«Я-то один, а они-то все». Эта фраза взята из «Записок из подполья» Ф.М. Достоевского и выражает самую суть дела: так или иначе, все в книге В.Айрапетяна вращается вокруг противопоставления личного, индивидуального - общему, множественному или своего, персонального -  иному.  Меняются лишь смысловые уровни - от  индивидуальной психологии до философских обобщений самого широкого характера.

В основе книги, жанр которой можно в равной мере соотнести и с фольклористикой, и с герменевтикой, и с философией,  лежит анекдот «Про девятых людей», зафиксированный в указателе фольклорных сюжетов Аарне-Томпсона под номером 1287.  Герой анекдота,  сохранившегося в нескольких  записях,  ищет по свету людей, которые были бы умнее его глупой матери, а в итоге находит людей еще более глупых. И только прохожий, посторонний человек разъясняет дуракам, что  к чему.

            Вот один из вариантов: герой набрел по дороге на артель работников, которые как раз решили пообедать.  «Хлеб да соль! - Садись с нами». После обеда стали они считать, все ли налицо. Но сколько они ни считали,  все одного не досчитываются.  «Пожалуйста, добрый молодец, пересчитай нас; отпустил нас хозяин всего-навсего десять человек, а теперь сколько ни считаем - все одного не хватает». - «Да вы этак никогда не досчитаетесь! Каждый из вас как станет считать, себя-то в счет и не кладет: полно хлопотать попусту, вы все  налицо!» - «Спасибо, добрый человек!» (с. 11).

            Суть дела в том, что в этой ситуации каждый из артельщиков выступает для себя в качестве другого, иного, нежели все остальные. Все они - «девяты люди», потому что каждый не берет себя в счет, и только проходящий случайный человек может их сосчитать. «Чтобы девяты люди стали десятыми, - пишет В.Айрапетян, - нужен одиннадцатый; здесь представлены все три типа фольклорных чисел, а именно неполное число, круглое, то есть, полное, и сверхполное. Этот анекдот про глупцов вчуже смешон, но ведь все мы такие дураки, это и притча о человечестве. Каждый сам для себя иной по отношению ко всем другим людям, а чтобы включить себя в счет, нам нужно увидеть себя со стороны» (с. 7). 

            Такова исходная ситуация. Далее В.Айрапетян начинает самым  подробным образом рассматривать все возможные значения составляющих анекдот элементов. И конечно, в основе всего - фундаментальное противопоставление себя и другого, со всеми вытекающими из этого диалектическими последствиями.

         Круглое число совершенно и завершено потому, что это число  всех частей предполагаемого целого. Оно является единицей счета и считается счастливым. Неполное число (для двенадцати это будет число одиннадцать) означает ущербность, слабость: в фольклоре оно может указывать на  слабость или поражение врага. Поэтому, когда в предании «Про Мамая безбожного» говорится, что Мамай посылает «сильных, могучих богатырей тридцать человек без одного» (с. 15), - становится понятно, за кем в окончательном счете  будет победа. Наконец, сверхполное число, как обозначение иного. «Это один, единственный в своем роде, он же другой, отличный от всех (само слово «иной»  имеет общее происхождение со словом «един»,  праслав. * jьnъ(ь):   * ed-inь),   «некто» и «никто».  «Иное» двойственно, в нем сходятся крайности» (там же). Отсюда -  «чертова дюжина» или  «недюжинный», то есть  необычный человек,  тринадцать - «несчастное» число; но  тринадцатый это и  Иисус Христос над двенадцатью апостолами

Ряд  чисел плюс единица. Единица как основание счисления.  «Единица не число, ведь (натуральное) число имеет дело с множественностью членов рядов, частей целого, а «Один раз / однова не в счет» (ПРН[1] 549 и 556), единица способна обозначать само целое. И двойка не вполне число, иначе языкам не нужно было бы особое двойственное число в отличие от множественного и слово «оба» в отличие от слова «все». А судя по окончаниям   русских форм 1 брат,     2 - 3 - 4 брата и 5 и т.д.  братьев, настоящие числа начинаются с 5» (с. 22). Это перекликается с проблемой, стоящей за словом «несколько».  «Несколько» это сколько?  Явно не один, не два и не три, но вряд ли более пяти. Значит, чаще всего «несколько» это число четыре или пять, а далее уже начинается множественность, требующая своего конкретного числового выражения.

Сверхполное число обозначает одного, иного. Отсюда тема исключительности смотрящего со стороны. Один, иной обнимает собой целое всего ряда. Когда мы говорим о людях, мы чаще всего не имеем в виду себя. Поэтому и считавшие друг друга девятые люди не брали себя в счет.  «Как про кого говорят, себя не помнят». Или:  «Имя свое всяк знает, а в лицо себя никто не помнит», а в анекдоте про девятых людей говорится как раз о том, что они «хотят узнать, все ли налицо» (с. 13).  Я - иное по отношению к другим. Отсюда - уже упоминавшееся  «Я-то один, а они-то все» из Достоевского. То есть, мне противостоят уже не такие же, как я, а другие или чужие». Пример с гончаровским Обломовым как будто идет против общего правила. Вспомним, как  Захар «огорчил» барина, назвав его «другим», когда речь в очередной раз зашла о переезде на другую квартиру: «Я думал, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают, так и  нам можно...». Обломов  произносит целую речь о себе и «других», всячески стремясь показать, насколько сильно он отличается от всех  этих «других».    Однако, если смотреть на дело непредвзято,  Обломов  все же не такая уж выделяющаяся из ряда вон личность.  Ведь Гончаров писал не только индивидуальную судьбу, но и  целое явление в русской жизни, для которого и слово специальное нашлось: «обломовщина». В этом смысле, обижаясь на то, что Захар посмел назвать его «другим», Обломов себя в эту рубрику «обломовщины» и вписывает, оказываясь в ряду похожих на него «потерянных» для действенной жизни  людей.

Иной, отличный от общего ряда, рождает тему чужого как поврежденного физически или умственно. Как в сказке про Заморышка, где старик со старухой собрали с каждого двора по яичку (а в деревне был 41 двор). Из них народились мальчики, сорок крепких, здоровых, а один - хилый и слабый, которого и назвали «Заморышком».  «Здесь, - как пишет В.Айрапетян, - как и в анекдоте про девятых людей, две точки зрения, со стороны в «ихней» деревни 41 двор, но для самого старика, «обошедшего все дворы» к р о м е   с в о е г о, их 40, заведомо круглое число. Из своего-то заведомо сверхполного 41-го яйца - приходит догадка - и родился у старика со старухой неудачный мальчик по прозванию Заморышек:  свое-иное не в счет и безымянно» (с. 17). Тема инаковости, внеположенности может сказаться и в фамилии персонажа, где она звучит напрямую.  Например, если брать материал  советского кино, где с «инаковостью» дело обстояло довольно напряженно, то в числе «других» окажутся  нарушивший порядок лагеря Костя Иночкин («Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен»),  Шестопал из фильма «Доживем до понедельника» или такой известный персонаж,  как Юрий Иванович Деточкин, то есть  другой, не такой, как все взрослые люди. 

От исключительности иного - к идее Бога. У Эпиктета бог - это «иной». У П. Флоренского та же в сущности мысль идет через отрицание: «Святой - это прежде всего не я».  В анекдоте про девятых людей  сказано про работников, то есть, про артель с ее круговой порукой: к тому же они в пути, а путникам необходима «круглость числа», равенство. Но без иного для всех каждый для себя иной, вот идея анекдота. «Если нет Бога, то я бог», говорит Кириллов в «Бесах», а его сосед Шатов убежден, что «синтетическая личность всего народа», или (русский) мировой человек, и есть Бог. К ответу «Никто» на свой вопрос «Кто Бог?» Кириллов применил правило  «Если никто другой, то я сам» и покончил с собой, а Шатов применил к тому же ответу правило «Если никто в отдельности, то все как один»,  и его убили ради будущего общечеловека» с. 30). 

 Анекдот же про девятых людей, согласно мысли В.Айрапетяна, говорит: «если никто из своих, то  ч у ж о й; это третий вид более общего правила «Если (и только если) никто, то иной» (там же). Про Бога нельзя сказать «свой» - он всегда иной для всех.  Приводя рассуждения М. Гаспарова о знаменитой фразе А.Платонова «Без меня народ неполный» («Нет, он полнее, чем со мной: я - отрицательная величина, я в нем избыточен»), В.Айрапетян пишет: «Но это опять одностороннее суждение по себе и «от себя», снова смешная математика  девятых людей, у которых не 10 круглое, полное  число, а 9. Пока ты ребячески считаешь, что ты со своей инаковостью один такой, не как все, ты наоборот будешь не один, а «как все» в том же дурном смысле, говорит мудрый анекдот про девятых людей» (с. 31).

Поясняя свою мысль, В. Айрапетян приводит толкование В.Бибихина на фрагмент из Гераклита, где говорится о том, что хотя и должно следовать общему, тем не менее «большинство живет так, как если бы у них был особенный рассудок». У В.Бибихина речь идет о «людях толпы», которые не желают быть таковыми и обособляются от нее. Однако именно это желание «не походить на всех, отделиться делает человека одним из толпы, живущим  по своему частному разумению. Чтобы не походить на толпу, не быть в общей массе, надо следовать всеобщему разуму и смыслу, не пытаясь отгородиться в отдельную самость» (там же).

Можно сказать, что книга В.Айрапетяна вырастает сама из себя. Смысловые ряды, связанные с анекдотом про девятых людей, умножаются, уточняются, пополняются многими примерами, из которых я привожу лишь некоторые. В итоге смешная история о пытавшихся посчитать друг друга людей разрастается в притчу обо всем человечестве с его важнейшей проблемой: об отношении к Богу, который всегда остается иным и для отдельного, и для совокупного, «мирового человека».  Как в «Беседах» Эпиктета, где сказано: «... Если кто понял устроение мироздания и постиг, что самое великое, самое главное и самое всеобъемлющее среди всего это система, состоящая из людей и бога», а бог у Эпиктета - иной» (с. 16).  

На фоне сказанного весьма выразительно звучат размышления В. Айрапетяна о философии, религиозной герменевтике и «вселенской фольклорной религии». «Сделавшись из любителя мудрости мыслителем, философ заговорил о мире от себя, своими словами и стал похож на ученого-естественника» (с. 60). Сказано, конечно, резко и без учета того, что процесс становления философского знания столь же объективен, как и любой культурный процесс, включая сюда и зарождение, эволюцию и умирание фольклора. К тому же это еще большой вопрос, насколько философ говорит «от себя»: в его слове непременно сказываются общие, не принадлежащие ему лично смыслы  (можно в духе Л. Шестова сказать, что когда философ мыслит, он мыслит по принуждению).

Впрочем, направление мысли В.Айрапетяна понятно, поскольку философское дело в данном случае оценивается в сопоставлении с делом филологическим, которое является «говорением о мире через чужое слово» (там же). Так чужое слово фольклора образует систему народных символов, которые в философии рационализируется и отрываются от традиции. Соответственно, и толкование фольклора становится делом, имеющим особый эвристический статус. Именно в этом смысле нужно понимать слова В. Айрапетяна о том, что «глубинная психология Юнга герменевтичнее философской герменевтики Гадамера», а «русский фольклор основательнее досократиков» (с. 61). Философия фольклора растворена в нем самом, в его образах и логике событий, а не в отвлеченных понятиях. И далее: «Герменевтическая развертка языка это именно фольклор, какого в слишком грамотной Европе не осталось» (там же). Философичность и герменевтическую основательность фольклора уже можно было почувствовать на примерах, которые приводились ранее. Подобных примеров в книге гораздо больше: фольклорные варианты, взятые из русского фольклора (а русский фольклор - один из наиболее развитых и «полных»), сопоставляются В.Айрапетяном с суждениями античных мыслителей, среди которых - Гераклит, Эпименид, Эпиктет, Сенека и др.; особо можно выделить убедительные древнеиндийские параллели. И видно, что проблематика-то везде одна и та же, только по-разному выраженная. Так, один из вариантов сказки про Василису и Морского царя перекликается с «Первоосновами теологии» Прокла  там, где идет речь о множестве и едином.   

И, наконец, к вопросу о «религиозности герменевтики». Каждому из считавших друга «девятых людей» нужен был другой считающий. А все вместе они нуждались в Ином.  В.Айрапетян приводит несколько пословиц, где идет речь об инаковости Бога по отношению к человеку. Именно этот «образ иного для всех нас, благодаря кому мне удается включить во всех себя-иного, принадлежит естественной, неофициальной религии фольклора, которую исповедовать призван толкователь. Герменевтика не может не быть религиозной, говорят мне; да, но какая это религиозность? Достоинства всякой учрежденной религии измеряются для меня как толкователя тем, насколько несвоевольно и бескорыстно, насколько представительно ее писания развертывают скрытую в языке и явную в фольклоре неписаную вселенскую религию» (с. 30). Она не нуждается в дополнительных основаниях и писаниях, поскольку является «родовой религией человечества». Ее-то рассматривает и раскрывает на ряде примеров  автор книги.

Л.В. Карасев

[1] Пословицы русского народа. Сб. В. Даля. М., 1959.