Взгляды Дж.Ст. Милля, Ч.С. Пирса и К.Р. Поппера (а также П.И. Бернайса) на логику научного открытия, прежде всего на возможность рационализации процесса порождения гипотез, сопоставляются под углом зрения современных интеллектуальных компьютерных систем, моделирующих процесс приобретения знаний, прежде всего так называемых ДСМ-систем. Показывается, что ДСМ-метод можно рассматривать как синтез ключевых позиций указанных мыслителей, несмотря на (в значительной мере кажущиеся) противоречия между ними. В заключение аргументируется приоритетная роль теории истины как соответствия фактам для логики познания.

Views of J.S. Mill, Ch.S. Peirce and K.R. Popper (and also of P. Bernays) on the logic of scientific discovery, first of all on the possibility of rationalizing the process of hypotheses generation, are compared from the point of view of contemporary intelligent computer systems modeling the process of knowledge acquisition, especially of the so called JSM systems. It is showed that JSM method can be regarded as a synthesis of the key positions of these thinkers despite their (to a certain degree spurious) contradictions. Finally is substantiated the prior role of correspondence theory of truth for the logic of cognition.

Ключевые слова: логика познания, рационализация порождения гипотез, Дж. Ст. Милль, Ч.С. Пирс, К.Р. Поппер, П. Бернайс, В.К. Финн, интеллектуальные компьютерные системы, теории истины.

KEY WORDS: logic of cognition, rationalizing the process of hypotheses generation, J.S. Mill, Ch.S. Peirce, K.R. Popper, P. Bernays, V.K. Finn, intelligent computer systems, theories of truth.

За несколько дней до начала нашей конференции[i] в свет вышла книга ее инициатора, профессора РГГУ В.К. Финна «Искусственный интеллект: Методология, применения, философия». На ее обложке – портреты Дж.С. Милля, Ч.С. Пирса, К.Р. Поппера – трех философов и логиков, внесших наибольший вклад в исследование логики научного открытия или, в других терминах, приобретения нового научного знания, т.е. того, что является предметом моделирования в современных системах искусственного интеллекта, или интеллектуальных системах.

В.К. Финн возглавляет созданную им одну из самых интересных и многообещающих школ искусственного интеллекта (я имею моральное право говорить это, поскольку сам не принадлежу к этой школе, а только нахожусь в очень выгодном положении для наблюдения за ее становлением и развитием) – школу ДСМ, где буквы ДСМ означают «Джон Стюарт Милль», а основным методом этой школы является, соответственно, ДСМ-метод автоматического порождения гипотез (АПГ), реализующий современными компьютерными средствами индуктивные методы Милля. В то же время логика ДСМ представляет собой синтез основных познавательных процедур – индукции, вывода по аналогии, в исследование которых основополагающий вклад внес Милль[ii], абдукции, предложенной Ч.С. Пирсом, дедукции как средства поиска фальсификации в рамках схемы развития знания, предложенной К.Р. Поппером. В этой связи, как мне кажется, с точки зрения истории науки представляет интерес то, как относились к этому комплексу идей, столь органически сочетающихся в ДСМ-подходе, сами их авторы.

Исторически первым из них был Милль, не знавший ни о Пирсе и его абдукции, ни о Поппере и его фальсификационизме. Пирс признавал заслуги Милля, но относился к нему достаточно критически, отдавая предпочтение в теории индуктивного рассуждения Хьюэллу (Whewell[iii]). В рукописи Пирса 1893 г. сказано даже: «…what this elusive writer really meant, if he precisely meant anything, about any difficult point, it is utterly impossible to determine» – «что этот уклончивый автор действительно имел в виду, если он вообще что-то определенное имел в виду, по поводу любого затруднительного предмета, совершенно невозможно определить» (см. [Пирс 1955, 135, 149]).

В черновике рукописи своего основного труда на тему логики научного открытия – Кембриджских лекций 1898 г., опубликованных почти через сто лет (в 1992 г.) под названием «Рассуждение и логика вещей» (русский перевод вышел в 2005 г.), – Пирс писал: «Хьюэлл – мыслитель (reasoner), достойный всяческого восхищения, недооцениваемый просто потому, что он держится в стороне от основных течений как философии, так и науки. <…> Что же касается “Истории индуктивных наук (The History of the Inductive Sciences)”, она настолько приближается к тому, что д-р Карус называет ktηma eỉς ảeί[iv], насколько это возможно в философии. “Логика” Милля была написана для опровержения этой книги. Я, конечно, не хотел бы потерять “Логику” Милля, как бы ложно она ни представляла теорию Индуктивного Рассуждения, но контраст между глубинным знакомством Хьюэлла с истоками науки и поверхностным обзором Милля прекрасно виден из того обстоятельства, что все научные рассуждения, которые хвалил Хьюэлл, все более и более подтверждаются Временем, тогда как все примеры, подобранные Миллем в первом издании его книги как образцы успешной индукции, давно были полностью опровергнуты» [Пирс 2005, 337–338][v]. (Приходится только пожалеть, что Пирс не привел примеров ни тех, ни других рассуждений.)

Поппер неоднократно и последовательно выступал против индукции как средства оправдания (justification), или верификации (доказательства истинности), эмпирических обобщений.

Как полагает Пирс, «индукция никогда не дает ни малейших оснований думать, что закон не имеет исключений». «Я могу заметить, – добавляет Пирс, – что Милль признает истинность этого результата» [Там же, 168]. К сожалению, Пирс не указал, где, по его мнению, Милль это признал, так что можно думать, что его позиция в этом вопросе (можно было бы сказать: и в этом вопросе) была близка к позиции Поппера.

Можно спросить, претендовал ли Милль (или его методы) на установление законов, не знающих исключений? Похоже, что да, во всяком случае в какие-то моменты. Он писал об «индуктивном мышлении» как об одном из тех процессов, «при помощи которых науке действительно удавалось устанавливать общие истины», что «индукцию можно определить как процесс нахождения и доказывания общих предложений» и что «так как всякое правильное умозаключение из опыта можно выразить в виде общего предложения, то анализ процесса выработки общих истин есть в то же время и анализ всякой без исключения индукции» [Милль 2011, 240]. С другой стороны, на той же странице он говорит о «всем известных или признанных за вероятные» положениях, т.е. дает основания считать, что с точки зрения индукции он не проводит различия между безусловно истинными и всего лишь вероятными положениями (ср. также ниже цитату из его трактата «О свободе»). Школа ДСМ сняла это противоречие, введя степени истинности порождаемых гипотез.

В комментариях к Кембриджским лекциям Пирса Хилари Патнем отметил, что Пирс положительно отзывался о миллевском понимании дедукции, но его понимание индукции считал значительно уступающим пониманию Хьюэлла (в чем Патнем с ним согласен [Пирс 2005, 328 (прим. 29)].

Близость пирсовского фаллибилизма (принципа погрешимости научного и вообще всякого знания) и попперовского фальсификационизма отмечалась достаточно часто, чтобы на ней специально останавливаться. В данном контексте особенно стоит отметить предвосхищение Пирсом «попперовского принципа развития знания» (ППРЗ – термин В.К. Финна [Финн 2011, 176][vi].

В то же время многие комментаторы считают, что Пирс и Поппер по-разному смотрели на процесс выдвижения, или нахождения, гипотез, подлежащих попыткам опровержения. Поппер считал этот процесс если не в строгом смысле слова случайным, то, как выражались он и его соратник по эволюционной эпистемологии (и автор самого этого термина) Д. Кэмпбелл, «слепым», поиском «наугад».

Пирс же, по словам Н. Решера, «критику попперовской теории эволюции знания на основе слепого, действующего на ощупь метода проб и ошибок … предвосхитил не только в ее общей тенденции, но и в деталях. Пирс настаивает на том, что метод проб и ошибок не может адекватно объяснить существующие факты и что следует признать за человеческим интеллектом способность тянуться в сторону истины (истинотропизм).

Вот соответствующее утверждение Пирса: “Истинным высказываниям (truths) в среднем верят чаще, чем ложным. В противном случае, учитывая, что существуют мириады ложных гипотез для объяснения любого конкретного явления на одну-единственную истинную (или, если угодно, на каждую истинную) гипотезу, первый же шаг к подлинному знанию граничил бы с чудом”[vii] … Детальная аргументация Пирса в этой связи заслуживает довольно длинной цитаты: “Как, однако, получается, что на всю эту истину проливает свет процесс, в котором нет ничего обязательного и даже нет никакой тенденции к обязательности? Это что – случайность? Подумайте о множестве теорий, которые можно было бы предложить в поисках истины. Физик в своей лаборатории натыкается на какое-то новое явление. Откуда он знает, что оно не связано с расположением планет, или, может быть, с тем, что год назад в это самое время вдовствующей императрице Китая случилось выговорить некое слово, одаренное мистической силой, или с присутствием какого-то невидимого джинна? Подумайте о том, сколько триллионов триллионов гипотез можно было бы высказать, из которых истинна только одна; и все-таки после двух-трех, самое большее – дюжины догадок физик почти без промаха попадает на правильную гипотезу. С помощью случая он, вероятно, не сделал бы этого и за все время, прошедшее с тех пор, как Земля затвердела. Вы можете сказать мне, что сначала люди прибегали к астрологическим и магическим гипотезам и лишь постепенно узнали некоторые общие законы природы, в соответствии с которыми физик ищет объяснение своего явления в четырех стенах своей лаборатории. Однако если посмотреть на дело пристальней, это объяснение мало что объясняет. Взглянем на вещи шире. Человек занимается научными проблемами не более двадцати тысяч лет. Пусть этих лет будет в десять раз больше – все равно это даже не одна стотысячная доля того времени, которое – как можно было бы ожидать – понадобилось бы ему, чтобы случайно наткнуться на свою первую научную теорию”» [Эволюционная эпистемология 2000, 215–216].

Однако сам же Пирс указывает на возможный выход из этого положения, напоминая об игре в «20 вопросов», успех в которой зависит от умения каждым из 20 вопросов отсечь как можно больше возможных ответов. Какую бы проблему мы ни рассматривали, для начала достаточно выдвинуть две гипотезы, покрывающие весь спектр возможных ответов: 1) проблема может быть решена с помощью магии, волшебства, астрологии, джиннов и прочих нематериальных факторов и 2) проблема может быть решена с помощью только материальных факторов. Кто-то может выбрать первую гипотезу, и перед ним будут триллионы возможностей; но кто-то может выбрать вторую, и эти триллионы возможностей сразу отпадут (можно вспомнить античный анекдот о Демокрите и привидениях[viii]). А останется гораздо меньшее число возможных гипотез. Я бы попросил сторонников, условно говоря, «пирсовского» подхода предложить не триллион, а хотя бы несколько десятков гипотез для объяснения какого-нибудь пока еще не объясненного явления, несостоятельность абсолютного большинства которых не была бы очевидна с первого взгляда (до сих пор, например, выдвинуто не более десятка гипотез, объясняющих «загадку тунгусского метеорита», причем не более чем одна из них истинна – а может быть, и ни одна).

Одной из самых интересных, если не самой интересной из дискуссий, связанных со взглядами Поппера на процесс выдвижения гипотез, является его дискуссия с Бернайсом, к сожалению, заглохшая в самом начале – думаю, потому, что она опередила свое время. Я имею в виду следующее высказывание Бернайса в его статье «О рациональности» из сборника, посвященного Попперу: «Не следует ли допустить, что угадывание может происходить более или менее рациональным образом? Рациональность в угадывании – это, собственно говоря, предмет эвристики» [Там же, 158].

Поппер подробно отвечал на статью Бернайса, но – при всей моей любви к Попперу – следует признать, что этой, чрезвычайно глубокой мысли Бернайса он просто не услышал и никак на нее не отреагировал, видимо потому, что уж очень она была далека от его собственного подхода; так что обсуждение этой мысли не состоялось.

Статья Бернайса была написана в 1967 г. Через 15 лет вышла в свет первая статья по ДСМ-методу.

Весь подход школы ДСМ, основанный на синтезе познавательных процедур, – это попытка именно рационализировать процесс выдвижения догадок, или гипотез, сделать его организованным, систематическим. И эта попытка оказалась, как теперь уже ясно, успешной – а для некоторых, как например для профессора Д. Миллера, упомянувшего об этом в своем докладе на нашей конференции (но думаю, что не только для него), неожиданно успешной. На что потребовалось без малого тридцать лет и, помимо способностей и умственной культуры, немало, мягко говоря, упорства.

Возникает вопрос, ответа на который я не знаю, но который может представлять интерес прежде всего для представителей школы ДСМ: применимы ли ее методы порождения нового знания только в рамках «нормальной науки» в смысле Куна, или на этом пути возможно и выходить за ее пределы?

Что касается отношения трех рассматриваемых здесь мыслителей к понятию «индукция», то похоже, что у каждого из них был свой вариант как самого понятия индукции, так и понимания ее роли в познании, что и приводило впоследствии (и до сих пор приводит) к некоторым недоразумениям. Рассмотреть эти варианты удобнее в обратном хронологическом порядке, соответствующем усложнению вариантов.

Проще всего воспринимал понятие индукции Поппер, для которого все понятия индукции, включая самые изощренные, сводились к индукции на основе простого повторения. Связано это, как мне кажется, с тем, что индукция интересовала его исключительно в связи с «проблемой Юма», т.е. как средство обоснования, оправдания, доказательства общих высказываний, или универсальных законов, которые предполагаются уже сформулированными[ix]. При таком понимании трудно не согласиться с Поппером, что ему удалось решить эту проблему в отрицательном смысле. На вопрос же о том, откуда берутся подлежащие обоснованию – или, в терминологии Поппера, тестированию и подкреплению (corroboration) – высказывания, Поппер, вслед за Кэмпбеллом, однозначно отвечал: путем случайных или, скорее, «слепых» догадок [Там же, 49–150], в порождении которых определенную ограниченную роль может играть «творческая интуиция», не подлежащая рационализации, причем сама возможность рационализации процесса их порождения, о которой говорил Бернайс, его попросту не интересовала.

Для Пирса индукция была одним из вариантов вероятностного вывода, понимаемого как переход от характеристик выборки к характеристикам совокупности, из которой извлечена выборка. Он говорит:

«эти S выбраны случайным образом из M;

из этих S доля z имеет выбранный наугад признак p;

Вероятно и приближенно доля z всех M имеет признак p.

Перед нами формула индукции» [Пирс 2005, 167].

Соответственно, отношение Пирса к «проблеме Юма» было, вероятно, таким же, как у Поппера (см. цитированное выше его высказывание о том, что «индукция никогда не дает ни малейших оснований думать, что закон не имеет исключений»). Основой же формирования гипотез, подлежащих обоснованию (понимание которого у него было очень близким к попперовскому «подкреплению (corroboration)»[x], для него была не индукция, а то, что он (или его комментаторы) называл «абдуктивным инстинктом», или «инстинктом угадывания», а Н. Решер – «истинотропизмом» [Эволюционная эпистемология 2000, 215]: «В основании всякой абдукции лежит первичная гипотеза, что человеческий разум (mind) родствен истине в том смысле, что за конечное[xi] число догадок он наткнется на верную гипотезу» [Пирс 1998, 108][xii].

Поппер в какие-то моменты приближается к этой точке зрения, например когда в самом начале своей «Логики научного исследования» говорит, что «каждое открытие содержит “иррациональный элемент” или “творческую интуицию” в бергсоновском смысле» [Поппер 1983, 52], или когда, отвечая Бернайсу, говорит, что «в психологических процессах, ведущих к новым теориям и догадкам, есть две различных компоненты. Одна из них – творческое воображение или, если угодно, “интуиция”; другая – рациональная критика». Однако, в отличие от Пирса, Поппер не признает за интуицией никакого «истинотропизма»: «Я признаю, что оставляю – при формировании теории – некоторое место для иррационального воображения или интуиции. Но я не приписываю им никакой надежности. “Интеллектуальная интуиция и воображение очень важны [в науке]”, – писал я, но они не надежны: они могут показывать нам вещи очень ясно и все-таки вводить нас в заблуждение. Они необходимы как основные источники наших теорий; но большая часть наших теорий все равно ложны» [Поппер 2000, 28]. Но в основном он предпочитает говорить о «слепых догадках».

У Милля, конечно, есть высказывания, свидетельствующие вроде бы о понимании индукции в смысле Юма (ср. приведенные выше цитаты из «Системы логики…» [Милль 2011]). Однако основное содержание его «индуктивной логики» составляет изложение и обоснование его «индуктивных методов», предметом которых является не обоснование истинности уже сформулированных положений, а нахождение, или формирование, ранее неизвестных положений о причинно-следственных связях некоторых предметов или явлений, каковые положения имеют характер гипотез, о чем свидетельствует приведенная Д. Миллером на нашей конференции цитата из трактата Милля «О свободе»[xiii]. Иначе говоря, методы Милля являются положительным ответом на вопрос Бернайса о том, возможна ли рациональность в порождении догадок, причем ответом конструктивным, предлагающим конкретные способы такой рационализации[xiv]. К этим способам можно было бы предъявить две претензии: (1) что их применение опирается на человеческую изобретательность; (2) что их действие распространяется на ограниченную сферу познания, а именно на причинно-следственные связи. Ответом на первую претензию может служить ДСМ-метод АПГ; ответом на вторую – указание на роль причинно-следственных связей в науке и жизни.

В этой связи стоит вернуться к попперовскому примеру с хлебом, который, выпеченный по традиционной, апробированной опытом технологии из зерна, выращенного также по традиционной, апробированной опытом технологии, оказывается ядовитым из-за зараженности зерна спорыньей, борьба с которой не предусматривалась традиционной технологией. С точки зрения решения «проблемы Юма» его (наряду с другими аналогичными примерами) можно считать аргументом в пользу ее отрицательного решения. С точки зрения «проблемы Милля-Бернайса» он ставит проблему нахождения причины «сбоя» традиционной технологии выпечки хлеба, к которой можно (и даже естественно) применить миллевский соединенный метод сходства и различия, т.е. искать тот фактор, который присутствует во всех зафиксированных случаях выпечки ядовитого хлеба, но отсутствует во всех случаях выпечки «здорового» хлеба. Какие объекты/обстоятельства рассматривать в качестве возможного такого фактора – остается на долю человеческой изобретательности. В ДСМ-методе АПГ этому соответствует требование адекватности языка описания данных[xv].

В заключение. Для Поппера критика составляла существо обсуждения любой научной проблемы. Я бы сформулировал это как «критика есть вежливость ученого», если бы не был согласен с мнением Ландау, что ученым может быть только кот. Поэтому я скажу, что критика есть вежливость научного работника или даже попросту всякого, обсуждающего любую проблему. Поэтому в конце я хочу высказать некоторые критические замечания, или по крайней мере вопросы, по поводу некоторых тезисов В.К. Финна, связанных с обсуждавшимися на нашей конференции проблемами. Они касаются вопроса о трех теориях истинности.

Мне не совсем ясна формулировка В.К. Финна в его «Введении» к упомянутому выше 5-му русскому изданию книги Милля «Система логики…», что «процесс порождения гипотез с использованием эмпирических данных семантически может быть охарактеризован тремя теориями истинности – теорией соответствия (для оценки фактов), теорией когерентности или согласованности с имеющимися знаниями (для оценки гипотез), прагматической теорией (для оценки полезности гипотез)» [Милль 2011, 10]. Я не думаю, что теории когерентности и полезности имеет смысл рассматривать как равноправные или как применимые в каких-то условиях или для каких-то целей на равных правах с теорией соответствия.

В упомянутой выше статье Бернайса (разд. I) сказано: «Во избежание недоразумений мы должны учесть в нашем анализе взгляды Поппера на то, что он называет исходным (или фоновым) знанием (background knowledge). “Критика, – замечает он, – никогда не начинает с ничего, хотя каждый из ее исходных пунктов может быть подвергнут сомнению в ходе критического обсуждения... Всякая критика должна быть пошаговой (piecemeale)... Во время обсуждения некоторой проблемы мы всегда (хотя бы временно) принимаем в качестве непроблематичных различного рода вещи: для ... обсуждения определенной частной проблемы они образуют то, что я называю нашим исходным знанием”[xvi]» [Эволюционная эпистемология 2000, 155].

Так что требование (частичной!) когерентности с наличным знанием, точнее с некоторой его частью, входит в теорию истины Поппера, но не как независимое, само по себе достаточное требование. В отличие от требования соответствия фактам, которое не всегда может быть проверено непосредственно (иначе не было бы проблемы истинности!), а может быть лишь подкреплено (термин Поппера) неудачей серьезных попыток опровержения, соответствие (в смысле непротиворечивости) некоторого знания (совокупности, или системы, высказываний) другому знанию (другой совокупности, или системе, высказываний) может быть проверено, но, строго говоря, ничего не сообщает нам о его соответствии действительности. Собственно говоря, если рассматривать теорию когерентности как самодовлеющую, то никакое радикальное научное открытие, выходящее за пределы простого добавления новых сведений к уже имеющимся в рамках существующей теории, никакая «научная революция» типа коперниканской, галилеевской, эйнштейновской и т.п. невозможна, так как суть ее состоит именно в опровержении (отмене) какой-то части имеющихся знаний. Поэтому, как мне представляется, теория истины как когерентности может играть лишь вспомогательную роль по отношению к теории истины как соответствия.

Соответствие имеющимся знаниям (определенной их части) может быть условием приписывания гипотезе определенного значения истинности, как это имеет место в ДСМ-методе, но не определением истины.

Поппер, последовательный сторонник теории соответствия, признавал роль требования когерентности в процессе роста научного знания, но для него речь шла о необходимости согласованности нового знания с какой-то частью существующего знания, которую он называл исходным, или фоновым, знанием (background knowledge) (ср., например, п. XV разд. 4 гл. 10 его «Предположений и опровержений», озаглавленного «Исходное знание и рост науки»). Но это требование не было для него абсолютным: «любая отдельная часть (курсив мой – Д.Л.) его (исходного знания – Д.Л.) в любое время может быть подвергнута сомнению» [Поппер 1983, 360].

Если мы будем оценивать гипотезу исключительно с точки зрения теории когерентности, то, с одной стороны, никакая гипотеза, выводящая нас за рамки «нормальной науки» в смысле Куна, не будет признана истинной, а с другой стороны – многие ложные частные гипотезы, не противоречащие имеющимся знаниям, могут быть признаны истинными.

Не вполне ясна для меня и формулировка В.К. Финна о прагматической теории истинности как средстве оценки полезности гипотез. Мне представляется, что прагматическая теория истины, которая кратко может быть сформулирована как «Полезная гипотеза истинна» (или «Истинна та гипотеза, которая полезна»; или, как в книге Финна, в еще более общей форме: «Истинно то, что полезно» [Финн 2011, 48]), не может использоваться для оценки полезности гипотез, ибо исходит из полезности гипотезы как данного. А для того, чтобы эффективно использовать прагматическую теорию истинности для оценки истинности гипотезы, надо было бы предварительно решить вопрос о том, что такое полезность гипотезы, в частности – для чего или для кого она полезна? Многие согласятся с тем, что гипотеза, согласно которой «учение Маркса всесильно, потому что оно верно», была долгое время весьма полезна (в самом приземленном смысле) очень многим, и очень многим не полезна; как и гипотеза «Deutschland über alles». Но даже вопрос о том, действительно ли эти гипотезы были полезны тем, кто их считал для себя полезными, вполне открыт: здесь мы переходим из области фактов в область ценностей с ее отсутствием общезначимых критериев[xvii] (о чем весьма убедительно, на мой взгляд, говорил Поппер).

Замечу также, что в описании процедур ДСМ-метода понятие «полезности» нигде не встречается, так что если у него и есть место в ДСМ-рассуждениях, то разве что в метатеории, и то не ясно, где и какое.

Литература

Милль 2011 – Милль Д. Система логики силлогистической и индуктивной. М., 2011.

О Свободе 2000 – О Свободе: Антология мировой либеральной мысли (I половины ХХ века). М., 2000.

Пирс 1934 – Collected Papers of Charles Sanders Peirce. Vol. 5: Pragmatism and pragmaticism / Ed. by Ch. Hartshorne Charles, P. Weiss. Cambridge, Mass., 1934.

Пирс 1955 – Peirce C.S. Philosophical writings of Peirce / Ed. by J. Buchler. N. Y., 1955.

Пирс 1998 – Peirce C.S. The essential Peirce. Vol. 2. Bloomington, Ill., 1998.

Пирс 2005 – Пирс Ч.С. Рассуждение и логика вещей. М., 2005.

Поппер 1983 – Поппер К.Р. Логика и рост научного знания. М., 1983.

Поппер 2000 – Popper K.R. Conjectures and Refutations. L., 2000.

Поппер 2002 – Поппер К.Р. Объективное знание. М., 2002.

Порус 2002 – Порус В.Н. Рациональность. Наука. Культура. М., 2002.

Финн 2011 – Финн В.К. Искусственный интеллект: Методология, применения, философия. М., 2011.

Эволюционная эпистемология 2000 – Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критики/ Сост. Д. Г. Лахути, В.Н. Садовского и В.К. Финна; Пер. с англ. Д.Г. Лахути; Вст. ст. и общ. ред. В.Н. Садовского; Послесл. В.К. Финна. М., 2000.

[vi] «С другой стороны, – и это отмечают почти все комментаторы – концепция индуктивного процесса у Пирса обнаруживает большое сходство с моделью “предположительного знания” К. Поппера. Ч. Пирс утверждал, что в качестве гипотез, подлежащих испытанию, предпочтительны наиболее “смелые” догадки, в наибольшей степени подверженные опровергающему экспериментированию или, в терминах Поппера, имеющие максимальный круг потенциальных фальсификаторов. Некоторые высказывания Пирса по этому вопросу можно легко принять за выдержки из известных сочинений К. Поппера. Например, Пирс писал: “С гипотезами (в терминах ППРЗ – пробными теориями ТТ. – Д.Л.) следует поступать следующим образом: дедуктивно вывести следствия, сравнить их с результатами эксперимента, используя индукцию, отбросить гипотезу в случае неудачи, повторить попытку (устранив ошибки, в терминах ППРЗ – ЕЕ. – Д.Л.) и т.д. Как долго будет продолжаться этот процесс, пока мы не найдем гипотезу, которая выдержит все испытания, сказать нельзя; но можно надеяться, что в конце концов нам удастся это сделать”» (Порус 2002, 252). Здесь не хватает только Р2, новой проблемы, чтобы получился ППРЗ.

«Было бы большим заблуждением, – отметил В.Н. Порус, – полагать, что ум практического исследователя мог бы удовлетвориться такими научными положениями, которые, не будучи доказаны со всей тщательностью, выглядят в высшей степени вероятными. Напротив, ученый предпочитает гипотезы, кажущиеся почти невероятными, и рассматривает их снова и снова. Почему? Да просто потому, что любое научное высказывание может быть опровергнуто и вскоре забыто. Гипотеза – нечто такое, что может оказаться истинным, – необходимо должна подвергаться проверке и опровержению фактами. Наилучшие гипотезы, то есть наиболее привлекательные для исследователя – те, которые в наибольшей степени подвержены опровержению, если они ложны. Это их преимущество перевешивает все другие мелкие достоинства. Ведь что такое эти “вероятные гипотезы”? Это те гипотезы, которые в большей степени соответствуют имеющимся у нас идеям. Но наши идеи могут быть ошибочными. Именно их подверженность ошибкам – как раз то, чем особенно интересуется ученый» [Там же, 252–253].