровольности,  слепые и  относительно-сознательные.

К вопросу о том, есть ли выбор в природе

Даже вода, хотя она и не обладает свободой человека, выбирает себе русло - иногда несколько разных, из которых одно, как наиболее “истинное”, преобладает. Любая запруда, насильственная отрицательность, превращает безликую воду в (...), которая ничем не отличается от ярости людей, обращенных против Бастилии ...

Конечно, у людей - мысль и воля, но мысль разрушает (?) глупость (?) и государства, по словам Гегеля, когда в обществе появляется та положительная отрицательность, которая, как сила воды, смывает все преграды и Гегель понимает это.

Лукач, «Der junge Hegel»[52] и вопрос о марксистском анализе гегелевской философии вообще

Господа западные специалисты по Гегелю часто с таким суеверным высокомерием рассуждают о марксизме, а между тем:

а) новый взгляд на Гегеля, в котором ценят его понимание живого движения, диалектики как главного в мире, целиком взято из классического марксизма, хотя часто искажается в какую-то философию жизни;

б) взгляд на Гегеля как на мыслителя, чьи общие умозрительные идеи были результатом переработки величайших фактов его времени - французской революции и первых движений европейского капитализма, возникший в Советском Союзе, был усвоен Западом через посредство Лукача.

Будьте благодарны, господа.

Поправки к Лукачу

Поправки к онтологии Энгельса - Лукача

То, что получается на деле из Zielzetzungen[53] людей не только независимая от них объективная реальность, безразличная в смысле истины и добра.  Нет, это обратное их целям, разочарование в их стремлении к благу, личному или общественному. Следовательно, это зло и ложь всемирной истории. Но это всегда наказание за невольную вину людей, их ограниченность, следовательно это особая форма осуществления истины и добра. Следует изучать ее и следует найти возможность ее обратного перехода в прямую истину и добро. Сначала через хитрость хитрости (?)

Эстетическое отражение как “отражение отражения”. Это, собственно, значит, что эстетическое отражение,  как природы, так и в искусстве, есть момент самосознания, самоотражения,  как это особенно ясно в музыке. Отсюда и момент “условности” ( = превращение “объективности” в сознательную условность). Форма камня, отпечатавшегося на песке, не есть самосознательное отображение.

Поправка к Лукачу: самоотражение, “отражение отражения”  есть вся область самосознания,  включая сюда и  теоретическую  мысль и нравственную жизнь. Особенно важно для понимания нравственности как “отражения”.

Лукач подчеркивает  практическую  сторону отражения сознательного или мимезиса. Но здесь есть опасность общего для него перехода в активизм за счет  самосознания, первоотражения, которое есть и во-втором.

Лукач. Труд может быть ближе к искусству - там, где налицо полухудожественное мастерство. При рационализации же труд приближается к науке. Местами только! Что общего с наукой имеет труд у конвейера! Наоборот, ремесло, особенно полухудожественное, ближе к науке. Оно ближе, потому что  свободнее.  Искусство и наука - родные братья, дети свободы в противовес необходимому труду. “Трудовая классификация (?)” Лукача уступает ходячему, хорошо известному в нас в 20-е годы тождеству производства и творчества, а это тождество стремится к устранению разницы между природой и свободой, материальным и духовным.

Трудовая эстетика у Лукача.

Ad Lukacs “Онтология общественного бытия”

Законы общества

Это до сих пор представляется какой-то туманностью. Что касается старых обществ, здесь еще можно обойтись энгельсовской равнодействующей, складывающейся в силу местных и эпигенетических условий в определенные формации. Но относительно принимаемых по крайней мере за будущее общество контролируемых коллективным разумом как бы он ни являлся, ни образовывался (в смысле различия между volonte¢ ge¢ne¢ralis[54], воплощенной в одном лице , и в более свободной связи с volonte¢ de (неразб.)) совершенно неясно, что это за законы, которые существуют объективно и в то же время складываются под влиянием общественной воли - иначе их ничем не отличишь от стихийных законов капитализма.

С моей точки зрения понять это нельзя иначе как не приспособление к стихийному ходу вещей и не абстракция целеполагания, вызывающая обратные силы реальности, а извлечение наиболее всеобщей реакции из данного комплекса ограниченных возможностей. Это аналогично действиям науки ( как я это объяснил в “Мифологии”[55]), то есть является вызовом на себя, но вызовом наиболее разумной энантиодромии, в отличие от стихийной кривой второго порядка.

Следовательно, не так, как в онтологии Лукача, не просто познание нейтральных законов социального развития, а “абсолютная идея” как единство теоретической и практической истины (?), истина теоретическая и общественная. Суть дела, видимо, в конкретном дифференциальном сечении, то есть разнице между абстрактным целеполаганием и таким действием, которое создает разумный эпиморфизм, конкретное нравственное развитие, мезотивность складывающейся общественности. Эти замечания прибавляют еще один оттенок к теории различия двух процессов по отношению к прошлому; здесь речь идет уже о будущем обществе и отчасти о современном социализме.

Критика “онтологии” в духе Лукача

Хитрость разума - обратный результат действий людей. Но не просто  независимый от их желаний, а обратный, и чем уже, ограниченнее “целеполагание”, тем обратнее это отношение (всегда ли?), следовательно, мера, mesotes есть даже в этом извлечении обратного. Можно допустить сознательное извлечение обратного - примеры хитроумной политики и коварства, демагогии в прежней истории, но и возможность самоограничения в предвидении худшего. Наконец, будущее сознательное управление всеобщим интеллектом.

К сомнению.

Может ли быть так, что ограниченное (?), своекорыстное тем не менее не превращается в обратное?

а) поскольку оно само есть кара;

б) поскольку оно является орудием всеобщего развития, имеет благодать истории (пример зверств эпохи первоначального накопления).

Но это все значит, что равновесие восполняется в более широком масштабе, но в конце концов по закону круговой поруки все же осуществляется.

Георг Лукач. Его эволюция.

Лукач:

Работы буржуазного периода (превосходные, хотя и слишком изысканно написано)

Хуже - промежуточные, ибо марксизм не допускает таких неорганических соединений.

 Третий период - вершина.

Четвертый период - хуже, спад, хотя и апогей активности.

Лукач. Он возвращается к эпохе своей молодости - активная трансцендентальная субъективность против контингентного объективного мира, в кот/ором/ оно встречает только фатальный отклик.

Но к этому прибавлена еще теория отражения, “мимезиса”. Субъективность должна верно отражать контингентный мир, чтобы иметь успех. Это уроки Москвы. Но получается что-то вроде “инструментализма” Хоркхаймера и Адорно, только с положительным знаком. Как это ни странно, человек, которого столько раз обвиняли в гегельянстве, совершенно отходит от той объективной связи сознания с действительностью, которая является посредствующим моментом между этими двумя началами, и создает какую-то эклектическую схему между активист/ским/ неомарксизмом и “диаматом”.

Лукач, Блох и многие - целая генерация полумарксистов, отличавшаяся от таких социологов как Зомбарт и Струве своей “левизной” и соответственно идеями романтической критики капитализма под знаком социологии Зиммеля (и Тенниеса) и развивавшаяся от Канта к историзму Гегеля юго-западного кантианства. Главная мысль - социальная обусловленность сознания, причем не в содержании только, но и в форме-структуре его (?). Все это было перенесено Лукачем (община Тенниеса, распад, дуализм, специализм цивилизации, недостаток целостности) на пролетариат. Оставалась только одна трудность - если пролетарская идеология тоже определенная структура, зависящая от структуры материальной, то как может откровение этой идеологии претендовать на объективную истину своей картины мира. Вменяемость сознания!

Рудаш прав в этом: у Лукача “пролетарское сознание” конструируется как социол/огический/ тип в духе М.Вебера - Зиммеля (и как “миф”, пролетарский миф).

Рефлексивная антитеза (Лукач): целостность=форма и стихийного мира фактов. В конце концов у Зиммеля - кризис культуры, стихия фактов, вышедшая за пределы всякой формы.

Лукач. Его “онтология”.

Энгельс, свобода: “Каждый шаг вперед по пути культуры был шагом к свободе ( т.20, 116).

Если так, то можно ли рассматривать онтологию общественного бытия просто как необходимость, сложившуюся независимо от воли людей, стремящихся к свободе для себя?

Одно дело свободная необходимость, другое дело необходимая свобода. У Лукача (неразб.) свободы - психологически понятно, теоретически слабо.

Если онтология общественного бытия состоит в отрешенной необходимости, то естественно, что сама свобода приобретает фатальный оттенок - у ученицы Л/укача/ А. Heller.

Ноуменальное значение массы и эмпирическое ‑ толпы, Alltagsleben etc. Пусть так, но и в жизни есть ноуменальные моменты и только отражая их, искусство становится самим собой.

Вот истинный принцип реализма, а не (неразб.) Лукача, начиная с его Гейдельбергской эстетики и кончая большим сочинением якобы из наших бесед выросшим.

Труд. Его нужно толковать в духе моей “мифологии”. Это - вызов природе, опирающийся на ее низшие силы: орудия, средства труда, на их посредство. Но первоначально его нельзя определить как простое Zielsetzung - есть переходная (?) сфера между простой реакцией и выделением предметной деятельности. Реакция, вызывающая предметность, определяющая ее, человеческий предмет (не просто бытие) и это сначала нуминозный объект (включая сюда и примеры - объекты его среды обитания).

Поэтому труд не просто воплощение целей, а реакция, превращенная в воспроизводство жизни, порождающая  и самую цель. Это реакция, заходящая слишком далеко, как бы бесцельно и вызывающая тем нуминозность,  автономную деятельность предмета и лишь отсюда сознательную цель.  Труд и субъект-объект.

Абстрактная целесообраз/ность/ труда имеет свою отрицательную сторону - и необходимость известного возвращения к природе, свободной жизнедеятельности, лишенной постоянного напряжения. Это отчасти в науке, искусстве.

Лукач: Гегель остался все-таки позади антич/ных/ экономистов и Фурье. - Так ли? В разделении труда на всеобщий и работу он предваряет Маркса.

Лукач: “ Duenger der Widersprueche” als primar ontologisches Problem[56] (Ont. I, 7).

- Онтология есть все же наука об истинном бытии, а к истине не может относится только “Duеnger der Widerspruеche”. Это влияние Кренера и Гартмана.

К пониманию онтологии как науки о бытии по ту сторону добра и зла. Это объединяет Лукача с неокантианством и философией жизни времен его молодости и, увы, с Плехановым и даже “социологией”.

Лукач (Ont. I, 10). В эпоху просвещения стихийно ясна/я -?/ онтология Галилея и Ньютона превращается в Wertbegriff[57] (природа). “Die Tradition dieser Vermischung reicht bis in die spaetantike zurueck”[58]  - Почему же Vermischung? Неужели природа не Wertbegriff, а только бездушный поток фактов?

/S./ 13 - 14. Преимущество Гегеля в том, что он, будто, устранил двусмысленность ontologischen Sein u/nd/ sozial-moralischen Sollen[59] в природе, свойственную Просвещению (остальное у него будто остатки прежнего взгляда). - Все тот же взгляд на онтологию как нечто обратное Werte.

/S./ 8. У Гегеля момент репродуцирования (круга) - это частный момент в биологии, но не может быть приложен ко всему прошлому. Повторение того же гегелевского противоречия, что и на стр. 6 - 7, но едва ли так можно рассматривать вопрос: продукция и репродукция, advancement[60] и круг по закону тождества lege artis, а не в пользу бессмысл/енного/ advancenment.

/S./ 8 - 9. Круг, возвращение в романтич/еской/ и ложноклассической форме рассматривается как нечто иррациональное, противоположность всякой рациональной онтологии. - Не совсем так, ибо возвращение рационально и наоборот advancenment - иррацион/ален/. Все это не точно.

/S./ 6 - 7. Кажется, уже с самого начала общий недостаток. Гегелю ставится в заслугу, что он сделал  противоречие последним, без разрешения, а в недостаток то, что он хотел доказать присутствие разума в мире. Таким образом онтология и логика остаются врагами, Гегель их “комбинировал”, откуда иллюзия, будто он достиг неслыханного раньше объединения Ratio и Realitat. На самом деле, по Л/укачу/, заслуга Гегеля не в панлогизме, а в том, что он выводил нечто новое mitten im “ Duеnger” der Widersprueche[61] (Marx о Рикардо).

С моей точки зрения, здесь есть сдвиг в сторону “онтологии”. В поисках решения противоречий, разума мира Гегель в общем прав. Другое дело, насколько это ему удавалось. Здесь смешаны два разных вопроса: была ли гегелев/ская/ философия панлогизмом и сумел ли Гегель этот панлогизм удержать без противоречий, не побеждало ли другое этот панлогизм (см. Маркс, “Критика гегелевской философии права")?

Если панлогизм - это вещь двойственная, то есть мир приведен к разуму слишком поспешно, то и онтология противоречий - нечто двойственное також. Иррациональный или во всяком случае реалистически-фатальный момент (как обязательная другая экстрема) не является рац/иональным/ зерном гегелизма и здесь также необходимо distinguo.

Ad vocem Lukacs /S./ 84 и passim. Конечно, то, что у Гегеля развитие субъекта происходит двояко: и в нас и вне нас - можно рассматривать как идеализм его “Ф/еноменологии/ Д/уха/”. Но, с другой стороны, пока марксизм не заменит гегелевского тождества мысли и мыслимого, пробивающихся к полному слиянию, чем-то более рациональным, но не нарушающим диалектики субъекта и объекта, включая тождество их, до тех пор “Ф/еноменология/ Д/уха/” будет  выше нашего понимания.

/S./ 16. Теодицея Гегеля

1. Люди начали мыслить диалектически задолго до того, как они поняли, что такое диалектика.

2. Теодицея есть в истории. Завоевание Гегеля в том, что он открыл не только разочарование (как романтики ), но и разочарование в разочаровании.

3. Недостаток Гегелевской логодицеи по сравнению с действительной исторической онтодицеей в отсутствии достаточно далеко идущего distinguo. /The/ Great Chain of Being[62] от Лактанция до Гегеля (?) - трансцендентное опосредствование, связывающее концы с концами и насильственно примиряющее дух со Злом. У Лукача Гегель прав в частностях, ошибается в целом. Это же приблизительно писал и Плеханов. Но водораздел проходит не по этой линии.

/S./ 16. Я конец истории у Гегеля понимаю иначе.

Действительно, die Vorgeschichte[63] осталось позади, система сложилась, общество стало равным самому себе. Но “вакхический  хоровод”[64] останется всегда уникально-интересным, собранием форм, жанров etc.

Здесь есть цезура и Гегель отчасти был прав, полагая, что история закончилась. Он был неправ лишь в том, что слишком рано поставил точку, но ведь и Маркс немного поспешил со своей Vorgeschichte. Факт тот, однако, что общество либо погибнет, либо станет равно себе, своему понятию. В этом прав Гегель.

Впрочем, на стр.17 Лукач не совсем вразумительно говорит о том, что логически Гегель не совсем поставил точку, а допускает движение в одной плоскости. (Hartmann ?)

Cтарик здесь чуял что-то. Далее на стр.17 - 18 он в общем плетет нечто ученое, но бедное смыслом. Суть очевидно в полемике с хайдеггеровским и бергсоновским временем (стр. 19) и защите более объективного понимания “современности”, что, впрочем, к основному вопросу о конце истории отношения не имеет. Далее верное об отн/ошении/ Гегеля к англ/ийским/ экономистам etc.

/S./ 22. Рассматривает отделение всеобщего, государства у Гегеля как следствие отсталости.

Между тем это отделение практически лежало в основании франц/узской/ революции, Наполеонады и в силу исторической инерции перешло в эпоху Священного Союза. Это неизбежное возвышение публичной власти, в чем Гегель, хотя и не сознавая этого, приближался к Марксу и Ленину, кот/орые/ позднее осознали этот объективный идеализм госуд/арственной/ власти. Отсюда и парадокс николаевщины, но отсюда и Риего и декабристы.

Несмотря на слишком частое употребление слова “онтологический” Л/укач/ понимает под этим термином не учение об истинном бытии, а понятие о материальной реальности, стоящей вне всего человеческого. Может быть, “онтическое” Хайдеггера? Человеческое - общественное - трудовое - субъективное в отличие от этого объективного мира. Другой мир - мир целей и ценностей.

Оговорка, разумеется, есть.

Лукач. В трактовке Гегеля все время старается исключить нечто гуманное и антропоморфное из его общей системы, высоко оценивая его “онтологию” в смысле безразличия к субъекту, к его “ценностям”, кроме субъекта познания внешнего объекта. Основная тема Гегеля остается не переведенной на язык материализма. Сохраняется оттенок неокантианской раздвоенности, присущей Л/укачу/ с молодых лет.

К онтологии. Разум и добро в истории. Против онтологии в Лукачевском смысле.

Гибрис и кара.

Тип чисто экономического господства буржуазии вступил в полосу кризиса. Выход найден в разного рода кейнсианских вливаниях и раздувании надстройки, включая военщину. Но это “регулирование” порождает новый вид загнивания, паразитизма, ибо без оного общество частной собственности может развиваться только стихийно. Во-вторых, все это ведет к неизбежной инфляции, росту монопольных цен, валютным потрясениям, подрыву покупательной способности и, следовательно, к углублению кризиса путем его отсрочки. Кара неизбежна.

Другой пример кары. Создание огромной идеологической машины и вовлечение в нее массы исполнителей манипуляционной работы ведет к обратному - на почве взвинченной публичности возникает явление идеологического раскола в самой буржуазной интеллигенции - такие явления как студенческие движения в национальных масштабах.

Цель, установка в экзистенциализме, деформирующая объект, и цель, перерастающая в объективность как патология, слепое действие ( = онтология) у Лукача - по существу нечто близкое, хотя, разумеется и с различным оттенком.

Нельзя рассматривать объективность общественных отношений только под углом зрения фатального овеществления. Общественные отношения объективны и в смысле заключенной в них развивающейся исторической нормы. Это не только социальная патология или вообще сила по ту сторону добра и зла.

Суть дела в том, что растет объективная общественность, а фатальная необходимость не является просто запредельной, индифферентной (?) к добру и злу. Нравственно-историческая закономерность общественного бытия - вот онтология марксизма. Нельзя быть свободным народом, угнетая других, история наказывает за  hybris самомнения, произвольного вторжения, и благословляет более разумное поведение даже в прошедшие стихийные времена. Последнее особенно характерно (?) для сравнения с взглядом Лукача. Не просто равнодействующая воль, а ясно выраженная кара за  произвол, и “волюнтаризм” (ср. Маркс о книге (…) и тому подобное).

Heidegger, Sein und Zeit, Tuebingen, 1970, S.12. Человек сам

является предметом его спрашивания.

N. Hartmann - (...), “вопрос” - важная логич/еская/ форма, которой нет в формальной логике.

Ответ на это, видимо, у Лукача: “человек - отвечающее существо”. Здесь я, пожалуй, ближе к экзистенциалистам и онтологам. У Л/укача/ своего рода остаток трансцендентального, целеполагающего существа. Для меня весь смысл на стороне бытия.

Я немного от Лукача отличаюсь и в его совершенно верном понятии независимо от человеческой воли складывающейся равноденствии воль. Этого мало - иначе история приобретает контингентный характер, а человеческие действия - оттенок экзистенциалистской роковой свободы. Правда, существует мысль о возможности понять предстоящие необходимые факты, но ... как понять их? Только если речь идет не о хаотическом отборе форм, а об  историческом порядке родов и видов.

Это же расхождение у нас в области проблемы “разумности” мира и начала истории как “целеполагания”.

Историзация аристотелевского древа родов и видов, процесс  конкретизации, при котором стихийный отбор совершается уже a pipes figees[65] - нарастание конкретности в истории - Пример: Марксова постановка вопроса о неизбежности капитализма. Неизбежен ли он? См. наброски письма 1881 года. “Если...” то есть обусловленность формирования известного вида, развитие западных стран. То есть против закономерности, понимаемой как хаотический отбор, когда закономерные формы рассматриваются просто как контингентные, хотя и обязательные, слишком всеобщие, “стадиальные”. См мою рецензию на книгу А.А.Лебедева.

Heidegger: метафизика нового времени

Adorno : вечное возрождение объективности, мешающее субъекту быть самим собой. Ср. Negative Dialektik. Frankfurt am M., 1966, /S./ 141.

Но, увы, и Лукач в Онтологии: объективное общественное бытие есть отчуждение субъективной целенаправленной воли.

Это не так - целенаправленная воля уже сама по себе есть  реакция на опред/еленную/ объектив/ную/ ситуацию (природы и общества). Да, она определена, она зависит от бытия ... Но где же свобода, разум, деятельность?  Ведь все это есть, хотя и очень стеснено. Да, вот задача, которую “дядя Юра” не мог решить.  

Лукач: субъект/ивное/ Zielsetzung. Взаимодействие и Verdinglichung[66]. Объективность общественного есть отчуждение. Нет, объективность общественного есть нечто обратное Verdinglichung. Как оно рождается - другой вопрос. Но если рождается, то состоит в том, что образуется неконтролируемая субъектом сила (правда, Энгельса можно так истолковать). Тогда в  pendant к этой силе, силе необходимости остается verdammte Freiheit[67]. Нет, нужно вывести именно свободу  из необходимости.

Онтологический статус общественного бытия. Природа и общественные отношения.

Общественное развитие позволяет природе сказать свое слово, хотя это слово может быть ужасным, уродливым и даже роковым, но это слово природы, даже в личности и ее роли в истории, в нравственных чертах,  господ/ствующих/ в данное время, не говоря о производстве.

Лукач, “Онтология общественного бытия”. Верно. Но только одна сторона! Есть еще

а) сторона природы, два полюса в статусе общественных явлений: материальный и формальный. Там, где фатально складывается общественная равнодействующая, она приобретает естественно-исторический характер и ведет к подчинению вещест/венному/ миру. Там, где свободно развивается общественная форма, она освобождает истинное природное начало.

б) Поскольку существуют два полюса общественного бытия, то есть и mesotes, истина общественного бытия. В слепом действии сил есть и свой разум, свое обратное действие его, кара, ирония, а следовательно и  ирония иронии, смысл общественного бытия, а не просто фатальная свобода целеполагания и мертвый Закон.

Лукач : вслед за Энгельсом - из множества разрозненных эгоистических сил получается объективно всеобщее (хитрость духа). Но и наоборот: из абстракции всеобщего получается дьявольская анархия и тоже роковая сила. Но эта сила уже явно сила зла, хотя она может обернуться и добром.

Но здесь ясно, что речь идет не об индифференциально всеобщем, но о крайности всеобщего и единичного, значит, есть мера, истина, и значит суть в противоречивом развитии месотес - “общественности” (в отличие от онтологии общественного бытия в лукачевском его понимании).

Вопрос о моем расхождении с Лукачем

Его Zielsetzung как исходный пункт есть род утилитаризованного преображения интенции, “установки” Гуссерля. Но Zielsetzung как всякое априорное - хотя оно и превращается у Лукача в нечто зависимое от фатального равнодействия сил - само рождается из оппозиции, из отталкивания от гносеологической ниши, иначе здесь никакой активности сознания нет или эта активность должна рассматриваться как доминирующее субъективное начало, чего Лукач явно и естественно не хочет. Наконец, дуализм двух начал - экзистенциалистской свободы и фатальной объективности - это позиция его учеников из некогда бывшей “будапештской группы”.

Вопрос сводится к диалектике intellectus ipse[68], к дивергенции двух путей отталкивания от гносеологической ниши. Подлинное отталкивание, активное сознание как примыкание к отталкивающейся силе самой реальности, которая обладает притягательной силой.

Пожалуй, большинство в настоящее время будут за лукачевское решение вопроса, я не ищу успеха потому, что давно - давно Ich hab' mein Sach' auf Nichts gestellt[69].

Лукач. Эстетика.

Недостаток Лукача - демифологизация, деантропоморфизация. Но эта демифологизация = развитию поэтического чувства, антропоморфизма поэзии.

И в ту, и в другую сторону.

Дух, одухотворение, дух природы и общества, а не фатальная объективность (?) и Zielsetzung.

Отличие от “демифологизации” Лукача. Собственно “деантропоморфизация” - схема, согласно которой происходит та же утрата Gemeinschaft, Totalitaet[70] и ауры.

А обратное движение? С точки зрения диалектики Лукач остается здесь в рамках шеллингианской (? ) типологии начала ХХ века.

Обращение к магической гипотезе у Лукача не есть ли то же самое непонимание роли истины, котор/ая/ сказывается уже в первобытном искусстве?

Теория романа etc.

Cхема молодого Лукача: жизнь = хаос, форма лишь придает Bestehen[71]. Не повторяется ли то же самое в “Aesthetik” 60 -х годов? Подлинная действительность в формах искусства.

Да, но лишь там, где оно отражает подлинную действительность в жизни. Источник подлинности - бытие, Wahrheit[72]. И не Totalitaet в смысле “целостности”, а в смысле полноты, плеромы.

В “Теории романа” больше Тенниеса, чем Гегеля. Элегия по ушедшей целостности.

Лукач в “Эстетике” повторяет Гегеля: искусство ближе к действительности, чем обыденная жизнь. Ça depend![73] См. мое возражение в письме[74].

Лукач: “не фотографическое отражение”. Что же является деклинатором? Если сама реальность - это повторение того же вопроса. Объясните, как фотографическое становится не-фотографическим, похожее непохожим?

Если деклинатор есть наше сознание - это означает признание второй субстанции  или по крайней мере трансцендентальной субъективности сознания. (...).

Допустим, что та действительность, которая перед нами, изменяется (искажается) той, которая за нами (амфиболия). Тут все же загадка - как сочетается верное отражение с искривленным. Верное - значит все же “фотографическое”? Деклинатор может способствовать фотографизму или мешать ему. Скорее мешать, а если способствовать, то либо растет фотографическая близость, либо уклонение от нее происходит не от самого отражения, а присуще объекту.

Лукач: призрачность действительности и действительность искусства.

Но у Гегеля речь идет о выражении в искусстве объективно существующей духовной субстанции, а у Лукача этого не может быть, но не может быть и перевода на язык материализма. Остается выражение субъективного человеческого духа в искусстве, кот/орый/ реальнее, чем сама реальность. Нет, так не пойдет!

Обыденное сознание и художество. Да, но обыденное дает образы, по отношению к которым образы художника вторичны. Этого Лукач не учитывает? См. мою полемику с М. Каганом.

“Непосредственное созерцание” и “представление” - основа всей духовной жизни. Конечно, искусство “выше”  их, выше эмпирии, но не надо забывать гетевской “высшей эмпирии”, которая выше высшего.

К понятию “эстетического”

“Своеобразие эстетического”[75].

Странно! Политическая экономия, согласно этой схеме, имеет своим предметом не материальные производственные отношения, а “экономические”, этика - не нравственность, а “этическое” и так далее.

В сущности говоря, это переименование (вместо того, чтобы говорить о своеобразии прекрасного) означает желание нейтрализовать действительность по отношению к антитезе прекрасного и безобразного (откуда и светотень между ними или вокруг них - высокое [возвышенное] и низкое, трагическое и комическое), как это и соответствует эпохе чрезмерной “дезантропоморфизации”, отчуждения объективного мира и лишения его субъективных предикатов, “ницшеанизирования” его, если угодно.

Эта тенденция к исключению прекрасного, кот/орое/ заключает в себе и свою противоположность, связана была, конечно, с кризисом классического идеала в искусстве - позитивизацией и модернизацией культуры.

“Эстетическое”. Типичное средневековое ens[76]. Почему не “моральное” вместо добра и зла? Суть - под этой фирмой (?) отвечать на вопрос о безобразном. Но разве это ответ? Это нейтрализм, (неразб.) между истиной и заблуждением.

А на самом деле - диалектика. Не всякое безобразное = эстетическое.  Хотя всякое прекрасное = эстетическое.

Лукач - возвращение к рефлексивной парной типологии начала века. Мифологизация и антропоморфизация, демифологизация = дезантропоморфизация. Старая схема, в том числе и теннисовская (общественность и общество). Но не Гегель: конечно, мифология условие греческого искусства, но это уже мифология художественная.

Аналогия: (неразб.), романтизм etc. Но не Гегель! Не середина. Нет противоположного движения. Поэтому грех “типологий”!

Но это все же лучше, чем схема a la Benjamin: (акцент на современность, аура в прошлом).

Но у Лукача именно так, особенно в первой главе, а вторая носит очень странный характер - какой-то оговорки к первой и вся Эстетика его  - большая оговорка.

Aesthetik, I, гл. 8[77]. Аристократ и санкюлот имеют общее в условиях общественной жизни etc. Абстрактно! Проблема общего стиля, всеобщность как развитие противоположностей, а не средне-эклектической “взаимосвязи”.

Ibid., I, гл.8. Начало. Опять какой-то вывих - непрерывность и точечность. Нет распада единого, развивающегося искусства на формы и жанры. Они образ/уются/, так сказать, на местах (влияние Хаузера в его полемике против Вельфлина?).

При такой постановке вопроса игнорируется неразложимая общность начала и развитие искусства фактически контингентно (?).

Конечно, нельзя преувеличивать готовую общность начала, всеобщее, целое = результат. Но его не было бы, если бы с самого начала не было реальной протоплазмы всеобщего, заключающей в себе ideel многое. Начало в результате, но должна быть первая цезура, грань. Где-то у меня это было подробно записано.

Как это ни странно, Лукач в своей эстетике поддерживает одностороннюю (контингентную) версию науки и потому искусству остается  что-то вроде “ценностей” баденской школы. Ср. с его онтологией, понятие общественного бытия.

Ibid., ингеренция[78] вместо причинной зависимости, то есть бытие в родах и вещах. По Лукачу характерно для первобытного сознания ( “сопричастность”), у Гегеля еще сильно в  пропедевтике,  слабее в  логике.

Мысль та, что эстетическому миру свойственна  ингеренция в отличие от дезантропоморфной науки. Мне кажется, что схема не верна. Ингеренция не ложь и для науки, а важный элемент диалектики (иначе все контингентно). Ингеренция, конечно, ближе к фабульной стороне мира, но ей соответствует конкретное понятие науки (...). Преодолевает наука вместе с искусством антропоморфную и неантропоморфную ложь религии (...).

Ibid., “гомогенный посредник” - так определяется необходимость определенной среды отражения. Сквозь определенную среду. Действительно - сокращение в объеме, ограничение числа воспринимаемых сторон предмета, установка на определенный орган чувств, а в этих рамках дальнейшая ограничительная тактика как унификация многообразного, включая сюда и ритм, и симметрию, и композицию, в общем “сетку”, растр - способ культивирования своей ограниченности как путь к бесконечному. Ограниченность, ставшая эквивалентом.

Лукач. Ibid., Предисловие и глава 1.

Повседневная жизнь, непосредственность (contra Heidegger).

(...). Повседневная жизнь = быт (местами признается, что она есть и в науке и в искусстве).

Куда же девалось бытие? Историческое бытие. Оно в своем объективном существе основа. Труд будто относится к “повседневной жизни”. У Хайдеггера лучше - у него все с точки зрения философии быта. Быт - то, как отражается историческое бытие в жизни отдельных людей. Это, конечно, тоже существенно. Историческое бытие входит в быт людей. Но все же материальный труд и производственные отношения, полит/ическая/ и гражд/анская/ ситуация - вот предмет отражения, а через них и объективный мир природы.

(...). По-моему Лукач смешивает повседневность как предмет изображения в искусстве с повседневностью как источником особого способа отражения (что само по себе выдумка).

Это не особый способ отражения, а ступень в таком развитии, которое может иметь и научно-техническое и философское продолжение.

Лукач: антропоморфизация - дезантропоморфизация.

Дезантропоморфизация, развитие науки в Греции. Но ведь Греция это и самое яркое явление антропоморфизма! Как будто этот антропоморфизм не был более ранней ступенью той же “научной” мысли.

Схема Лукача: дезантропоморфизация = прогресс отражения, науки.

Однако предшествующая этому антропоморфизация была продуктом той же мысли на предшествующем этапе. Нельзя превращать в нечто вечное конфликт досократиков с искусством и религией[79].

Тем более, что дальнейшее развитие той же дезантропоморфизации привело к идеальному и боги Эпикура стали оплотом стихийного материализма Греции. Отвлеченное мышление против антропоморфизма - Платон, Плотин, стоики, Эпиктет. В средние века то же самое: антропоморфизм религиозной живописи против отвлеченного религиозного мышления. Натурфилософия ХУ1 века с ее антропоморфизмом. Антропоморфизм механики ХУ века (неразб.) с религиозной метафизикой. Aber das ist nicht so einfach![80] Антропоморфизм может быть поэтической условностью, а дезантропоморфизм - мрачным физическим идеализмом. Не слишком ли далеко заходят в этом направлении, когда изгоняют из природы все, что связывает ее с человеческим сердцем и оставляют только угрозу абсолютного беспорядка (?), путь от менее вероятного к более вероятному?*

Что касается лукачевской теории, производящей отвлеченность греческой философии из презрения к физическому труду, то (неразб.) ... презрения к сельскохозяйственному труду не было, было презрение к бизнесу и (неразб.).

Все от того, что нет понятия единой истины, в том числе и в искусстве.

* Верно ли вообще отождествление борьбы материализма и идеализма с борьбой антропоморфической и дезантропоморфической тенденциями? Есть что-то верное и в антропоморфизме. Когда Герцен говорит: человеческий разум не гость в этом мире, он отдает дань антропоморфизму - и слава богу.

Дурная антропоморфизация растет (она растет вместе с инструментализмом сознания), то есть дезантропоморфизация переходит в антропоморфизацию. Растет род прагматизма, Zuhandensein[81].

Антропоморфизация - громадный прогресс сознания, отражения действительности. Человеческое и природное сходятся, потом они снова распадаются и это вовсе не хорошо, ибо : а) крайности тождественны, б) мертвый объективный мир не есть то, что он есть на самом деле.

Дезантропоморфизация происходит. Но она не более является доказательством прогресса, чем усы, которые растут у мужчины являются только вторичным половым признаком и часто встречаются и у женщин. Объективная истина устраняет антропоморфизм, но устранение антропоморфизма не является признаком объективной истины.

Слишком уж требует /Лукач - сост./ освобождения от непосредственной человеческой чувственности (и подхалимничает перед математизацией современной науки, а как же мысль, философия, общественная наука?). Антитеза к повседневному мышлению (а это и труд). Ссылка на Галилея. А ведь еще недавно Леонардо называл живопись наукой. Похоже на то, что Лукач хочет восстановить позицию рационализма ХУ11 века.

Дезантропоморфизация приобретает какой-то мистический характер. Какого прогресса? Эпоха дезантропоморфизации есть также эпоха превращения народных масс в исторический субъект, следовательно, очеловечивания в хорошем смысле слова. Вообще обе лукачевские противоположные силы можно рассматривать и в их положительном и в отрицательном значении. Истина есть лишь истинное (...), месотес.

Лукач. Приобщение отдельного индивида к “родовой сущности человека”.

- Я бы сказал: сплочения, общественного сплочения людей.

Это возможно, когда человек стремится к объективности.

Почему?

Человек отдает себя действительности и предоставляет (?) ее искусству, создает эстетический идеал. Объективирование - “инобытие субъекта” и возвращение к “самости”.

Я и Лукач (по содержанию)

Я спрашиваю - не сводится ли мое отличие от Лукача к тому, что для меня всегда существовали субъективные свойства объективного мира*, их та или иная объективно-реальная отражаемость,  весь мир объективной апперцепции, общественных свойств и ценностей - так и анти-ценностей. У Лукача же в основе трансцендентальная субъективность с ее целями**, которая, правда, объективируется, может и отчуждаться и в такой форме быть фатальной и бессмысленной, лишенной добра и зла, тогда как добро проистекает из возвращения трансцендентальной субъективности к себе - в будущем коммунистическом обществе. У меня же это объективно - субъективный предел, в котором и мир природы возвращается к себе, лишается своих нуминозных общественных (?) свойств и в то же время, проявляя свои высшие и, если угодно, человеческие возможности. Красота природы, верно раскрываемая (?) и понимаемая человеком ради нее самой, без ложной фантастики и деформации. Объективный идеал.

Отсюда у меня уже в начале 30-х годов ясно обозначенная теория объективного духа в форме, например, атомистической (?) структуры общества и сознания, распада на (неразб.), на частное и общее. Общественный смысл для времени возникновения этого взгляда. Ибо речь шла о раздвоенности человека на публичного и частного, причем последний был в полном загоне. Это буржуазная сторона нашей, не исчерпавшей ее, истории.

Недостаток Лукача состоит, мне кажется, в том, что он повторяет относительно общественной природы ту ошибку, которую он сделал когда-то по отношению к природе в собственном смысле. Эта вторая природа у него лишена природности в первом смысле слова. Это немного напоминает австромарксизм и особенно Рубина  в политической экономии.

* Например, уже в докладе 1926 года я ставил вопрос - как может и может ли выразить себя в данной ситуации эстетически сама действительность.

** Нечто похожее на крочеанский историцизм, выразительность субъекта во вне, чему закономерно соответствуют формы.

Легенда о Лукаче

Один из моих главных (...) в Лукача - Ungleichmaessigkeit der Entwicklung[82]. Хотя у меня это взято шире, у него повторяется до однообразия.

Тождество тождества и нетождества как абсолютное.

Предмет самое главное. Человек может внести свой вклад только, если он имеет возможность опереться на особый предмет. У меня такие возможности были ограничены и единственное, чем я мог проявить себя, сказать свое слово - это было открытие эстетики Маркса. Согласен, что это не столь существенно, хотя к этому предмету не сводится приложенный к нему метод анализа. Но зачем же отнимать у меня мой малый предмет? Путь хоть он останется за мною, как молитвенный коврик за бедным дервишем.

В нашей встрече с Лукачем тоже было что-то демоническое.

Сражаться за то, кто был главный ересиарх - я или Лукач - не буду. Хотя это по нынешним временам лестно! Были и есть разные точки зрения. По-видимому во всех случаях - практические соображения.

23.1У.1969 /года/

Если взять у Плеханова термин “социальный эквивалент” и переменить его содержание или взять какой-нибудь другой термин, “объективное содержание”, например, то, по этой системе рассуждений, которая указывает каждой мысли ее шанс, ее реализацию (не только происхождение, но и влияние, которое также объективно и не вполне совпадает с формальной логикой, верностью и убедительностью) - шанс Лукача в том, что он после войны имел возможность оценить такие большие содержания, как опыт реального развития европейской идеологии и ее катастрофу. Но для того, чтобы это сделать, у него должна была быть система координат. Она включала и переход от марксизма абстрактного к марксизму конкретному как один из моментов вышеупомянутого кризиса.

Мой шанс в преодолении отталкивания от абстрактного марксизма. Второе возвращение к марксизму от абстрактного отрицания абстрактного марксизма, нынешнего кризиса марксизма.

Он есть продолжение той же абстракции, это кризис  недостатка теории во всем мире, опыт мнимо-прогрессивного развития европейской идеологии.

Лукач имел обыкновение выстреливать весь свой боезапас, а я, напротив, экономил его, хранил для красного дня.

Я был вдвое почти моложе Лукача, но по внутреннему ощущению я был старше его и в течение десяти лет его пребывания в Москве нянчился с ним как с дорогим ребенком.

Пример объективного сознания  - моя (из Маркса извлеченная) теория всеобщего и частного. Доказать же независимость от Лукача, у которого Citoyen[83] часто упоминается под влиянием этой теории, является то, что она изложена и у моего ученика Гриба и у меня в статье о “Винкельмане”.

Важность этой  структур/ной, -ы?/, формы буржуазного сознания, расхождения всеобщего и особенного, кот/орое/ становится классовым сознанием буржуазии, но лишь в той или иной версии слияния и расхождения этого объективного содержания, решаемого (?) социалистической революцией.

Этот же пример дуализма буржуазного общественного сознания переходит в раздел рефлективных антитез.

Я учился у всех , в том числе и у Лукача - я много интересного узнал от него о внутренней жизни немецкой интеллигенции предвоенных лет и много подробностей о коммунистическом движении двадцатых годов. Но ни в каких моих главных идеях я не нахожу ни малейшего влияния Лукача. Напротив, он последовал за мной по крайней мере в двух главных пунктах его эстетики, как и в особом интересе к вопросам искусства вообще, который снова проснулся у него в моем обществе и в обществе моих друзей после 1930 года. Эти два пункта: а) противоречия капитализма и судьбы искусства, б) идея реализма в широком смысле слова или истины в искусстве.

Меня не интересует, будет ли наше московское направление 30-х годов названо “лукачизмом”, как говорили мои противники после войны, желая воспользоваться сложностями биографии Лукача для того, чтобы бросить тень на это направление, или “лифшицианством”, как говорили сикофанты 30-х годов. И это, конечно, не вопрос самолюбия, а вопрос действительного содержания.

Допустим, что Лукач - Сирано де Бержерак, знаменитый своими поединками, а я - фейхтмейстер, научивший его некоторым приемам владения шпагой. Фейхтмейстер всегда остается в тени, он не может претендовать на лавры своего воспитанника, но он может сказать, что последний не вполне усвоил его уроки.

Обывательское воображение - моя относительная молодость и его литературная продуктивность, не связанная, как у меня, ни более строгими обстоятельствами жизни, ни особенностями моего отношения к литературному изложению (?) мысли.

И Лукач примкнул к нам как представитель западной мысли и немецкой культуры, пришедшей к кризису и некоторому русско-немецкому принципу (?).

Можно сказать, что я испортил Лукача, но что его отказ от идей “Истории и классового сознания” etc. был связан с нашим знакомством, что в 30-х годах возник другой Лукач, этого отрицать невозможно.

Раздельность двух миров, конечно, внесла свои отрицательные черты в идеологию 30-х годов, но скорее в том смысле, что западному миру не хватало знания и особенно понимания того, что совершалось у нас. Одно из доказательств - необычайный успех и влияние Г. Лукача  в пятидесятых -шестидесятых годах, который все же познакомил Запад с некоторыми из наших московских идей и даже обращение к его ранним, (...) произведениям /таким/, как “История и классовое сознание” было косвенным отражением, рефлексом его обретенной у нас в Москве более зрелой позиции. Очень жаль, что таким связующим звеном был только один Лукач, хотя никто не может сказать , что это было Vermittlung[84] не исключительных знаний и дарования.

Письмо Георгу Лукачу

Возможно, начало статьи в его юбилейный сборник*

Дорогой друг!

Вы живете разносторонней, активной, цельной жизнью. Я приветствую Вас из глубины моего уединения, которое оказалось таким же, каким оно было тридцать лет назад. В те времена меня понимал небольшой слой людей, немного игравших в “школу”, хотя это было опасно, а сейчас передо мною десятки свободно резвящихся школ и течений, в которых я вижу мало серьезного и которые в свою очередь смотрят на меня как на обломок поросшей мхом старинной архитектуры.

Это тем более забавно, что когда мы впервые встретились я был вдвое моложе Вас, а Вам должно было быть в 1930-м году немногим больше сорока лет. В те времена я только что понял, что социал/истическая / революция это не вступление в тысячелетнее царство, а движение, практическая и мучительная история. Да, история не прекратилась после Октября 1917-го, вот и все, вот самая глубокая истина. И делается эта история людьми, которые часто не понимают смысл своих поступков, как это бывало и прежде, то есть подчиняясь законам иронии истории и хитрости разума.

Тициан в “Динарии Кесаря” представил итальянского гуманиста зрелой эпохи, изобразив его в образе Христа, образе тонком и аристократическом. Ему противостоит грубый плебей с мускулистым темным телом, настоящий (?) Калибан, искушающий этого либертена-спасителя знаменитым вопросом - нужно ли платить подати кесарю? И Христос отвечает ему с тонкой, неуловимой улыбкой как Декарт, писавший (...), что он не желает никого убеждать, ничего проповедовать и, одним словом, что его идеи не представляют опасности для финансовой системы кесаря. Когда за несколько лет до этого, в 1619 году Лучимо Ванини[85]на площади в Тулузе вырвали язык прежде, чем сжечь, толпа заревела от энтузиазма. А между тем Ванини думал только о благе этих людей. О, Sancta simplicitas! Читая сочинения итальянского мыслителя Помпонацци[86], его теорию двух истин - мы лучше понимаем истинный смысл картины Тициана.

Это обращение к Тициану может передать мои мысли неправильно. Я вовсе не утверждаю, что мы с вами вели двойную бухгалтерию даже в те трудные годы, когда ... Нет, это наши противники (...) вели двойную бухгалтерию, ибо это были мелкие лавочники, наряженные коммунистами. Народ, говорит где-то Бальзак, унаследовал всех льстецов королевской власти. Первое явление этого типа было заметно уже в Афинах У века, при демократии. Люди, обвинявшие друг друга в порыве демократического рвения, назывались тогда сикофантами. Их было так много, что пришлось установить особые правила (?) для доносчиков - если их донос не оправдывался.

Великая мудрая древность! Если бы новое время было достойно ее. Оно, кажется, сравнимо с древним миром в преданности плебисцитарным властелинам, чей образ выбит на динариях. “Ты наше красное солнышко!” - кричала толпа, бежавшая за колесницей тупицы Калигулы. “Ты наше самое - самое красное солнышко!” - кричат в настоящее время толпы бедных людей, привлекающие многие утонченные и премудрые (?) умы на Западе своим честным фанатизмом. История не кончилась, она продолжается.

Да, наша жизнь в тридцатых годах не была двойной бухгалтерией. Это был всемирно-исторический взгляд на события текущих дней. Такой взгляд, предполагающий иногда и отчасти уединение, уход в себя и это[87]

/ Черновые варианты писем Мих.Лифшица А. Аггу и Ф.Яноши по поводу смерти Лукача - сост./

Москва, 22. У1. 1971.

Дорогой Атилла!

Большое спасибо за письмо[88], в котором вы описываете последние дни нашего старика. Я плакал, читая эти слова, хотя в жизни такого со мной не бывает.

То, что перед смертью он был уже не философом, а только “усталым стариком”, еще больше тронуло меня, потому что это свойственно человеку. Быть философом - хорошо. Но быть всегда философом - глупое чванство. Вся философия держится на тонкой прокладке, в которую входят и легкие и сердце, словом кусок жалкой материи. Природа и люди всегда могут довести его до полного изнеможения. Я знал настоящих героев, которые, увы, не выдерживали своей философии до конца. И если даже кто-нибудь торжествует над всем, как факир, то это ведь тоже только игра природы. Есть люди, способные есть стекло, есть истерички, которые могут выдержать испытание каленым железом, средневековый “божий суд”. Гордиться здесь, особенно, нечем. Это - не человечно. Жаль мне только, что старик не мог умереть на руках у Гертруд, которая его так любила и была постоянной опорой и компасом его жизни. Смерти бояться нечего - это доказал Эпикур. Но он не заметил, что боятся люди больше всего не смерти, а умирания. То, что Jeder stirbt fuer sich allein[89], не совсем точно. Существует ведь русская поговорка “на миру и смерть красна”. Таковы, дорогой Атилл, мои небольшие размышления по поводу ars moriendi[90].

Я совершенно согласен с Вами в том, что смерть Лукача будет началом новой волны его всемирной славы, которую, впрочем, он имел и без того. Волна откликов на это событие во всем мире очень велика. Буржуазная печать и радио, конечно, старается сделать свое коварное дело - посеять недоверие к его памяти в социалистических странах. Мне понравился некролог Вюрмсера в “Юманите”, озаглавленный “Верность”, но статья этого бывшего прихвостня Гароди - Жиссельбрехта, конечно, гадость. В “Унита” тоже говорят что-то кислое по поводу догматизма Лукача или, во всяком случае, по поводу того, что они считают у него немного old fashioned[91]. Глядя на то, как развиваются события в Италии, я хотел бы быть лучше догматиком, чем авангардистом, способствующим подъему новой волны фашизма. Самый опасный вид догматизма в наши дни это раскол передовых новаторов с “обывателем”. Я скорее на стороне последнего. Если он становится реакционным - это вина тех, которые считают себя слишком передовыми, чтобы развивать здоровое народное начало в лучшую сторону и, пугая, отдают обывателя в руки правых. Не поняли, видно, ни “Что делать?”, ни “Детскую болезнь” Ленина, а жаль - потому что дело становится серьезным.

(...). Прошу Вас передать Ферри Яноши небольшое письмецо, которое я вложил в этот конверт.

Ваш / Мих. Лифшиц/

Москва 22. У1. 1971.

Дорогой Ферри!

Позвольте в этот тяжелый момент выразить Вам мое искреннее участие. Если история делает людей, то она сделала Вашего отца как надо. Чем бы она была без таких, как он? Мне не нужно писать, что имя его не будет забыто, а влияние на все лучшее в мире будет с каждым годом расти. Вы знаете это так же, как и я. К сожалению, все это не устраняет человеческой стороны нашего горя.

Хотя обстоятельства надолго разъединили меня с моим дорогим другом, его образ всегда оставался у меня в душе. Мы часто вспоминаем его изречения, его своеобразный юмор, и особенно ту мудрую простоту, с которой он всегда встречал удивительные повороты судьбы. Вот человек, который действительно умел смотреть не только на чужую, но и на собственную жизнь исторически!

Когда я чувствую обиду или несчастье, мне всегда вспоминается его объективное отношение к своей роли в жизни и своим возможностям. При его громадном образовании и таланте он был совершенно лишен какой бы то ни было претензии. В наши дни, когда наука это одно, а жизнь часто совсем другое, его биография - редкий пример единства того и другого, нелегкий в такие времена, когда философ, каким он был, находится в водовороте массового движения, гораздо более широкого, чем во времена Августина или Меланхтона. Мне кажется, что несмотря на свое буржуазное происхождение, он усвоил пролетарскую культуру лучше, чем множество людей от станка или сохи.

Как жаль, что он не успел написать двух вещей. Во-первых, своих воспоминаний, во-вторых, своей “Этики”. Он говорил мне лет тридцать назад об этом замысле и о том, что хотел бы положить в основу этой работы переписку Маркса и Энгельса.

Прошу Вас передать мое сочувствие Анче.

Привет от меня и жены Вашей милой семье.

Ваш   / Мих. Лифшиц/

Публикация В.М. Герман, А.М. Пичикян и В.Г. Арсланова