В статье проводится мысль о том, что воспоминания и размышления философов являются историческим источником особого рода. В качестве такого источника в статье анализируется книга «Как это было: воспоминания и размышления» (серия «Философия в России второй полвины ХХ века», под ред. В.А. Лекторского). Автор рассматривает ключевые события в отечественной философии того времени сквозь призму воспоминаний и размышлений, что дает возможность увидеть это время как архив эпохи, т.е. как целостную систему отношений между людьми, событиями, фактами, организациями, идеями, где исторические события освещаются отблесками философских концепций. Такой подход позволяет говорить об интерсубъективной проверяемости воспоминаний-размышлений как гуманитарного источника.

The present article advances an idea of the memoirs and reflections of philosophers as specific historical sources. The author takes as an example of such a source the book "How It Was: Memoirs and Thoughts" (appearing in the series «Philosophy in Russia of the latter half of the XX century» and edited by V.A. Lektorskiy). The key events in the domestic philosophy of that time are being analysed through reminiscences and thoughts, which gives an opportunity to view it as an archive of an age, i.e. as a coherent system of relations between people, events and facts, organizations and ideas, where the historical events are lighted up by the gleams of philosophical concepts. Such an approach points to the possibility of intersubjective testability of reminiscences and thoughts taken as a specific humanitarian source.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: русская философия второй половины ХХ в., воспоминания, историческое сознание, архив эпохи.

KEYWORDS: Russian philosophy of the latter half of the XXth century, memoirs, historical consciousness, archive of an age.

(Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ. Проект № 10-03-00077 а)

Наше историческое сознание вместе с нашей историей

представляет собой явление во времени,

свободно парящее без какой-либо доступной знанию почвы

и исходной точки, коренящейся в конечном счете лишь в том истоке,

который непременно и всегда присутствует в нас самих.

Карл Ясперс [Ясперс 2000, 77]

В исторических исследованиях жанр мемуаров, воспоминаний, как правило, считается источником второстепенным, «ненадежным», требующим дополнительной проверки. Слишком много в этих документах субъективного, личностного, оценочного. Однако воспоминания воспоминаниям рознь. Воспоминания философов-профессионалов имеют специфическую черту - внутренний ресурс объективности: это своего рода воспоминания-размышления людей, ответственных за себя-вспоминающих, осознающих свое место во времени и тогда и сейчас. Книга «Как это было: воспоминания и размышления» (под ред. В. А. Лекторского)[1] представляет особый интерес именно как исторический источник, повествующий о драматической жизни отечественного философского сообщества 40-80-х годов ХХ в. и рефлексивно оценивающий события того времени не с точки зрения нынешней идеологической конъюнктуры, но в контексте целостной истории философии. Такой способ видения открывает для нас историческую перспективу потому, что официальные документы философского сообщества тех лет (протоколы заседаний факультетов, ученых советов и др.), на которые и должен был бы опираться историк-исследователь для получения достоверных сведений, идеологически нагружены (если не сказать, перегружены)[2]. Конечно, для проверки даты заседания или уточнения времени выступления, количества присутствующих на том или ином событии и их пофамильного списка официальные документы имеют огромное значение. Однако основная идейная тематика - не официальная, а реальная - лишь отчасти представлена в официальных документах (темы диссертационных работ Т.И. Ойзермана «Марксистско-ленинское учение о превращении необходимости в свободу» (c. 133); В.В. Соколова «Проблемы необходимости и свободы в западноевропейской философии XVII в. и в философии марксизма-ленинизма» (c. 341), В.Ф. Асмуса «Эстетика Сократа, Платона и Аристотеля»). Поэтому, как только мы сталкиваемся с необходимостью высказать оценочное суждение о каком-либо историческом событии отечественной философии второй половины ХХ в., без воспоминаний-размышлений самих философов - участников событий - не обойтись.

Воспоминания-размышления отличаются от других исторических источников тем, что они не имеют исторической ценности сами по себе, но только в отношении к другим воспоминаниям. Они образуют своеобразный архив эпохи, ее словесную ткань, скрывающую целостную систему отношений между людьми, событиями, фактами, организациями, идеями. «Архив эпохи не находится в пространственно-временной зависимости и не представляет "склада" документов, которые бы хранились отдельно от архивных фондов, личных и государственных. Он "живет ‘своей' жизнью, но всякая попытка фиксировать хотя бы один момент в нем необходимо требует соотнесения этого момента к вещам и отношениям, находящимся вне этого коллектива. Ни один момент не ‘действует' здесь в собственном смысле, а только ‘участвует' в целом, будучи направлен на нечто ‘вне' себя и целого". Мы можем назвать такой коллектив "коллективом типа" (Г.Г. Шпет)» [Щедрина 2008, 10]. Вот почему исследователь-историк, особенно если он занимается историей философии, должен опираться не на какое-либо одно воспоминание-размышление, но всегда на их целостный текстуальный корпус. И в этом отношении книга «Как это было...» имеет историческую ценность: в ней представлены воспоминания-размышления разных людей из разных философских центров того времени, занимающихся разной философской проблематикой. В процессе анализа этих воспоминаний становятся очевидными ключевые события философской жизни. А если при этом и оценки событий совпадают, то здесь можно говорить об интерсубъективной проверяемости воспоминаний-размышлений как гуманитарного источника. Так «пристрастность человека, вспоминающего былые годы, оборачивается для историка объективными штрихами в картине прошедших событий» (Овчинников, 352).

Книга - воспоминания философов и историков философии, профессионально пытающихся ответить на вопрос об идейном значении эпохи «шестидесятников» для развития философии в России. Ее авторы надеются, что, «когда мы приступим к серьезным исследованиям» (Каменский, 413) интеллектуальной истории советского периода, их воспоминания-размышления дадут возможность увидеть это время не как плоскостную картинку, но как стереоскопическое изображение, где исторические события освещаются отблесками философских концепций. «История философии и науки, - размышляет В.С. Степин, - не сводится только к процессам роста знания, хотя, бесспорно, именно содержательные аспекты составляют суть этой истории. Но за развитием содержания всегда стоят живые люди, их мотивации, своеобразие их личности и творчества» (с. 581).

Однако здесь надо сделать еще одно методологическое отступление. Современный историк философии, взявший в руки эту книгу, должен также помнить о том, что предмет его исследования может быть тематически разным. Историк может изучать философию той или иной эпохи сквозь призму анализа ее философского языка (лексикона), идейного содержания и форм мысли, философских личностей и институций. Историка философии в равной степени могут интересовать онтологический статус идей (констатация их существования), история человеческого бытия в философии (история экзистенции), история сознания вообще, история мысли согласно ее формам и структурам. Особенность воспоминаний-размышлений как архива эпохи состоит в том, что тематические линии в них пересекаются и создают целостную картину философствования эпохи.

Авторы книги сознают историко-философскую значимость своих воспоминаний, поэтому стараются быть исторически точными. Каждый делает это по-своему, в зависимости от выбранного тематического контекста воспоминаний, но в основных точках их мнения сходятся. Так, авторы единодушны в указании институций, где истинное философствование могло существовать, несмотря на внешние препятствия, чинимые государственно-идеологической системой: ИФЛИ, МГУ, Институт философии АН СССР, редакция журнала «Вопросы философии», редакция «Философской энциклопедии». Они также согласны в том, что первым философским центром, «лидером решительной борьбы со сталинизмом и догматизмом» следует считать МГУ 1954-1955 гг. (Лекторский, 214, Садовский, 292). Практически во всех воспоминаниях указывается, что в конце 50-х гг. МГУ отходит на второй план, философскими центрами становятся ИФ АН СССР, «Вопросы философии», редакция «Философской энциклопедии» и, с начала 1960-х гг., Институт истории естествознания и техники АН СССР (Лекторский, 228).

Проблема периодизации истории журнала «Вопросы философии» становится предметом размышлений Э.Ю. Соловьева. В ее основание он кладет идейно-содержательную характеристику деятельности журнала. В пятидесятилетней истории «Вопросов философии» он выделяет четыре периода (с. 491-492). 1) Период идеолого-догматического раболепства (время чесноковых, константиновых, каммари) с «достойной прелюдией, исполненной в первых ("кедровских") номерах». 2) 1957-1959 - 1960-е гг.; время хрущевской «оттепели», пришедшей в журнал с опозданием. «"Вопросы философии" становятся одним из очагов мировоззренческого реформизма». 3) Начало 1970-х гг. до перестройки 1985 г. На этом этапе «журнал ведет упорную, изнурительную борьбу против ползучей ресталинизации и редогматизации общественного сознания». 4) С 1986 г. - время перестройки и демократических реформ. В этот период на страницах журнала обсуждаются по большей части насущные социально-политические проблемы. И далее Соловьев замечает, что «осознание специфических - неполитических, неконъюнктурных и все-таки глубоко актуальных - задач, которые выпадают на долю философской журналистики в пору крушения единой идеологии, достигается лишь позднее (<...> не раньше 1990 года)» (с. 492). Периодизация эта фиксировалась только изнутри исторической памяти и никак не проявлялась в официальных документах. Замечу, что Соловьев предлагал эту периодизацию в 1997 г. С тех пор прошло уже 15 лет, и мы сегодня, в соответствии с тем же основанием и с оглядкой на замечание Соловьева о значении «неполитических, неконъюнктурных задач» журнала, можем добавить пятый период в уже шестидесятилетней его истории: 5) первое десятилетие 2000-х гг. - рефлексивное осмысление культурно-исторического опыта «новой» России в контексте более широкой философской и культурно-исторической проблематики.

Для историков философии особенно важно, что периодизация, предложенная Э.Ю. Соловьевым, вполне может стать основанием и для выделения этапов в истории русской философии второй половины ХХ столетия. Это подтверждают воспоминания и содержательные оценки других авторов книги. Причем не только хронологически, но, что самое главное, и содержательно. Наиболее ярко это выражается в описании философских дискуссий разных лет.

Авторы единодушны в том, что философская дискуссия 1947 г., посвященная обсуждению книги академика Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии», «подчинила разработку философии официальным стереотипам и тем самым исковеркала ее суть - свободного размышления о вечных проблемах человеческого бытия» (Ойзерман, 143; Соколов, 345; Овчинников, 357, 374). Практически все авторы вспоминают дискуссии, разгоревшиеся на философском факультете МГУ в 50-60-е гг. ХХ в.: обсуждение диссертаций Ильенкова, Зиновьева, тезисов «гносеологизма» Ильенкова и Коровикова, споры о соотношении диалектической и формальной логики (Лекторский, 229; Садовский, 293, 398; Соловьев, 308). И хотя каждый из авторов книги акцентирует в этих дискуссиях разные тематические пласты, тем не менее они едины в том, что идейные споры в МГУ стали началом «своеобразного ренессанса философской мысли» (Лекторский, 8). Споры эти всколыхнули аспирантов МГУ, начавших «борьбу с методами изучения истории русской философии, которые практиковались на этой кафедре. Этими смутьянами были Е.Г. Плимак, Ю.Ф. Карякин, И.К. Пантин» (Лекторский, 227, см. также: Митрохин, 185; Садовский, 294, 405). Далее были: известный спор Дубровского и Ильенкова (Ойзерман, 152; Лекторский, 242), конференция 1968 г. «Марксизм и экзистенциализм» (Скэнлан, 460), «нашумевшая статья "трех" (Мамардашвили, Соловьева, Швырева)» (Митрохин, 160, 246, 526; Швырев, 276; Касавин, 89). Все эти и другие события, описанные в книге, показывают нам сегодня, насколько трудно было философии прорываться к социальной реальности, «поперек, бревнами (как однажды громогласно выразился Б.А. Грушин) лежали твердокаменные корифеи» (Митрохин, 507). Именно они превращали критические обсуждения в партийные разносы и давили любое проявление настоящего философского интереса. Как вспоминал американский философ Дж. П. Скэнлан о заседаниях кафедры истории философии народов СССР: «Я не был готов к атмосфере степенности и отрепетированной формальности этих заседаний. <...> Совершенно не было возможности искренне, оживленно обсудить мои мысли» (с. 454).

Еще одна примечательная особенность этих воспоминаний-размышлений: в них содержатся бывшие для того времени общезначимыми метафорические образования. Они воссоздают специфический языковой колорит той эпохи: «гносеолог» как свидетельство идеологической неблагонадежности (Лекторский, 228), «безродный космополит» (Лекторский, 211), «марксоидность» как «капиталоподобие» (Соловьев, 494), «серая лошадь» (Садовский, 394) (современники в устных беседах вспоминают и «красного осла»). Кроме того, воспоминания дают нам возможность понять, что такое «раскавыченные цитаты классиков» (Митрохин, 148), а также осознать подлинный смысл «жреческого языка» (Ойзерман, 149) - «языка, доступного и привычного начальству» (Овчинников, 383) той эпохи, в которой «ужасные ошибки» были на самом деле «достижениями» (Лекторский, 210). Эти герменевтические «перевертыши», или, говоря словами Митрохина, «своеобразное двоемыслие» мы обязательно должны учитывать, описывая те времена (с. 231). К примеру, мы часто слышим «крылатую» фразу: «не нужно трех слов». Сегодняшние студенты-философы не просто не помнят, они не знают контекста ее появления, а он, между прочим, весьма поучителен: «По инициативе Б.М. Кедрова остро обсуждалось конспективное замечание Ленина о том, что "не надо трех слов": диалектики, логики, теории познания. Позже это перешло в пресловутую дискуссию о соотношении диалектической и формальной логики, на которой громили В.Ф. Асмуса и М.С. Строговича» (Ойзерман, 152; см. также: Митрохин, 228).

Стиль той эпохи и терминология характеризуются также переходящими из воспоминания в воспоминание одинаковыми эпитетами: «яростное время» (Ойзерман 187), «свинцовое время» (Митрохин, 263) «асфальтовый пресс» (Митрохин, 180), «ГУЛАГ духовный» (Певзнер, 179), «разгул идеологической дубинки» (Блауберг, 539). Только из воспоминаний историки философии могут узнать и псевдонимы Митина (Мрак Борисович Мутин, Маркс Борисович Митинг)[3], и метафорические высказывания о нем Л.Н. Митрохина: «Митин - главный бриллиант в короне догматизма» (с. 247) и Э.Ю. Соловьева: «крепко ушибленный догматик» (с. 493), а также «народные» названия органа Отдела пропаганды ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь» - «Культура и смерть», «Александровский централ»[4].

В воспоминаниях проводится настоящая герменевтическая работа, когда подмечаются смысловые оттенки понятий в зависимости от смены культурно-исторического контекста. К примеру, по воспоминаниям Э.Ю. Соловьева, в 1960-е гг. выражение «союз философии и естествознания» изменило смысл. «Во времена Ленина - Сталина оно подразумевало философско-идеологический контроль над наукой», а в 1960-е гг. «неумолимо работало на подчинение самой философии растущему (общественному и государственному) престижу естественных наук» (с. 495). Изменение этого контекста очень ярко демонстрирует в своих воспоминаниях об И.С. Алексееве В.С. Степин: «Общественный интерес к достижениям науки и техники в 50 - 60-х гг. был чрезвычайно велик, что создавало благоприятный фон для развития методологии и философии естествознания» (с. 580).

Кроме того, для нас интересны не только общепринятые тогда словосочетания и эпитеты, но и современные словесные находки авторов воспоминаний, обогащающие оценками наши знания о том времени. Примечательно, что по большей части эти находки связаны с религиозной терминологией: Соколов называет «Краткий курс ВКП(б)» «вульгатой марксизма» (с. 328), а Митрохин, рассуждая об отношении партийных функционеров к текстам классиков марксизма (с. 148), цитирует Фейербаха: «Каждая эпоха вычитывает из Библии лишь себя самое; каждая эпоха имеет свою собственную, самодельную Библию» [Фейербах 1955, 264]. В свою очередь, Соловьев применяет религиозные понятия для описания обстановки в философии советского времени: «Немецкая классика и Маркс расположились в наших головах, как Ветхий и Новый Завет. Энгельс и Ленин попадали в положение апостолов, все прочие марксисты оказывались в пространстве апокрифическом, а ВКП(б) - КПСС, как ни вертись, как ни жутко было это осознавать, обретала смысл позднесредневекового, инквизиторского и скурвившегося папства» (с. 308-309). Авторы книги словно набрасывают сетку религиозных понятий на советскую эпоху, фактически продолжая мысль Г.П. Федотова о том, что «в марксизме, особенно русском, живет, хотя и темная, религиозная идея; <...> марксизм в социально-классовом сознании своем и прагматизме системы таил потенции православия: они и были вскрыты вышедшими из него вождями новой богословской школы» [Федотов 1991, 95].

Есть еще одна тема, которую поколение авторов этой книги не может обойти: Великая Отечественная война и ее влияние на развитие философии в СССР. Только из воспоминаний узнаёшь, с каким настроением Т.И. Ойзерман читал лекцию, посвященную философии Фихте, 22 июня 1941 г.: «с грехом пополам изложил его наукоучение и вернулся домой как оплеванный» (с. 135). И о тяжелом бое с танками и автоматчиками 17 ноября 1941 г., описанном не в журнальной и газетной печати, но в воспоминаниях В.В. Соколова (с. 335-336). И о том, как читались лекции в эвакуированном МГУ в Свердловске: «В памяти, как сказал бы современный эстет, сюрреалистическая картина: в промерзшей аудитории сидит в зимнем пальто и шапке, а порою и укутанный в шаль, профессор, а перед ним четыре, пять или редко шесть продрогших и голодных студентов слушают неторопливый и приглушенный голос лектора (не простудить бы голос) - рассказ о милетской школе, о Пармениде, Демокрите, Платоне» (Овчинников, 353). Эти рассказы позволяют нам осознать, насколько тонка нить настоящей философской традиции и каких усилий требует ее сохранение.

Очень многие напряженные ситуации в истории нашего философского сообщества того жуткого времени «разрешались» благодаря курьезам (Блауберг, 545-546) и игре в аргументацию. Вот, к примеру, как поступил Т.И. Ойзерман, когда заведующий кафедрой логики В.И. Черкесов посоветовал ему не брать на кафедру истории философии В.Ф. Асмуса, поскольку его «партком не утвердил правофланговым на демонстрации» (с. 139). Ойзерман нашелся. «Партком, - сказал он, - принял гуманное и совершенно правильное решение. Асмус - пожилой профессор. А правофланговым должен быть человек помоложе и физически покрепче. Не думаю, чтобы здесь были какие-то политические мотивы. А вот к лектору требования другие» (с. 139-140). Не менее важно было в то время умение использовать идеологические клише для достижения своих целей. На первый взгляд, любое такое событие кажется казусом, но это очень серьезная вещь. Слишком много в истории отечественной философии второй половины ХХ в. таких казусов, и мы обнаруживаем, что все эти «не благодаря, а вопреки» становятся закономерными. Но закономерность эту помогают нам обнаружить опять-таки не официальные документы, а воспоминания. Так, Э.Ю. Соловьев пишет о том, как понятие «философии как строгой науки» помогало философам побеждать в идеологической полемике 1960-х. (с. 493), и о талейрановской находчивости И.Т. Фролова в деле публикации статьи Н. Винера (с. 496).

Личность в философии - это, по сути, центральная тема всех воспоминаний и размышлений авторов книги. Как замечает Овчинников: «самим ходом жизни во все исторические времена формируются люди, которые, оставаясь в плену времени, имеют силы подниматься над ним» (с. 373). Более того, тема исторической традиции в русской философии получает в этой книге особое экзистенциальное звучание. Дело в том, что до сих пор существует мнение об отечественной философии второй половины ХХ столетия как о «вывихнутом времени», не имеющем с дореволюционной интеллектуальной традицией никакой связи. В воспоминаниях авторов историческая преемственность русской философской мысли становится зримой и обоснованной. Практически все авторы единодушны в том, что в философском сообществе 40-60-х гг. ХХ века в СССР просматриваются три поколения, или «генерации» (Соколов, 347): «небольшая группа сохранившихся - буквально чудом - философов старшего поколения[5] (их деятельность начиналась еще в 20-е и 30-е гг.), ифлийцы[6] (так себя называли слушатели Московского института истории, философии и литературы, существовавшего в 1931-1941 гг.), поколение людей, родившихся в 20-е гг., прошедших войну и завершивших свое философское образование или перед самой войной, или вскоре после ее окончания уже на философском факультете МГУ, и, наконец, поколение философов конца 40 - 50-х гг. <...> Студенты-философы 60-х и более поздних годов - это уже другие, скажем, четвертое, пятое и т. д. поколения)» (Садовский, 387-388). Причем поколения эти, как показано в воспоминаниях, существовали не изолированно, но в постоянном общении, которое, по выражению Овчинникова, «не просто единственная роскошь, <...> но скорее хлеб наш насущный» (с. 366): на лекциях, семинарах, в неформальных дискуссиях. Представители разных поколений образовывали и оберегали друг друга от внешней опасности. Вот как вспоминает это время психолог Владимир Петрович Зинченко, однокурсник И.Т. Фролова, Ю.Ф. Карякина, И.В. Блауберга, Л.И. Грекова и др. (тогда отделение психологии входило в состав философского факультета): «своеобразие нашего времени студенческого заключалось в том, что в философских группах на курсе были фронтовики. А жизнь курса была единая. Они нас "сопляками" не называли, хотя, по сути, мы для них были именно такими, ведь они уже прошли фронт. Они нас окорачивали, "наступали" на наш язык, или заставляли, чтобы мы его прикусили, потому что они время чувствовали лучше нас» [Зинченко 2006, 44]. Действительно, было от чего оберегать молодежь, ведь эти поколения существовали в массовой среде «случайных людей в философии» (Садовский, 290), а часто и весьма к ней враждебных. Однако не они определяли живую философскую мысль в стране, но философские личности. Они, говоря словами Ясперса, «сделали жизнь в мысли своей профессией. <...> Хотя они чрезвычайно отличаются друг от друга, общим для них является то, что они переступали границы, отваживались быть человеком изначально, словно бы обнажаясь. <...> Они выходили за собственные пределы, затрагивая и испытывая самое предельное» [Ясперс 2000, 188]. Поэтому Н.Н. Трубников выступил в свое время со «странным докладом», в котором решился сказать, что гносеология «(а тем более методология науки) вообще не составляет "специфического предмета" философии и даже какой-либо ее цели, а выступает "лишь как средство" решения "фундаментальных философских проблем", к числу которых в первую очередь он относил проблемы смерти и смысла жизни» (Никитин, 596-597). Он не мог не написать свою «странную» для того времени книгу «Время человеческого бытия», прекрасно понимая, какая судьба ее ждет. Поэтому В.А. Лекторский, будучи студентом четвертого курса, не мог не выступить в поддержку тезисов «гносеологизма» Ильенкова и Коровикова, за что был обвинен в идеологической неблагонадежности, и после окончания факультета с красным дипломом ему пришлось вместо аспирантуры два года работать лаборантом в одном из вузов Москвы.

Мыслящие люди того времени хорошо понимали, что в условиях мощного внешнего прессинга самая важная функция философии и философского сообщества - спасать и исторически оправдывать, т.е. сохранять человека. Логическая аргументация оттачивалась ими не в открытых теоретических дискуссиях, но в хитроумных словесных баталиях с партийными идеологическими функционерами. А разговор, который они вели в тесном кругу, вовсе не предполагал, что все мыслят одинаково, но заставлял считаться с разными позициями и мнениями.

 Жить в философском сообществе означало в то время - человеческое неформальное отношение друг к другу. Если кто-то из сообщества попадал в беду: был исключен из парии, получал строгий выговор, то члены сообщества, по негласной договоренности, продолжали печатать его статьи. Вот как об этом вспоминает Ю.А. Шрейдер, исключенный из партии за то, что у него в доме был обнаружен незарегистрированный католический священник. «Лекторский на первой же встрече сказал: "Годик-другой тебе печататься не удастся, а статью, что готовится у нас для первого тома монографии по теории познания, мы переложим на четвертый - к тому времени все уляжется". Никто из философов (в большинстве партийных) не был шокирован происшедшим. Их отношение напоминало отношение циркачей к товарищу, свалившемуся с трапеции и на некоторое время выбывшему из строя. Никто не пытался избегать общения со мной, но шутили, что я попал в "клуб имени В.Ф. Асмуса" - так называли небольшую группу беспартийных докторов философии, где негласным президентом считался Николай Федорович Овчинников» (с. 569).

Конечно, все авторы вспоминают Эвальда Васильевича Ильенкова, говорят о его гносеологическом прорыве, увлечении идеями молодого Маркса, но наиболее экзистенциально адекватно - мнение Э.Ю. Соловьева: «Человек послевоенного аскетического склада, Ильенков был достаточно равнодушен к тому, что мы сегодня именуем "стандартами потребления" (высокими или средними). В окружающем мире его более всего саднила и отвращала не бедность и скудость жизни, а издевательская запущенность человеческих возможностей и задатков, характерная как для капиталистического, так и для социалистического жизнеустройства. Более того, Ильенков верил (верил до конца дней), что режим общественной (государственной) собственности имеет преимущества перед капитализмом по критерию подхватывания и культивирования людских дарований. Наивысшая самореализация наибольшего числа людей - так (в перекличке с известной формулой Бентама) можно было бы определить программу, которую Эвальд надеялся задать социализму, пребывавшему в состоянии реформистской неуверенности» (с. 309). Именно экзистенциальные горизонты, открывающие путь к свободе, а не «диалектическая логика» позволяли Ильенкову вести за собой людей, зажигать их своими идеями (как это, например, случилось с психологом В.В. Давыдовым).

Между тем этическая проблематика (если понимать этику в платоновском смысле, как учение о свободе), в рамках которой могла бы развиваться дальнейшая деятельность Э.В. Ильенкова, О.Г. Дробницкого[7], да и многих других философов того времени, отошла в 1990-е гг. на второй план. Это констатируют в книге (каждый в своем контексте) Т.И. Ойзерман, полагающий, что «главная проблема философии - это проблема свободы» (с. 133, 170), и А.А. Гусейнов, формулирующий в своем интервью 1998 г. очень важную для нас сегодня мысль о том, что этика как учение о свободе вообще «исчезла в горячке философских споров последних столетий» (с. 205). Может быть, эта ситуация в сфере этической проблематики заставит нас сегодня понять, что быть мыслящим - это личное дело каждого. «Не в том смысле, - рассуждает А.А. Гусейнов, - что не важно для общества. А в том смысле, что мысль, как и любовь, как и поэтическое вдохновение, - интимнейшая структура личности, подчиненная только своему собственному капризу. Нельзя так подстроить обстоятельства, чтобы человек мог любить; нельзя помочь любить. Точно так же нельзя помочь мыслить. Это - сугубо индивидуальное, личностное дело. Его нельзя ни заимствовать от другого, ни передать другому. Нельзя сказать: "подумай за меня"» (с. 201). Поэтому воспоминания авторов книги интересны в историческом смысле как прочерчивание каждым своего единственного пути в философию и собственного восхождения к свободе. 

Замечу, что все воспоминания, представленные в книге, уже публиковались ранее. Но книга не должна расцениваться просто как републикация. Собранные вместе, воспоминания дают, как я уже говорила, стереоскопическую картину времени. И не только времени, о котором они вспоминают. Впервые большинство воспоминаний публиковалось 15-20 лет назад (в основном в журнале «Вопросы философии»), и сегодня они представляют нам не только историю философии советского времени, но и историю философского самосознания России 1990-х гг. В тот переломный момент в истории нашей страны интеллектуалы искали ответы на вопросы: какой быть русской философии, на какие традиции ей ориентироваться. Как философы-профессионалы, они не строили идеальные образы русской философии будущего, но через обращение к исторической памяти осмысливали свой экзистенциальный опыт - опыт жизни в философии.

Поэтому Лев Николаевич Митрохин стал вспоминать в беседах с Владиславом Александровичем Лекторским, Теодором Ильичом Ойзерманом философские события советского времени, отчетливо сознавая, что «каждый раз на кону стоял главный принципиальный вопрос: какой быть отечественной философии» (с. 180). «Мне довелось, - писал он, - знать многих ведущих философов советских времен, и я имею свои представления о том поле, на котором разворачивалась их деятельность - перепаханном вдоль и поперек, с кривыми окопами, колючей проволокой, доносчиками и номенклатурными надзирателями, о поломанных судьбах и братских могилах с забытыми именами. <...> Но при всех потерях, арестах, репрессиях ростки творческого знания все же пробивались через асфальтовый пресс, и отечественная философская мысль оставалась живой, добивалась выдающихся результатов, без которых сегодня она выглядела бы жалкой» (с. 180).

Поэтому и Эрих Юрьевич Соловьев смотрел на философский журнализм шестидесятых глазами человека 1990-х гг. «Я вспоминаю многих коллег, - писал он, - которые пережили совершенно уникальный по драматизму и поучительности опыт обольщения марксизмом и последующего (фундаментального, на все ключевые понятия распространяющегося) разочарования в марксизме. Экспликацию этого опыта я отнес бы к самым значительным логико-философским задачам» (с. 500). И то, что формулирует Э.Ю. Соловьев как задачу, остро чувствовали в 1990-е гг. все авторы этой книги. Они пытались не только разобраться в причинах «очарования и разочарования марксизмом», но и понять: как получилось, что эта концепция стала «панметодической схоластикой», проникающей во все научные сферы; более того, при каких обстоятельствах произошло ее превращение в идеологическую систему, пожирающую людей? Их воспоминания - это предупреждение будущим поколениям, поэтому Е.П. Никитин, вспоминая Б.С. Грязнова, описывал и свой опыт столкновения с идеологической системой: «система проникала в нас». Система и убивала этих людей-творцов извне и изнутри, «не давая своей жертве передышки, методично жестоко, ни с чем не считаясь, методом открытой лобовой атаки она уничтожала того, кто, как ей кажется, опасен для нее (а в силу самой ее природы смертельно опасным для нее было все талантливое и неординарное)» (с. 623). Так погиб Эвальд Васильевич Ильенков, так погибли Павел Васильевич Копнин, Николай Николаевич Трубников и Борис Семенович Грязнов.

Однако искушение «идеологизациями»[8] не исчезло и сегодня. Это особенно отчетливо видно, когда, например, экзистенциальный прорыв Трубникова сегодня начинают интерпретировать как его путь к православию (и очень жаль, что его труды появляются в Интернете чаще не на философских сайтах, но на сайтах богословских). Реальная история гораздо сложнее, чем любая ее рациональная реконструкция (см.: Степин, 50), вот почему духовный опыт столкновения и борьбы с идеологизацией, и с идеологемами важен для нас сегодня. Он позволяет нам быть историчными, т.е. по-настоящему современными, ведь современность без истории, говоря словами Овчинникова, это «лишь поверхностный слой нашего существования» (с. 349). Книга «Как это было: воспоминания и размышления» содержит блестящие образцы настоящей, а не «революционной»[9] борьбы с идеологической системой, - это философская и научная работа в обстановке «закручивания партийных гаек» (Митрохин, 254). «Я понял, - говорит В.А. Лекторский, - что главное, что я могу сделать в этой ситуации, это писать новую книгу. Так в 1980 г. появилась моя книга "Субъект, объект, познание"» (с. 254). «Вспоминаю, - пишет В.С. Степин, - что после партсобраний и парткомиссий, на которых приходилось выслушивать обличительные речи, я шел в библиотеку. <...> И как-то мир обретал порядок, мне начинало казаться, что все, происходящее за стенами библиотеки, - это какая-то ненужная и глупая мелочь по сравнению с тем, чем я сейчас занимаюсь» (с. 42). Именно такой способ жизни позволял им отстаивать в сложных социальных условиях «статус философии как особой формы духовной культуры со своим богатейшим тысячелетним наследием, категориальным аппаратом, внутренней логикой развития, а главное - правом на свободные размышления по поводу любых познавательных и поведенческих акций, социальных явлений и духовных образований» (Митрохин, 263).

Книга завершается статьей Е.П. Никитина о Б.С. Грязнове. Ее лейтмотивом становится стихотворение А. Солянова «Соловей-разбойник» (1963), где речь идет о «внутреннем двойнике» (или, говоря словами А.А. Ухтомского, о нашем «заслуженном собеседнике»), который позволяет человеку творческому быть человеком.

Мне жить бы с ним и жить, да он не из спокойных,
Все хочет убежать, в другой поверить мир.
Не покидай меня, мой соловей-разбойник,
Шагай со мною рядом, как верный конвоир.

Я думаю, что история, представленная в воспоминаниях-размышлениях философов советского времени, - это и есть наш «заслуженный собеседник».

А мой двойник свистит, и нет ему ответа.
А мой двойник грустит - до слез мне жаль его.
Пока не заблестит окно в лучах рассвета,
Двойник мне не простит молчанья моего.

Литература

Зинченко 2006 - «Живой разговор». Интервью с Владимиром Петровичем Зинченко // Вопросы философии. 2006. № 8.

Федотов 1991 - Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции (1926) // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. В 2-х т. Т. 1. СПб., 1991.

Фейербах 1955 - Фейербах Л. Избранные философские произведения. В 2-х т. Т. 1. М., 1955.

Щедрина 2008 - Щедрина Т.Г. Архив эпохи: тематическое единство русской философии. М., 2008.

Ясперс 2000 - Ясперс К. Всемирная история философии. Введение. СПб., 2000.

Примечания

[1] Ссылки на эту книгу приводятся в тексте и в примечаниях в круглых скобках в двух вариантах: 1) номер страницы с указанием фамилии автора высказывания, в тех случаях когда цитата приводится без указания автора; 2) номер страницы без указания автора, в тех случаях, где автор указывается в тексте статьи.

[2] Особенно это заметно по воспоминаниям И.В. Блауберга, который показывает разрыв между официальными рецензиями на статьи ежегодника «Системные исследования» и обсуждениями реальных проблем системного анализа (с. 531-546).

[3] Слова М.Т. Иовчука вспоминает В.В. Соколов (с. 343).

[4] Александровским он назывался потому, что им руководил Г.Ф. Александров (Соколов, 344).

[5] См.: Овчинников, 355-356.

[6] См.: Садовский, 393.

[7] Лекторский констатировал, что для Ильенкова его теоретические разработки означали единственно возможный способ изменения социальной реальности: «В этом случае исследование мышления, разработка теории научного познания выступает как жизненная миссия философии. <...> Этическая и эстетическая тематика (которой Эвальд Васильевич посвятил немало работ) не противопоставлялась философской теории мышления, а связывалась с нею» (с. 225-226). Вспомним также совместное участие Э.В. Ильенкова и О.Г. Дробницкого в книге «Наука и нравственность» (М., 1971). Идейную близость этих мыслителей констатировал Р.Г. Апресян. См.: Мораль и общество. Олег Дробницкий в истории современной этики // Заседание клуба «Свободное слово» 26 апреля 2006. Электронный ресурс: <http://www.ethicscenter.ru/biblio/drobn.htm>

[8] Размышление о смыслах этого понятия см.: Соловьев, 500.

[9] Митрохин: «Большинство из нас никаких "подрывных" надежд не лелеяло и уж тем более не подвергало сомнению историческую обоснованность коммунистического идеала» (с. 262).