В статье анализируется опыт работы отечественной философии науки второй половины ХХ в. с понятием «стиль научного мышления». Автор приходит к выводу о том, что «стиль научного мышления» является более продуктивным для современных философско-методологических исследований, чем «парадигма».

       Article is devoted to analysis of working experience of the native philosophy of science

the latter half of the ХХ century with concept "style of scientific  thinking". Author arrives at a conclusion that this concept is more productive for philosophic methodological investigations than "paradigm".

       КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: стиль научного мышления, парадигма, философия и методология науки, эпистемология.

       KEYWORDS: style of scientific  thinking, paradigm, philosophy and methodology of science, epistemology.

(Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ. Проект № 10-03-00077 а)

Может быть, потому, что возраст философии науки не достигает и двух столетий, в размышлениях о ее сегодняшних перспективах очень немного места занимает ее собственная история. Между тем, складывающаяся в этой области философских исследований ситуация требует исторической рефлексии, возвращения к собственному историческому опыту, что я и попытаюсь сделать ниже, обратившись к опыту работы отечественной философии науки второй половины ХХ в. с понятием «стиль научного мышления».

Отечественная философия науки в этот период (под именем Логики и методологии науки) в общем и целом двигалась практически в том же направлении, что и вся мировая философия науки того времени, т.е. эволюционировала от обсуждения программ логико-методологического анализа языка науки, через «историзацию» к «социологизации» своих представлений о научно-познавательной деятельности. Меня в данном случае интересует не столько этот общеизвестный результат, сколько процесс ее движения. При этом важным мне представляется то обстоятельство, что двигалась отечественная философия науки к ее нынешнему состоянию своими путями - обходила особые препятствия, зачастую абсолютно непонятные западным коллегам, использовав «невозможные» возможности идейного (в том числе, идеологического и административного) контекста. Именно эти особенности движения отечественной философии науки, точнее, ее уникальный исторический опыт позволяют, как мне представляется в случае концепции стилей научного мышления, по-новому посмотреть на её перспективы.

Своеобразие пути, конечно же, не могло не выразиться в своеобразии возникавших в отечественной философии и методологии мыслительных ходов, в необычности (с точки зрения постпозитивистского «мейнстрима») концептуальных конструкций и в их, зачастую, неожиданных интерпретациях. Правда, когда в 1990-х годах особые социально-идеологические обстоятельства исчезли, сошел на нет и интерес к этим замысловатым путям и извивам мысли как к чему-то конъюнктурному и абсолютно случайному, по крайней мере для «магистрального» пути развития такой достаточно строгой области философии, как философия науки. И вполне возможно, этот интерес исчез бы навсегда, если бы не очевидная раздробленность философских оснований, к которым в последнее десятилетие ХХ в. привел философию науки этот «магистральный» путь. Сегодня именно нереализованный потенциал отечественной эпистемологии и философии науки 1970-1980-х годов прошлого столетия стал привлекать все больший и отнюдь не только «историко-музейный» интерес философов науки. Из последних публикаций, имеющих отношение к данной теме, сошлюсь здесь на выход в серии «Философия России второй половины ХХ века» книг, посвященных В.А. Смирнову, П.В. Копнину, А.А. Зиновьеву, Б.М. Кедрову, Г.П. Щедровицкому, Э.Г. Юдину. А также ряд книг и статей, посвященных памяти Е.П. Никитина, С.В. Илларионова, Л.Б. Баженова, В.С. Швырева.

Понятие «стиль научного мышления» достаточно широко использовалось в те годы в отечественной философско-методологической литературе в ходе разработки исторического взгляда на методы научного познания. И что важно отметить (забегая несколько вперед), в методологический оборот оно было введено самими учеными (М. Борн, Л. Флек) для осмысления ими своего местоположения в истории науки, своих культурно-исторических координат, т.е. для осмысления того, какому собственно этапу в истории науки принадлежит их деятельность. Затем, однако, это понятие фактически было вытеснено из западной и отечественной философии науки понятием «парадигма». А вместе с ним, из поля внимания философов науки ушло и важнейшее методологическое измерение научно-познавательной деятельности - осознание учеными единства смыслового поля, в котором они работали в тот или иной исторический период. При этом потеря смыслового основания целостности научного сообщества восполнялась, в рамках понятия парадигмы, социологизацией механизмов, обеспечивающих единство мнений членов этого сообщества. Так что в результате в качестве определяющего фактора научного познания стала рассматриваться его социокультурная детерминация. Эффективность такого представления научно-познавательной деятельности очевидна - открываются возможности для ее углубленных социологических исследований. Но вместе с тем, сопровождающая такое представление неограниченная релятивизация собственно познания делает бессмысленными вообще какие-либо методологические претензии философии науки. А между тем, понятие стиля научного мышления с самого начала содержало в себе, во-первых, идею внутренней смысловой целостности истории познания, реализующейся в стиле как специфической характеристике языка различных периодов развития науки и, во-вторых, идею поливариантности, предполагающую стилистическое многообразие выражения в научном языке знания об одном и том же фрагменте мира. Сегодня, на мой взгляд, эти идеи открывают новые горизонты перед философско-методологической рефлексией над наукой. И именно обращение к истории формирования этих идей позволяет выявить содержащийся в них методологический потенциал.

Понятие «стиль (научного) мышления» стало активно использоваться в советской философско-методологической литературе к концу 60-х годов прошлого столетия, т.е. несколько позже разворота западной (буржуазной, в тогдашней терминологии) философии науки от неопозитивизма к постпозитивизму. Сам этот разворот, конечно, не мог не повлиять на отечественную философию науки. Но в отличие от западной постпозитивистской реакции непосредственно на проблемы и сложности исчерпавших себя к тому времени неопозитивистских логико-методологических программ, идея стилей научного мышления в отечественной философии оформилась в контексте совсем иных идейных традиций. Она явилась как конкретизация марксистской трактовки места и роли научно-познавательной деятельности в истории общества. Иными словами, и это я хочу подчеркнуть сразу, в отечественной философско-методологической литературе 1970-80-е гг. обращение к концептуальному потенциалу понятия стиля научного мышления не было напрямую вызвано конкретными сложностями и проблемами логико-методологических исследований языка науки.

Проблемы эти, конечно же, были хорошо известны отечественным методологам и, естественно, ориентировали методологические искания. Но, во всяком случае, концепция стилей научного мышления конституировалась в отечественной философии и методологии науки не в качестве альтернативы неопозитивизму. Понятие «стиль научного мышления», скорее, как бы «отслоилось» (в общей атмосфере историзации философско-методологической рефлексии над наукой) от общеметодологических марксистских представлений об истории общества в целом и истории науки, в частности. Благодаря наличию в отечественной философии мощной диалектической традиции (отнюдь не сводимой к примитивному жонглированию понятиями[1]), обосновывающей идею единства логического и исторического, историческая, по своей сути, концепция стилей научного мышления не противопоставлялась логико-методологическому анализу научного знания, как это произошло в англо-американской методологической традиции. Методологический потенциал этой концепции раскрывался не столько как оппозиция логико-методологическим программам исследования структуры ставшего знания, сколько в качестве их исторически ориентированного дополнения. Но, надо полагать, именно по этой причине оно и было вытеснено из философии науки своими, более радикально «историзующимися» и «социологизирующимися» конкурентами. Собственно, постпозитивистский радикальный историзм и утверждался через отрицание неопозитивистских программ. Соответственно, вместе с концепцией стилей научного мышления были вытеснены из области философско-методологической рефлексии и те пласты содержания, которые делали это понятие соотносимым с логико-методологической рефлексией над языком науки.

М. Борн, перевод книги которого «Физика в жизни моего поколения» (1963) фактически и стимулировал обращение к понятию «стиль мышления» в отечественной методологии, использовал этот термин прежде всего для интегральной характеристики нового (релятивистского и квантовомеханического) этапа в развитии физики. Но при этом в его трактовке отчетливо проступал общеметодологический, общенаучный смысл этого понятия. «Я не хочу сказать, - писал Борн, - что (вне математики) существуют какие-либо неизменные принципы, априорные в строгом смысле этого слова. Но я думаю, что существуют какие-то общие тенденции мысли, изменяющиеся очень медленно и образующие определенные философские периоды с характерными для них идеями во всех областях человеческой деятельности, в том числе и в науке. Паули в недавнем письме ко мне употребил выражение "стили": стиль мышления - стили не только в искусстве, но и в науке. Принимая этот термин, я утверждаю, что стили бывают и у физической теории, и именно это обстоятельство придает своего рода устойчивость ее принципам. Последние являются, так сказать, относительно априорными по отношению к данному периоду. Будучи знакомым со стилем своего времени, можно сделать некоторые осторожные предсказания. По крайней мере можно отвергнуть идеи, чуждые стилю нашего времени» [Борн 1963, 227-228]. И отечественные методологи охотно подхватили это понятие в контексте общеметодологической тематики, ориентированной на общую историю науки, на анализ ее «больших» этапов. Как заметил В.Н. Порус, чрезвычайно много сделавший для анализа концепции стилей научного мышления в 1990-е годы, обратиться к этому понятию стиля позволяла его способность «"схватывать" важные характеристики различных исторических периодов в науке, сравнивать их между собой и тем самым выявлять направления их развития» [Порус 1994, 103]. Собственно проекция этих идей на историю естествознания и образовала первоначальный содержательный стержень использования понятия "стиль" в отечественных работах по философии науки.

Естественно, что первой проекцией этого понятия стала история физики. Одной из основательных публикаций на эту тему была статья Ю.В. Сачкова «Эволюция стиля мышления в естествознании» в "Вопросах философии" [Сачков 1968]. По существу? его работа задала своего рода стилистику публикаций на эту тему в 1970-е годы. Сачков выделял три этапа в развитии естествознания и, соответственно, три стиля физического мышления: жестко-детерминистический, вероятностный и кибернетический. «Жестко детерминистический» (ориентированный на фиксацию простых однозначных отношений) связывался со становлением механики Ньютона (но и позднее характерная для него стилистика сохраняет эффективность на первых этапах исследования практически любых новых предметных областей). Для «вероятностной» стилистики характерно соединение случайного и закономерного, а для «кибернетической» - идея саморегуляции. В дальнейших публикациях на эту тему варьируются и уточняются стилистические периоды и их экстраполяции на прошлое и современное состояние науки. Но сама, так сказать, специфика рассмотрения науки в рамках концепции стилей научного мышления определяется достаточно внятно, во всяком случае, настолько внятно, чтобы приобрести характер программы философско-методологических и историко-научных исследований. В 1970-1980-е гг. появляются работы о стилях научного мышления в математике, в физике, в химии, в биологии [См.: Соловьев 1971, Чудинов 1974, Новик 1975, Малашенко 1981, Судьина 1985 и др.]. При этом, принципиально важно отметить - в значительной части этих публикаций присутствуют настойчивые попытки проанализировать концептуально-методологическое содержание понятия «стиль» применительно к научному исследованию. Не только в философско-методологических, но и в достаточно специальных историко-научных исследованиях предпринимаются попытки преодолеть смысловую неопределенность этого понятия, соотнося его с другими терминами эпистемологии и методологии науки. Философское осмысление также включало понятие «стиль научного мышления» в более широкий культурный контекст - предполагало обращение к идеям исторической преемственности, к исходным смыслам понятия «стиль», к аспектам его значений и к разным контекстам употребления, прежде всего в искусстве. И это расширение давало новый взгляд на историческую динамику научного познания.

Конечно, на предпринимавшихся исследованиях стилей научного мышления сказывалось и влияние общих тенденций, превалировавших тогда в философии науки. Оно проявлялось прежде всего в том, что стили научного мышления рассматривались по большей части в экстерналистских контекстах и в связи с проблемой социокультурной обусловленности научно-познавательной деятельности, и вообще всего комплекса методологической проблематики, заданной концепциями исторической динамики науки в постпозитивистском ее варианте. Понятие «стиль научного мышления» в этих исследованиях коррелируется с проблемами социокультурной детерминации научного познания и знания, выбора теорий, их несоизмеримости, теоретической нагруженности опытных данных и др. Так что идеи целостности и поливариантности, акцентирующие и концептуализирующие методологический смысл понятия стиля обнаруживали его не прямо, не непосредственно, и лишь в контексте анализа психологических и социальных аспектов научного мышления тех или иных исторических периодов. Кроме того, в поле зрения исследователей попадают темы личностного творчества в науке, предполагающие анализ индивидуально-психологических особенностей стилей научного мышления. Сам по себе анализ языка науки был, так сказать, уже прочно ассоциирован с логико-методологическими исследованиями и имел ярко выраженную неопозитивистскую окраску. Тем не менее, выявляемые в этих исследованиях стилистические характеристики научного мышления фактически не теряют связь с проблематикой идеалов и норм научного исследования, с картиной мира и другими элементами логико-методологического анализа языка науки[2]. И на этом фоне проступал тот философско-методологический потенциал этой концепции, который собственно и привлекает внимание философов и методологов науки сегодня [См.: Митина 2000, Устюгов 2005, Кепчик].

С точки зрения дня нынешнего можно сказать, что поиски того когнитивного «материала», в котором воплощается стилистическое единство научно-познавательной деятельности, осуществлялись отечественными методологами 1960-1970-х годах в контексте ответа на вопрос: каким образом понятие «стиль научного мышления» может обеспечить реконструкцию реальной истории науки и определить варианты ее динамики. В плане такого рода конкретизации (что чрезвычайно важно) содержательное ядро понятия «стиль научного мышления», коль скоро речь шла именно о научном мышлении, кристаллизовалось с учетом логико-методологической организации научного знания. И речь при этом шла не о попытках сведения понятия «стиль научного мышления» к логико-языковым структурам познавательных процедур, но о представлении стилей как интегральной характеристики выявленных и достаточно хорошо и полно проанализированных к тому времени логико-методологических структур и процедур знания в их конкретном функционировании. Речь шла о погружении этих структур в познавательную деятельность ученых. Здесь те же, фактически, логико-методологические элементы и структуры ставшего научного знания (формальные и содержательные) как бы погружались в живую историческую реальность научно-познавательной деятельности. И в этой реальности, в контексте конкретных научных поисков, в столкновении альтернативных теорий, нерешенных проблем и споров приобретали зримые очертания «стилистические» характеристики деятельности ученых, реализующих в своих исследованиях тонированный смыслом целостный взгляд на мир. Ибо мир при этом предстает то как однозначно детерминистский, то как вероятностный, то как кибернетический, то как синергетический...

И еще. Обнаруживалось более или менее отчетливо, что гипотетико-дедуктивные теории, модели, процедуры верификации, фальсификации, интерпретации и пр. и пр., а также нормы, идеалы, принципы, картины мира, работающие метафоры и т. д. уже не представали для ученого как жесткие каноны познавательных процедур, которые он просто должен прилагать к материалу в их жестко заданном статусе, последовательности и роли (как это фактически предлагал неопозитивизм). Весь этот логико-методологический инструментарий воспринимался ученым как набор средств, включаемых по мере необходимости в его познавательную активность в конкретных поисковых ситуациях и обретающих свой методологический статус в рамках стилистически целостной деятельности. А это значило, что не парадигма (образец), даже не исследовательская программа, но именно стиль может претендовать на роль основного методологического фактора, ориентирующего познавательную деятельность ученого.

Внутренняя логика исследований методологического потенциала понятия стиля приводила отечественных философов науки к трактовке логико-методологического инструментария науки как «регулятивных средств» [Порус 1994, 105], которые лишь интегративно, т.е. как элементы исторически конкретного целого ориентируют ученого в данный период и в данной предметной области. Причем сама стилистическая специфика выявляется в этом случае благодаря тому, что в ходе реального познания все эти элементы как бы меняют свой статус. Наличная картина мира в ходе конкретной познавательной деятельности ученого может, скажем, фактически оцениваться как нечто третьестепенное, а красивое допущение малообоснованной гипотезы как нечто решающее. Все сдвигается со своих мест в ходе познавательной деятельности ученого, увидевшего в мире что-то новое, ему интуитивно ясное, очевидное, и на передний план выступает организующее поиск ученого стремление как-то по-особому выразить это новое для других членов научного сообщества. Даже требования логики могут терять статус решающих элементов познания и становятся объектами выбора - их использование определяется конкретным представлением субъекта познания об уместности их применения. В этих случаях приобретает особую эпистемологическую значимость целостность познавательной деятельности, внутри которой ученый пытается выразить свое видение объекта. Эта смысловая целостность и фиксируется понятием стиля научного мышления.

Таким образом, методологическая специфика этого понятия связывалась с собственно познавательной деятельностью, с активной познавательной работой научных сообществ, а не с ее готовыми результатами - не с контекстом обоснования (в терминологии Рейхенбаха). Чтобы обосновать, и прежде чем обосновать тот или иной конкретный результат по стандартам научности, его смысл должен быть выражен понятным для сообщества образом в рамках целостной языковой системы. Стиль как смысловая характеристика целостности познавательной деятельности ученых как бы сдвигает методологию к контексту открытия, но в связи с задачами выражения [См.: Пружинин 2006]. Тем самым стиль одновременно может быть представлен в контексте обоснования в качестве сознательно избираемой и потому доступной рефлексивной констатации манеры выражения. Апелляция к стилю мышления в этом случае означает обращение к историческому измерению научного обоснования. Скажем, демонстрация того, что предложенное ученым обоснование данной концептуальной конструкции включается в вероятностный стиль мышления, а не в механический, фиксирует тот факт, что это обоснование исходит из вероятностных закономерностей и соответствующей картины мира, а не из динамических однозначных законов со всеми особенностями соответствующих обосновывающих схем и требованиями к точности основанных на них предсказаний. В этой идентификации, собственно, и реализуется статус стиля как методологического инструмента научного мышления - мышления, всегда, по самой своей сути, устремленного к целостности. Стилистические особенности выражения смыслов научного открытия для «другого», для общения и для выработки общего взгляда становится в таком случае главной интегральной характеристикой деятельности ученого. Этой задаче - поиску целостных в смысловом отношении средств выражения знания - подчиняется использование всех прочих логико-методологических средств науки.

Однако, повторю, аспект выражения в исследованиях стиля мышления был в то время представлен весьма ограничено. В англо-американской традиции, а чуть позже и в отечественной методологии, анализ языка науки все более жестко связывался с неопозитивистскими программами исследования контекстов обоснования. В результате, конкретные исследования стилей научного мышления как бы сдвигались к контексту открытия, где внятно звучали лишь моменты психологические и социологические. И когда к 1970-м годам неопозитивистские логико-методологические программы, принятые в 1960-е годы и в отечественной философии науки, начали выдыхаться, ход исследований и в этой области стали определять постпозитивистские идеи. Появился русский перевод книги Т. Куна (1974), в исследовательскую работу отечественных философов науки вошли идеи И. Лакатоша, Ст. Тулмина, Н.Р. Хенсона, П. Фейерабенда. И понятие стиля научного мышления стало оттесняться близкими ему по смыслу понятиями постпозитивистских концепций - прежде всего понятием «парадигма». Именно оттесняться или вытесняться, ибо никаких особых споров в отечественной литературе на этот счет не было. Куновский термин «парадигма», включавший в себя почти все смысловые пласты понятия «стиль», обладал по крайней мере двумя очевидными преимуществами. Он был более определенным, позволял строже очертить область значений и достаточно четко идентифицировать соответствующие ему социологические и психологические реалии в истории науки и, кроме того, с самого начала демонстрировал свою инструментальную эффективность для позитивных социологических, исторических и культурологических исследований науки.

Несколько позднее, благодаря усилиям В.Н. Поруса, стали известны у нас идеи Людвига Флека о стиле научного мышления и «мыслительном коллективе». (Сама книга Флека «Возникновение и развитие научного факта. Введение в теорию стиля мышления и мыслительного коллектива» была переведена Порусом и издана только в 1999 г.) Однако к тому времени место доминирующего смыслового гнезда в отечественных философско-методологических исследованиях уже было занято «парадигмой», «сообществом», «научно-исследовательской программой», «тематическим анализом науки», «личностным знанием» и пр. Эти понятия покрывали почти всю содержательную сферу понятия «стиль научного мышления»: историческая изменчивость научного знания, теоретическая нагруженность его фактуального основания, социокультурная обусловленность выбора концептуальных структур, социальные, по сути, механизмы функционирования научных сообществ и смены их приверженностей к определенным наборам познавательных образцов и средств, роль гештальтов на психологическом уровне работы ученого и социальные механизмы, закрепляющие их переключение в моменты смены этих приверженностей и пр. и пр. Однако именно это «почти» и представляет интерес сегодня, т.е. именно то, что осталось за рамками всех этих понятий постпозитивистской философии науки. Именно это «почти» намечалось в отечественной философско-методологической рефлексии над наукой 1960-1980 гг. Интерес в данном случае представляет то, к чему приближалась отечественная методология благодаря понятию стиля научного мышления; то, что сегодня в ней как бы ушло вместе с этим понятием.

Чтобы содержательно прояснить это «почти», я обращусь к идеям Л. Флека, разрабатывавшего концепцию стилей весьма близкую тому, к чему двигались отечественные исследователи стилей научного мышлении. Но начну я этот сюжет с определения понятия, которое сегодня является фактически центральным в понимании исторической динамики науки - с определения понятия парадигмы.

С ним сегодня обращаются так вольно, что в воспроизведении аутентичного определения возникает необходимость. Вот уточненный самим Куном контекст этого понятия в книге «Структура научных революций»: «В параграфе, который следует дальше, - пишет Кун в "Дополнении 1969 года", - я предполагаю, что для того чтобы выйти из затруднительного положения, целесообразно отделить понятие парадигмы от понятия научного сообщества, и указываю на то, как это можно сделать, а также обсуждаю некоторые важные следствия, являющиеся результатом такого аналитического разделения. Далее я рассматриваю, что происходит, когда парадигмы отыскиваются путем изучения поведения членов ранее определившегося научного сообщества. Это быстро обнаруживает, что термин парадигма часто используется в книге в двух различных смыслах. С одной стороны, он обозначает всю совокупность убеждений, ценностей, технических средств и т.д., которая характерна для членов данного сообщества. С другой стороны, он указывает один вид элемента в этой совокупности - конкретные решения головоломок, которые, когда они используются в качестве моделей или примеров, могут заменять эксплицитные правила как основу для решения не разгаданных еще головоломок нормальной науки» [Кун 2001, 224-225].

Обычно, воспроизводя это определение, цитировать начинают с середины приведенного фрагмента, опуская весьма важную, на мой взгляд, оговоренную Куном чуть выше собственно определения деталь - он отделяет парадигмы от научного сообщества (и позднее закрепляет это отделение, апеллируя к понятию «дисциплинарная матрица»). Но тогда возникает вопрос, в чем, в каком материале воплощаются и, стало быть, каким образом функционируют, т.е. выполняют свои функции элементы парадигмы как дисциплинарной матрицы в качестве именно матрицы, управляющей ученым? Кун отвечает на этот вопрос так: они функционируют в качестве образцов успешного решения головоломок. Но ведь не сами же по себе эти элементы обретают роль образцов и тем самым неявных, но действенных регулятив - ученый должен к ним отнестись как к ориентирам своей деятельности, и лишь в рамках этого отношения в них проступают неявные регулятивные требования. Собственно Кун и не скрывает, что здесь имеется «логический круг» [Кун 2001, 226]. Тут-то и проступает причина, по которой Кун вынужден отделить сообщество от парадигмы и обратиться к социальным параметрам сообщества за поддержкой - социальные механизмы обеспечивают закрепление неэксплицированных правил в образцах, которым и следует ученый, решая головоломки. Эти правила и воплощают определенные ученые и закрепляются через их социальный статус в структуре сообщества как социального института. При этом для Куна принципиально важно, что правила, по которым функционирует парадигма, неэксплицированы - Кун даже использует термин «эзотерический» как синоним термина «профессиональный» [Кун 2001, 49] и переносит центр тяжести своей концепции на деятельность ученого, «решающего головоломки» в «нормальной науке» и не озабоченного вопросом: почему он вообще что-то принимает за образец и поступает так, а не иначе [Кун 2001, 77-78]. Ученый действует так, как действуют, если угодно, авторитеты.

Иными словами, парадигма, регулирующая деятельность членов научного сообщества, зависает как улыбка Чеширского кота между сообществом (т.е. вполне социальным институтом) и удачным решением той или иной когнитивной задачки отдельным ученым. У решения, даже удачного, нет собственного потенциала для регуляции деятельности всего сообщества, нет собственных механизмов утверждения в качестве ориентира. Все это обеспечивает социальная и социально-психологическая структура научного сообщества, т.е. фактически властная иерархическая структура, на вершине которой оказывается решивший головоломку ученый. Кун не пытается представить парадигму как знаковую систему, которая устанавливается в ходе общения членов сообщества, он уходит от языковых аспектов ее функционирования в сообществе в качестве средства общения. А когда он касается языка, то рассуждает о коммуникациях между принципиально различными языковыми сообществами, т.е. фактически ставит вопрос о переводе в контексте тезиса о непереводимости [Кун 2001, 226]. Вот в этой «беспомощности» полученного ученым когнитивного результата, я думаю, и обнаруживается тот дефицит смысла, который заставляет внимательно присматриваться к смысловому потенциалу понятия «стиль научного мышления» - понятия, явно предполагающего апелляцию к языку как к мощной индивидуально-надиндивидуальной, культурно-исторической знаковой системе, в данном случае к языку науки. Слово «парадигма» создает иллюзию, наделяя статусом образца то, что само по себе не имеет для этого силы. Парадигма обращает нас к социуму, как внешней для научного результата силе, для поддержки его познавательных функций в качестве образца. Успех решения той или иной головоломки лишь кажется Куну достаточным, чтобы сообщество приняло его за образец. Но именно эта апелляция и дала Куну преимущество по сравнению с Флеком, хотя бы и не сделавшим решающего шага в сторону исследования «стиля научного мышления» как устанавливающегося в вербальном общении ученых способа выражения смысла. Социальные структуры научных сообществ поддаются успешному исследованию, но Флек, тем не менее, не удовлетворился сведением когнитивных структур познания к социально-властным.

Что отличало Л. Флека от Т. Куна и тем более от таких радикально-постпозитивистских фигур как, скажем, Фейерабенд? В общем, лишь негативное отношение к социологизирующей релятивизации науки. Представление о науке как об одной из социальных подсистем, детерминированных социальными, а не собственными когнитивными целями, было глубоко чуждо Флеку по тем же соображениям, по каким оно вызывало негативную реакцию у отечественных ученых и методологов 1960-1970-х годов. У наших методологов в те годы еще были свежи воспоминания о социальных способах установления образцов научного исследования в биологической науке (Т. Лысенко), о Павловских сессиях и науке в «шарашках». Л. Флек, принужденный работать на «арийскую науку» в концлагере и видевший изнутри все ее репрессивные механизмы, не мог принять установку о сквозной детерминации когнитивного социальным. И дело в данном случае было не в социально-гражданском протесте, но в реальном опыте научно-познавательной деятельности в условиях прямого вмешательства социальности в когнитивные процессы. «Мыслительный коллектив», в котором довелось работать Флеку в концлагере, такое вмешательство весьма тонко оценивал и даже манипулировал им, четко представляя себе его вполне конкретные когнитивные последствия и его когнитивный смысл. И манипуляции эти в данном случае развертывались как раз на уровне выражения научных результатов, на уровне стиля научного мышления в разработке методов изготовления вакцины против тифа. Флек достаточно отчетливо понимал, что этот пласт познавательной деятельности имеет собственное измерение - культурное измерение, реализующееся в ходе «обмена мыслями».

Флек настаивал, что мы не можем игнорировать социокультурные условия, в которых научное познание реально осуществляется, и тем более, полагал он, не можем игнорировать историзм этих условий, поскольку он сказывается на содержании добываемого знания. Но в этом, собственно, и состояла суть проблемы, которую он отчетливо сознавал и которую пытался решить: проблема соотношения когнитивного и социокультурного в научном познании. «Исключительно важное значение, - пишет Порус, - имеет главная идея Флека: продуктивная эпистемология не может развиваться в отрыве от социального и социально-психологического аспектов научного познания. Эпистемологические понятия должны анализироваться и разрабатываться в "многомерном пространстве", образуемом совокупностью когнитивных и социальных измерений науки. В таком анализе должны приобрести новое содержание традиционные эпистемологические понятия (факт, теория, метод, истина, доказательство и др.), а рядом с ними стать такие понятия, как "стиль мышления", "мыслительный коллектив", "идеал познания", "консенсус" и другие, имеющие очевидную социальную и социально-психологическую нагруженность. Понятие истины должно быть поставлено в смысловую связь с этими понятиями. Отсюда глубокая реформа теории научной рациональности, которая должна открыть новые перспективы эпистемологии» [Порус 1999, 16-17].

Какой вариант решения этой проблемы предложил Кун, мы уже видели. При этом, заметим, собственно и сама эта проблема как эпистемологическая не очень остро переживалась Куном. Его, скорее, вынудили обратиться к ней критики. В отличие от Куна, Флек остро ощутил эту проблему, тем более остро, что фактически не нашел пути к ее решению, точнее, не нашел путей к ее трансформации в конструктивный план. Ведь дело не в том, чтобы избежать одновременно и вульгарного социологизма, и глухого интернализма в трактовке науки, не в поиске технически удобного решения - дело сложнее, ибо здесь мы имеем дело с действительно философской проблемой. Она либо переводится в конструктивную плоскость, открывая новые пространства для (свободного) творчества, будь то в науке, искусстве, политике, либо мы получаем лишь видимость ее решения за счет технического подавления одной из конфликтующих сторон. В последнем случае проблема воспроизводится вновь, но уже в куда более радикальных, непереносимых формах. Бесспорная заслуга Флека в том, что он увидел проблему и не удовлетворился ее видимыми решениями. «Гносеологический подход к проблеме социальной детерминации требует ... таких понятий, в которых получил бы выражение тот механизм, при помощи которого социальный контекст науки преломляется в когнитивных процессах и наполняет их определенным содержанием. Такими понятиями для Флека, были "стиль мышления" (Denkstil) и "мыслительный коллектив" (Denkkollektiv). Собственно, это не разные понятия, а две стороны одного и того же явления, подобно тому как понятие "парадигмы" сопряжено с понятием "научного сообщества" в терминологии Т. Куна» [Порус 1999, 11].

Напомним, однако, что Кун был вынужден развести эти понятия. И сделать это он был вынужден потому, что столкнулся с вопросом: в каком, собственно, пространстве реализуется образец как образец (как парадигма) для научного коллектива? По какой причине и каким образом определенный способ мышления становится единым для научного коллектива? Кун ответил на этот вопрос вполне определенно - через социальные и психологические механизмы. Флек взамен старой гносеологической схемы «субъект-объект», предлагает новую эпистемологическую схему: «субъект - мыслительный коллектив - объект», в которой главная роль принадлежит «мыслительному коллективу». Сообществу, почти социальному, но не совсем.

Конечно, это «не совсем» делало концепцию Флека противоречивой и непоследовательной. Но зато он почувствовал глубинные основания противоречия, с которым столкнулся. Он не сделал тот шаг, который сделал Кун и другие постпозитивисты, в сторону социологизации оснований познавательной деятельности сообщества, он не представил социальные механизмы достижения единства мнений в сообществе, как саму суть научного познания. И потому Кун, сославшийся на книгу Флека в первом издании «Структуры научных революций» (1962) как на один из источников его концепции и тем самым способствовавший изданию английского перевода книги Флека «Возникновение и развитие научного факта», в предисловии к этому изданию позволил себе забыть, чем же он, собственно, обязан Флеку. «Меня не раз спрашивали, - пишет Кун, - что я взял у Флека, и я могу только ответить, что почти совершенно не знаю, что сказать об этом. Конечно, меня подбодрило существование этой книги, что было немаловажно, потому что в 1950 г. и еще несколько лет после этого я не знал никого, кто бы так смотрел на историю науки, как я в то время. Также весьма вероятно, что знакомство с работой Флека помогло мне понять, что проблемы, которыми я занимался, имеют фундаментальное социологическое измерение. Во всяком случае, именно в этой связи я упомянул его книгу в моей "Структуре научных революций". Но я не уверен, что взял что-либо конкретное из книги Флека, хотя, очевидно, мог бы взять и, несомненно, должен был это сделать» [Кун 1999, 19].

Между тем, Флек остановился перед действительно философской эпистемологической проблемой, заставляя нас искать перспективу ее решения, а не перевел ее, так сказать, в технический план социологических исследований. Он очень остро почувствовал натяжку, которую лишь маскировали ссылки Куна на то, что работа ученых производит нечто, принимаемое обществом как знание о мире, но по своей сути являющееся чисто социальной конструкцией. Надо сказать, что «социологизация» конкретных исследований в области истории науки и сегодня является фактически основным направлением разработки философско-методологической тематики. Однако уже можно, пожалуй, констатировать: инициированная постпозитивизмом социологизация и социокультурная релятивизация практически всех аспектов научно-познавательной деятельности ведет к тому, что таким образом ориентированные исследования науки фактически теряют из виду какие-либо имманентные основания собственно познания. Социальное и когнитивное оказываются в рамках этого взгляда на научное познание «несовместными», точнее, отношения между ними всякий раз оказываются иерархическими - социальное полностью подчиняет когнитивное и превращает знание в исключительно социокультурную конструкцию, а по сути, т.е. исходя из содержания понятия знания - в фантом[3]. Такого рода «превращение» научного знания является сегодня «мейнстримом» в исследовательской работе (Case Study) большинства продвинутых в этом направлении философов и историков науки, но культурная, по сути, проблема, порождаемая этой ориентацией, отнюдь не снимается.

Конечно же, вполне допустимо представлять науку как социальную подсистему - изучать ее таким способом и оценивать эффективность механизмов, направляющих деятельность ученых на получение социально-приемлемого продукта. Соответственно этому можно рассуждать о социальном смысле внутринаучных дискуссий - о социальных механизмах установления авторитета в науке, о репрессивных механизмах, обеспечивающих господство того или иного типа научного дискурса, и о революционных переменах, время от времени сотрясающих эту социальную подсистему и т.д. Важность и нужность исследования этих аспектов научно-познавательной деятельности сомнений не вызывает, тем более что эти исследования созвучны весьма мощным процессам, происходящим в современной науке и вокруг нее - наука во все большей степени становится сегодня социальным институтом.

Но коль скоро речь идет о философском, а не только о позитивном и прагматически значимом рассмотрении тех или иных аспектов науки, следует иметь в виду, что философский взгляд, акцентирующий именно такого рода процессы в качестве сущностной характеристики научно-познавательной деятельности, представляет ко всему прочему в качестве иллюзии все, что до сего дня мотивировало в культуре само существование сообщества ученых (как, впрочем, и философов). Можно, конечно, оценить такого рода взгляд на культурную мотивацию научно-познавательной деятельности как взгляд критической рефлексии, развеивающей иллюзии ученых (которые наивно полагали на протяжении последних двух с половиной тысяч лет, будто бы они открывают что-то объективное или, по крайней мере, хоть в чем-то независимое от разнообразных запросов и установок социума). Тем более, что, повторю, подобные критические взгляды имеют сегодня вполне реальные основания [См.: Пружинин 2009]. И тем не менее, я рискнул, на фоне подобных тенденций в философии науки, предложить выше очерк философско-методологической концепции, которая была в свое время инициирована в отечественной философии, и надеюсь, что сумел таким образом продемонстрировать эпистемологическую возможность иного взгляда на перспективы научного познания.

ЛИТЕРАТУРА

Борн 1963 - Борн М. Состояние идей в физике // Физика в жизни моего поколения. М., 1963.

Кепчик - Кепчик Н.В. О необходимости развития вероятностного стиля мышления у студентов-биологов. Минск: БГУ. Цит. по электронной версии <http://www.bsu.by/main.aspx?guid=27231>.

Кун 1999 - Кун Т. Предисловие к английскому переводу // Флек Л. Возникновение и развитие научного факта. Введение в теорию стиля мышления и мыслительного коллектива. Составл., предисл., перевод с англ., нем., польского яз., общая ред. В.Н. Поруса. М., 1999.

Кун 2001 - Кун Т. Структура научных революций. М., 2001.

Малашенко 1981 - Малашенко Ю.И. О вероятностном стиле мышления квантовой механики // Стиль мышления как выражение единства научного знания. Воронеж, 1981.

Митина 2000 - Митина И.В. Понятие "стиль": генезис и эволюция // Гуманитарные и социально-экономические науки. Ростов н/Д, 2000. № 2.

Новик 1975 - Новик И.Б. Вопросы стиля мышления в естествознании. М., 1975.

Порус 1994 - Порус В.Н. Стиль научного мышления в когнитивно-методологическом, социологическом и психологическом аспектах // Познание в социальном контексте. М., 1994.

Порус 1999 - Порус В.Н. На пути к сравнительной эпистемологии // Флек Л. Возникновение и развитие научного факта. Введение в теорию стиля мышления и мыслительного коллектива. Составл., предисл., перевод с англ., нем., польского яз., общая ред. В.Н. Поруса. М., 1999.

Пружинин 2006 - Пружинин Б. И. Между контекстом открытия и контекстом обоснования: методология науки Густава Шпета // Густав Шпет и современная философия гуманитарного знания. Под ред. Т.Г. Щедриной. М., 2006.

Пружинин 2009 - Пружинин Б. И. Ratio serviens? Контуры культурно-исторической эпистемологии. М., 2009.

Сачков 1968 - Сачков Ю.В. Эволюция стиля мышления в естествознании // Вопросы философии. 1968. № 4.

Соловьев 1971 - Соловьев Ю.И. Эволюция основных теоретических проблем химии. М., 1971.

Судьина 1985 - Судьина Е.Г. Вероятность в биологии. Киев, 1985.

Устюгов 2005 - Устюгов В.А. Формирование классического стиля мышления в научной химии XVII века // Вестник красноярского государственного ун-та. Серия «Гуманитарные науки». 2005. № 6.

Чудинов 1974 - Чудинов Э.М. Теория относительности и философия. М., 1974.

Примечания

[1] Здесь я имею в виду не только работы Э.В. Ильенкова, А.А. Зиновьева, В.С. Библера и других советских диалектиков, но и тех, благодаря которым в советской России сохранилась философская и логико-методологическая культура (П.А. Флоренский, Г.Г. Шпет, А.Ф. Лосев, Б.А. Фохт, П.С. Попов, В.Ф. Асмус и др.)

[2] В это время понятие стиля научного мышления именно таким образом затрагивали в своих работах И.Д. Андреев, Л. М. Андрюхина, Е.Н. Князева, Л.И. Кострюкова, А.С. Кравец, С.Б. Крымский, Б.А. Парахонский, В.Н. Порус, Ю.В. Сачков, Е.Н. Устюгова и др.

[3] Что, кстати, никак не мешает «натурализации» эпистемологии - широкому использованию естественно-научных гипотез для описания собственно когнитивных механизмов познания.