Статья посвящена анализу философских идей М.В. Ломоносова и способам их выражения. Ломоносов не был автором специальных философских работ, однако философия занимало важное место в системе его многообразных интересов. Поэтому важным источником историко-философского исследования являются научные и поэтические тексты Ломоносова. Можно выделить следующие направления его философских идей: натуральная философия, космология, логика, историософия. Особое внимание в статье уделено энциклопедизму Ломоносова как методологическому принципу, лежавшему в основе его философских и научных исследований.

The article is an analysis of Mikhail Lomonosov’s philosophical ideas. He had written no special works on philosophy, but philosophy took an important place in the system of his diverse interests. Thus, his scientific and poetic texts are important sources for researches in the history of philosophy. The main philosophical areas of his studies were natural philosophy, cosmology, logics, and historiosophy. Special attention is paid to Lomonosov’s encyclopedism as a basic methodological principle of his research.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Ломоносов, Просвещение, философия, натурфилософия, космология, историософия, энциклопедизм, история идей.

KEY WORDS: Lomonosov, Enlightenment, philosophy, natural philosophy, cosmology, historiosophy, encyclopaedism, history of ideas.

(Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, грант № 10-03-00667. Автор благодарит Коллегиум университета Хельсинки (Helsinki Collegium for Advanced Studies) за предоставленные им великолепные условия научной работы).

Современник Ломоносова Георг Кристоф Лихтенберг привел оригинальную классификацию наук, основанную на их способности приносить благосостояние и почет. В вольном переводе начала XIX в. это звучит так:

«1. Науки, приносящие хлеб и почетные звания: Медицина, Юриспруденция, Дипломатика, Администрация, Математика прикладная, именно же Архитектура гражданская и морская, и проч.

2. Науки, приносящие один хлеб, без почестей: Технология, Педагогика, Теология, изящные искусства, как то Живопись, Музыка, и проч.

3. Науки, приносящие одне почести, без хлеба: Астрономия, Физика и Химия чистая, История, Нравоучение, Археология, а из числа изящных искусств: Поезия и витийство.

4. Науки и знания ни хлеба, ни почестей не приносящие: Метафизика со всеми своими частями, как то: Онтологией, Космологией, Психологией умственною, Пневматологией и проч…» [Лихтенберг 1819].

Философия не была для М.В. Ломоносова «хлебной наукой» и вовсе не это сделало его известным. Вместе с тем именно философия сформировала его жизненные ориентации, научные интересы, мировоззрение, исследовательский метод, поэтические проззрения и лингвистические наблюдения.

Нет нужды подробно писать об известных вехах в жизни ученого. Несмотря на то, что еще много открытий можно сделать, изучая жизнь этого удивительного человека, сошлемся на уже сделанное: [Словарь языка… 2010; Карпеев 2009; Модзалевский 1937; Летопись жизни… 1961 и др.].

В жизни Ломоносова-исследователя было два поворотных момента. Первый – отъезд в Москву, второй – поездка в Германию. С Германией ему повезло, а уехать из дома он решил сам.

Эпохи перемен отличаются разрушением монолитности общественных структур и их иерархической упорядоченности. Появляются новые сообщества, маргинальные группы, начинают работать социальные лифты, открываются новые возможности. Иногда эти процессы «включаются» ненадолго, иногда они становятся частью системы, порой они работают деликатно, как ложка в стакане, перемешивающая небольшое количество сахара, но меняющая вкус напитка, иногда они носят бурный и непредсказуемый характер, губительный как для стакана, так и для чая... Ломоносов не упустил свой шанс, и его жизнь, как кристалл сахара, изменила вкус российского Просвещения.

Учителем Ломоносова в Марбурге был Христиан Вольф. Он сразу отметил талантливого ученика и поддержал его.

Ломоносов чрезвычайно высоко ценил способность Вольфа к ясным и четким формулировкам. «Сей славный автор сего и других многих сочинений всегда пребудет достоин чтения, а особливо ради внятного и порядочного расположения мыслей» [Ломоносов 1950-1983 I, 422], — писал он в «Посвящении» к «Вольфианской экспериментальной физике...» (СПб., 1746). В «Предисловии» к этому сочинению Ломоносов реконструирует тот путь, который прошли науки, «а особливо философия». Первым назван, конечно, Аристотель. Ломоносов признает заслуги великого мыслителя, однако полагает, что философия потерпела большой ущерб от «слепого прилепления ко мнениям славного человека» [Ломоносов 1950-1983 I, 423]. Он удивляется тем, «которые про смертного человека думали, будто бы он в своих мнениях не имел никакого прогрешения», и полагает, что это «было главным препятствием к приращению философии и прочих наук, которые от ней много зависят», ибо «через сие было отнято благородное рвение, чтобы в науках упражняющиеся один перед другими старались о новых и полезных изобретениях» [Ломоносов 1950-1983 I, 423]. Традицию некритического перипатетизма сломал Декарт: «Славный и первый из новых философов Картезий осмелился Аристотелеву философию опровергнуть и учить по своему мнению и вымыслу. Мы, кроме других его заслуг, особливо за то благодарны, что тем ученых людей ободрил против Аристотеля, против себя самого и против прочих философов в правде спорить и тем самым открыл дорогу к вольному философствованию и к вящему наук приращению» [Ломоносов 1950-1983 I, 424]. Это вызвало к жизни целую плеяду мыслителей нового типа: «Лейбниц, Кларк, Лок, премудрые рода человеческого учителя, предложением правил, рассужденне и нравы управляющих, Платона и Сократа превысили. Малпигий, Бойл, Герик, Чирнгаузен, Штурм и другие, которые в сей книжице упоминаются, любопытным и рачительным исследованием нечаянные в натуре действия открыли и тем весь свет привели в удивление» [Ломоносов 1950-1983 I, 424]. Далее Ломоносов называет Кеплера, Галилея, Гугения, де ла Гира и «великого Невтона», завершая список Вольфом, «который многими изданными от себя философскими и математическими книгами в свете славен» [Ломоносов 1950-1983 I, 425].

Ломоносов не был неблагодарным учеником, он сохранил признательность Вольфу и за человеческое участие, и за усвоенные у него методологические принципы. Он пропагандировал его учение в России, рекомендовал его книги для преподавания в российских учебных заведениях, рассматривая их как последнее слово европейской науки.

Вместе с тем он достаточно критично относился к наследию своего учителя и не принял учение о монадах, которое Вольф развивал вслед за Лейбницем (см.: [Морозов 1962]), хотя и не критиковал его. В письме к Л. Эйлеру он объясняет это своим нежеланием причинять неприятности Вольфу: «Признаюсь, что оставил я все это и для того, чтобы, нападая на писания великих мужей, не показаться скорее хвастуном, чем искателем истины. Та же причина давно уже препятствует мне предложить на обсуждение ученому свету мои мысли о монадах. Хоть я твердо уверен, что это мистическое учение должно быть до основания уничтожено моими доказательствами, однако я боюсь омрачить старость мужу, благодеяния которого по отношению ко мне я не могу забыть, иначе я не побоялся бы раздразнить по всей Германии шершней-монадистов» [Ломоносов 1950-1983 X, 503]. Термин «монада» Ломоносов употребляет в физическом, а не философском смысле. В статье «Опыт теории о нечувствительных частиц тел и вообще о причинах частных качеств» он пишет: «Нечувствительные физические частицы, реально не делящиеся на другие меньшие, мы называем физическими монадами» [Ломоносов 1950-1983 I, 221][1]. В определенном смысле Ломоносов отождествляет монады с корпускулами («физические монады суть твердые корпускулы» [Ломоносов 1950-1983 I, 223]) или атомами («Частицы этого рода мы называем физическими монадами или атомами» [Ломоносов 1950-1983 I, 221, прим.])[2].

Философские взгляды Ломоносова были основаны на энциклопедизме, помогавшем ему органично соединять многообразные интересы и реализовывать многочисленные таланты.

Энциклопедизм как вид эпистемологической стратегии был в середине XVIII в. на пике своей популярности. В это время ученые отчетливо и остро осознали проблему нарастания объема знаний, что нашло отражение в качественном изменении способов его систематизации и хранения, создания энциклопедий нового типа (см.: [Йо 2001]). Однако знание продолжало восприниматься как цельное отражение процессов, совершающихся в мире и могущих быть охваченным единым виднием. Моделью подобного отношения к знанию являлась Божественная мудрость, как единый эпистемологический акт, обеспечивающий полноту и истинность знания. Секрет такого метода, одинаково эффективного как в физике, так и в метафизике, пытались найти мыслители эпохи Просвещения. В определенном смысле им это удалось — трехступенчатая схема познания, предложенная Вольфом (историческое как фиксация факта, философское как понимание причин и математическое, как их исчисление)[3], вполне их удволетворяла, ибо позволяла любое явление сделать объектом рационального анализа. Особенно успешно вольфианская эпистемологическая схема работала в сфере естественных наук — описание явлений, выявление причин и математический анализ результатов представляли собой сравнительно новый и очень эффективный алгоритм.

Ломоносов пытался построить физическую картину мира, основывая ее на «корпускулярной философии» — «науке о мельчайших частицах, от которых происходят частные качества ощутимых тел» [Ломоносов 1950-1983 III, 371]. Он предполагал, что можно и дальше углубляться в исследование структуры мира, но не относил такое исследование к задаче физики: «Мы совершенно не касаемся воображаемой делимости материи до бесконечности, так как считаем возможным, не опасаясь ошибок, обходиться без нее в физике» [Ломоносов 1950-1983 I, 221]. Таким образом, «корпускулярная философия» это тот раздел наследия Ломоносова, в котором он не только не стремится к философскому анализу, но довольно отчетливо отмежевывается от него, позиционируя себя как «физика» в духе новой постньютонианской науки.

Сегодня следовало бы читать выражение «корпускулярная философия» как «корпускулярная физика». В других работах Ломоносов также использует понятие «философия» в смысле «физика». Так, говоря о физической химии, он отмечает, что ее можно было бы назвать «химической философией» [Ломоносов 1950-1983 II, 483]. В ломоносовскую эпоху философией называли достаточно широкую сферу познания (а иногда и сам процесс познания[4]), включающую в себя как теоретическую часть (рациональную философию), так и практическую. К первой в равной степени относились и физика (естественные науки) и метафизика. Ко второй — этика, политика и экономика. Проблематика социальной философии или философии истории не выделялась как особая дисциплина, что, впрочем, не мешало обсуждать эти проблемы в исторических сочинениях, публицистических статьях.

Именно Ломоносов стоял в России у истоков расхождения путей «физики» и «метафизики», хотя натурфилософский дискурс сохранялся в естественных науках, в том числе и в его собственных сочинениях, довольно долго. Сам он старался избегать спекулятивных объяснений и доказательств. Трудно сказать, что было бы, пойди Ломоносов дальше по пути специализации. Возможно, концентрация усилий в какой-либо одной области — физике, химии, поэтическом творчестве, истории и даже философии — привела бы к прорыву. Но академической науке в эпоху Просвещения, равно как и в нынешнюю просвещенную эпоху, нужны были «деятели науки», а не ученые.

С помощью мельчайших частиц-корпускул Ломоносов объясняет многие природные процессы, например, теплоту как «коловратное движение частиц», тяготение как действие «тяготительной материи», состоящей из мельчайших частиц и пр. Корпускулярный характер мира составляет основу его гармонии, согласованности и ясности. Теория всемирного тяготения И. Ньютона вызывала возражение Ломоносова в том пункте, где объяснение причины притяжения тел друг к другу ограничивалось математическим описанием силы притяжения. Ломоносов пытался объяснить причину притяжения толчками частиц «тяготительной материи». Он не признавал возможность «чистого притяжения» или «бесподозрительной в телах притягательной силы», ибо это противоречит прежде всего логическим законам: «Итак, поскольку должно существовать достаточное основание, в силу которого ощутимым телам свойственно скорее устремляться к центру земли, чем не устремляться, то приходится исследовать причину тяготения. Возникать оно должно от толчка, или от взаимного притяжения сил. Что тела движутся под влиянием толчка — никто не сомневается; чистое же притяжение остается под вопросом, и имеются достаточно убедительные доводы, которые говорят против его существования в природе вещей. Прежде всего, если в телах существует чистая сила притяжения, то необходимо допустить, что она прирождена им не для чего-либо иного, как произведения движения: но всем известно, что движение тел производится и толчком: оказывается, следовательно, что для вызова одного и того же следствия в природе существуют две причины, и притом противоположные одна другой» [Ломоносов 1950-1983 III, 361].

«Корпускулярность» мира доказывает необходимость «перводвигателя», приведшего в движение сложный механизм мира, поэтому атомизм/монадологизм Ломоносова не вытесняет Бога из сложно организованного мира-механизма, но отводит ему там более почетное место. «У многих глубоко укоренилось убеждение, — пишет Ломоносов, — что метод философствования, опирающийся на атомы, либо не может объяснить происхождения вещей, либо, поскольку может, отвергает Бога-творца. И в том, и в другом они, конечно, глубоко ошибаются, ибо нет никаких природных начал, которые могли бы яснее и полнее объяснять сущность материи и всеобщего движения, и никаких, которые с большей настоятельностью требовали бы существования всемогущего двигателя» [Ломоносов 1950-1983 I, 119].

Ломоносов полагал, что в век Просвещения «познание с верою содружить» гораздо легче, чем прежде, когда знания о мире носили мифологический и недостоверный характер: «Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал свое величество, в другой — свою волю. Первая — видимый сей мир, им созданный, чтобы человек, смотря на свою огромность, красоту и стройность его зданий, признал божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга — Священное Писание. В ней показано Создателево благоволение к нашему спасению. В сих пророческих и апостольских боговдохновенных книгах истолкователи и изъяснители суть великие церковные учители. А в оной книге сложения видимого мира сего суть физики, математики, астрономы и прочие изъяснители божественных, в натуру влиянных действий суть таковы, каковы в оной книге пророки, апостолы и церковные учители. Нездраворассудителен математик, ежели он хочет божескую волю вымерять циркулом. Таков же и богословия учитель, если он думает, что по Псалтыре научиться можно астрономии или химии» [Ломоносов 1950-1983 IV, 379]. Если проповедники показывают путь к добродетели, к блаженству вечному, то «астрономы открывают храм божеской силы и великолепия, изыскивают способы к временному нашему блаженству» [Ломоносов 1950-1983 IV, 379]. И те, и другие устремлены к познанию одного и того же, но каждый идет своим путем.

Ломоносов далек от абсолютизации принципа «корпускулярности» и тем более от «демокритовского» способа объяснения мира. Так, он не разделяет корпускулярную теорию света Ньютона, опровергая ее и физическими и умозрительными доводами.

Понимание природы света существенно для Ломоносова не только как решение научной проблемы. В «Слове о происхождении света, новую теорию о цветах представляющего» (речь, произнесенная им в Академии наук в 1756 г.) он уверяет: «Небеса поведают славу Божию. Селение свое положил он в солнце, то есть в нем сияние божества своего показал яснее, нежели в других тварях. Оно, по неизмеримой обширности всемирного строения, за дальнейшие планеты сияет беспрестанно, распространяя превосходящего мечтание человеческое скоростию... Сим беспрестанные и молнией несравненно быстрейшие, но и благоприятные вестники творческого о прочих тварях промысла, освещая, согревая и оживляя оные, не токмо в человеческом разуме, но и в бессловесных, кажется, животных возбуждают некоторое божественное воображение» [Ломоносов 1950-1983 III, 317]. Солнечный свет это не только физическая реальность, но некоторый символ, знак, образ, «модель» распространения божественной благодати. Именно поэтому «испытание натуры» не только «приятно и полезно», но и «свято» [Ломоносов 1950-1983 III, 317].

Субстратом, необходимым для оптических, как и электрических явлений, Ломоносов считает эфир, или материю, «при помощи которой нам передаются ощущения света и теплоты» [Ломоносов 1950-1983 III, 285]. Электрицизм является результатом вращения тонких частиц эфира, а свет — волнообразного его движения.

Важное мировоззренческое значение имел сформулированный Ломоносовым закон сохранения материи и движения. В письме к Эйлеру от 5 июля 1748 г. он пишет: «...Все встречающиеся в природе изменения происходят так, что если к чему-либо нечто прибавилось, то это отнимается у чего-то другого...» [Ломоносов 1950-1983 II, 183-185]. Впоследствии этот закон использовался им и многими другими мыслителями как всеобщий и универсальный закон природы, задающий аксиоматические основания для теоретических построений.

Немаловажным аспектом философских взглядов Ломоносова была космология. Космос — физическая ипостась «неба», поэтому ученый не мог бесстрастно наблюдать эту реальность, но воодушевлялся и вдохновлялся виденным, что отчетливо проявилось в его известном сочинении «Явление Венеры на Солнце». Созерцание звездного неба должно вести к душевным парениям и духовным прозрениям: «Несказанная премудрость дел Божиих хотя из размышления о всех тварях явствует, к чему предводительствует физическое учение, но величества и могущества его понятие больше всех подает астрономия, показывая порядок течения светил небесных. Воображаем себе тем явственнее Создателя, чем точнее сходствуют наблюдения с нашими предсказаниями; и чем больше постигаем новых откровений, тем громчае его прославляем» [Ломоносов 1950-1983 IV, 377]. Натурфилософская поэзия Ломоносова – яркая метафорическая иллюстрация к его космологическим и физическим сочинениям. Свое восхищение мощью и совершенством тварного мира Ломоносов выразил в одах «Утреннее размышление о Божием величестве» [Ломоносов 1950-1983 VIII, 117-119] и «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния» [Ломоносов 1950-1983 VIII, 120-123].

К прохождению Венеры по диску Солнца 26 мая 1761 г. весь мир готовился заранее. Алгоритм этого редкого явления, описанный Кеплером, был хорошо известен. Успех астрономических наблюдений зависит не только от наличия хороших инструментов, но и от благоприятных обстоятельств. Обычно дальние экспедиции не приносили результатов из-за хмурого сибирского неба. Ломоносову повезло с погодой. Хотя, по его словам, «любопытствовал у себя больше для физических примечаний» [Ломоносов 1950-1983 IV, 367]. Вероятно, пытливый, ищущий понимания причин «физический», а не инструментальный «астрономический» взгляд и помог ему сделать открытие. Наблюдая световой ободок вокруг диска Венеры, частично находящейся на диске Солнца (этот эффект получил название «явление Ломоносова»), он пришел к выводу о преломлении лучей в атмосфере Венеры, а следовательно, и о том, что Венера, как и Земля «окружена знатною воздушною атмосферою» [Ломоносов 1950-1983 IV, 367].

Коллега Ломоносова И.А. Браун так объяснял разницу между астрономией и физикой: «Науку сию о расположении светил небесных как натуральная философия, или физика, так и астрономия каждая к себе присвояет. Оне обе о расположении светил небесных рассуждают, только таким образом, что астрономия только законы светил небесных установляет, а физика естественные причины явлениев светил оных и натуру тел небесных объявляет и толкует» [Браун 1755, 66]. Так и получилось. Ломоносов не просто описал увиденное явление, но и осмыслил его с точки зрения физики. Но не только физики. Наличие атмосферы у Венеры заставляло задуматься: а не населена ли эта планета так же, как и Земля, разумными существами. Если да, знакомы ли они так же, как и люди, с истинами Священного Писания, верят ли в Бога. Такое допущение представляло опасность для традиционных телеологических постулатов, о которых Ломоносов пишет со свойственной ему иронией: «Некоторые спрашивают, ежели-де на планетах есть живущие нам подобно люди, то какой они веры? Проповедано ли им Евангелие? Крещены ли они в веру Христову? Сим дается ответ вопросный. В южных великих землях, коих берега в нынешние времена почти только примечены мореплавателями, тамошние жители, также и в других неведомых землях обитатели, люди, видом, языком и всеми поведениями от нас отменные, какой веры? И кто им провопедовал Евангелие? Если кто про то знать или их обратить или крестить хочет, тот пусть по евангельскому слову... туда пойдет. И как свою проповедь окончит, то после пусть поедет для того ж и на Венеру. Только бы труд его не был напрасен. Может быть тамошние люди в Адаме не согрешили... При всем сем христианская вера стоит непреложна. Она Божиему творению не может быть противна, ниже ей Божие творение. Разве тем чинится противность, кои в творения Божия не вникают» [Ломоносов 1950-1983 IV, 374-375].

У Ломоносова нет специальных текстов, посвященных философии, он практически не использует понятие «метафизика», философская аргументация редко используется в его работах по физике. В этом он больше «ученый», чем другие представители петербургской академической науки — И.А. Браун, Л. Эйлер или Г.Б. Бюльфингер. Его философские взгляды выражаются скорее в контекстах, в методе. Он, правда, предполагал изложить общую систему своих взглядов в «Системе всей физики» и «Микрологии» (1763-1764), однако успел набросать лишь предварительный план этих работ. Главная идея задуманных произведений отражена в проекте оформления титульного листа, своеобразного аллегорического «эпиграфа», разработанного и описанного Ломоносовым довольно тщательно: «В картуше под титулом представить Натуру, стоящую главою выше облак, звездами и планетами украшенную, покрытую облачною фатою, в иных местах открытую, около ног — Купидоны, иной смотрит в микроскоп, иной с циркулом и с цифирною доскою, иной на голову из трубы смотрит, иной в иготь[5] принимает падающие из рога вещи и текущее из сосцов ее молоко. Все обще сносят на одну таблицу и пишут ее. Надпись: Все согласуется» [Ломоносов 1950-1983 III, 495]. Последний тезис усиливается далее многократным повторением: «чудеса согласия, сила; согласный строй причин; единодушный легион доводов; сцепляющийся ряд», «гармония и согласование природы», «созвучный всюду голос природы», «согласие всех причин есть самый постоянный закон природы», «все связано единою силою и согласованием природы» и т.д. [Ломоносов 1950-1983 III, 493].

Лейбницевско-вольфианская модель предустановленной гармонии приобретает у Ломоносова натурфилософский характер. Натурфилософская телеология присутствует в его работах скорее как интенция, научная метафора, метафизическое искушение, наконец. Ломоносов иногда поддается ему, как в «Слове о рождении металлов от трясения земли» [Ломоносов 1950-1983 V, 295-347], посвященном знаменитому землетрясению в Лиссабоне 1755 г., вызвавшему активное обсуждение проблемы теодицеи в среде европейских интеллектуалов [Артемьева 1996, 55-65; Морозов 1962]. Ломоносов пишет о важном значении землетрясений для геологических процессов, полагая, что природные катаклизмы не противоречат гармонии природы, а являются ее частью: «Когда ужасные дела натуры в мыслях ни обращаю, слушатели, думать всегда принужден бываю, что нет ни единого из них толь страшного, нет ни единого толь опасного и вредного, которое бы купно пользы и услаждения не приносило» [Ломоносов 1950-1983 V, 296]. Кант в статье 1756 г. «О причинах землетрясений» [Кант 1963, 337-348], а также в работе «Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога» 1763 г. [Кант 1963, 391-510] разделил природу и нравственность, полагая невозможным обсуждать проблему природной катастрофы как Божественного возмездия. Ломоносов также не стал рассматривать лиссабонское землетрясение ни как наказание за грехи несчастных лиссабонских жителей, ни как наглядный случай опровержения лейбницевского телеологизма. Он всегда старался избегать обыденного взгляда на природу явлений, оставляя точку зрения здравого смысла популярным, но неглубоким мыслителям.

Размышления о подобных сюжетах можно найти в духовных одах Ломоносова. Так, Ю.М. Лотман называет «Оду, выбранную из Иова» «своеобразной теодицеей»: «Она рисует мир, в котором, прежде всего, нет места сатане. <...> Но и Бог оды — воплощенное светлое начало разума и закономерной творческой воли. Он учредитель законов природы, нарушить которые хотел бы ропщущий человек. Бог проявляет себя через законы природы и сам им подчиняется» [Лотман 1992, 37].

Что касается метафизического смысла принципа предустановленной гармонии, как объяснения природы единства духовного и телесного в человеке, то Ломоносов, конечно, не мог его разделять. Хотя он и не высказывался по этому поводу ясно, можно думать, что он придерживался аристотелевского объяснения, предполагающего наличие между противоположными субстанциями – душой и телом – некоей «промежуточной» материи, каковой в материальном мире он считал эфир: «Жизненные соки в нервах таковым движением возвещают в голову бывающие на концах их перемены, сцепясь с прикасающимися им внешних тел частицами. Сие происходит нечувствительным временем для бесперерывного совмещения частиц по всему нерву от конца до самого мозгу» [Ломоносов 1950-1983 III, 329]. Ломоносов полагает, что мельчайшие частицы эфира («Что ж можно представить тоне и легче единой частицы, эфир составляющия?» [Ломоносов 1950-1983 III, 321]) заполняют собой весь мир. Он отождествляет его с «электрической материей» [Ломоносов 1950-1983 III, 151]. Однородность эфирной материи определяется разным размером частиц – в промежутках между эфирными частицами помещаются еще меньшие, а в оставшихся зазорах — самые маленькие, так, что все поверхности их соприкасаются друг с другом [Ломоносов 1950-1983 III, 334-335].

Мир наполнен различными видами материи. Даже те «пустоты», о которых пишет Ломоносов в своих физических сочинениях, не являются ими в метафизическом смысле. «Пустотой», или «Бойлевской пустотой» Ломоносов называет отсутствие воздуха, выкачанного воздушным насосом Р. Бойля, а не метафизическое отстуствие материи.

Следует отметить свидетельства об интересе Ломоносова и к логике. Так, А.А. Константинов, зять Ломоносова, утверждал, что последний написал сочинение под названием «Логика доселе неизвестная» (см.: [Кулябко 1962 17]). «Известная» логика представлена в риторических работах Ломоносова, правда, достаточно описательно. В физических работах Ломоносов неоднократно ссылается на принцип достаточного основания в интерпритации Лейбница-Вольфа, т.е. расширяет его доказательное значения и использует в онтологизированном смысле.

Ломоносов – автор разного рода исторических произведений. Это разнообразные «примечания», «замечания», «добавления» и «репорты», «мнения», «возражения» и пр., связанные с событиями внутри Академии наук. Это также «Описание стрелецких бунтов», «Краткий Российский летописец с родословием» [Ломоносов 1950-1983 VI]. Его «Древняя Российская история» имеет полемический и историософский характер. Немногие, как Ломоносов, обращались к «России прежде Рурика». А одна из главных задач этого сочинения — показать, что «в России толь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели» [Ломоносов 1950-1983 VI, 170]. Ломоносов проводит определенную аналогию «в порядке деяний российских с римскими», находя «владение первых королей, соответствующее числом лет и государей самодержству первых самовластных великих князей российских; гражданское в Риме правление подобно разделению нашему на разные княжения и на вольные городы, некоторым образом гражданскую власть составляющему; потом единоначальство кесарей представляю согласным самодержству государей московских» [Ломоносов 1950-1983 VI, 170-171]. Единственная разница заключается в том, что «Римское государство гражданским владением возвысилось, самодержством пришло в упадок. Напротив того, разномысленною вольностию Россия едва не дошла до крайнего разрушения; самодержавством как сначала усилилась, так и после несчастливых перемен умножилась, укрепилась, прославилась» [Ломоносов 1950-1983 VI, 171]. Ломоносов пишет историю России, как историю империи. «Славное прошлое» оказывается своеобразным «вектором», по которому развиваются настоящие события. Такая логика заставляет историка в конечном итоге с удивлением понять, что он, вопреки собственному здравому смыслу, очутился «среди прекрасного Российскаго Рая…» [Ломоносов 1950-1983 VIII, 409].

Ломоносов не только исследовал, но и прославлял историю России, поэтому был чрезвычайно чувствителен к любым критическим замечаниям по этому поводу. Он принял самое активное участие в обсуждении так называемой норманской теории (подробнее см.: [Клейн 2009], которое приобрело полемическую остроту после обнародования историком Г.-Ф. Миллером сочинения «Происхождение имени и народа российского». Ломоносов детально проанализировал ее и резко осудил в «Репорте в Канцелярию академии наук 16 сентября 1749 г.» [Ломоносов 1950-1983 VI, 25-42]. Главное, возмутившее его обстоятельство заключалось в том, что славяне показаны в ней «подлым народом», которых все побеждают и которые не имеют даже собственного имени, кроме данного им «чухонцами». Ломоносов полагал, что Рюрик происходил из славянского племени роксолан. Обсуждение диссертации носило чрезвычайно бурный характер: «Сии собрания продолжались больше года. Каких же не было шумов, браней и почти драк! Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался палкою и бил ею по столу конферентскому» [Ломоносов 1950-1983 VI, 549].

Позиция Ломоносова в этом споре далека от истории. Он осуждает своего противника как официальный идеолог, что позволяет В.О. Ключевскому охарактериховать ее как «патриотическое упрямство». Ключевский достаточно критичен относительно исторического метода Ломоносова: «Он хотел мгновенным вдохновением уловить дух русской истории. Это, очевидно, прием оратора или поэта. Потому и история Ломоносова вышла риторической, где размышления самого автора смело ставятся в ряд с историческими событиями» [Ключевский 1959].

Ломоносов был не одинок в своем стремлении использовать историю как политическую философию. В этом направлении развивалось достаточно представительное движение, которое следовало бы отнести не к истории, а историософии [Артемьева 1998]. «Сочинители истории», по словам С.М. Соловьева, такие как И.П Елагин, Ф.А. Эмин, Екатерина II, пытались понять, как устроено общество, есть ли закономерности в его развитии, обладают ли «великие мира сего» какими-то особыми качествами, а если да, то насколько они могут влиять на социальные процессы. Они часто обращались к прошлому за удачными примерами, откровенно спекулируя ими и выстраивая альтернативные концепции развития истории. Их больше волновал вопрос «Как должно быть?», нежели «Как было?». Если как исторические источники сочинения такого рода порой не выдерживают критики, то как источники историософского дискурса они чрезвычайно интересны.

Ломоносов рассматривал историю как обоснование идеологии, видел в ней систему нравственных примеров, логику политического развития. Политическая историософия Ломоносова довольно тенденциозна. Он вполне допускал, что история может носить панегирический характер, не исследовать, а прославлять. Возражал против приглашения Вольтера на роль автора биографии Петра I, которая переросла в «Историю Российской империи при Петре Великом», поскольку полагал, что он и сам мог бы написать подобную работу.

Вольтер, безусловно, понимал политический и идеологический характер заказа, предполагающий написание не столько «правдивой», сколько «славной» истории, что продемонстрировал своей «Историей Карла XII, короля Швеции». Популярность Вольтера в России, его авторитет в Европе, интерес к фигуре Петра, а самое главное настойчивость И.И. Шувалова, желающего видеть великого француза историком России, сделали свое дело, несмотря на возражения канцлера А.П. Бестужева-Рюмина, полагавшего, что дело, связанное с государственным престижем, разумнее было бы поручить россиянину (см.: [Копанев 2002]).

Ломоносов входил в группу историков, готовивших для Вольтера материалы. Великий философ никогда не был в России, не знал русского языка и русской истории. От него требовалось дать сочинению свое имя и привнести в него блеск литературного таланта. Заказная работа предназначалась не для российского, а для европейского читателя. Вольтер широко пользовался услугами российских «референтов». Ломоносовское «Описание стрелецких бунтов и правления царевны Софьи» почти дословно было воспроизведено Вольтером, - с оговоркой, что это описание «извлечено полностью из записок, присланных из Петербурга» [Павлова 1986, 9]. Правда, некоторые переданные Вольтеру замечания Ломоносова и других «референтов» на рукопись первых восьми глав его труда вызвали у французского философа чрезвычайно острую обиду, которую он перенес на нейтральное сочинение Ломоносова [Вольтер 1808]. «Похвальное слово Петру Великому», произнесенное Ломоносовым в апреле 1755 г., также сопровождалось негативной реакцией Вольтера, ибо, блестяще владея риторикой и поэтикой, тот нуждался в фактах, а не в метафорах.

В 1764 г. по поручению Екатерины II Ломоносов пишет своеобразные программы к историческим картинам — «Идеи для живописных картин из Российской истории». Они включают такие сюжеты, как «Основание христианства в России», «Совет Владимиру от духовенства», «Единоборство князя Мстислава», «Горислава», «Мономахово венчание на царство», «Победа Александра Невского над немцами ливонскими…», «Обручение князя Феодора Ростиславича», «Начало сражения с Мамаем», «Низвержение татарского ига», «Приведение новгородцев под самодержство», «Царица Сумбек», «Право высокой фамилии Романовых на престол всероссийский», «Погибель Расстригина», «Козма Минич», «Олег князь приступает к Царюграду сухим путем на парусах», «Олег, угрызен от змея, умирает», «Сражение Святославле с печенегами…», «Князь Дмитрей Михайлович Пожарский в опасности от злодея...», «Царь Василий Иванович Шуйский при венчании своем на царство клянется боярам, что он прежних враждеб помнить не будет» и др. [Ломоносов 1950-1983 VI, 365-373]. Современники Ломоносова понимали значение визуальных форм идеологии, этого «телевидения» эпохи. Ломоносовская программа «визуальной историографии» не только обозначала вехи и направления российской истории, но и выражала традиции «умозрения в красках», характерные для русской философии.

Имя Ломоносова стало легендарным практически сразу же после его смерти. «Поставляя имя Ломоносова в достойную его лучезарность» [Радищев 1938, 391], последующие поколения тем самым вывели имя ученого из зоны критики, создали опасную иллюзию завершенности в изучении его наследия. Вместе с тем энциклопедическое наследие Ломоносова может стать объектом исследования ученых разных специальностей, как и вектор изучения его деятельности может быть направлен на множество интересных тем в истории философии и истории идей, включая проблемы интеллектуальной коммуникации и философской компаративистики.

ЛИТЕРАТУРА

Артемьева 1996 — Артемьева Т.В. История метафизики в России XVIII века. СПб.: Алетейя, 1996.

Артемьева 1998 — Артемьева Т.В. Идея истории в России XVIII века. - "Философский век". Альманах. Вып. 4. СПб., 1998 (http://ideashistory.org.ru/a04.html).

Браун 1755 — Браун И.А. Ответ на речь господина профессора Гришева о величинах и расстояниях небесных тел, говоренная господином профессором Брауном // Речи, говоренные в публичном собрании Академии наук... сентября 6 дня 1755 года. СПб, 1755.

Вольтер 1808 — Письма г. Волтера к графу Шувалову и некоторым другим российским вельможам. 1757-1773 / Пер. с франц. Н. Левицкий. М., 1808.

Йо 2001 —Yeo R. Encyclopaedic Visions. Scientific Dictionaries and Enlightenment Culture. Griffith University, Queensland, 2001.

Кант 1963 — Кант И. Соч. в 6 т. Т. 1. М., 1963.

Карпеев 2009 — Карпеев Э.П. Ломоносов: краткий энциклопедический словарь. М., 2009.

Клейн 2009 — Клейн Л.С. Спор о варягах. История противостояния и аргументы сторон. СПб., 2009.

Ключевский 1959 — Ключевский В.О. Соч. в 8 т. Т. VIII. Исследования, рецензии, речи (1890-1905). М., 1959 (http://az.lib.ru/k/kljuchewskij_w_o/text_0350.shtml).

Копанев 2002 — Копанев Н.А. Как Вольтер стал «русским» // Петровское время в лицах. СПб., 2002. С. 51-57 (http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/HISTORY/VOLTAIRE.HTM).

Кулябко 1962 — Кулябко Е.С. М.В. Ломоносов и учебная деятельность Петербургской Академии наук. М.‑Л., 1962.

Летопись жизни… 1961 - Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова / Сост. В.Л. Ченакал, Г.А. Андреева, Г.Е. Павлова, Н.В. Соколова; под ред. А.В. Топчиева, Н.А. Фигуровского, В.Л. Ченакала. М.-Л., 1961.

Лихтенберг 1819 — Лихтенберг Г.К. Хлебные и нехлебные науки // Вестник Европы. 1819. Т. 104. № 7. C. 228-230.

Ломоносов 1950-1983 - Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. в 11 т. М.-Л., 1950—1983.

Лотман 1992 — Лотман Ю.М. Об «Оде, выбранной из Иова» Ломоносова // Лотман Ю.М. Избранные статьи в 3 т. Т. II. Таллинн, 1992.

Модзалевский 1937 — Модзалевский Л. Б. Рукописи Ломоносова в Академии наук СССР: Научное описание. М.-Л., 1937.

Морозов 1962 — Морозов А.А. М.В. Ломоносов и телеология Христиана Вольфа // Литературное творчество М.В. Ломоносова: Исследования и материалы / Под ред. П. Н. Беркова, И. З. Сермана. М.-Л., 1962. С. 163-196.

Павлова 1986 — Павлова Г.Е. Введение // Ломоносов М.В. Избранные произведения. Т. 2. М., 1986. C. 5-16.

Радищев 1938 —Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву // Радищев А.Н. Полн. собр. соч. Т. I. М.-Л., 1938.

Словарь языка… 2010 - Словарь языка М.В. Ломоносова / Гл. ред. Н.Н. Казанский. СПб.: Нестор-История, 2010.

Теплов 2010 — Теплов Г.Н. Знания, касающиеся вообще до философии для пользы тех, которые о сей материи чужестранных книг читать не могут // Общественная мысль России XVIII века. В 2 т. Т. 2. М., РОССПЭН, 2010. C. 54-68.

Примечания