Письма Ф.А. Степуна Г.Г. Кульману

В своей статье В.К. Кантор рассматривает непростые отношения русских эмигрантов с теми западноевропейскими чиновниками, которые строили структуры, позволявшие выжить русским интеллектуалам. Автор анализирует эту проблему на письмах Ф. Степуна Г. Кульману. Автор также публикует архивные письма Степуна Кульману.

In his article V.K. Kantor considers complicated relations Russian émigrés with these west-european functionaries, who have built organizations, structures, to assist survive Russian intellectuals. Author analyses this problem examining letters of F. Stepun to G. Kullmann. Author also publishes archived letters of Stepun to Kullmann.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Россия, Западная Европа, большевизм, нацизм, эмиграция, Степун, Кульман, революция, война, победа, издательство, журнал.

KEYWORDS: Russia, West Europe, bolshevism, Nazism, Emigration, Stepun, Kullmann, revolution, war, victory, publishing house, journal.

(Работа подготовлена при финансовой поддержке РГНФ (грант № 10-03-00064а)).

На протяжении всего XIX в. русская литература и философия искала героя, которого без сарказма можно было бы назвать «героем нашего времени». Это и Пьер Безухов, и Платон Каратаев, это Рахметов и Лопухов, это князь Мышкин и Алеша Карамазов, это Пелагея Ниловна Горького и т.д. - разных взглядов, разных исповеданий, но ориентированных на помощь ближним. Достоевский нашел определение такого героя - «положительно прекрасный человек». Причем сверхзадача русских писателей была в том, чтобы эти герои как бы ожили, стали общественной реальностью. Под видом рахметовых во власть ворвались бесы (русским писателям жизненно удавались страшные фигуры, они-то и оживали). Эти бесы и выгнали русских писателей и мыслителей из России, чтобы не очень-то воображали себя «солью русской земли», в расчете, что эта соль растворится в европейском море и ее вкус Россия забудет. Большевики играли почти наверняка. Шанс на погибель отвергнутых Родиной был большой. Европа шла к своей катастрофе, казалось, ей не до русских изгнанников. Военное министерство Германии, с которым был у большевиков договор о проезде русских интеллектуалов, разумеется, заботиться о приехавших не собиралось.

Как мы знаем, благородных людей в мире, готовых прийти на помощь, не так много, масса, как таковая, чувства сострадания не знает, у нее одна лишь страсть - страсть к насилию, вспомним Элиаса Канетти («Масса и власть»), и жажда фюрера. Но рыцари оставались, как всегда, бравшие на себя большую ношу. Скажем, был поклонник русской духовности, сам известный мыслитель, автор трехтомника «Россия и Европа», первый президент Чехословацкой республики Т.Г. Масарик. Он организовал приют, создал структуры для работы русских мыслителей (в Праге жили Б. Яковенко, П. Струве и др.). И все же большинство оказалось не в Чехословакии, а в Германии и Франции. А там жизнь была тяжела и скудна. В этих странах активно работала советская ЧК. Но и там эмигрантов (это ведь был почти исход - несколько миллионов) поддержали твердые и надежные руки. Разумеется, главные силы были направлены на поддержку русской интеллигенции, которую Ленин называл «говном нации». Но для кого-то на Западе задача сохранить интеллектуальную Россию как антитезу большевистской идеологии оказалась чрезвычайно важной. Какие цели были у этих хранителей - можно догадываться. Но великие тексты русской мысли и литературы они спасли. Теперь эти тексты снова в России. Как поразительно судьба русских изгнанников напоминает судьбу Данте, которую русские мыслители постоянно вспоминали. Изгнанный из Флоренции, он стал теперь ее символом. Аналогичное превращение произошло и с русской эмиграцией. Их книги, стихи, картины стали гордостью русской культуры. Кто укрывал Данте? Разумеется, противники Флоренции. Так ли это важно сегодня? Русские эмигранты сверяли свою судьбу с судьбой Данте. Это и Мережковский, и Борис Зайцев, написавшие книги о Данте. Слова Зайцева об изгнании Данте звучали как история о русских изгнанниках: «Пять дней грабил плебс дома Белых, а власть захватили Черные и Валуа. К Рождеству все вожди Белых бежали, среди них и Данте. А 27 января 1302 г. был обнародован декрет об изгнании Данте и его товарищей» [Зайцев 1922, 11]. Данте - это надежда, что и их слово переживет беду их времени: «Жизнь Данте была полна волнений, горечи и неудач. "Божественную Комедию" в его дни почти не знали. Тем грандиознее посмертная слава этого задумчивого и уединенного скитальца, вознесшая его на вершины человечества и осиявшая сказочным величием» [Зайцев 1922, 32].

Мы мало знаем о тех людях, что помогали, спасали, опекали русских эмигрантов. Они были, что называется чиновниками в неких структурах, создававшихся Западом в противовес Советской России. Как-то Честертон написал, что люди любят рассказы о сыщиках и контрразведчиках, потому что они напоминают средневековых рыцарей, вышедших на борьбу со злом. А зла было немало, и оно было активно. Это понимали эмигранты, понимал и Запад, не просоветский (был такой, и очень влиятельный), а тот, который выступил хранителем (в какой мере это было возможно) русской культуры. Агенты ЧК выкрадывали белоэмигрантов, убивали их (это видно из писем Степуна). Характерны заметки в эмигрантской прессе, скажем, в кадетской газете «Руль» в 1922 г.: «Берлинская политическая полиция напала на след новых приготовлений к посягательству на жизнь проживающих в Берлине видных русских общественных деятелей» [Макаров 2010, 306]. Противостояли им, разумеется, не ангелы с крыльями, а тоже сотрудники специальных органов, которые по отношению к изгнанным русским интеллектуалам выступали, однако, не как вербовщики, а как охранители. Благодаря их усилиям создавались издательства, печатные органы, институты. Скажем Русское студенческое движение, знаменитый «Вестник РСХД», издательство «YMKA-Press» и т.д.

Но были среди них и ангелы, бросившиеся на помощь русской мысли совершенно искренне, любившие русскую культуру, выросшие на ней, ставшие друзьями русских эмигрантов. Именно так - ангелом - назвал одного из них Степун, а именно Густава Кульмана. Но прежде, чем привести слова Степуна «Памяти <...> Кульмана», стоит дать хотя бы бегло факты биографии «ангела».

Густав Густавович Кульман (Gustave Kullmann, 1896-1961), швейцарец, родившийся в Голландии, учился в Йельском университете. Юрист по профессии, поклонник русской культуры, он встречал русских философов, высланных «на философском пароходе», помогал в их трудоустройстве, один из создателей и соредакторов (вместе с Бердяевым) журнала «Путь» (1925-1940), работал в «YMCA-Press», секретарь американского отдела YMCA. За год до женитьбы на Марии Зерновой (впоследствии - Кульман) - в 1928 г. Г. Кульман принял православие. В 1931 г. начал работать в международных организациях по интеллектуальному сотрудничеству. С 1938 г. он заместитель Верховного комиссара по делам беженцев при Лиге Наций, потом при ООН, занимался делами перемещенных лиц (DP), помогал еврейским беженцам, его именем назван один из кибуцев в Израиле. Но это позже. В 1920 - 1940-е гг. Кульман в центре русских эмигрантских судеб, в переписке со многими.

Для понимания близости Кульмана к русской эмиграции важно добавить, что его жена - родная сестра Николая Михайловича Зернова. Сам Н.М. Зернов в 1921 г. эмигрировал к Константинополь, откуда перебрался в Белград, где окончил богословский факультет Белградского университета в 1925 г. Как отмечается всеми, кто писал о Зернове, его биография вполне типична для интеллектуала-эмигранта, но не рядового. Из Белграда он переехал в Париж. Активный член Русского студенческого христианского движения (РСХД). Секретарь РСХД (1925-1932). Первый редактор "Вестника РСХД" (1925-1929). Доктор философии Оксфордского университета (1932). Преподавал основы восточной православной культуры в Оксфордском университете. В последние годы жизни руководил деятельностью дома свв. Григория Нисского и Макрины в Оксфорде. Скончался 25 августа 1980 г. в Оксфорде. После него осталось богатейшее собрание книг и рукописей русских эмигрантов, которое  хранится теперь в Москве, в отделе религиозной литературы и книг русского зарубежья Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы (фонд Зернова). Сохранилось письмо Степуна Зернову, где он отвечает на вопросы, которые Зернов разослал всем видным представителям русской эмиграции. Отрывок из этого письма любопытен, как самохарактеристика Степуна: «Писать обо мне очень трудно, потому что мою философию, нигде систематически не изложенную, но представляющую собой вполне законченную систему, надо почти по крохам собирать из всех моих книг» [Bakhmeteff Archive Zernov].

Кстати, встреча Степуна и Кульмана сразу определила их интеллектуальные интересы. Автор самой значительной немецкой книги о Степуне (биографически-проблемной) Кристиан Хуфен замечает, что знакомство и «важная дружба» произошла у Степуна и Кульмана на докладе Макса Шелера 18 марта 1923 г. в Берлине в Религиозно-философской академии [Хуфен 2001, 107]. Существенно, что в этот момент «приехавший из Швейцарии Кульман руководил образовательной программой YMKA в Берлине» [Хуфен 2001, 108]. Как известно, Берлин очень близок к Дрездену, где жил Степун. А уже с 1929 г. он становится в Дрездене директором Международного института студенческой взаимопомощи. Отсюда идет не только знакомство, но и возможная совместная работа Степуна и Кульмана. Надо сказать, что дружил не только Степун с Кульманом, дружили, естественно, и их русские жены. В 1931 г. Кульманы уезжают из Германии, но переписка не обрывается, напротив, усиливается. Скажем, в том же 1931 г. Наталья Степун пишет Марии Кульман о том, что происходит в их городе - о «ежедневных уличных боях в Дрездене с убитыми и тяжело раненными» [Хуфен 2001, 341].

Именно Кульману он рассказывает очень личное - о встрече с умирающим Эмилием Метнером, издателем «Мусагета», за которым Степуны ухаживали и которого похоронили. К Кульману Степун писал, советуясь и прося помощи (скажем, в связи с изданием «Нового Града»), обсуждал общих знакомых - Федотова,  особенно много занимает в его письмах имя Пауля Тиллиха. С Тиллихом Степун подружился давно. Надо сказать, что преодоление трудностей с получением профессорской кафедры в Дрездене вчерашним русским эмигрантом связано с письмом-рекомендацией Э. Гуссерля и прямой поддержкой именно П. Тиллиха: «На заседании Ученого совета отделения культурологии выступил незадолго до этого занявший кафедру теологии протестантский философ П. Тиллих и охарактеризовал кандидата как серьезного исследователя, после чего Степун был утвержден на должность экстраординарного профессора социологии» [Гергилов 2009, 151-152]. Судя по переписке, они дружили вместе и судьба Тиллиха, не вернувшегося в послевоенную Германию, занимала их мысли. К Кульману Степун обращался, когда решил тоже эмигрировать, опасаясь прихода на Запад Красной армии.

Сохранилось что-то вроде некролога Степуна на Кульмана, написанного по просьбе Марии Кульман. Приведем его, хотя и не целиком, выделяя лишь ключевые моменты. Именно здесь он и называет Густава Кульмана «ангелом-хранителем», пытавшимся хранить русскую и еврейскую нации.

ПАМЯТИ ГУСТАВА ГУСТАВОВИЧА КУЛЬМАНА

Свое критическое отношение к западноевропейской культуре Иван Киреевский выразил словами: "Запад - это рационализм мысли и атомизм жизни".

В своей критике отвлеченных начал Соловьев развил это положение и выдвинул как начало русской культуры религиозно укорененное положительное всеединство. Эту идею Достоевский уточнил требованием ее осуществления "может быть главная идея России и состоит в осуществлении ее идей". Миросозерцание и жизненное дело Густава Густавовича легко и округло вписывается в треугольник, над тремя углами которого вписаны эти три формулы.

<...>

Если бы Густав Густавович родился типичным западным европейцем, он, блестяще окончивший юридический факультет и получив предложение остаться при университете, стал бы знаменитым профессором, написав книгу "о положительных и отрицательных сторонах идеи автономии, как главного принципа новой культуры". Но он таковым не родился. Какая-то трепетная звезда с Востока заглянула в его колыбель и породнила с Россией. Науки он не бросил; каждый читавший его статьи или слышавший его лекции не мог не ощутить в его устном и печатном слове больших, широких и  к тому же лично окрашенных знаний, постоянно исполненных тяги к соседствующим наукам, к искусству, которое Кульман очень любил и понимал и, главное, к обязанности разрешения насущных проблем жизни. Этим разрешением он и занимался всю свою жизнь, не становясь профессиональным дельцом, суетливым функционером и политиканствующим демагогом, которые дружно разлагают современную Европу. Для Г.Г. характернее всего может быть то, что пройденный им жизненный путь неотделим от того пути, которым шла окружающая его трудная и сложная жизнь.

В Европе уже несколько десятилетий нарождается общеевропейский тип, для которого характерно как в культурной, так и в социальной жизни отрицание национального начала. Эта тенденция интенсивнее всего проявилась в большевизме, провозгласившем тезис, что субъектом культурного творчества является не нация, а пролетариат. К счастью, этот догматический тезис не осилил русского литературно-художественного творчества, в котором все сильнее  пробиваются национальные черты. Не в столь радикальной формулировке, но тот же тезис завладевает и современную западноевропейскую, во всяком случае, немецкою литературой. На недавно прочитанном в мюнхенском университете цикле лекций очень умный и тонкий ученый доказывал, что в современной немецкой литературе субъектом художественного творчества надо считать не нацию, а общество, распадающееся на левое и правое крыло и порождающее левую и правую литературу, враждующие между собой. Несостоятельность этой теории доказывается, как мне кажется, прежде всего тем, что не у западноевропейского общества, ни у русского пролетариата нет своего языка, а есть только терминология, которой для художественного творчества недостаточно. Да и сам Господь заключил союз с еврейской нацией в целом, а не с ее отдельными частями. Среди католических профессоров-старозаветников существует, между прочим, мнение, что на Страшном Суде будут судиться не только отдельные личности, но и нации. Такое понимание Страшного Суда возможно только, если нацию считать живою соборною личностью, имеющую своих ангелов хранителей. Эту точку зрения в наше время защищал еще Вячеслав Иванов.

В Г.Г. меня всегда привлекало, что, живя во многих культурах, как по долгу службы, так и по широте своих интересов, он никогда не производил впечатления национально обезличенного человека, а всегда лишь национально многоликого. В качестве шутливого указания на это свое свойство, он как-то, помнится, говорил мне, что научные статьи он охотнее всего пишет по-немецки, застольные речи произносит по-английски, интересные и остроумные разговоры ведет по-французски, а о сердечных делах, о любви охотнее всего говорит по-русски. Эти характеристики можно, при некоторой фантазии, превратить в образы упомянутых 22-х европейских наций. Россию Г.Г. чувствовал очень глубоко и знал очень хорошо. Особенно ее богословскую науку и ее религиозное миросозерцание. Если бы не легкий акцент в разговоре, его можно было бы подчас принять за подлинно русского человека.

Я не помню, где и когда мы с женой познакомились с Г.Г. Мои воспоминания о Кульманах начинаются с полученного нами в Дрездене письма с просьбой найти для них квартиру, что в то время (это был, вероятно, 29 или 30 год) было не так легко. Квартира нашлась не вполне обыкновенная: небольшой домик, напоминавший помещичий флигель в густом саду; в памяти качаются головки каких-то больших цветов. Помню первый разговор у нас - сразу же интересный, живой, особенный и очень серьезный. Начавшаяся в Дрездене дружба продолжалась на протяжении всей нашей жизни, вплоть до последнего свидания в Прине.

Дар дружбы - особый дар. Г.Г. был им одарен в особенно сильной степени. Мы жили у Кульманов в Женеве, в Босси. И несколько сложных и бурных дней провели с Г.Г. в Мюнхене, куда он приехал после окончания Второй мировой войны. Вспоминая дни, недели и месяцы, проведенные с Кульманами, я испытываю нежность и глубокую благодарность за все полученное от Г.Г. Вспоминаю его мощную, но и изящную фигуру, его живые серые глаза, уютную трубку в зубах и, вспоминая, всегда заново волнуюсь тем духовным и душевным началом, которое всегда ощущалось в нем. <...> [Bakhmeteff Archive Kullmann].

Это хорошее завершение вступительной заметки, дающее высокий духовный настрой для восприятия писем Степуна Кульману. Стоит в завершение напомнить, что сохранились только письма самого Степуна, все ответы его адресатов погибли в страшной бомбардировке англо-американской авиацией Дрездена (1945), когда дом Степуна был уничтожен до основания. Сам любимец Фортуны в этот момент был в отъезде. Но и без ответов понятны по письмам самого Степуна взаимоотношения адресатов. А они были высокие и достойные.

Литература

Гергилов 2009 - Гергилов Р.Е. Ф.А. Степун в Дрездене. Первые годы эмиграции // Вестник русской христианской гуманитарной академии. 2009. Т. 10. Вып. 4. С. 149-155.

Зайцев 1922 - Зайцев Борис. Данте и его поэма. М.: Вега, 1922.

Макаров 2010 - Макаров В.Г. Историко-философский анализ внутриполитической борьбы начала 1920-х годов и депортация инакомыслящих из Советской России. М.: Русский путь, 2010.

Хуфен 2001 - Hufen Christian. Fedor Stepun. Ein politischer Intellektueller aus Rußland in Europa. Die Jahre 1884-1945. Berlin, Lukas Verlag, 2001.

Bakhmeteff Archive Kullmann Columbia University Libraries, Bakhmeteff Archive. Ms Coll Zernov. Box 9. Stepun, Fedor Avgustovich. To Maria and Gustave Kullmann.

Bakhmeteff Archive Zernov Columbia University Libraries, Bakhmeteff Archive. Ms Coll. Zernov. Box 1. Stepun, Fedor Avgustovich. To Nikolai Mikhailovich Zernov.