Национальная культура - феномен относительно недавний. Основное условие его возможности - наличие надэтнического и надклассового пространства коммуникации. Но, коль скоро такое пространство может создаваться и поддерживаться только государством, национальная культура и национальное государство оказываются неотделимыми друг от друга. Время расцвета национальных культур совпадает со временем расцвета национальных государств. Это начало XIX - середина XX века.

В течение последней трети XX в. складываются условия, которые существенно затрудняют возможность поддержания единого коммуникационного и символического пространства.  Поэтому вполне вероятно, что история подтвердит правоту Терри Иглтона, заявившего следующее: культура была в прошлом тем, что лежало в основе создания национальных государств; она же станет в будущем тем, что их разрушит.

Cуверенитет национальных государств в культурной сфере становится все более фиктивным. Однако его фиктивность не мешает государствам претендовать на него. Более того, чем более очевидна фиктивность культурного суверенитета, тем более активно выдвигаются притязания на обладание им.

Завершают статью размышления автора о борьбе за культурный суверенитет в постсоветском контексте. На его взгляд, позиции национализма здесь столь же проигрышны, как и позиции культурного империализма.

National culture is relatively a recent phenomenon. The main condition of its possibility - is the presence of uber-ethnical and uber-class space of communication. But since such space can be created and maintained only by state, national culture and national state turn out to be inseparable from each other. The time of flourishing of the national cultures coincides with the time of flourishing of the national states. It is the beginning of XIX - mid. XX century.

During the third part of the XX century the conditions have been shaped, that sustainably hampered the nation states' capability of maintaining a unified symbolic space and a unified space of communication. Therefore it's quite likely, that history confirms the rightness of Terry Eagleton, who stated that it was culture, that was the basis for creating national states in the past; and in future it will be culture, that will destroy them.

Sovereignty of the nation states in the cultural sphere is becoming more and more fictitious. However its fictitiousness doesn't prevent states from pretending to it. Moreover, the more obvious the fictitiousness of cultural sovereignty is, the more actively they claim to possess it.

This article is concluded with author's reflections on the struggle for cultural sovereignty in the post-Soviet context. According to his views, the positions of nationalism are as losing, as the positions of cultural imperialism.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: национальное государство, суверенитет, национальная культура, глобализация, культурный суверенитет.

KEY WORDS: nation state, sovereignty, national culture, globalization, cultural sovereignty.

I.

Феномен «национальной культуры» как символической целостности, включающей всех жителей определенной территории, возник сравнительно недавно. Он стал результатом «национализации», которую культурное пространство Европы претерпело в эпоху модерна. Модерновое государство полагает себя как национальное государство, т.е. как политическое единство, имеющее источником своей суверенности «нацию». Последняя воображается не только как совокупность индивидов под одной юрисдикцией, но и как культурное единство. Иными словами, национальное государство предполагает совпадение политических и культурных границ. В этом совпадении - точнее, в стремлении к такому совпадению - принципиальное отличие современного государства от государства досовременного (т.е. условно, существовавшего до 1800 г.).

Для досовременных государств характерна сословная стратификация. Их население столь жестко иерархизировано, что низшие и высшие слои принадлежат разным культурам. Аристократическая культура, с одной стороны, и культура крестьянских масс - с другой, вообще не соприкасаются друг с другом на уровне повседневных практик и лишь спорадически встречаются на символическом уровне[1]. При этом дворянская культура в значительной мере существует поверх государственных границ [Элиас 2002], тогда как культура крестьян часто оказывается локализованной в рамках той или иной провинции[2].

Государство эпохи модерна было, по меткому выражению Зигмунда Баумана, государством-садовником, тогда как государство предшествовавшей модерну эпохи было государством-егерем [Бауман 1987, 51-67]. Как егерь лишь следит за происходящим в лесу, так и домодерновое государство минимально вмешивалось в сферу, которую мы сегодня назвали бы культурной жизнью. Садовник же занимается не только культивированием желательных растений, но и выкорчевыванием нежелательных. Отсюда проистекают две важных особенности модернового государства: (1) ассимиляционистское давление на культуры «меньшинств» и (2) относительно гармоничное сосуществование государства и рынка - усилий государства по поддержанию определенного культурного стандарта, с одной стороны, и активности участников культурных обменов - с другой.

В эпоху модерна развитие этнических и региональных культур блокируется. Местные культуры (от провансальской во Франции до украинской в России[3]) не рассматриваются как достойные имени «культура». От выходцев из этих культурных ареалов ожидается ассимиляция в господствующей - «национальной», т.е. поощряемой государством - культуре.

Низшим классам отказывают в обладании культурой. Собственно культурой считается лишь тот культурный образец, который производится и потребляется элитами. «Народная культура» в этих условиях - противоречие в определении. Нормативная дихотомия «высокой» и «массовой» культуры (первая как воплощение качества, вторая - как воплощение суррогатности и низкопробности) не случайно дожила до середины XX века[4].

II.

Государству эпохи, наступившей приблизительно четыре десятилетия назад[5] все с большим трудом удается выступать в роли садовника. Почему?

Во-первых, потому что по мере формирования всемирного культурного рынка возникает запрос на различие. В результате на сцену выходят игроки, прежде не имевшие шансов быть замеченными. Голоса меньшинств уже нельзя заглушить. Более того, принадлежность меньшинству становится ценностью, а значит - культурным ресурсом.

Прежние оппоненты национальных государств - и национальных культур - получают в свое распоряжение новые возможности. То, что прежде ассоциировалось с отсталостью, недостаточной модернизированностью, реакционностью и т.д., приобретает флер прогрессивности и респектабельности. Коль скоро есть спрос на различие, а носители такого запроса рассредоточены по всему миру, предложение различия тоже становится глобальным.

Бретонская культура во Франции, баскская культура в Испании, шотландская культура в Великобритании, татарская культура в России, тибетская культура в Китае, культуры индейцев в Северной Америке и т.д. Все эти случаи специфичны, но их общая черта - сохранение этнического своеобразия (на уровне языка, религиозных практик или хотя бы жизненного стиля) вопреки ассимиляционному давлению со стороны государства. Причем к сохранению такого своеобразия этнические меньшинства побуждаются не только внутренними, но и внешними мотивами (симпатиями иностранцев - потенциальных спонсоров или хотя бы туристов).

Случаи, о которых шла речь выше, иллюстрируют этническое противостояние культурным проектам национальных государств. Но не меньшее (пожалуй, даже большее) значение в этой связи имеет вызов, бросаемый национальным проектам со стороны регионов[6]. Пример регионального противодействия гомогенизации - «областничество» в современной Испании. Каталонцы в наши дни не менее энергично настаивают на своей отличности от жителей остальной Испании, чем полвека назад, когда употребление каталанского языка было запрещено. Сегодня каталанский язык - второй государственный на территории Каталонии, наряду с испанским (который здесь называют не иначе, как «кастильский»). В Каталонии предпочитают другую кухню, чем в остальных частях Испании, национальным танцем считают сарда, а не фламенко, а бой быков, без которого немыслима идентичность мадридцев, здесь с недавних пор запрещен.

Другая иллюстрация регионального вызова национальной культуре - «Северная Лига» в Италии. Для протагонистов этого движения далеко не очевидно, что Италия - одна страна, с одним историческим и культурным прошлым и с одним политическим будущим. В идеологии этого движения важную роль играет миф об особом происхождении северян. Они, как предполагается, ведут свою родословную от кельтов (и, будучи наследниками уникальной кельтской культуры, несут в себе особую кельтскую ментальность), чем не могут похвастаться жители итальянского юга [Шнирельман 2007, 452-485].

Феномен, получивший название «новый регионализм», не обязательно предполагает пересмотр существующих политических границ. Регионалы, как правило, далеки от сепаратизма. Но они ставят под вопрос существующие символические границы. Именно регион, а не государство, частью которого этот регион является, выступает как бренд в глобальных символических обменах. Пример - рекламные ролики на всемирных телеканалах (таких, как CNN и BBC), приглашающие инвесторов вкладывать капиталы в Татарстан. Текст повествует о гармонии древних традиций и динамизма сегодняшней жизни, а визуальный ряд ненавязчиво предлагает насладиться минаретами Казанских мечетей и прыжком Елены Исинбаевой. Сходным образом строится бренд Шотландии и Баварии, Рурской области и Калмыкии. В их самопрезентациях потенциальному инвестору ни разу не упоминается национальное государство, под юрисдикцией которого они находятся. Локальное адресуется к глобальному, минуя опосредование национального.

Во-вторых, способность государств контролировать воспроизводство на своей территории одного - принимаемого за «национальный» - культурного образца, сильно ослабляется под влиянием международных миграций.

Миллионы выходцев из «третьего мира», перебравшихся на постоянное место жительство в страны Западной Европы и Северной Америки, вносят существенный вклад в изменение культурного ландшафта этих стран. Под воздействием иммиграционных процессов меняется структура спроса и структура предложения в сфере материальной культуры.

Между прочим эти спрос и предложение формируются не только и не столько благодаря присутствию иммигрантов, сколько благодаря новым культурным потребностям местных жителей. Средние классы в западных городах активно потребляют незападные культурные продукты. Арабские кофейни и турецкие чайные, курение кальяна, мясные лавки, предлагающие халяльное мясо, китайский фастфуд, центры восточной медицины, студии танца живота (а также «латино»), парикмахерские, делающие прически «афростайл», закусочные и рестораны восточной, африканской и латиноамериканской кухни - вот лишь самые явные приметы изменений в бытовой культуре.

Под влиянием иммиграции трансформируется и художественная («духовная») культура принимающих стран. Выходцы из мигрантской среды, становясь режиссерами, сценаристами, продюсерами, писателями, композиторами, создают произведения, которые в эстетическом и мировоззренческом отношении выходят за пределы европоцентричной картины мира.

В-третьих, в культурной сфере начинают действовать агенты, не привязанные к национальной территории - транснациональные корпорации. Их деятельность ведет к тому, что посредничество государства между индивидом как потребителем культурных продуктов, с одной стороны, и производителями этих продуктов - с другой, перестает быть необходимым.

Это влечет за собой сдвиг в культурной лояльности граждан. Раньше лояльность индивидов почти автоматически адресовалась символическому и коммуникационному пространству, рамки которого задавались национальным государством. Теперь этот автоматизм нарушен. Объектами культурной лояльности становятся знаково-символические целостности и коммуникационные пространства, границы которых пересекают границы национальных государств.

Радикальный сдвиг в сознании, о котором идет речь, можно описать и в других терминах, а именно: происходит усложнение механизмов идентификации. На протяжении более полутора столетий (с первой трети XIX до середины XX в.) воображаемым сообществом, с которым идентифицируют себя индивиды, выступает нация. Национальная идентичность индивидов сосуществует с профессиональной, гендерной, религиозной, региональной и т.д. С завершением модерна завершился и период доминирования «националистического» способа ментального картографирования мира. Это обусловило появление сообществ идентичности [Кастельс 2000], плохо совместимых с национальной идентичностью.

Скептики возразят, что такие сообщества существовали с момента возникновения национальных государств (например, члены религиозных меньшинств неохотно идентифицировали себя с той или иной нацией). Это верно. Но с развитием современных информационных технологий консолидация подобных сообществ приобретает новое качество. Благодаря Интернету и другим формам электронной коммуникации сообщества идентичности, альтернативные нациям, получают возможность рекрутировать своих членов независимо от территориально-государственной принадлежности. Кроме того, происходит умножение сообществ идентичности [Кастельс 1997].  (Они формируются как на религиозной, так и на идеологической и/или жизненно-стилистической основе (экологизм, феминизм, пацифизм, анархизм, международное правозащитное движение и т.д.).

III.

В эпоху модерн ресурсы Государства сопоставимы с ресурсами Рынка. Коль скоро рынок действует в национальных масштабах, он не бросает вызова государству. Агенты культурных обменов не стремятся выйти за границы нации-государства. Если такой выход и случается, это не ставит под угрозу возможности государства задавать культурную норму.

То, что мы наблюдаем с окончанием модерна, - явное и острое противоречие между официальными институтами культурного (вос)производства, с одной стороны, и рыночными институтами - с другой.

Определенная асимметрия между императивами рынка и императивами общественного блага сопровождала государства с момента формирования капитализма. Государство по определению должно следовать принципу социальной ответственности, а значит - ограничивать коммерсантов, действующих в культурной сфере (принимать и осуществлять законодательство, запрещающее порнографию и пропаганду насилия и т.п.). В то же время, коль скоро государство провозглашает свою приверженность ценностям «рыночной демократии», ему приходится мириться с коммерциализацией культуры, а значит, с тем обстоятельством, что агенты культурного производства и распределения руководствуются в своей деятельности только одним мотивом - мотивом прибыли. На практике же это равносильно массовому распространению продукции, тематизирующей секс и насилие [Раймонд 1995,102-108].

Разумеется, эта асимметрия существует не первое десятилетие. Однако в наши дни она становится гораздо более заметной. Если прежде государство располагало более или менее эффективными инструментами контроля над культурной сферой в пределах собственных границ, то в эпоху «информационализма» возможности такого контроля ощутимо уменьшились.

Впрочем, на коллизию «(национальное) государство vs. (транснациональный) рынок» не следует смотреть исключительно сквозь призму культурной деградации. Появление глобального культурного рынка несет с собой и нечто позитивное. ТНК, занимающиеся шоу-бизнесом, способствуют тому, что в коммерческом пространстве появляются ниши для произведений, изначально не рассчитанных на коммерческий успех. Дело в том, что произведения, некоммерческие по своему замыслу, тоже могут неплохо продаваться. На них существует спрос, и дистрибьюторы, занимающиеся обнаружением (и формированием!) такого спроса во всемирном масштабе, занимаются вполне благородным делом. Если бы не серия «Другое кино» (европейский аналог этой серии - «Art house») на видео и DVD, российская аудитория никогда бы не посмотрела десятки киношедевров. Если бы не лейбл Питера Габриеля "Real World", мировая аудитория никогда бы не услышала сотни произведений «этнической музыки» (world music).

Вот как выглядит, к примеру, стратегия звукозаписывающих концернов, занимающихся продажей «этнической музыки». Если некий этнический коллектив или отдельный исполнитель имеет шанс снискать любовь глобальной аудитории, ему придают необходимый глянец, после чего следует массированная рекламная кампания и, в случае успеха, огромные тиражи дисков. Если же такой коллектив или исполнитель слишком специфичен и вряд ли будет воспринят мировой публикой, то упор делается на его оригинальность. Соответственно, усиливаются его «этнические» черты, а сам продукт адресуется той или иной национальной аудитории.

IV.

Конечно, суверенитет государства в культурной сфере всегда был в большой мере фиктивен. Ни одно государство модерна не было в состоянии полностью оградить свою территорию от проникновения на нее знаков и символов, произведенных за ее пределами. И, тем не менее, в распоряжении государства вплоть до недавнего времени имелись ресурсы, позволявшие управлять идентичностями своих граждан.[7]

Эти ресурсы заметно истощились в течение последней трети XX в. Распространение современных технологий в сфере транспорта и СМИ сделали межгосударственные границы пористыми. Спутниковое и кабельное телевидение, а затем Интернет положили конец монополии государства в сфере распределения культурных продуктов на его территории.

Таким образом, если суверенитет - это независимость в принятии решений, то от культурного суверенитета государств в начале XXI столетия остались разве что воспоминания. Однако фиктивность культурного суверенитета не препятствует реальным притязаниям на обладание им.

На мой взгляд, происходящее в наши дни можно назвать стилизацией суверенности. Чем она обусловлена? Как ни странно, логикой того процесса, который мы, за неимением более подходящего выражения, называем глобализацией.

Один вдумчивый автор обратил внимание, что сущность «глобализации» заключается именно в глобализации культурных обменов [Уотерс 2002]. Ведь что мы имеем в виду, говоря о глобализации? То, что совершающиеся в разных сферах обмены становятся всемирными. Однако, строго говоря, ни в экономической, ни в политической сфере этого не происходит. Всемирный характер приобретают лишь обмены в сфере культуры. Как подмечает М. Уотерс, «экономические обмены локализуются, политические - интернационализируются, культурные обмены глобализируются». [Уотерс 2002, 20].

Впрочем, к делу можно подойти иначе, а именно: уйти от жесткого разделения трех сфер общественной жизни и сосредоточиться на их взаимном проникновении. Так поступает Рональд Робертсон, настаивающий на том, что сегодня происходит «культурализация» общества на всех уровнях [Робертсон 1992]. Иными словами, содержание процесса, именуемого глобализацией, заключается в том, что культура начинает пронизывать собой и экономику, и политику. В качестве примера можно взять соревнование японских и немецких автомобильных производителей. Вопрос о том, чьи машины окажутся более востребованными на мировом рынке, есть вопрос бренда. Это значит, что ответ на него лежит в знаково-символической - то есть в культурной - плоскости, а не в плоскости технической или финансовой. При полном равенстве в том, что касается соотношения цены и качества, побеждает тот, чей «имидж» в глазах покупателя окажется более привлекательным.

V.

Притязания на культурный суверенитет, выдвигаемые постсоветскими государствами, вызывают разные реакции. Многие (особенно те, кто наблюдает за ними из России) находят эти притязания безосновательными. При этом обычно отмечают скромные ресурсы, находящиеся в распоряжении новых претендентов на суверенитет. Культурное наследие и культурные символы, которые элиты постсоветских государств хотели бы использовать как национальные, на поверку оказываются частью более широкого цивилизационного ареала. Скажем, тюркского в узбекском случае или иранского в таджикском. Тамерлан не был узбеком, как бы того ни хотелось современному руководству в Ташкенте, а Фирдоуси писал на фарси, а не на таджикском языке. Чингиз Айтматов, составляющий гордость Кыргызстана, слишком тесно связан с советской культурой, чтобы его можно бы без обиняков считать киргизским писателем. Кроме того, российских наблюдателей озадачивает некая избыточность усилий по культурной суверенизации. Многие мероприятия, проводимые руководством бывших советских республик, явно контрпродуктивны с точки зрения raison d'etat. Переводить на государственный язык огромное количество литературы, доступной по-русски (от художественной до экономической и юридической) - чрезвычайно затратное дело. И ответственные государственные мужи могли бы пустить эти деньги на более насущные нужды. Вытеснять русский язык из публичной сферы - занятие не только хлопотное (учитывая сопротивление русскоязычной части населения и недовольство официальной Москвы), но и вредное. Русский язык для большинства людей, здесь живущих, - окно в мировую культуру.

Тем не менее, при всей кажущейся иррациональности подобных усилий, они вполне рациональны. Приведу три аргумента в пользу такого утверждения. Во-первых, современная мировая политическая система устроена как система государств. Государства рассматриваются как суверенные единицы - как средоточия власти, или «властные вместилища». Обладание культурной властью здесь подразумевается так же, как обладание властью военно-политической и экономической. Поэтому позиционирование себя в качестве (гомогенной) нации - вполне оправданная стратегия для государств. Она дает им шанс улучшить свои позиции в глобальной конкуренции. Либо вы представляете собой автономное культурно-политическое целое и заставляете считаться с собой как с таким целым, либо на вас смотрят как на не-вполне-государство. Во-вторых, в этих усилиях просматривается стремление к самоутверждению и, если угодно, реваншу. Элиты сегодняшних новых независимых государств, два десятилетия назад входивших в состав СССР, готовы на многое, чтобы доказать «старшему брату» свою состоятельность - пусть и со свойственными подростку перехлестами. Наконец, в-третьих, не забудем о необычайной популярности, которую приобрел, начиная с 70-х годов, дискурс «постколониализма». Было бы удивительно, если бы новые суверены не воспользовались возможностью в него вписаться и представить свое нахождение внутри Российской империи и Советского Союза в качестве томления в «тюрьме народов». Иными словами, выдвигая притязания на восстановление поруганной аутентичности, постсоветские государства всего лишь играют по тем правилам, которые задаются «глобальным сообществом». Их национализм есть не что иное, как подчинение транснациональным политическим императивам.

Поэтому вряд ли стоит впадать в другую крайность и пытаться дезавуировать их стремление к суверенности (культурной в том числе). На мой взгляд, культурный империализм - столь же проигрышная позиция, сколь и культурный национализм. Национализм выпячивает различия. Империализм их не замечает. Национализм от лица малых культур излишне усердствует по части суверенности (автономности, независимости, аутентичности). Империализм - а, по сути, национализм от лица Большой культуры - отказывает малым культурам в признании.

Литература

Бауман 1987 - Bauman Z. Gamekeepers turned gardeners // Bauman Z. Legislators and Interpreters. On Modernity, Post-Modernity and Intellectuals. Cambridge: Polity Press, 1987.

Геллнер 1991- Геллнер Э. Нации и национализм. - М.: Прогресс, 1991.

Кастельс 1997 - Castells M. The Power of Identity. Oxford: Blackwell Publishers, 1997.

Кастельс 2000 - Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000.

Кожановский 2007- Кожановский А.Н. Испанский случай: этнические волны и региональные утесы // Национализм в мировой истории. Под ред. В.А. Тишкова и В.А. Шнирельмана. - М.: Наука, 2007

Раймонд 1995 - Raymond Williams. The Sociology of Culture. With a new Foreword by Bruce Robbins. The University of Chicago Press, 1995.

Робертсон 1992 - Robertson R. Globalization: Social Theory and Global Culture. L.: Sage, 1992.

Уотерс 2002 - Waters M. Globalization. L., NY: Routledge, 2002.

Шнирельман 2007 - Шнирельман В.А. Единая Европа и соблазн кельтского мифа // Национализм в мировой истории. Под ред. В.А. Тишкова и В.А.Шнирельмана. - М.: Наука, 2007.

Шульце 1994 - Schulze H. Staat und Nation in der Europaeischen Geschichte. Muenchen: Beck, 1994.

Элиас 2002 - Элиас Н. Придворное общество. М.: Языки славянской культуры, 2002.

Примечания

[1] Возможность их встречи обеспечивается только символами конфессии и династии. О до-модерновых обществах как совокупности взаимно изолированных культурных сегментов см.: [Геллнер, 1991].

[2] О культурной разнородности (включая языковую) населения европейских государств в до-современную эпоху см.: [Шульце 1994].

[3] Относительно России здесь нужна оговорка: поскольку российские элиты позиционировали страну как империю, а не как национальное государство, они долгое время не стремились к культурной гомогенизации этнически пестрого населения. Однако процессы русификации, начавшиеся при Александре III, протекали в русле той же политики ассимиляции, которую проводили национальные государства Западной Европы.

[4] Теоретическая ревизия этого общепринятого разделения предпринимается в 1960-е. Пионерами здесь были социологи Бирмингемской школы, которые вместо термина mass culture стали использовать термин popular culture и пытались продемонстрировать, что водораздел между этой культурой и культурой буржуазии пролегает не по линии качества, а по линии отношения к капитализму и эксплуатации человека человеком.

[5] В конце 1970-х-начале 1980-х для обозначения этой эпохи использовался термин «постмодерн», в 1990-е он был вытеснен термином «глобализация».

[6] Настаивание на каталонской специфике есть проявление именно регионального, а не этнического самосознания. Точно так же обстоит дело и в других областях Испании. Население той или иной области идентифицирует себя именно с областью, а не с этнической группой. Так, жители Арагона, Валенсии и Балеарских островов, несмотря на то, что говорят на каталанском языке, считают себя, соответственно, арагонцами, валенсийцами и балеарцами, а вовсе не каталонцами, как можно было бы предположить, исходя из привычной нам этноцентричной схемы. См.: [Кожановский 2007] .

[7] Нет нужды делать специальное пояснение о том, что у государств типа Гватемалы, с одной стороны, и типа Соединенных штатов, с другой - разные ресурсы воздействия на идентичность своих граждан.