По материалам еще не опубликованной книги И.С. Кона "Бить или не бить. Телесные наказания в междисциплинарной перспективе". М.: Время, 2011.

Редакция благодарит за предоставленный материал Пушкареву Наталью Львовну (доктор исторических наук, профессор, заведующая сектором этногендерных исследований Института этнографии и антропологии РАН, главный редактор Ежегодника "Социальная история").

В представленном фрагменте из электронного варианта неопубликованной книги «Бить или не бить? Телесные наказания в междисциплинарной перспективе» автор рассматривает философские, социальные и культурные аспекты теории и практики телесных наказаний. Особое внимание уделяется пониманию смысла, функций и исторической динамики телесных наказаний детей.

In this fragment from the electronic version of the unpublished book "To Beat or Not To Beat? Corporal punishment in interdisciplinary perspective" the author studies a number of issues concerning the theory and practice of corporal punishment. Special attention is brought to philosophic, social and cultural aspects which help comprehend the meaning, functions and historic dynamics of corporal punishment of children.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: телесные наказания, стиль воспитания, образы детства, социальная сложность, культура насилия.

KEYWORDS: corporal punishment, style of upbringing, images of childhood, social complexity, culture of violence.

Философия, социология или психология наказания не является самодовлеющей. Любая теория и практика наказаний прямо или косвенно опирается на принятую или имплицитную (молчаливо подразумеваемую) в данном социуме (культуре) теорию личности, включающую теорию мотивации, предполагаемую степень самостоятельности и индивидуальности, соотношение наказаний (отрицательное подкрепление) и поощрений (положительное подкрепление) и многое другое.

Поэтому любая как житейская, так и научная, оценка принятой в обществе системы наказаний и конкретных случаев их применения является множественной и проводится с разных зачастую не совпадающих точек зрения:

а) с точки зрения принятой в данном обществе системы философско-нравственных ценностей, представлений о том, что можно и чего нельзя делать с человеком;

б) с точки зрения законности, соответствия наказания действующей системе права;

в) с точки зрения житейских норм справедливости, включая представления о соразмерности проступков и наказаний;

г) с точки зрения их эффективности - достигают ли наказания поставленных целей.

Сколько-нибудь строгое научное разграничение физического, телесного воздействия на человека от психического, обращенного к сознанию, ни философски, ни психологически невозможно. Физическое наказание - это наказание путем причинения боли, но переживание боли неразрывно связано с общим психическим состоянием индивида, а душевные страдания зачастую бывают мучительнее телесной боли.

Однако, если рассматривать вопрос не в психофизиологическом, а в историко-антропологическом контексте, это разграничение отнюдь не бессмысленно. Проблематизация телесных наказаний, появление сомнений в их правомерности и требование их ограничения или запрета - важный показатель уровня развития и свободы личности. И начинается этот процесс не с детей, а со взрослых. Образ ребенка - всего лишь модальность, частный случай принятого культурой нормативного канона Человека. До тех пор пока считается допустимым физически наказывать, бить взрослых, разговор о том, что не следует бить детей, как правило, даже не возникает. В этом смысле историческая эволюция теории и практики телесных наказаний чрезвычайно поучительна.

В древнейших человеческих обществах «наказание» практически не отличалось от мести. По отношению к чужакам, «врагам» применение насилия вообще не требовало оправдания, здесь действовало животное право сильного: «ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать!». Внутри собственного сообщества, связанного чувством «мы», тотальная война всех против всех была невозможна. Если кто-то из членов рода или общины нарушал принятые в ней правила общежития, он подлежал наказанию, которое понималось как отмщение. Последнее могло быть как групповым, родовым или семейным (кровная месть), так и индивидуальным. На более высоком этапе развития религиозного сознания воплощением и персонификацией этой ретрибутивной (от латинского «ретрибуция» - воздаяние) справедливости становится Бог: «Мне отмщение и Аз воздам» (Вт 32:35; Рим 12:19). Затем эту функцию берет на себя государство.

Древнейшие наказания были телесными и крайне жестокими. Человек, у которого не было собственности, мог расплачиваться за свои прегрешения исключительно собственным телом. Причинение боли или ампутация какой-то части тела казалась естественным способом воздаяния: око за око, зуб за зуб. Однако свести проблему наказания к телесным манипуляциям общество не могло, болевые приемы сплошь и рядом непрактичны, племя не могло себе позволить увеличивать число физически неполноценных инвалидов. С появлением собственности, уже в древнейших человеческих обществах, наряду с физическими наказаниями, а отчасти - как их замена, появляется дифференцированная система штрафов. За каждый проступок устанавливается определенная такса, на основании которой правонарушитель и его близкие могли «выкупить» (искупить) его вину.  

Однако об отмене телесных наказаний в древности даже речи быть не могло. Пытка была одновременно карой и средством дознания, получения от обвиняемого необходимой информации и признания своей вины. Кроме того, казнь была публичным зрелищем, народным праздником. Мучения одного человека были развлечением и радостью для многих других. Историки спорят, чьи пытки и казни были более изощренными и мучительными - европейские, китайские, японские или в доколумбовых цивилизациях ацтеков и майя. Главное внимание, естественно, привлекает экзотика, то, что отсутствует в собственной культуре.  

Например, в Китае вплоть до ХХ в. самым распространенным видом наказания было битье батогами, которые изготавливались из особого вида «темного бамбука», сочетавшего высокую плотность фактуры с гибкостью. Батоги представляли собой палку длиной свыше полутора метров и толщиной около 5 сантиметров. Наказуемого клали на землю вниз лицом, чтобы нижняя часть спины выдавалась кверху. Один из экзекуторов держал жертву за голову, двое за руки и двое за ноги. Сбоку стоял экзекутор с батогами, еще один отсчитывал удары. Порка происходила публично, при большом скоплении народа. Наказуемый должен был кричать и просить пощады, иначе его поведение воспринималось как непризнание своей вины и злостное неповиновение, что было чревато новыми, еще более суровыми наказаниями. После экзекуции жертву тащили к начальнику, и она благодарила за оказанную милость.

Наказания были массовыми. Когда император Уцзун (1506-1521) однажды собирался совершить увеселительную поездку в Южный Китай, 107 придворных пытались отговорить его от поездки. Император разгневался и приговорил их к 5 суткам стояния на коленях, а затем к 30 палочным ударам. Те, кто и после этого остался при своем мнении, получили еще по 40-50 ударов. Всего «придворными батогами» было наказано 146 человек, 11 из них скончались (см.: [Книга дворцовых интриг 2002]).

Не отставала от Востока и христианская Европа. Английский словарь телесных наказаний наряду с общим, родовым понятием flogging, которое может обозначать любую серьезную порку, от кнута до розги, включая whipping (сечение хлыстом или розгой), birching (сечение березовой веткой, отсюда и термин), caning (битье палкой или тростью), spanking (шлепанье голой ладонью или плоским предметом), smacking, slapping и т.п. Не говоря уже о таких серьезных наказаниях, как клеймение или отсечение отдельных частей тела. 

Во второй половине ХVIII в. в эпоху Просвещения европейская философия, а затем и практика наказаний стали меняться. Философам и практикам все более становилось понятно, что действие нашей воли пропорционально силе ощущаемого впечатления, своего источника. Однако чувствительность любого человека лимитирована. Следовательно, давление боли может, нарастая, заполнить его так, что не останется более никакой другой свободы, разве что выбрать кратчайший путь к прекращению мучений. Тогда ответ преступника будет по необходимости таким же, как эффект от кипятка или огня. Любое отличие между мерами воздействия исчезает в момент, когда думают, что получили искомый результат. Это самое надежное средство оправдать и раскормить отпетых злодеев и осудить невиновных. Таковы фатальные последствия претенциозного критерия истины, критерия, достойного каннибала, именно такие пытки римляне, а также варвары применяли только к рабам, жертвам их перехваленной добродетели.

Мысль о безнравственности и неэффективности телесных наказаний развил английский философ Иеремия Бентам (1748-1832). Один из неустранимых пороков телесных наказаний, по Бентаму, - исполнительский произвол. Даже если количество ударов четко зафиксировано в законе, их реальная сила целиком зависит от палача, который может извлекать из этого выгоду, в результате чего преступник будет наказан не соразмерно тяжести своего преступления, а в соответствии со своим имущественным положением.

Сами по себе новые философские идеи не могли, конечно, изменить повседневную жизнь, тем более что либералы никогда не были в обществе в большинстве, а народным массам жестокие телесные наказания импонировали. Но динамичная и индивидуализированная жизнь буржуазного общества не могла развиваться в рамках феодального права и морали. Речь шла не столько о смягчении наказаний, сколько об изменении их целей и смысла и, как следствие этого, о выборе других, более разнообразных и тонких средств и методов. Эмпирическая история этого процесса описана во многих книгах, самую глубокую философскую его интерпретацию дал французский философ Мишель Фуко в своей знаменитой книге «Надзирать и наказывать» (1975).

Прослеживая эволюцию уголовного наказания от средневековых казней к современным системам штрафов и изоляции преступников в тюрьмах, Фуко усматривает суть этого процесса в переходе от мщения, субъектом которого был монарх, к более практичным, утилитарным методам устрашения и реабилитации.

Традиционное наказание было, во-первых, телесным, от причинения боли до лишения жизни, и, во-вторых, публичным. Публичность усиливала эффект жестокости казни и унижения преступника. Но влияние этого на общественное сознание было неоднозначно. Уважения к монархии казни не прибавляли. Время публичных казней и телесных наказаний уходило. В конце XVIII - начале XIX столетия, несмотря на отдельные яркие вспышки, это мрачное карательное празднество начинает угасать. Наказание постепенно перестает быть зрелищем. Церемониал наказания сходит со сцены, сохраняясь только как новый процедурный или административный акт.

В свете новой философии наказание постепенно становится наиболее скрытой частью уголовной процедуры; покидая область едва ли не повседневного восприятия, оно входит в сферу абстрактного сознания; эффективность наказания достигается идеей его неотвратимости, а не зрелищным воздействием.

Параллельно наказание перестает быть телесным. Телесные наказания взрослых в европейских государствах были отменены в начале XIX в. (во Франции в 1791 г., в Пруссии в 1845 г., в Австрии в 1864 г.) как подавляющие чувство человеческого достоинства в личности и способствующие грубости нравов; в Англии они были сохранены для несовершеннолетних и особо опасных взрослых преступников. Если прежде преступников подвергали пыткам, то в тридцатые годы XIX в. их помещают под тщательный тюремный надзор, исключающий всякое насилие над телом. Это было не только и даже не столько смягчение наказания - длительное, не говоря уже о пожизненном, тюремное заключение, для некоторых людей страшнее одномоментной смерти, - сколько изменение социальной природы наказания. Субъектом преступления вместо тела преступника становится его душа. Наказание болью заменяется лишением свободы, которое не позволяет правонарушителю продолжать свои преступные деяния и побуждает его задумываться о своей ответственности.

***

Телесные наказания - древнейшая и универсальная форма дисциплинирования детей, однако оценить их смысл, функции и историческую динамику можно лишь в широком социокультурном контексте. Подобно тому, как образ ребенка - плоть от плоти принятого в обществе образа человека, степень распространенности и интенсивности телесных наказаний детей - плоть от плоти принятых в обществе форм наказания и дисциплинирования взрослых.

Эволюция отношения к телесным наказаниям и соответствующих педагогических практик содержательно и статистически связаны с целым рядом социально-экономических и культурных факторов (социальная сложность, культура насилия, количество социализаторов, неравенство возможностей и власти и т.д.), соотношение которых проблематично.

Ни одно древнее общество не рассматривало своих детей как врагов или преступников. Напротив, они везде были предметом заботы. Но традиционное общество не было и не могло быть детоцентристским. Для этого у него слишком мало материальных ресурсов. Слабый и зависимый ребенок - естественная жертва всех злоупотреблений не только родителей, но и любых старших. Его социализация, включая дисциплинирование, осуществляется принципиально теми же средствами, которые применяются к взрослым. Нормативный образ ребенка - плоть от плоти нормативного образа взрослого человека, каким ребенок рано или поздно должен стать.

Однако историю детства невозможно представить как единый и однонаправленный эволюционный процесс. Именно эту ошибку совершает «психогенная теория истории» американского психоаналитика, основателя Института и Общества психоистории Ллойда Демоза (см.: [Демоз 2000]).

В отличие от эмпирической, описательно-нарративной истории, психоистория, по Демозу, - независимая отрасль знания, которая не описывает отдельные исторические периоды и факты, а устанавливает общие законы и причины исторического развития, коренящиеся во взаимоотношениях детей и родителей. «Центральная сила исторического изменения - не техника и экономика, а "психогенные" изменения в личности, происходящие вследствие взаимодействий сменяющих друг друга поколений родителей и детей».

Этот общий тезис раскрывается в серии гипотез, подлежащих проверке на основе эмпирических исторических данных:

1. Эволюция взаимоотношений между родителями и детьми - независимый источник исторического изменения. Происхождение этой эволюции коренится в способности сменяющих друг друга поколений родителей возвращаться (регрессировать) к психическому возрасту своих детей и разрешать связанные с этим возрастом тревоги лучше, чем они это делали в период своего собственного детства. Этот процесс похож на психоанализ, который также предполагает возврат к пройденному, давая личности второй шанс встретиться с ее детскими тревогами.

2. «Генерационное давление» к психическому изменению автоматически само собой вытекает из потребности взрослого человека вернуться к пройденной фазе своего развития и из стремления ребенка к контакту с взрослыми, независимо от каких бы то ни было социальных и технологических изменений. Поэтому его можно обнаружить даже в периоды социального и технического застоя.

3. История детства представляет собой последовательный ряд все более тесных сближений между взрослым и ребенком, причем каждое такое сокращение психического расстояния между ними вызывает новую тревогу. Уменьшение этой тревожности взрослых - главный стимул педагогической практики каждого периода.

4. Из гипотезы, что история означает общее улучшение ухода за детьми, вытекает, что чем глубже мы уходим в прошлое, тем менее эффективными будут способы, которыми родители отвечают на развивающиеся потребности ребенка. Так что, например, если в сегодняшней Америке жертвами плохого обращения являются меньше миллиона детей, то в прошлой истории должен быть момент, когда так обращались с большинством детей, и такое положение считалось нормальным.

5. Поскольку психическая структура всегда передается из поколения в поколение сквозь узкую воронку детства, воспитательные обычаи общества являются не просто одной из его культурных черт, а главным условием трансмиссии и развития всех прочих элементов культуры; они ставят определенные пределы тому, что может быть достигнуто во всех других сферах истории. Специфический детский опыт - необходимая предпосылка поддержания соответствующих культурных черт, а как только меняются детские переживания, исчезают и связанные с ними черты культуры.

В соответствии с этими идеями Демоз подразделяет всю историю детства на шесть периодов, каждому из которых соответствует определенный стиль воспитания и форма взаимоотношений между родителями и детьми.

1. Инфантицидный стиль (с древности до IV в. н. э.) характеризуется массовым детоубийством, а те дети, которые выживали, часто становились жертвами насилия. Символом этого стиля служит образ Медеи.

2. Бросающий стиль (IV-XIII вв.). Как только культура признает наличие у ребенка души, инфантицид снижается, но ребенок остается для родителей объектом проекций, реактивных образований и т.д. Главное средство избавления от них - оставление ребенка, стремление сбыть его с рук. Младенца сбывают кормилице, либо отдают в монастырь или на воспитание в чужую семью, либо держат заброшенным и угнетенным в собственном доме. Символом этого стиля может служить Гризельда, оставившая своих детей ради доказательства любви к мужу.

3. Амбивалентный стиль (XIV-XVII вв.) характеризуется тем, что ребенку уже дозволено войти в эмоциональную жизнь родителей, его начинают окружать вниманием, однако ему еще отказывают в самостоятельном духовном существовании. Типичный педагогический образ этой эпохи - «лепка» характера, как если бы ребенок был сделан из мягкого воска или глины. Если же ребенок сопротивляется, его беспощадно бьют, «выколачивая» своеволие как злое начало.

4. Навязчивый стиль (XVIII в.). Ребенка больше не считают опасным существом или простым объектом физического ухода, родители становятся к нему значительно ближе. Однако это сопровождается навязчивым стремлением полностью контролировать не только поведение, но и внутренний мир, мысли и волю ребенка. Это усиливает конфликты отцов и детей.

5. Социализирующий стиль (XIX в. - середина XX в.) делает целью воспитания не столько завоевание и подчинение ребенка, сколько тренировку его воли, подготовку к будущей самостоятельной жизни. Этот стиль может иметь разные теоретические обоснования, от фрейдовской «канализации импульсов» до скиннеровского бихевиоризма и социологического функционализма, но во всех случаях ребенок мыслится скорее объектом, чем субъектом социализации.

6. Помогающий стиль (начинается в середине XX в.) предполагает, что ребенок лучше родителей знает, что ему нужно на каждой стадии жизни. Поэтому родители стремятся не столько дисциплинировать или «формировать» его личность, сколько помогать индивидуальному развитию. Отсюда - стремление к эмоциональной близости с детьми, пониманию, эмпатии и т.д.

Демоз не ограничился изложением своей теоретической концепции. Его первые работы содержали интересный фактический материал, а основанный им в 1973 г. журнал «History of Childhood Quarterly» способствовал активизации исследований истории детства. Ряд ценных моментов есть и в самой его теории: критика романтической идеализации положения детей в прошлые эпохи; указание на исторический характер педагогического гуманизма; констатация растущего понимания взрослыми автономии и субъектности детей; мысль, что образ ребенка всегда содержит в себе какие-то проективные компоненты, без изучения которых невозможна история детства.

Тем не менее взятая в целом «психогенная теория истории» весьма одностороння и не выдерживает критики (см.: [Кон 1988]).

Прежде всего, вызывает возражение тезис о «независимости» эволюции взаимоотношений родителей и детей от социально-экономической истории. Как справедливо указывали уже при обсуждении программной статьи Демоза видные историки, многие отмеченные Демозом особенности отношения родителей к детям объясняются не столько «проективными механизмами», сколько экономическими условиями.

Это касается, например, инфантицида. Детоубийство - не наказание, а просто избавление от лишних, нежеланных детей. Почти все занимавшиеся им антропологи, демографы и историки связывают распространенность инфантицида в первобытном обществе прежде всего с низким уровнем материального производства. Человечество, как и всякий биологический вид, всегда придавало большое значение продолжению рода. Деторождение почти всюду оформляется особыми священными ритуалами. Многие религии считают бесплодие самой страшной божественной карой, но нам не известно проклятий, обрекающих на повышенную плодовитость. Иными словами, все народы по-своему заботятся, любят и выращивают потомство. Но от инстинктивной потребности в продолжении рода до индивидуальной любви к ребенку, благополучие которого становится смыслом и осью собственного существования родителей, - дистанция огромного размера.

Дело здесь не столько в психологии, сколько в экономике. Народы, стоящие на низшей ступени исторического развития, живущие собирательством, физически не могут прокормить большое потомство. Убийство новорожденных младенцев было здесь такой же естественной нормой, как убийство стариков. «У бушменов мать кормит ребенка грудью до трех-четырех лет, когда можно будет найти подходящую для него пищу... Часто второй ребенок или даже несколько детей рождаются, когда мать еще кормит грудью первого. Но молока матери не хватает на всех детей, да и больше одного ребенка она не смогла бы носить на большие расстояния, которые проходит в поисках пищи. Поэтому нередко последнего новорожденного убивают сразу после появления на свет... Выжить могут только ребенок или дети, родившиеся после того, как первый новорожденный будет отнят от груди» (см.: [Бьерре 1964]).

Переход к производящей экономике существенно меняет дело. В хозяйстве, основанном на производстве пищи, дети могут уже в раннем возрасте быть использованы для прополки полей или для присмотра за скотом. Оседлый образ жизни и более надежная пищевая база также объективно способствуют более высокой выживаемости детей (см.: [Чайлд, 1956]).

Отныне инфантицид перестает быть жестокой экономической необходимостью и практикуется не столь широко, в основном по качественным, а не по количественным соображениям. Убивали главным образом детей, которых считали физически неполноценными, или по ритуальным соображениям (например, близнецов). Особенно часто практиковался инфантицид девочек.

Сосредоточив все внимание на эволюции отношения родителей к детям и не всегда разграничивая реальную, повседневную практику воспитания и ее символизацию в культуре, Демоз упрощает проблему. Он не учитывает имманентной, универсальной амбивалентности отношения к детям, существующей на всех этапах исторического развития и присущей всякому возрастному символизму. Образ ребенка и тип отношения к нему неодинаковы в разных обществах, причем это зависит как от уровня социально-экономического развития, так и от особенностей культурного символизма.

Периодизация Демоза откровенно европоцентрична. Впрочем, даже в европейской культурной традиции существуют несколько разных образов ребенка, каждому из которых соответствует свой собственный стиль воспитания. Однако ни один из этих стилей, точнее ценностных ориентаций, никогда не господствовал безраздельно, особенно если иметь в виду не нормативный канон, а практику воспитания. В каждом обществе и на любом этапе его развития сосуществуют разные стили и методы воспитания, в которых прослеживаются многочисленные сословные, классовые, региональные, семейные и прочие вариации. Даже эмоциональные отношения родителей к ребенку, включая их психологические защитные механизмы, нельзя рассматривать изолированно от прочих аспектов истории, в частности эволюции стиля общения и межличностных отношений, ценности, придаваемой индивидуальности и т.п.

Каждая культура имеет не один, а несколько альтернативных или взаимодополнительных образов детства. Каждому из этих образов соответствует определенный стиль воспитания. Идее первородного греха соответствует репрессивная педагогика, направленная на подавление природного начала в ребенке; идее социализации - педагогика формирования личности путем направленного обучения; идее природного детерминизма - установка на развитие положительных и ограничение отрицательных задатков личности; идее изначальной благости ребенка - педагогика саморазвития и невмешательства. Эти образы и стили не только сменяют друг друга, но и сосуществуют, причем ни одна из этих ориентаций никогда не господствует безраздельно, особенно если речь идет о практике воспитания. В каждом обществе, на каждом этапе его развития сосуществуют разные стили воспитания, в которых прослеживаются многочисленные сословные, классовые, региональные, семейные и прочие вариации.

Жестокое, по современным меркам, обращение с детьми, которое Демоз выводит из особенностей психики родителей, тесно связано с нормативной культурой общества. Наказания, в том числе телесные, - не столько разные формы насилия над детьми (child abuse), зависящие преимущественно от степени индивидуальной «репрессивности» или «либерализма» учителей и родителей, сколько компоненты принятой в обществе системы дисциплинирования, причем не только детей, но и взрослых.

Прежде всего что такое телесное наказание ребенка? Одно из лучших определений этого явления, широко распространенное в сравнительных исследованиях, принадлежит американскому антропологу Рональду Ронеру, согласно которому телесное наказание является прямым или опосредованным причинением ребенку физического дискомфорта или боли обладающим над ним властью родителем или другим лицом с целью остановить нежелательное поведение ребенка или предотвратить его. Прямое причинение физического дискомфорта означает шлепанье, битье, порку или другие формы непосредственного манипулирования телом ребенка. Опосредованное причинение физического дискомфорта подразумевает требование к ребенку совершить некое болезненное действие, например, заставить его стоять на коленях на гравии или горохе.

Чтобы понять степень, природу и функции телесных наказаний, нужно определить степень их распространенности в разных странах мира и на разных стадиях социально-экономического развития общества и выяснить существующие в этой сфере жизни макроисторические тенденции: усиливаются телесные наказания или ослабевают и как меняется приписываемое им значение и смысл. При этом необходим максимально широкий географический (желательно весь мир) и хронологический (вплоть до самых древних и архаических) охват культур и обществ.

До последней трети ХХ в. этнографы и антропологи ограничивались качественными сравнениями отдельных обществ. Затем появились статистические кросскультурные исследования и базы данных, изучение которых позволяет сделать определенные теоретические обобщения (об этих исследованиях подробно написано в моей книге «Ребенок и общество» [Кон 1988]).

Самая большая база данных, так называемая «Региональная картотека человеческих отношений» (Human Relations Area Files - HRAF), начатая в 1937 г., хранится в Йельском университете и содержит сведения о различных сторонах жизни многих народов мира, сгруппированных по культурам и по предметам.

Чаще всего ученые просматривают не всю базу данных, а так называемую «Стандартную кросскультурную выборку» из 186 культур. В разделе о социализации детей там представлены и наказания, которые подразделяются на:

1. Дразнение, насмешки по поводу плохого поведения;

2. Словесные выговоры, брань;

3. Предостережения, угрозы от имени сверхъестественных существ и посторонних;

4. Телесные наказания.

Другое количественное исследование (упомянутого выше Р. Ронера) посвящено влиянию на личность ребенка отношения к нему родителей. Закодировав 12 важнейших личностных черт, таких как враждебность, активная и пассивная агрессивность и способы их обуздания; зависимость; самооценка; эмоциональная реактивность, способность свободно и открыто выражать свои чувства; мировоззрение, прежде всего представление об окружающем мире как потенциально положительном, дружественном или отрицательном, враждебном; эмоциональная устойчивость; потребность в достижении; самостоятельность; щедрость, заботливость, поведение в конфликтных ситуациях; ответственность, Ронер сопоставил эти характеристики с тем, насколько принимают (положительное отношение) или отвергают (отрицательное отношение) ребенка его родители в 200 обществах из шести главных географических регионов, каждый из которых подразделяется на 10 культурных зон.

Практически все исследователи согласны, с тем что телесные наказания - элемент пакетного соглашения «социализаторов» и «социализируемых», характер которого тесно связан с другими свойствами культуры и социума. Поэтому распространенность и/или интенсивность телесных наказаний можно понять только в контексте. В каком именно контексте?

Самым важным предиктором, фактором, по которому можно предсказать наличие телесных наказаний, является социальная сложность (social complexity). Это понятие включает в себя целый ряд компонентов: наличие письменности и исторических хроник, оседлый образ жизни, земледелие, какой-то уровень урбанизации, технологическая специализация, наземный транспорт, наличие денег, определенная плотность населения, определенная степень политической интеграции и социального расслоения. Более сложная социальная структура и трудовая деятельность предполагают более строгий контроль за поведением взрослых, это побуждает родителей добиваться послушания и от ребенка, используя ради этого также телесные наказания. Эмберы подтвердили этот взгляд: пять из десяти параметров социальной сложности (сельское хозяйство, деньги, плотность населения, политическая интеграция и социальная стратификация) коррелируют у них с частотой телесных наказаний детей.

Второй существенный фактор и возможная причина телесных наказаний детей - культура насилия. Кросскультурные (как и экспериментальные) исследования показывают, что разные формы агрессии и насилия подкрепляют и порождают друг друга. Там, где есть одна форма насилия, почти наверняка появится и другая. Например, частые войны коррелируют с увеличением числа убийств, нападений, распространенностью соревновательного спорта, враждебной магии и строгих наказаний за преступления (см.: [Эмбер, Эмбер 1994]).

Физическое наказание детей коррелирует с битьем жен, агрессией между братьями и сестрами, жестоким наказанием преступников и причинением боли в женских инициациях (см.: [Левинсон 1989]). Иными словами, телесные наказания детей - часть общей культуры насилия.

Данные о том, как телесные наказания связаны с увеличением числа социализаторов, т.е. людей, участвующих в воспитании детей, оказались противоречивыми. Старые американские данные указывали на то, что социальная изоляция родителей усиливает вероятность физического наказания детей (см.: [Левинсон 1989]). Однако по данным Эмберов, увеличение числа людей, ответственных за воспитание детей, не уменьшает, а увеличивает вероятность телесных наказаний. Общества, где за детьми ухаживают не родственники, имеют более высокий индекс телесных наказаний, чем те, в которых эти функции принадлежат преимущественно родителям.

Более очевидный, но весьма существенный вывод - общества, находящиеся в состоянии войны, чаще других применяют и оправдывают телесные наказания своих детей, видя в этом средство воспитания смелости. Наказывая своих детей, родители думают, что таким путем они учат их преодолевать боль, это пригодится им во время войны.

Если телесное наказание детей является для родителей осознанным или неосознанным способом подготовки своих детей к жизни в условиях социального и властного неравенства (power inequality), это будет проявляться и внутри одного и того же общества. Проверить эту гипотезу на материалах данного исследования Эмберы не могли, но высказали ряд предположений.

Во-первых, можно ожидать, что в социально стратифицированных обществах, вроде США, родители, находящиеся в низших слоях социальной иерархии, будут больше склонны прибегать к телесным наказаниям своих детей, чем высокопоставленные. На самом деле, так оно и есть. Люди, находящиеся внизу социальной иерархии, сильнее ощущают давление социального неравенства и хотят подготовить к нему своих детей. Телесные наказания детей в английских аристократических школах этому вроде бы противоречат, но в данном случае наказание осуществляли не родственники, которые склонны к применению телесных наказаний больше, чем родители.

Во-вторых, некоторые в прошлом эгалитарные народы, оказавшись под колониальным гнетом, склонны усиливать применение к своим детям телесных наказаний. Статистически доказать это трудно, потому что большинство этнографических описаний относится к тому времени, когда колониальная власть уже была установлена, но отдельные факты такого рода известны. Это может объясняться тем, что в патриархальном деревенском обществе от ребенка не ждут ничего особенного, а социальное расслоение побуждает родителей ставить перед своими детьми более высокие цели и добиваться осуществления этих целей посредством побоев.

В целом, заключают исследователи, «наши данные указывают, что телесное наказание детей более вероятно в обществах, отмеченных властным неравенством, вызванным наличием социальной стратификации или высокими уровнями политической интеграции или наличием внешней власти... Телесное наказание детей не выглядит результатом того, что общество подчеркивает необходимость обучения послушанию, обучение послушанию не является независимым предиктором в нашем множественном регрессионном анализе (множественный регрессионный анализ - метод установления зависимости одной переменной от двух или более независимых переменных. - И.К.). Судя по тому, что общества, где заботу о детях осуществляют исключительно родители, стоят на низшей ступеньке по частоте применения телесных наказаний, а общества, где детей воспитывают не родственники, - на высшей, кажется, что биологическое расстояние увеличивает вероятность применения воспитателем телесных наказаний. Более частые состояния войны, что может отражать культуру насилия, также делают телесные наказания детей более вероятными» (см.: [Эмбер, Эмбер 1994]).

Кросскультурные сравнения супругов Эмбер могут служить хорошей исходной базой для обсуждения проблемы телесных наказаний. Но исследования этого типа имеют и свои ограничения. 

1. Прежде всего встает вопрос, насколько полон и адекватно интерпретирован круг этнических общностей, сведения о которых подвергаются статистической обработке? В источниках могут быть существенные пробелы, обусловленные состоянием этнографической литературы или пристрастиями составителей. Между тем статистическое обобщение, основанное на неадекватной выборке, неизбежно будет односторонним. Наличие между сравниваемыми группами статистически значимой разницы средних показателей не обязательно подтверждает гипотезу исследователя относительно причин или сопутствующих обстоятельств таких различий; заключение от различий между выборками к различиям в представленных ими популяциях нельзя механически переносить на природу самого изучаемого социального или психологического явления.

2. Любая система кодирования культурных явлений прямо или косвенно отражает теоретические ориентации автора, здесь тоже возможен субъективизм. Непредвиденные вариации могут затруднить применение кодировочной системы или повлечь за собой искажение данных. Исследователь, опирающийся на ранее закодированные данные, может по-разному группировать их, но не может выйти за пределы концептуальных представлений кодировщика.

3. Остро стоит проблема надежности первичной информации, большая часть которой была собрана людьми, не владевшими современной техникой полевых исследований. Если о каком-то явлении мало или вовсе нет сведений, например, о телесных наказаниях девочек, в отличие от мальчиков, это может объясняться и тем, что данное явление объективно редко встречается, и тем, что соответствующие культуры уделяли ему мало внимания, и тем, что собиравшие полевой материал этнографы не замечали этого явления, не придавали ему значения и даже умышленно замалчивали его. Никакая статистическая техника не может исправить этот недостаток.

4. Кодировочные категории кросскультурных исследований обычно фиксируют типичные образцы, «паттерны», поведения и верований данного общества в целом, не принимая в расчет многочисленных социально-классовых и индивидуальных различий между его членами. Между тем интрасоциетальные (существующие внутри данного социума) вариации могут быть не менее значительными и важными, чем интерсоциетальные, межкультурные, существующие между разными социумами или этносоциальными организмами.

5. Кросскультурные исследования часто молчаливо исходят из предположения о неизменности изучаемых образцов, обычаев и структур, особенно когда речь идет о таком консервативном явлении, как воспитание детей. Между тем это допущение теоретически сомнительно, а к динамическим, быстро развивающимся обществам и вовсе неприменимо.

6. Сами возможности корреляционного анализа ограничены: то, что переменная «X» имеет тенденцию сочетаться с переменной «Y», вовсе не означает, что «X» является причиной «Y». Более того, «X» может так же и даже более значимо коррелировать не только с «Y», но и с «Z» или «С», с которыми у нее нет явной содержательной, логической связи.

Некоторые обобщения Эмберов и их предшественников, например, связь распространенности телесных наказаний детей с культурой насилия, кажутся бесспорными, интуитивно понятными.

Но почему телесные наказания коррелируют с «социальной сложностью»? Более сложная социальная структура и общественно-трудовая деятельность действительно усложняет процесс социализации и порождает повышенные требования к детям, подкрепляемые, в частности, телесными наказаниями. В таком обществе детей не просто «пасут», но и формируют у них сложную мотивацию, потребность в достижении. Однако более сложная деятельность требует также большей самостоятельности. С помощью палки или ремня можно заставить ребенка выучить наизусть молитву, но научить его таким путем самостоятельно ставить новые вопросы невозможно.

За разными социально-педагогическими принципами стоит изменение процессов и форм социального контроля. Традиционное общество стремилось как можно строже и детальнее контролировать поведение человека, независимо от его возраста. По мере осознания ценности индивидуальности значительно больше внимания уделяется контролю за внутренними побуждениями и мыслями. Отсюда - принципиально иное соотношение наказаний и поощрений и установка на формирование развитого самоконтроля. Иными словами, социальная сложность должна способствовать не усилению телесных наказаний, а их ослаблению. А может быть, это разные категории «социальной сложности»?

Не совсем ясен и вопрос о количестве и качестве применяющих телесные наказания социализаторов. То, что посторонние взрослые, которым доверено воспитание детей, телесно наказывают их чаще и строже, чем родители, подтверждается многими этнографическими описаниями. Но что за этим стоит? То, что посторонние социализаторы меньше любят доверенных им детей, чем их собственные родители? Или у них больше подопечных детей и с ними труднее справиться? А может быть, сами дети чаще жалуются на телесные наказания со стороны посторонних, чем со стороны своих родителей, которых в традиционном обществе критиковать не принято? Обсуждая соотношение телесных наказаний в семье и в школе, мы не сможем уклониться от этого вопроса и увидим, что разница здесь не столько количественная, сколько качественная.

Вообще, далеко не все можно описать статистически.

Как любой другой аспект социализации, телесные наказания детей связаны с множеством социально-структурных, культурно-символических и иных факторов. Тут и социально-классовая структура общества, и род занятий населения, и особенности его гендерного порядка, и принятый в нем стиль социализации детей.

Сравнивая национальные стили воспитания по степени их строгости и соотношению наказаний и поощрений, необходимо всегда учитывать качественную сторону дела: как именно распределяются и воспринимаются награды и кары?

Способы дисциплинирования ребенка всегда прямо или косвенно соотносятся с его возрастом, причем здесь также существуют межкультурные различия. Эмма Голдфранк  различает по этому признаку четыре типа обществ (см.: [Голдфранк 1945]):

1. Общества, где и в раннем и в позднем детстве дисциплина слабая;

2. Общества, где и в раннем и в позднем детстве дисциплина строгая;

3. Общества, где в раннем детстве дисциплина строгая, а в позднем - слабая;

4. Общества, где в раннем детстве дисциплина слабая, а в позднем - строгая.

Европейскую модель воспитания по этой схеме нужно отнести к третьему типу, где считается, что в самом строгом и систематическом дисциплинировании нуждаются маленькие дети, а по мере взросления внешний контроль должен ослабевать и ребенку следует постепенно предоставлять самостоятельность. У японцев, малайцев, сингалов и ряда других народов философия воспитания другая: маленьким детям здесь предоставляют максимум свободы, практически не наказывают и почти не ограничивают; дисциплина, и весьма строгая, появляется позже, по мере вырастания ребенка, усваивающего нормы и правила поведения, принятые среди старших.

Важнейшим фактором философии воспитания детей в любом традиционном обществе является религия. Однако нормативные предписания разных религий относительно телесных наказаний не совсем одинаковы.

Библия, из которой исходят не только иудаизм и христианство, но отчасти и ислам, считает телесные наказания детей не только неизбежными, но и полезными для ребенка. Особенно жесткие предписания на сей счет формулирует Ветхий Завет.

«Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его» (Прит 13:24).

«Не оставляй юноши без наказания: если накажешь его розгою, он не умрет; ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней» (Прит 23: 13-14).

«Розга и обличение дают мудрость; но отрок, оставленный в небрежении, делает стыд своей матери» (Прит 29:15).

«Глупость привязалась к сердцу юноши; но исправительная розга удалит ее от него» (Прит 22:15).

«Наказывай сына своего, доколе есть надежда, и не возмущайся криком его» (Прит 19:18).  

Позднейшие христианские предписания, как правило, опираются не на слова Спасителя, а на ветхозаветные нормы. Эти нормы не свидетельствуют об отсутствии чадолюбия. Библия определенно рекомендует не наказывать детей в гневе, не вымещать на них зло и т.д. Но ничего похожего на «детоцентризм» Нового времени в ней нет. Безоговорочное послушание детей родителям - одновременно главная цель и необходимый способ воспитания. Телесные наказания в этом контексте принципиально неустранимы и даже благодетельны для ребенка. Они служат доказательством родительской, особенно отцовской, любви. Впрочем, такие доказательства и не нужны: человек действует по воле Божией и отвечает только перед Господом. Отцовство - типичная вертикаль авторитарной власти.

Строгие телесные наказания естественны и нормативны не только для иудаизма и христианства, но и для ислама. За большинство преступлений Коран рекомендует назначать телесные наказания, сила которых варьирует в зависимости от тяжести проступка (Коран 5:39), хотя они рассматриваются как крайняя мера, когда другие меры воздействия не помогли. Наказания должны быть публичными, чтобы служить примером для других (Коран 5:38). Хотя специальных призывов сурово наказывать детей в исламе, кажется, нет, в мусульманских школах порка учеников всегда считалась нормальным явлением.  

Однако не все религии к детям одинаково суровы. Некоторые восточные религии даже ставят детей в привилегированное положение по отношению к взрослым.  Например, буддизм категорически осуждает причинение боли другим людям и вообще живым существам, его главная ценность - сострадание. Это проявляется и в буддистской педагогике. Согласно индуистской традиции ребенок - самая большая ценность, поэтому ему нужно позволить развиваться без физического, эмоционального или психологического насилия.

Значит ли это, что в их педагогическом арсенале телесные наказания отсутствуют? Нет. Хотя телесные наказания здесь не предписываются и даже осуждаются, в реальной педагогической практике, например, в некоторых тибетских монастырях, они допускаются ради укрепления духа воспитанников.

Противоречие между религиозной философией и практикой воспитания детей ярко проявляется в странах Юго-Восточной Азии. Например, в Шри-Ланке воспитание детей до 5 лет, пока им занимаются матери, является весьма снисходительным. Зато после 5 лет, когда мальчиками начинают заниматься отцы, картина меняется. Учащаются и телесные наказания, которым мальчиков подвергают им не только и даже не столько отцы, сколько другие взрослые мужчины (см. [Зойса де и др., 2006]).

Таиландское семейное воспитание в целом выглядит довольно мягким. Зато в школе положение меняется. Постоянно живущий в Таиланде и женатый на местной женщине европеец рассказывает: «Мой тайский пасынок принес мне на подпись письмо, разрешающее учителям применять телесные наказания, и они их действительно применяют. Однажды сын пришел домой и взял 4 пары шортов и 3 пары трусов... Учитель предупредил ребят, что их ждет наказание. Весь класс, мальчики и девочки, получили по нескольку ударов палкой. Мой сын оказался к этому хорошо подготовлен».

Короче говоря, хотя теоретически религиозно-философские установки и социально-педагогические практики подкрепляют друг друга, сплошь и рядом они не совпадают. Причем практика, как правило, выглядит более жесткой...

Литература

Бьерре 1964 - Бьерре Й. Затерянный мир Калахари. М.: Мысль, 1964.

Голдфранк 1945 - Goldfrank E. Socialization, Personality, and the Structure of Pueblo Society // American Anthropologist. 1945. Vol. 47. P. 516-539.

Демоз 2000 - Демоз Л. Психоистория. Р. н/Д: Феникс, 2000.

Зойса де и др. 2006 - de Zoysa Piyanjali, Newcombe P. A., Rajapakse, L. Corporal punishment in the Sri Lankan context: Psychological outcomes for our children / D.M. Devore (Ed.). New Developments in Parent-Child Relations Hauppauge. N.Y.: Nova Science, 2006. P. 1-40.

Книга дворцовых интриг 2002 - Книга дворцовых интриг. Евнухи у кормила власти в Китае / Сост. Д.Н. Воскресенский, В.Н. Усов. М.: Наталис, 2002.

Кон 1988 - Кон И.С. Ребенок и общество: историко-этнографическая перспектива. М.: Наука, 1988.

Левинсон 1989 - Levinson D. Family violence in cross-cultural perspective. Newbury Park, CA: Sage. 1989.

Чайлд 1956 - Чайлд Г. Древнейший Восток в свете новых раскопок. М.: Изд-во иностранной литературы, 1956.

Эмбер, Эмбер 1994 - Ember C.R., Ember M. War, socialization, and interpersonal violence: A cross-cultural study // Journal of Conflict Resolution. 1994. Vol. 38. P. 620-646.

* По материалам еще не опубликованной книги И.С. Кона "Бить или не бить. Телесные наказания в междисциплинарной перспективе". М.: Время, 2011.

Редакция благодарит за предоставленный материал Пушкареву Наталью Львовну (доктор исторических наук, профессор, заведующая сектором этногендерных исследований Института этнографии и антропологии РАН, главный редактор Ежегодника "Социальная история").