(О философской интерпретации проблемы органической целесообразности в современной биологии)

Органическая целесообразность, то есть обнаруживающаяся в природе гармония, согласованность строения (структуры) и функций от­дельных организмов и живой природы в целом, приспособленность орга­нических систем к условиям их жизни,- это доступный уже простому наблюдению эмпирический факт, с которым имеет дело всякий исследо­ватель, как только он приступает к изучению общего строя живой при­роды, и который был включен в орбиту научных изысканий еще на заре науки. В то же время органическая целесообразность является весьма сложным результатом действия целого комплекса закономерностей, свя­зей, противоречивых тенденций, познание которых становится возможным лишь в ходе углубленных экспериментальных и теоретических исследо­ваний. Поэтому очевидно, что решение проблемы органической целесообразности могло быть лишь итогом длительного исторического развития биологии, тесно связанного вместе с тем с постановкой и решением це­лого ряда сложнейших методологических и гносеологических вопросов.

Проблема органической целесообразности представляет большой интерес с точки зрения философской, гносеологической, поскольку здесь, может быть, ярче, чем где бы то ни было, обнаруживается острая, полная самых неожиданных результатов, не прекращающаяся и по сей день идейная борьба между двумя противоположными концепциями - детер­министической и телеологической. Исторически дело обстояло таким образом, что вызревание материалистических предпосылок решения проблемы шло по линии механического детерминизма, который, как известно, исхо­дит из утверждения всеобщей причинной необходимости природы, отвер­гая случайность, понимаемую как целесообразно действующую «разум­ную силу». В то же время, отрицая телеологически интерпретируемую целесообразность, механический детерминизм наталкивается на целый ряд методологических затруднений, главное из которых состоит в том, что его принципы оказываются недостаточными при переходе к объясне­нию систем более высокого порядка, чем механическое движение. В ходе исследования обнаруживается, что механически детерминировать многие сложные явления органической жизни (то есть найти их ближайшую и «непосредственную» причину) просто невозможно. Познание вынуждает­ся здесь покинуть сферу абстрактно утверждаемой (абсолютной) необ­ходимости и устремиться к своей противоположности - абсолютной случайности.

В противовес этому телеология (в частности имманентная телеоло­гия) пытается не порывать с необходимостью при переходе за границы применимости принципов механизма (например, в сфере органической жизни). Она постулирует существование «изначальной целесообразно­сти», которая представляется как нечто укладывающееся в рамки детер­минизма, но выходящего за пределы узкого механизма. Однако это такой «выход», который означает практически отход не только от механизма, но и от материализма вообще. Утверждаемый таким образом «телеологи­ческий детерминизм» исходит гносеологически из того, что будто бы ре­зультат развития какого-либо познаваемого объекта наличествует ( в скрытом виде) в форме «внутренней цели» уже до его осуществле­ния. Эта «внутренняя цель» как бы контролирует развитие объекта на каждом его этапе, являясь одновременно некоей идеальной движущей силой, причиной этого развития (causa finalis).

Таким образом, имманентная телеология не дает действительного средства для преодоления механического детерминизма; она лишь пере­мещает вопрос в другую плоскость.

Противоречия механического детерминизма и телеологии отчетливо проявились в теории Ламарка, явившейся первой научно обоснованной попыткой объяснить существующий строй органической природы (следо­вательно, его «целесообразность») с позиций эволюционизма. В приня­той Ламарком схеме причинности естественнонаучный (материалистиче­ский) план исследования причудливо переплетается с телеологическим: попытка объяснить органическую целесообразность материальными при­чинами (эволюция как результат воздействия на организм измененных условий и т. д.) дополняется обращением к «внутренней цели», якобы им­манентно присущей живому («принцип градации»). Последнее, однако, превращает сам факт органической целесообразности из следствия эво­люционного процесса в его причину. Телеологическая «целеустремлен­ность», как некое врожденное «стремление к совершенствованию», высту­пает в этом случае в качестве изначального' и не подлежащего объясне­нию, что приводит к непримиримому противоречию с исходными принци­пами эволюционного учения Ламарка.

Эти противоречия ламаркизма послужили одной из причин его пер­воначальной неудачи среди материалистически мыслящих естествоиспыта­телей. Их преодоление, однако, направляло мысль по пути, который при­вел, наконец, к выработке научных основ действительного решения про­блемы. Впервые это удалось сделать Ч. Дарвину, который отбросил телео­логическую (в конечном счете виталистическую) концепцию «внутренней пели» и, вместе с тем, не отрицая объективности органической целесооб­разности, дал ей материалистическое объяснение в рамках строгой ка­узальности.

Дарвиновское объяснение выходит далеко за рамки традиционного механического детерминизма. Отказавшись от четко выраженного в ла­маркизме стремления найти ближайшие и однозначные причины эволюции в одном лишь изменении внешних условий, Дарвин нашел детерминисти­ческое решение проблемы, исследуя более сложный вид причинных отно­шений в живой природе - статистическую закономерность есте­ственного отбора.

В отличие от механического детерминизма, отрицающего объектив­ный характер случайности и ее диалектическую связь с необходимостью, обнаруженный в живой природе Дарвином новый вид причинной связи (статистический) имеет в своей основе случайность как форму проявле­ния необходимости. Именно такова объективная природа тех изме­нений, зависящих от специфических особенностей, подробностей внутрен­него строения организмов, которые были названы Дарвином «неопреде­ленными». Случайный (недетерминированный непосредственно и одно­значно внешними условиями) характер этих изменений не отменяет при­чинной закономерности эволюции. Последняя лишь осознается как опре­деленный результат проявляющейся через эти случайные изменения при­чинной необходимости, закономерности. Эта методологическая сторона учения Ч. Дарвина была высоко оценена в свое время Ф. Энгельсом, ко­торый писал, что «Дарвин в своем составившем! эпоху произведении ис­ходит из самой широкой, покоящейся на случайности, фактической осно­вы... Случайность опрокидывает существовавшее до сих пор  (то есть механическое.- И. Ф.) понимание необходимости. Прежнее представление о необходимости отказывается служить» («Диалектика природы», 1955, стр. 174).

* * *

Несмотря на то, что Дарвин дал принципиальное решение проблемы, в последующий период развития биологической науки борьба детерми­низма и телеологии не стала менее острой. Дело объясняется, помимо всего прочего, тем, что дарвиновское учение поставило целый ряд новых вопросов, которые требовали экспериментального и теоретического иссле­дования. К их числу относятся, в частности, вопрос о конкретных при­чинах индивидуальной изменчивости, ее направленности и т. п., вопрос о роли «прямого приспособления» и многие другие. В зависимости от способа решения этих вопросов в последарвиновской биологии и опреде­ляют свои исходные принципы различные направления.

Довольно широкое распространение в современной биологии имеет неоламаркизм. Неоламаркисты, в частности механоламаркисты, отбра­сывают дарвиновское учение о естественном отборе, признавая прямое и непосредственное влияние внешней среды единственным фак­тором, создающим целесообразную организацию живых существ (экто­генез). Организмы рассматриваются при этом как мертвые механические системы, как пассивный пластический материал, в котором однозначно запечатлеваются формирующие воздействия среды.

В методологическом отношении концепции механоламаркистов озна­чают поэтому возврат к традиционным принципам механического детер­минизма. Сложная (статистическая) природа наследственных изменений, в общей форме подмеченная в свое время Дарвином, упрощенно интер­претируется механоламаркистами как элементарный процесс трансфор­мации внешних воздействий через соматические клетки, изменение кото­рых вызывает, в свою очередь, соответствующую перестройку в воспроиз­водящих клетках («соматическая индукция»). Таким образом, оказывает­ся, что причина всегда абсолютно эквивалентна следствию (последнее не имеет, следовательно, вероятностного характера). Всякие «возмущаю­щие» моменты, случайные отклонения, учет которых и делает необходи­мым признание статистического действия естественного отбора, механола­маркисты полностью исключают.

Однако отстаивание подобных противоречащих действительным фак­там идей не могло осуществляться последовательно, поскольку явление целесообразности (приспособленности организации к среде) неминуемо «объясняется» здесь через необъясненную целесообразность реакций орга­низмов на изменения среды. А дать действительное объяснение этому явлению, исходя из узкой концепции механизма, невозможно. Именно по­этому механизм, как правило, дополняет свои построения идеями, заим­ствованными из арсенала витализма. В связи с эти»м телеологический «анализ» рассматривается как нечто необходимое для «продолжения» ка­узального исследования. Механоламаркизм и получает такое «дополне­ние» в виде психоламаркизма. Последний пытается объяснить орга­ническую целесообразность как результат телеологически направленной эволюции, идущей под определяющим влиянием неких психических фак­торов, которые присущи якобы даже простейшим живым формам.

Это гносеологически неизбежное единство, казалось бы, полностью исключающих друг друга противоположностей можно наглядно просле­дить на примере такого популярного в биологической науке направления, как так называемая «механика развития». Методологически исходные пункты последней, сформулированные В. Ру (см. W. Rоux «Gesammelte Abhandlungen uber Entwieklungsmechanik der Organismen», Leipzig, 1895), существенно определялись принимаемой ее автором схемой механическо­го детерминизма. В соответствии с этой концепцией Ру представлял себе организм как механическую сумму каузально детерминированных частей вне их функциональной зависимости от целого и среды обитания, а за­дачу его исследования - как стремление установить строгую детермина­цию частей и найти факторы, определяющие направление процесса раз­вития. При этом дарвиновский подход к изучению проблемы органической целесообразности как проблемы исторической Ру отбрасывал, считая его спекулятивным, противоречащим строго каузальному мышлению совре­менной науки, опирающейся на планомерно организованный точный эксперимент. В связи с этим изучение проблемы детерминации рассмат­ривалось прежде всего как задача аналитическая, а сам эксперименталь­ный метод (употребление которого дало колоссальный фактический ма­териал, внесенный «механикой развития» в золотой фонд науки) осозна­вался лишь как «каузально-аналитический», где на первый план выдви­гается задача расчленения целостного организма и представления его как простого причинного ряда форм, доступного познанию в рамках строгой каузальности, без обращения к телеологии и т. п. Причем под причиной формы Ру понимал ее отдельный специфический элемент, который и необходимо вычленять в эксперименте. Однако «механика развития» столкнулась с целым рядом весьма существенных затруднений, напри­мер, в объяснении гармонической целостности органических систем и т. д. Необходим был полный отказ от механицизма, чтобы успешно преодо­леть эти затруднения.

Между тем в рамках «механики развития» появилось направление, которое, не покидая механистических позиций ее автора, попыталось преодолеть эти затруднения с помощью витализма и телеологии. Г. Дриш выдвинул идею о том, что органическое целое больше, чем сумма его частей, что после сложения частей обнаруживается еще некий немате­риальный «остаток» («энтелехия»), в котором как раз и заключена сущ­ность жизни, не улавливаемая путем рассмотрения организма как простой механической системы.

Неовиталистическая система Дриша внесла в «механику развития» тот «спекулятивный» элемент, даже намек на который так строго осуж­дался Ру. Более того, она явилась логическим «дополнением» «каузально-аналитического» метода, включившим в него «синтетически-дедукти'вный» момент - «энтелехию» - как некий «фактор целостности» и в то же вре­мя как имманентно присущую живому «внутреннюю целесообразность», контролирующую процесс развития, который, по Дришу, не является индетерминистическим, хотя он и не подчиняется «механической причин­ности». Это имманентный телеологический процесс, соответствующий, со­гласно Дришу, принципам детерминизма гораздо больше, чем оонован-ная на случайности дарвиновская теория естественного отбора, посколь­ку здесь вместо случайности исследователь имеет дело с необходимостью, закономерностью (см. Hans Driesсh «Biologische Probleme höherer Ordnung». Leipzig, 1944).

Эти идеи Дриша получили широкое распространение в современной зарубежной биологии, в особенности в трудах, философски интерпрети­рующих ее достижения, причем главной заслугой Дриша считается то, что он освобождает биологию от «механического дарвинизма» (см., на­пример, послесловие А. Мейера-Абиха к вышеуказанному сочинению Г. Дриша). Наличие нематериального принципа (энтелехии), который якобы формирует материальную систему веществ в единый целост­ный организм!, отстлиплст и такой идеалист, как Шуберт-Зольдерн (см. Schubert-Soldern Reiner «Die Begriffe Substanz, Morphé und Entelechie in ihrer Beziehung zum Lebensproblem». «Wissenschaft und Weltbild» № 11 -12, 1954). Виталистические идеи Дриша все более разви­ваются при этом no линии панпсихизма, смыкаясь с откровенным фидеиз­мом, апеллирующим к богу как к «конечной причине» «разумной упорядо­ченности» природы  (см. G.   S i e g m u n d   «Naturordnung als Quelle der Gotteserkenntnis». Freiburg, 1950; A. Wenzl «Methaphysik der Biologie von heute». Hamburg, 1951 и др.).

Неовитализм во всех его разновидностях поднимает на щит телеоло­гию как главное орудие в борьбе с материализмом; он обращается к телеологии потому, что только она дает какую-то видимость логической обо­снованности представлениям о «жизненном факторе». Последний же, по­лагают неовиталисты, делает, в свою очередь, научно необходимым теле­ологический способ мышления. Логика их рассуждений такова: «Жизнен­ный фактор» (энтелехия) непознаваем в рамках 'исследования, опираю­щегося на «физическую причинность», поскольку он не дается в опыте. Но, с другой стороны, он до некоторой степени познаваем, так как в опы-те мы можем судить о нем по тем следствиям, к которым приводит его действие в качестве «имманентной причины». Следовательно, сущность органических процессов может быть познана лишь путем заключения от следствия к причине, то есть при помощи телеологических форм мышле­ния, которые и дают возможность уловить «частично акаузальную» (в смысле «физической причинности») природу органических объектов. При этом неовиталисты отрицают всякую попытку полного познания сущ­ности органического на основе одной лишь «физической причинности». Ими выдвигается принцип «финальности» как непогрешимый метод исследования в сфере органической жизни. Весьма рельефно обнаружи­вается это при рассмотрении той аргументации, которую приводит, например, Виллибальд Бауман, критикуя антителеологическую направлен­ность «критической онтологии» Николая Гартмана (см. Willibald Вaumann «Das Problem der Finalität im Organischen bei Nicolai Hartmann». 1955).

Как известно, H. Гартман в целом ряде своих трудов (в особенности см. его работы «Philosopliie der Natur. Abriss der speziellen Kategorienlehre» и «Teleologisches Denkcn»), несмотря на общую идеалистическую основу принимаемой им философской системы, решительно отбрасывает имманентную телеологию и, опираясь на некоторые идеи И. Канта, раз­вивает мысль о том, что только в сознании (мышлении) возможен такой случай, когда по времени более позднее выступает как исходное, началь­ное, то есть что «финальность» (Finalität) возможна только в мышлении и невозможна в природе как ее объективная цель (Naturzweck). Целесо­образность, по Гартману, является, следовательно, лишь способом мыс­ленного рассмотрения некоторых процессов в органическом, поскольку они не укладываются полностью в рамки механизма. Следует заметить в то же время, что Н. Гартман отнюдь не отрицает эмпирического факта существования целесообразности в органической природе. Он подчерки­вает, что все дело заключается лишь в том, как ее понимать.

В. Бауман обрушивается на эти антителеологические положения натурфилософии Н. Гартмана. Он считает «финальность» категорией бы­тия, полагая, что цель возможна не только в мышлении человека, но и (правда, в другой форме, в виде «стремления к целесообразности») в при­роде. По его мнению, без привлечения «телеологического фактора» нет возможности объяснить результаты эмпирических опытов, ибо развитие органического всегда является конечно определенным, а следовательно, должно иметь и носителя этой «конечности» (финальности) (см. W. Вaumann   «Das Problem der Finalität...», S. 65).

В противовес неоламаркизму и неовитализму в современной биоло­гии развивается направление, которое, занимая критические позиции по отношению к теориям, вводящим в прогрессивную эволюцию некоторые мистические, направляющие агенты, полностью отказывается от призна­ния какой бы то ни было целесообразности реакций организмов и рассматривает эволюцию вообще как «явление случайности» (см. Т. Морган «Структурные основы наследственности». Москва - Петро­град. 1924, стр. 260). "

Возникновение этого направления было обусловлено развитием но­вой научной дисциплины - генетики, принесшей с собой огромные ре­зультаты в изучении процессов лежащей в основе эволюции индивиду­альной изменчивости и сложных механизмов передачи наследственных свойств. Эмпирически выведенные Менделем статистические закономер­ности наследования при гибридизации (закон расщепления и закон неза­висимого комбинирования генов) послужили началом этого направления. Однако они отражали лишь количественную сторону явлений. Впоследст­вии была предпринята попытка дать качественную биологическую (в частности, цитологическую) расшифровку количественно выраженных за­кономерностей наследования. Высказанная вначале гипотетически (Корренс, Сёттон, Бовери), эта попытка и была впоследствии оформлена экс­периментально и теоретически (в особенности Т. Морганом) в виде хро­мосомной теории наследственности.

Теория эта, чрезвычайно сильно эволюционировавшая за последние 10-15 лет, содержит в себе материалистическую интерпретацию явлений, которые витализм во всех его разновидностях исключал из сферы естест­веннонаучного рассмотрения в рамках «физической причинности». Вме­сте с тем она требует таких допущений, которые обусловили чрезвычай­но острую критику ее исходных принципов не только со стороны витали­стов, но и со стороны материалистически мыслящих естествоиспытателей (отрицание наследования приобретаемых свойств, качественной детерми­нированности генных мутаций изменениями среды, то есть настаивание на «абсолютно случайном» характере наследственных изменений, меха­нистическое понимание роли отбора и т. д.). Эти противоречащие огромному фактическому материалу и основным принципам дарвинизма допу­щения (от части которых многие крупные представители хромосомной теории наследственности в последнее время начинают отказываться) делают эту теорию непригодной в качестве полного описания лежа­щих в основе эволюции закономерностей, а следовательно, и полного объ­яснения проблемы органической целесообразности, на что она пре­тендует до сих пор. Мы оставляем поэтому в стороне анализ поло­жительных сторон этой теории, накопившей в последнее время огром­ный фактический материал путем комплексных цитологических, физико-химических и других исследований, и сосредоточим) свое внимание на выяснении в интересующем нас аспекте причин, делающих ее, на наш взгляд, непригодной для объяснения проблемы органической целесо­образности.

Отказавшись от однозначной причинной интерпретации мутационного процесса, сторонники хромосомной теории наследственности настаивают на исключительно статистическом понимании закономерностей, которые обусловливают органическую целесообразность. При этом естественный отбор, вопреки Дарвину, до сих пор трактуется некоторыми из них как некое «механическое сито», выделяющее случайно оказавшиеся полез­ными мутации (одна такая мутация, по Дж. Гексли, приходится на 100 тыс.; вероятность же сочетания в одной линии хотя бы двух полезных мутаций равна 1 на 10 млрд.). Эта «исключительно высокая степень невероятности» (Р. Фишер) событий, дающих материал для действия естественного отбора, и послужила поводом для уподобления природы некоему «сумасшедшему математику», производящему неисчислимую массу почти исключительно вредных изменений (Г. Гамов). Только дли­тельная поэтапная работа естественного отбора и создает некоторую упорядоченность в этом хаосе случайных событий.

Абсолютизация случайности и отрицание качественной детермини­рованности наследственных изменений внешней средой, то есть приспосо­бительного (и в этом смысле направленного, упорядоченного) характера изменчивости, приводит многих представителей этого «ультраселекционистского» направления к откровенно    индетерминистическим    выводам.

Последние сопровождаются, как правило, принятием виталистических и телеологических идей в качестве уже отмечавшегося нами «дополнения» к механистическим направлениям. Особенно отчетливо это проявляется в теоретических построениях представителей так называемого «органиче­ского индетерминизма» (Ф. Уэллс, Р. Лилли, П. Иордан и др.).

В основе этих построений лежит правильная мысль о возможности и плодотворности применения принципов новой физики, физики ядра, к анализу тех квантово-механических процессов, которые являются общи­ми как для живых, так и для неорганических систем. Статистическая при­рода этих процессов делает перспективным использование математиче­ского аппарата квантовой механики в биологическом исследовании. Из­вестно, насколько плодотворной оказалась в этом отношении попытка, предпринятая Э. Шредингером в его лекциях «Что такое жизнь с точки зрения физики?». Однако эта попытка во многом обесценивалась крайней механистичностью теоретических позиций автора, занимаемых им в об­ласти биологии, что в свое время было уже отмечено в нашей печати. В сущности, Э. Шредингер просто заменил механицизм, опирающийся на основные теоретические принципы классической физики, «неомеханициз-мом», строящим свои исходные положения на основе новой физики[1].

Принимаемый им вслед за немецким физиком М. Дельбрюком взгляд на ген как на гигантскую молекулу, подобную «апериодическому кри­сталлу», приводит к крайне механистической интерпретации наследствен­ных изменений (мутаций) не как прежде всего биологического процесса перестройки материальных основ наследственности (генов) и организма в целом в результате изменения обмена веществ с окружаю­щей средой, а как чисто спонтанного, случайного «квантового скачка», вызываемого лишь внутримолекулярными перестройками генов (сводя­щимися к простой перестановке атомов с образованием изомерной моле­кулы) под влиянием случайных колебаний теплового движения.

Существенно важным остается здесь, тем не менее, то, что Э. Шре­дингер пытается объяснить все эти процессы на почве детерминизма, от­вергая наряду с этим допущение каких бы то ни было «субвитальных сил». Он полагает, что если протекающие в живом организме процессы не поддаются «строгой детерминации» (в смысле механического детерми­низма классической физики), то во всяком случае они детерминированы статистически. В то же время Э. Шредингер категорически отказывается признать принципиальное значение для биологических процессов разде­ляемого некоторыми физиками мнения о «квантовой недетерменированно­сти». С его точки зрения, для единичных генов вообще неприменимы принципы статистической механики.

По иному пути пошли сторонники «органического индетерминизма» (см., например, P. Jordan «Die Physik und das Geheimnis des organi-schen Lebens». Braunschweig, 1947). Опираясь на индетерминистическую интерпретацию «соотношения неопределенностей» В. Гейзенберга, которая дается представителями копенгагенской школы в физике, они экстраполи­руют этот якобы «доказанный» вывод на область органических явлений. По их мнению, единичные изменения генов подчинены закономерностям, описываемым волновой механикой, а поэтому не подчиняются «физиче­ской причинности». Генные мутации, с этой точки зрения, являют собой образец «физического индетерминизма».

Эти крайние выводы служат в то же время удобной почвой для про­таскивания «всеобъясняющего» витализма, ставящего на место «физиче­ской причинности» телеологию. Как известно, живые организмы, поскольку они осуществляют постоянный обмен веществ и энергии с окружаю­щей средой, принадлежат к категории так называемых «открытых си­стем», для которых в отличие от «замкнутых систем» характерно то, что энтропия не достигает максимума, а сохраняется на постоянном и доста­точно низком уровне. Таким образом, мы имеем дело здесь с «наруше­нием» второго закона термодинамики, с «противоречием» термодинамиче­ской вероятности, закону возрастания энтропии.

Материалистическая интерпретация этого интересного явления за­ключается в том, что организмы «избегают» максимального увеличения энтропии и перехода к термодинамическому равновесию, то есть, по суще­ству, сохраняют себя как живые тела, за счет постоянного- извлечения свободной энергии из окружающей среды, иначе говоря, за счет того, что они, по образному выражению Э. Шредингера, «питаются отрица­тельной энтропией». Что касается сторонников «органического индетер­минизма», то они стремятся объяснить это диалектическое противоречие. присущее жизненным процессам, тем, что якобы в основе жизни лежат индетерминистические «психические импульсы», которые создают через гены упорядоченность и направленность развития живых систем. Это первичное по отношению к физическому (то есть к материи) психическое («монады») якобы телеологически регулирует и сознательно направляет физический процесс, создавая, в частности, целесообразность организации живых форм. Иначе говоря, «органический индетерминизм» благополуч­но трансформируется в телеологизированный психовитализм, стремящийся выключить жизненные процессы из сферы «физической причинности» и на основе абсолютизации специфичности живого настаивающий на «абсолютной  автономности»  организмов.

Последняя тенденция в весьма недвусмысленной и, по нашему мне­нию, характерной для этого направления форме выражена в книге П. Вандриеса «Детерминизм и автономия (P. Vendryos «Déterminisme et autonomie», Paris, 1950), который, отождествляя механический де­терминизм, с его идеей однозначной связи событий с детерминизмом вооб­ще, рассматривает концепцию статистической вероятности событии как индетерминистическую, базирующуюся на представлении о чистой случайности, поскольку неоднозначность статистической связи исключает якобы всякую необходимость в вероятностных (стохастических) событиях. Теория вероятностей, по мнения автора, в связи с этим должна дополняться новым элементом - финальностью. Последний, полагает Вандриес, в особенности необходим биологии (см. там же, стр. 64-66).

Таким образом, уже само рассмотрение тех следствий, к которым приводит отмеченная выше концепция «абсолютной случайности» при логическом развитии ее исходных пунктов, свидетельствует о ее теоретической односторонности и неполноте. Абсолютизация статистичности мутационного процесса, отрицание наследования приобретаемых свойств, отбрасывание материалистически интерпретируемой направленности («целесообразности») реакций организмов на изменение окружающей среды - все это оставляет лазейку для виталистов, идеалистически и телеологически интерпретирующих приспособительную изменчивость.

Однако наряду с рассмотренными нами концепциями существуют направления, которые пытаются найти «третью линию» в науке, «снимающую» альтернативную постановку вопроса (либо механизм, либо витализм) не путем механического отбрасывания или эклектического совмещения противоречащих сторон, а путем их преодоления и выработки такой точки зрения, которая возвышалась бы над механизмом и витализмом, механическим детерминизмом и телеологией. Но поскольку эта объективно-истинная тенденция диалектического «снятия» проблемы механизма-витализма может быть осуществлена лишь адекватными средствами, постольку те направления, которые не опираются в своей работе на диалектико-материалистическое понимание природы, неминуемо возвращаются либо к одной, либо к другой стороне альтернативы, подлежащей снятию. Таков неизбежный результат критики витализма и механизма, которая была в свое время предпринята, например, А. Бергсоном (см. Анри Бергсон «Творческая эволюция». М., 1909), пришедшим в ко­нечном итоге к защите витализма и телеологии.

Телеология пронизывает и все современные «организмические тео­рии» - «органицизм», «теорию эмерджентной эволюции», «холизм» и т. п. Сторонники этих «теорий» пытаются ввести под разными названиями нематериальный «фактор целостности», «организатор», который якобы объединяет отдельные части организма и целесообразно направляет его реакции[2].

Это по существу своему виталистическое и телеологическое «реше­ние» проблемы встречает энергичный отпор со стороны материалистиче­ски мыслящих зарубежных биологов. Весьма интересна в этом отноше­нии философская позиция одного из крупных современных биологов, Макса Гартмана. Последний остро критически относится как к откровен­ному витализму Дриша, так и к такой замаскированной его форме, как «органицизм» Берталанфи (см., например, Max Hartmann «Die methodologischen Grundlagen der Biologie». Leipzig, 1933, S. 3 u. a.). Резкое противодействие встречает со стороны М. Гартмана и «органиче­ский индетерминизм». Он считает неосновательным выводить из «соотно­шения неопределенностей» Гейзенберга и чисто статистического характе­ра квантовой физики заключение о якобы «акаузальном» характере ми­кропроцессов, поскольку «и чистая статистика и вероятность предпола­гают... лежащую в их основе каузальную закономерность» (Max Hart­mann «Die philosophischen Grundlagen der Naturwissenschaften». Jena, 1948, S. 204).

Однако в борьбе с индетерминизмом М. Гартман опирается на лож­ные философские предпосылки, заимствованные им у Канта и включен­ные в несколько измененном виде в «критическую онтологию» Николая Гартмана, которая полностью принимается М. Гартманом. Каузальность, полагает М. Гартман, есть категория, дающаяся нам a priori; как априорная предпосылка всякого опыта, она необходимо лежит в основа­нии и статистической вероятности, поскольку последняя попросту невоз­можна без априорного представления о «порядке природы». Такому представлению о причинности, пишет М. Гартман, современная (стати­стическая) физика не противоречит, а поэтому ложными являются индетерминистические выводы. Причинность М. Гартман понимает преж­де всего как механическую. Для него природа - комплекс связанных однозначной функциональной зависимостью причинных рядов. Исследо­ватель с помощью «генерализирующей» и «точной» индукции (сравни­тельного и экспериментального методов) движется от действия к пред­шествующей причине, пока не подвергнет аналитическому рассмотрению всю причинную цепь (см. М. Hartmann «Biologie und Philosophic», Berlin, 1925, S. 6-7).

Механицизм и идеалистический иррационализм обесценивают крити­ческие позиции М. Гартмана. В конечном счете оказывается, что пробле­ма витализма-механизма неразрешима, так как она относится (наряду с психофизической проблемой) к сфере «иррационального», а главным по­роком витализма признается его «философская непримиримость», неже лание признать, что «граница познания» лежит не между органическим и неорганическим, а между «рациональным» и «иррациональным» (см. М. Hartmann «Allgemeine Biologie. Eine Einführung in die Lehre vom Leben». Stuttgart. 1953, S. 887). Далее М. Гартман делает вывод, что и крайний детерминизм (лапласовского типа) и учение о вероятностном характере причинной закономерности реального мира в конце концов ставят такие вопросы, которые выходят за границы компетенции позна­ния. Поскольку даже в «рациональной части бытия» практически невоз­можно абсолютное познание, то, полагает М. Гартман, равноценно как детерминистическое, так и статистическое понимание закономерностей[3]. Заканчивая рассмотрение той сложной и разноречивой картины, ко­торую дает даже беглый анализ борьбы механических и телеологиче­ских концепций органической целесообразности, следует отметить, что главный порок этих направлений в современной биологии заключается в неумении (или иногда в недостаточном умении) представить подлежащий исследованию объект в диалектическом развитии и отразить его в кате­гориях, адекватных этому развитию. Такие категории может дать только материалистическая диалектика, лишь опираясь на которую биологиче­ские теории (созданные уже или которые могут быть созданы в будущем) способны глубоко научно решать проблему органической целесообразно­сти. Исходным пунктом таких теорий может быть только детерминизм, осознанный и формулируемый как диалектико-материалистический де­терминизм.

* * *

Детерминистической является всякая теория, которая исходит из рас­смотрения вещей и явлений объективного мира не как сосуществующих в пространстве и времени, а как причинно взаимосвязанных, взаимооб­условленных. Это подтвержденное практикой признание существова­ния определенных связей, взаимной обусловленности вещей и явлений составляет в то же время одну из необходимых черт диалектиче­ского мышления вообще. Но в своей общей форме оно присуще не толь­ко ему. Нельзя сказать, что метафизическое мышление коренным образом отличается от диалектического именно этим. Первое также включает в себя признание связи и взаимообусловленности вещей и явлений, поэтому, скажем, домарксистский метафизический материализм также стоял на позициях детерминизма, но это был детерминизм механический, что означает прежде всего отождествление детерминизма с причинностью, то есть интерпретацию всякой связи как только причинно-следствен­ной. Между тем на самом деле причинность есть лишь одна из форм свя­зей объектов[4]; ее выделение предполагает определенную степень абстракт­ности рассмотрения этих связей, изоляцию выделяемой связи, которую должен устранить последующий анализ. Однако механический детерми­низм, по существу, не идет дальше выяснения причинно-следственных от­ношений как отношений временной и генетической последовательности. Познание природы (сущности) объектов ограничивается в кем стремле­нием к полному рассмотрению причинного ряда; при этом выпадают переходы сознания от одного типа связи к другому, более глубоко и полно выражающему сущность объектов[5]. Причинная связь интерпретируется механическим детерминизмом как только необходимая; он исключает воз­можность рассмотрения ее как случайной связи, которая может превра­титься в необходимую, существенную.

С точки зрения механического детерминизма, следовательно, отноше­ние причины и следствия может быть лишь таким, что если известны на­чальные условия, то поведение любой системы полностью известно и од­нозначно определено. Между тем такие отношения возможны лишь в слу­чае полной изоляции вещи от условий (а рассмотрение последних как неизменных и раз навсегда данных и означает такую изоляцию). Конкрет­ный анализ предмета, учитывающий всю сложность его связей, отноше­ний с другими предметами, показывает, что существует множественность причин, обусловливающих те или иные процессы, причем сама эта множественность есть не простая сумма причин, а сложное интеграль­ное целое, из которого результат (следствие) не может быть выведен не­посредственно, поскольку здесь имеют место и такие отношения, которые не следуют с необходимостью из внутренних свойств данного предмета, а являются случайными, то есть имеющими основание (причину) в дру­гом, связанном с первым круге условий. Учет этих условий делает необ­ходимым отказ от рассмотрения причинных отношений как только непо­средственных и однозначных и требует их статистической интерпретации.

Статистическое исследование, поскольку оно исходит из анализа совокупности связей и имеет дело со случайностью, может дать лишь вероятностный вывод. Однако этот неоднозначный (вероятностный) ха­рактер статистических исследований обусловливается не тем, что в дам-ном случае просто невозможно точное знание; статистическая причинная связь не есть нечто временное и субъективное. Вероятностный характер их определяется объективными процессами - степенью сложности свя­зей объектов, их количеством и т. п. В основе статистической причинной связи также лежит необходимость, закономерность, которая проявляется, однако, суммарно, в виде «усереднения» разнообразных тенденций, об­условленных сложностью внутренней специфики объектов. Эти тенденции могут быть случайными по отношению к той стороне, которую мы изоли­руем в процессе исследования в качестве единичного случая, но они ока­зываются часто необходимыми, когда мы имеем дело с комплексом[6].

Вскрываемая статистическим исследованием сложная связь причины и следствия, в которую включаются случайные тенденции, коренным об­разом нарушает систему механической каузальности. Поскольку действие причины трансформируется через определенное качество (то есть резуль­тат оказывается следствием еще и этого качества), последующее состоя­ние исследуемой системы невыводимо уже полностью из предыдущего; иначе говоря, причина оказывается не эквивалентной следствию. Все это расценивается механическим детерминизмом как «нарушение» каузаль­ных отношений вообще, как «крах детерминизма».

Ясно, однако, что подобные заключения можно сделать, лишь отождествляя детерминизм с причинностью, а последнюю - с механиче­ской ее формой. Но именно так и поступают сторонники так называемого «органического индетерминизма». Обнаружив тот факт, что механическая каузальность оказывается недостаточной при анализе органических явле­ний, они делают поспешный вывод относительно полного банкротства представления о «физической причинности» (как и детерминизма вообще) и основывающейся на тем системы материалистических взглядов на природу живого.

На самом же деле, как уже отмечалось, детерминизм не исчерпывается представлением о существовании непосредственных причинных свя­зей (в механическом смысле). Он включает в себя и рассмотрение стати­стически интерпретируемой связи явлений, где лежащие в основе причинные отношения подвергаются исследованию и с других сторон - с точки зрения их необходимого, закономерного или случайного,  существенного или несущественного, внутреннего или внешнего и т. п. характера. Такой детерминизм в противоположность механическому мы и называем диалектико-материалистическим. Мы считаем, что его принципы составляют методологическую основу того решения проблемы органической целесообразности, которое дается в дарвиновско-мичуринской биологии. В соответствии с нашей задачей мы рассмотрим лишь методологическую сторону этого решения.

С этой точки зрения главный интерес представляет, на наш взгляд, учение об адекватной, то естьь соответственной изменению условий, измен­чивости наследственной основы организмов, о ее приспособительном характере и в этом смысле «тематической направленности» («целесообразности»), внешним, видимым результатом которой оказывается гармоничность морфофизиологической организации живых существ. Эта «тематическая направленность» («целесообразность») изменчивости не есть что-то мистическое; она вполне поддается материалистическому объяснению (хотя исследований в этой области гораздо меньше, чем теорий, апеллирующих к «слепому случаю»). Следует учесть при этом, что целесообразность реакций на внешние воздействия в точном смысле этого слова связывается нами с представлением о достаточно сильно развитом нервном механизме, производящем оценку действия по его эффекту и контролирующем дозировку последующего действия, создавая его модель задолго до начала этого действия. В отчетливой форме этот процесс проявляется лишь в мышлении человека. Попытка прямого аналогизирования его с теми процессами, которые мы наблю­даем, например, в мире растений, разумеется, ни к чему, кроме витализма и телеологии, привести не может. Однако эта сложная способность к пла­номерным действиям, тем не менее, генетически связана с более простыми и элементарными процессами, присущими всякому живому существу. Одной из основ этих процессов является, как известно, свойство раздра­жимости[7], которое заключается в способности всякого живого организма избирательно реагировать (через процессы метаболизма) на воздействие внешних и внутренних факторов.

Реакции организма на воздействие окружающих условий определя­ются качеством его наследственной природы. Последняя, однако, не есть нечто абсолютно автономное, не связанное с этими условиями. Наоборот, наследственность каждого организма есть в то же время в определенном смысле продукт условий.

Если говорить языком весьма плодотворно применяющейся в послед­нее время в биологии теории информации, то (с учетом вполне естествен­ного в этом случае упрощения событий) можно сказать, что наследственная природа организмов есть определенным образом закодированный поток «информаций», полученных организмом от среды в ходе его развития. Эта «информация», переданная организму от его предков и собранная им в течение индивидуальной жизни, и обеспечивает его регуляционные действия, приводящие к выживанию в данных условиях. Получая серию «посланий» от среды (то есть испытывая через обмен веществ опре­деленные воздействии условий), организм  не хаотически,  не абсолютно произвольно, случайно реагирует на них. В соответствии со своей наслед­ственной природой он активно дает направленные реакции («ответы») на эти «послания».

Новые, необычные, то есть не соответствующие старой наследствен­ности, условия вынуждают организм «решать» задачи с некоторыми неизвестными. Степень правильности такого «решения» («целесообраз­ность» реакций организма на новые условия) зависит от пластичности его наследственной основы, от количества и качества «информации», содер­жащихся в его генетическом аппарате, который через метаболические процессы получает новые «послания» от среды. Следовательно, адекват­ная изменчивость, как определенная, направленная реакция орга­низмов на воздействие внешней среды, может оказаться (в зависимости от условий) достаточно неопределенной. Степень неопределенности (рассеянность «степеней свободы» реакции) увеличивается еще и индивиду­альными различиями организмов (характер чувствительности и т. п.). Иначе говоря, организмы в ответ на воздействие новых условий суще­ствования могут дать лишь вероятностное «решение». Выживают же те особи, которые изменились более соответственно изменениям внешней среды, то есть дали наиболее точное «решение».

Таким образом, дело не сводится только к тому, что организмы спо­собны давать относительно «целесообразные», направленные ре­акции на воздействие среды. Существенно важными оказываются сте­пень полезности этих реакций, которая различна у отдельных организмов, и оценка этой полезности приспособительного акта («об­ратная информация»)[8]. Если же учесть, что до сих пор мы абстрактно выделяли отдельный организм, а последний в действительности оказы­вается лишь компонентом конкретного множества (популяции), то эта степень полезности приспособительного эффекта приобретает особое зна­чение, поскольку в популяции случайная полезность изменения у данной особи становится основой необходимого приспособительного про­цесса. Живые существа, обладающие нервной системой, получают «об­ратную информацию» о степени полезности приспособительного эффекта в форме «обратной афферентации» (П. К. Анохин), обратной сигнализа­ции в центральную нервную систему. Более широкая «обратная инфор­мация», под действие которой подпадают, разумеется, и животные с раз­витой нервной системой, обеспечивается, однако, естественным отбором, создающим ту изумительную слаженность и гибкость строения и работы органов, которая оказывается камнем преткновения для всякой «анти­селекционистокой » теории.

Теория естественного отбора не только не исключает, но, на наш взгляд, прямо предполагает представление о приспособительной направ­ленности изменчивости. Дело в том, что выявление приспособитель­ной полезности того или иного вновь возникающего признака требует вполне определенного материала для «критического' сравнения», автома­тически осуществляющегося отбором. Этот материал и дают относитель­но «целесообразные» приспособительные изменения наследственной основы организмов, качественно определяемые воздействием внешней среды.

Само собой разумеется, что в этом материале может оказаться боль­шое количество индифферентных и даже вредных признаков (например, крупные мутации, как правило, вредны). Это и понятно, так как обрат­ное предполагало бы разумность приспособительных изменений, что, конечно, несовместимо с материалистическим представлением о на­правленном,   «целесообразном»   характере    наследственных    изменений организмов, проявляющемся лишь в качестве общей тенденции в преде­лах популяции, вида и т. п.

Само собой разумеется, что приспособительный характер изменчи­вости нельзя понимать плоско, так, как понимают его, например, механоламаркисты. Нельзя возникновение каждого признака механически (не­посредственно) детерминировать изменениями условий существования, так как в появлении некоторых признаков «повинно» не воздействие сре­ды непосредственно, а обусловленное ею возникновение какого-либо дру­гого признака, который вызывает коррелятивную изменчивость. Полезность последней также регулируется отбором[9].

Нужно вообще иметь в виду, что появление того или иного полез­ного признака является лишь конечным результатом, и, как свидетельст­вуют факты, весьма сложным результатом, который определяется взаи­модействием многих факторов общей системы организм-среда. В итоге анализа этого взаимодействия обнаруживается, что поскольку компоненты дайной системы, организм и внешняя среда, сами по себе составляют две различные по качеству подсистемы, причем само взаимодей­ствие оказывается возможным лишь в результате уподобления этих подсистем (то есть в результате ассимиляции внешних условий организ­мом и превращения их во внутреннее), то связь причины (изменения внешней среды) и следствия (появления приспособительного признака) осуществляется здесь опосредованно через внутренние специфи­ческие особенности организма. Результат, следовательно, возможен в адекватной изменчивости лишь как статистический, вероятностный, тай как в его проявлении участвует множество факторов, которые в одних условиях могут быть, а в других не быть, то есть он зависит от случайных явлений. Поэтому в каждом отдельном случае изменчивость, направлен­ная на приспособление, может и не сопровождаться достижением такого приспособления. Последнее есть необходимый результат множества (по­пуляции).

Адаптивная изменчивость, ее определенная направленность является, таким образом, интегральным следствием многих случайных факторов, действующих в различных направлениях, что лишает основания всякие попытки противников мичуринского учения представить ее теоретическое обоснование либо в качестве «механической», либо «телеологической» разновидности «донаучного» периода развития биологии. «Телеологиче­ский» характер учения о приспособительной изменчивости многие авторы «обосновывают» весьма своеобразно: поскольку-де речь идет о «направ­ленности», значит, неизбежно представление о «внутреннем стремлении к совершенствованию»   (прогрессу),  значит,   неизбежна телеология.

В опровержение подобных заключений к тому, о чем мы говорили выше, следует добавить, что теория приспособительной (направленной) изменчивости не исходит из того, будто направленность изменений абсо­лютно совпадает с направлением прогресса. Адаптивная изменчивость действует всегда в направлении приспособления, которое лишь частично совпадает с эволюционным прогрессом, совершенствованием морфофизиологической организации живых существ. Причем сама эта направлен­ность приспособления в конечном счете обусловливается опреде­ленным характером воздействий условий существования. Следовательно, только рассматривая строение организмов и их функциональные процес­сы как направленные на обеспечение максимальной    приспособленности, а не как дело слепого  случая  или «стремления к совершенствованию», можно правильно понять их биологи­ческую целесообразность.

Способ исследования этой закономерности лишь совершенно фор­мально может квалифицироваться как «телеологический», поскольку в данном случае направленность отнюдь не предполагает представления о якобы сознательно осуществляемой организмами «внутренней цели». Поэтому мы считаем совершенно правильной ту постановку вопроса, ко­торая дается в ряде исследований Т. Д. Лысенко, полагающего, что «в биологии всегда необходимо не только интересоваться тем, почему и как происходил или происходит тот или иной процесс, но и знать, для чего, для обеспечения каких биологических потреб­ностей он происходит» («Агробиология» № 4 за 1956 год, стр. 16). Такая постановка вопроса объявляется оппонентами Т. Д. Лы­сенко a limine «телеологией». Можно не соглашаться с Т. Д. Лысенко по многим вопросам; однако нельзя не признать, что он в данном случае мыслит гораздо более диалектично, чем его оппоненты.

Размышление над формами развития (а следовательно, и научный анализ этих форм), говорил Маркс, «вообще избирает путь, противопо­ложный их действительному развитию. Оно начинается post festum [зад­ним числом], т. е. исходит из готовых результатов процесса развития» (К. Маркс «Капитал», т. I, стр. 82). Иначе говоря, теоретическое иссле­дование, скажем, возникновения той или иной структуры организма необ­ходимо предполагает анализ его развитого состояния. В этом случае мыш­ление приобретает как бы «телеологический» характер, поскольку оно со­вершается от конечной стадии к исходному пункту, то есть определение предмета, подлежащего анализу, дается через эту «цель» его развития. Такой прием научного мышления применим и в биологических исследова­ниях. Словесная форма выражения в данном случае не должна смущать ученых, поскольку далеко не этим определяется сущность развиваемых ими взглядов.

Таким образом, только мичуринское направление в биологии дает научную основу для правильного объяснения происхождения и сущности органической целесообразности. Его основные принципы являются даль­нейшим развитием дарвиновской теории естественного отбора. Разумеет­ся, эти принципы нельзя догматизировать; они требуют еще во многих пунктах серьезного обоснования и развития, предполагающего, между прочим, и включение (после соответствующего критического рассмотре­ния) некоторых фактических и теоретических данных, добытых другими направлениями. Несомненным остается, однако, что уже сейчас теорети­ческие предпосылки этих принципов строятся в соответствии с концеп­цией диалектико-материалистического детерминизма.

[1] «...Живая материя, - писал Э. Шредингер, - хотя и не избегает действия «законов физики», установленных к настоящему времени, по-видимому, заключает в себе до сих пор неизвестные «другие законы физики» («Что такое жизнь с точки зрения физики?». М., 1947, стр. 98). Это, по мнению автора, статистические закон волновой механики.

[2] Такую роль выполняет, например, у видного представителя «органицизма» Людвига Бертадалфи понятие «эквифиналитета» (см. Ludwig Bertalanffy «Theoretische Biologie». Berlin. 1932; его же «Vom Molekül zur Organisnienwelt. Grundfrage der modernen Biologie». Potsdam, 1949; «Moderne Hypothesen zur Entstehuiig des Lebens» in «Kosrmos» (BRD) № 6, 1956 и др. Представление об «эквифиналитете» Л. Берталанфи, как и представители «органического индетерминизма», развивает в сзязи с мнимой невозможностью дать материалистически каузальное объяснение ор­ганизма как «открытой системы».

[3] Очень характерно здесь противопоставление «детерминистического» и «статистического»; ложность этого противопоставления, во  многом  связанного   с   неправильным употреблением терминов, будет показана  нами  несколько ниже.

[4] «Каузальность, обычно нами понимаемая,- писал В. И. Ленин,- есть лишь ма­лая частичка  всемирной связи»; причина и следствие суть «лишь моменты всемирной взаимозависимости,  связи   (универсальной),   взаимосцеплепия   событий,  лишь  звенья   в цепи развития материи»  («Философские тетради», 1947, стр.  136 и  134).

[5] В. И. Ленин характеризует диалектический путь познания   сущности   как   «бес­конечный процесс раскрытия новых сторон, отношений etc.» - «от сосуществования к каузальности и от одной формы связи и взаимозависимости к другой, более глубокой, более общей»   («Философские тетради», стр. 193).

[6] Если брать каждый отдельный случай, говорил Маркс о конкуренции, то над этой сферой «господствует случайность, в которой, следовательно, внутренний закон, прокладывающий себе дорогу в этих случайностях и регулирующий их, становится -пдимым лишь тогда, когда они охватываются в больших массах...» («Капитал», т. III, 1955, стр. 841).

[7] Ф. Энгельс писал, что «планомерный образ действия существует в зародыше уже везде, где имеется протоплазма, где живой белок существует и реагирует, т. е. совершает определенные, хотя бы самые простые движения как следствие определенных раздражений извне. Такая реакция имеет место даже там, где еще нет никакой клетки, не говоря уже о нервной клетке» («Диалектика природы», стр. 140).

[8] На эту сторону вопроса еще раз обратил внимание автор понятия «обратной аффферентации» П. К. Анохин (см. его статью «Физиология и кибернетика» в журнале «Вопросы философии» № 4 за 1957 год).

[9] Аллан Мортон в статье «Наследование приобретенных свойств» правильно за­мечает, что «нужно строго различать адаптацию и полезность, желательность ее. Изменения (изменчивость) организма всегда адаптированы, но они не обязательно по­лезны ему в данных условиях, Сохраняются ли они или элиминируются (устраняют­ся)- это зависит от действия естественного отбора» (см. «Агробиология» № 2 за 1957 год, стр. 7).