В статье анализируется символизм света дня, вечера и ночи у Гоголя. На основании ряда гоголевских сочинений (прежде всего тех, что были написаны в тридцатые годы XIX в.) автор статьи делает вывод, что у Гоголя было предпочтительное отношение к тому типу освещения, который можно назвать «ночным светом». Именно этот тип освещения получает в его текстах особую смысловую нагрузку. Можно сказать, что онтологический аспект творческого акта непосредственным образом проявляется в поэтике творения, давая жизнь феномену «ночного света», который можно наблюдать в подавляющем большинстве его сочинений.

The article analyzes the Gogol's symbolism of the day, evening, and night light. On the basis of some of Gogol's texts (primarily those he wrote in the thirties of 19th century) the author of the article draws a conclusion that Gogol had a preference to that kind of light which one would call the "night light". It is this particular type of light that obtains a special semantics in his texts. The idea is that the ontological aspect of the creativity act directly reveals itself in the poetics of creation, giving life to the phenomenon of "night light" which can be observed in the vast majority of his works.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: онтологическая поэтика, Гоголь, ночной свет, свет вечерний, свет невечерний, телесность.

KEYWORDS: ontological poetics, Gogol, night light, evening light, everlasting light, corporeality.

«... Нужно осветить всю церковь так, чтобы видно было, как днем». Эти слова произносит философ Хома Брут в «Вие», когда остаётся ночью один в церкви и зажигает  свечу за другой свечой, чтобы осветить каждый уголок.  

Тема соединения, сочетания тьмы и света представлена в этом случае в одной из своих наиболее выразительных точек. В целом же сама мысль или тяга к тому, чтобы свет и мрак уживались друг подле друга, была очень важна для Гоголя. И хотя стремление к соединению света и мрака, к описанию ночных огней, свечей, серебряного месяца вообще характерно для писателей-романтиков, гоголевский случай выделяется своей интенсивностью и особой направленностью. Еще В.Розанов заметил, что Гоголь «все явления и предметы рассматривает не в их действительности, но в их пределе» [Розанов 1996, 141]. То же самое можно сказать и об изображении темноты и света (или их сочетании) - они также даются Гоголем в их пределе. Плавных переходов мало, зато часто встречается резкое, контрастное сочетание блеска и тьмы; так сказать, светотень без компромиссов. Особенно важны для него сочетания, в которых одно явно противоречит другому: тьма - свету или день - ночи.   Можно сказать, что Гоголю не хватало света дня или же этот свет его не устраивал и он искал дополнительных средств высветить всё, что по тем или иным причинам пребывало во мраке. Прежде всего речь идет о ночи, - то есть о том времени суток, которому по природе своей положено быть самым тёмным. Так является любимая гоголевская картинка: ночь, высветленная ярким светом месяца и горящими на чёрном небе звёздами. Ночь, в которой видно всё и «всё светло».

Всё светло

       У Гоголя более важен не сам контраст - «свет во тьме», - а осознанное или неосознанное желание охватить, облить этим светом максимально возможные пределы, - если это ландшафт, то весь ландшафт, если это внутреннее пространство, то всё пространство. Не просто свечи горят в ночной церкви, а вся она освещена, будто день наступил; не просто что-то в земле поблескивает, а вся земля изнутри светится, не просто месяц вышел на небо, а вышел, раздвинул весь небосвод и «исполнил» собой темноту мира.   В «Гансе Кюхельгартене» (здесь и далее в цитатах курсив мой. - Л.К.): «Выходит важно месяц ясный / И всё прозрачно, всё светло...». В «Ночи перед Рождеством»: "Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру...» (слово «всё», в разных его вариантах, используется Гоголем для того, чтобы подчеркнуть масштаб происходящего). В «Страшной мести», в знаменитой картине ночного Днепра: «Звёзды   горят и светят над миром и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в тёмном лоне своём». Или: «Небо всё было засеяно звёздами». В повести «Майская ночь, или утопленница» - картина превращения ночной тьмы в свет: «Огромный огненный месяц величественно стал в это время вырезываться из земли. Ещё половина его была под землею, а уже весь мир исполнился какого-то торжественного света». И далее: «С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся ещё необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете». В «Вечере накануне Ивана Купалы» тема мрака, превратившегося в свет, нарастает постепенно: сначала «блеснула на небе зарница», затем показалась целая гряда цветов» и красная «почка папоротника». Вот она «становится всё больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звёздочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив и другие около себя». И, наконец, само, спрятанное в земле сокровище: середина земли «вся осветилась и стала, как будто из хрусталя вылита». В «Ночи перед Рождеством» та же картина: слово «всё» в соединении со светом: «Всё было видно», или: «Всё осветилось. Метели как не бывало. Снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звёздами», или: «Всё было светло в вышине. Воздух в серебряном тумане был прозрачен. Всё было видно <...> Всё, видя кузнеца, на минуту останавливалось поглядеть на него». Та же «всеобщность» в «Тарасе Бульбе» в эпизоде, где Андрий смотрит на небо: «всё было открыто <...> чистота и прозрачность стояла в воздухе. Гущина звёзд, составлявшая млечный путь, косвенным поясом переходившая в небо, вся была залита в свету». Похожая картина в «Вие»: «Всё было ясно при месячном, хотя и неполном свете». И здесь же, хотя речь идет об обратном, использовано то же самое слово: «Долины были гладки, но всё от быстроты мелькало неясно и сбивчиво в его глазах».  

 «Мертвые души» - вещь, во многом отличная от ранних гоголевских сочинений. Однако, когда дело доходит до блеска или света, Гоголь остается верным себе, например при описании дома губернатора: «Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Всё было залито светом» (ср. с описанием прихода Пирогова на званый вечер в «Невском проспекте»: «Сверкающие дамские плечи и черные фраки, люстры, лампы, воздушные летящие газы, эфирные ленты< ...> - всё было для него блистательно»).  

Блеск в ночи

 Свет во тьме, свет, делающий ночь чем-то другим, чем ей положено быть в «норме», - именно такой предстаёт ночь у Гоголя: ночь, а видно всё, как днём. И главное, всё блестит каким-то особым, нереальным блеском. Как в «Страшной мести»: «...далеко блестят горы и Днепр. А за Днепром синеют леса. Мелькает сверху прояснившееся ночное небо». Небо «мелькает» - значит, облака бегут, однако главное опять-таки в необычности состояния: на улице ночь, а видно всё - и блестящие горы, и синие леса. Поменьше масштабом, но та же по смыслу картинка в «Майской ночи...»: в ночном мраке ещё «более, ещё лучше блестят при месяце толпы хат; ещё ослепительнее вырезываются из мрака их стены». «Блестящие» стены, может быть, и преувеличение, обмазанная известью глина вряд ли блестит, однако таков гоголевский взгляд: он видит именно эту невероятно чёткую, контрастную картину - белые блестящие дома на фоне чёрной ночи. Через несколько страниц Гоголь описывает лицо Ганны, которое «при свете месяца блистало», в ночной сцене в «Вие» выведена русалка, «вся созданная из блеска и трепета»», а в уже упоминавшейся «Майской ночи» свойство блеска перенесено на всю ночь, на всё пространство: «ночь казалась <...> ещё блистательнее». О ночи естественно было бы сказать «ещё темнее», а здесь не просто «блистательно», а «ещё блистательнее». Опять, как мы видим, речь идёт не о том, что среди ночи можно что-то рассмотреть, а об освещении нереальном, неправдоподобно ярком. Как в «Ночи перед Рождеством», где в самом начале упомянута зимняя «ясная ночь», а затем Чуб произносит главные для нашей темы слова: «Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно: ночь - чудо. Светло; снег блещет при месяце. Всё было видно, как днём».

      Но если ночью всё видно, как днём, то это действительно чудо. То есть не просто что-то красивое, но и сверхъестественное, волшебное, как сказал бы Гоголь, «наводящее изумление». Так изумлён был кузнец Вакула, когда ехал по вечернему Петербургу. «Боже ты мой, какой свет! - думал про себя кузнец, - у нас днём не бывает так светло» (вспомним ещё раз, как вынужден был зажмуриться Чичиков, когда вошел в ярко освещённую залу в доме губернатора). И хотя в двух последних случаях нет ничего мистического, - всё решила иллюминация - сам факт нереально яркого света, света, превращающего большое тёмное пространство в ярко освещённое, вполне очевиден. Создаётся ощущение, что все эти картины превращения тьмы в блеск, ночи в день, не случайны, что Гоголь знает, о чём пишет и зачем ему это нужно.     

      Знал об этом и Хома Брут, когда стоял посреди пустой ночной церкви рядом с гробом панночки. «Надо сделать так, чтоб видно было, как днём», - подумал Хома и начал зажигать одну свечу за другой, пока вся церковь не осветилась. Страшна освещённая церковь ночью, с мёртвым телом и без души людей». Значит, не только «чудной», прекрасной может быть ночь, как это было в расцвеченном фонарями и иллюминацией Петербурге или перед Рождеством в Диканьке. Она может быть и страшной, хотя и наполненной ярким светом. Всё дело в том, какие события в этой ночи происходят. Бал, фейерверки или ясная Рождественская ночь с месяцем это одно, а пустая, залитая светом свечей, ночная церковь с гробом посередине - совсем другое.

Если мрак есть отсутствие света, то можно ли сказать, что свет это отсутствие мрака? И можно ли, связав свет с благом, сказать то же самое о тьме и зле: тьма - это отсутствие света, но разве зло - это просто отсутствие блага? Вопросы подобного рода, как известно, имеют долгую историю и не имеют однозначных ответов. Старый пример с маленькой свечкой, которой довольно, чтобы осветить мрак и быть видимой среди этого мрака, говорит в пользу силы или активности света. Иначе говоря, свет существует, обладает сущностью, тогда как тьма ею не обладает и живёт лишь отсутствием света; поэтому можно сказать «источник света», но нельзя сказать «источник мрака» (так называемые «черные дыры» этого принципа не нарушают, поскольку  источниками темноты не являются, да и кто знает,  что там внутри: может быть, там всё блистает?).

Гоголь о «чёрных дырах» ничего не знал, однако силу, спрятанную в темноте ночи, ощущал всем своим существом. Но не темнота как таковая его привлекала, а то, что в этой темноте можно видеть, как днём.  С точки зрения онтологической поэтики такого рода предпочтения могут быть продиктованы какими-то глубинными причинами, суть которых к области культуры и идеологии не сводится; своё слово здесь сказала и природа.   

Иначе говоря, Гоголя по каким-то внутренним, личным причинам не устраивал естественный свет дня и вечера; для того чтобы хорошо оглядеться в мире, ему зачем-то была потребна ещё и эта особая светлая ночь.  Те же, как днём, ясно различимые предметы - деревья, дома, река - но на фоне не светлого, а чёрного звёздного неба. И при этом от предметов падают тени, - как это бывает днём. Так возникает эффект весьма тонкий, говорящий об особом внимании Гоголя к времени ночи - интерес к ночным теням.

Ночные тени

Если с солнцем, наводящим тень на зелень дубов в начале «Сорочинской ярмарки», всё понятно, то ночные тени несомненно интереснее, ибо рождаются в темноте. Тень - привилегия дня, солнца. Ночь - сама по себе тень, время тени. Ночью тень повсюду, поэтому, когда мы имеем дело с описанием ночных теней, это означает, что ночь должна быть по-особому светлой.

В «Вечере накануне Ивана Купала» Петрусь, дожидаясь вечера, смотрит, «не становится ли тень от дерева длиннее», то есть определяет время наступления темноты по увеличивающейся тени. И в «Майской ночи» дважды описываются ночные тени. В первой главе Левко и Ганна смотрят на старый дом: «лес, обнимая своею тенью, бросал на него дикую мрачность». Во второй - снова тень и деревья. «Пруд тронулся искрами. Тень от деревьев ясно стала отделяться на тёмной зелени». И далее: «Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя». То же и во второй главе «Страшной мести»: «...Месяц показался из-за горы. Будто дамасскою дорогою и белою, как снег, кисеёю покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла ещё далее в чащу сосен». Вот уж, казалось бы, и не видно почти ночной тени, вся спряталась в чащу, так и этого - теперь уже отсутствия тени - оказывается достаточным, для того чтобы его зафиксировал гоголевский взгляд. Или ещё из «Вия». Описывая ночной полёт Хомы, Гоголь в самом начале упоминает ночные тени: «Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину» (косвенным образом в рубрику ночных теней попадает и описание леса в этой же сцене: «в стороне потянулся чёрный, как уголь, лес»). Чаще всего у Гоголя идёт речь о тенях от деревьев, но если действие происходит в городе, то появляются и другие тени. Например, в «Портрете»: «...Сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные легкие тени хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев». Похожая картина в «Невском проспекте»: «...Как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь <...> Длинные тени мелькают по стенам и мостовой и чуть не достигают головами Полицейского моста». Какими бы ни были ночные тени, особый интерес к ним у Гоголя очевиден.

Обобщая ситуацию, ещё раз подчеркну, что ночные тени - не просто деталь в числе прочих, а нечто важное. Тени посреди ночи указывают на то, что законное время темноты обладает свойствами дня, то есть времени света. Это не романтические, а совершенно реальные физические тени, на которые Гоголь постоянно обращает внимание. И хотя ночные тени есть и у других авторов, например у Я.Полонского, всё дело, как обычно, в интенсивности их упоминания: здесь Гоголю равных нет.     

Столь же очевидным является то, что, описывая ночь, Гоголь настойчиво говорит об ослепительно блестящих лицах или стенах домов, то есть дает картину явно преувеличенную, не соответствующую нормальному положению дел. Эта картина ярко освещённого мира - деревьев, реки, домов, людей, - над которым вместо голубого неба раскинулось чёрное небо со звёздами. Эта ночь, подобная дню, ночь, в которой предметы отбрасывают тени, как днём, и составляет предмет особого гоголевского интереса и влечения. Влечения, скорее всего, безотчётного, соответствовавшего каким-то внутренним, едва ли не телесным интуициям. Другое дело, что эти интуиции могли быть так или иначе поддержаны текстами, прежде всего библейскими (об этом ниже), где шла речь о том, что именуется «новым небом» и «новой землёй».

 Обыкновенно противопоставляют двух Гоголей - собственно художника, давшего ряд картин, которые можно посчитать далёкими от христианского мировидения, и религиозного мыслителя, отказавшегося от всякого словесного живописания и занявшегося публичной «просветительской», если так можно в данном случае выразиться, деятельностью. Однако трудно представить, чтобы неверующий и мало сведущий в христианстве человек как-то вдруг сделался не просто верующим (вера, как благодать, может прийти и мгновенно), но знатоком Священного писания, церковной литературы и всей церковной обрядности[1]. На самом деле, как известно, Гоголь - даже в тот период, который можно назвать «романтическим» или «языческим», - занимался теологическими вопросами весьма углублённо, проявляя интерес как к христианству официальному, так и к мистической традиции вообще, включая сюда неоплатонизм и учение гностиков. Иначе говоря, предположение о том, что «Вечера на хуторе близ Диканьки» писал Гоголь-язычник или еретик, а «Светлое Воскресенье» - Гоголь-православный, действительности не соответствуют.   Совершившаяся в Гоголе в сороковые годы перемена стала возможной благодаря той духовной работе, которую Гоголь проделал в молодости, когда миру являлись самые лёгкие и весёлые из его сочинений. Впрочем, не станем упрощать положения и в этом случае: и «Старосветские помещики», и «Шинель» дают нам примеры сочувствующего, сострадающего взгляда писателя-христианина. В этом смысле противопоставление двух этапов гоголевского мировоззрения хотя и не отменяется вовсе, но уступает место взгляду более широкому, позволяющему увидеть Гоголя как фигуру целостную и равную себе в основных своих духовных проявлениях.

Что касается гоголевского «язычества», то оно, если и имеет место, то примерно такое же, как и в общей народной традиции, где прежние, дохристианские представления уживались с христианскими. Лучше всего об этом сказал сам Гоголь в специальном примечании о «колядках» в начале повести «Ночь перед Рождеством»: «Говорят, что был когда-то болван Коляда, которого принимали за бога, и что будто оттого пошли и колядки. Кто его знает? Не нам, простым людям, об этом толковать. Прошлый год отец Осип запретил было колядовать по хуторам, говоря, что будто сим народ угождает сатане. Однако ж, если сказать правду, то в колядках и слова нет про Коляду. Поют часто про рождество Христа; а при конце желают здоровья хозяину, хозяйке, детям и всему дому».

Вся рождественская повесть Гоголя - одна «весело смеющаяся ночь», освещённая «чудным» светом месяца и искрами звёзд. Но временем ночи суточный круг не исчерпывается; ночи предстоит вечер и его закатный свет - свет вечерний.  

Свет вечерний

Бог есть Свет. И тема Божественного Света, предвещающего новое, чаемое состояние мира, оказывается важнейшей для того, кто, не удовлетворяясь образом словесным, метафорическим, жаждет картины зримой, наглядной. Однако как представить этот Свет, с чем сравнить из того, что явлено человеку в его земной жизни? Свет дня для этого очевидно не подходит, поскольку день - обычное, вполне заурядное состояние мира. Ночь - тоже, тем более что ночь есть нечто противоположное дню, то есть свету.

 Гоголь хорошо знал библейские и богослужебные тексты, и поэтому всё, что сказано в них о Свете, вряд ли осталось бы им незамеченным. Однако дело в том, что сведения подобного рода имеют метафорический или обобщённый характер, а их разнообразие создаёт смысловое напряжение для всякого, кто, несмотря на безнадежность предприятия, всё же захочет понять, каким именно будет ожидаемый Свет. Иисус Христос, Его Свет именуется по-разному: «звезда светлая и утренняя» (Откр. 22, 16),   «Солнце» или «Солнце правды» (Рождественский тропарь и др.). Но дневное солнце - это нестерпимый свет, на который человек без боли смотреть не может. Другое дело солнце, пришедшее к закату. Бог-Логос, как пишет С.С.Аверинцев, смягчает свое непереносимое для человеческого глаза сияние и предстает в смиренном облике как «свет вечерний» [Аверинцев 1990, 78] - в книге пророка Захарии сказано, что Господь должен явиться ни днем, ни ночью, а вечером: «...Лишь в вечернее время явится свет» (Зах. 14, 7).

   Время солнечного заката и появления Венеры (Геспера - звезды вечерней) это время, когда небо окрашено спокойным розовым светом. Именно этот свет ранние христиане связали с Иисусом Христом и назвали «светом вечерним» (φως εσπερινόν). В светильничном песнопении II в. «Свете тихий» этот свет именуется «вечерним» и «тихим»: «Свете Тихий святые славы Безсмертного Отца Небесного, Святого, Блаженного, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога».

В древнегреческом языке слово «ιλαροìν», переведенное на церковнославянский язык как «тихий», несло в себе одновременно смыслы «радости» и «мягкости», «тихости» [Седакова 2008, 356]. Соответственно и перевести его можно было по-разному. Например, при переводе этого песнопения на английский язык в большей степени проступило первое значение («gladsome»), в русском - второе: «тихий» свет заката -   свет тихой милости (а значит, и радости, «свет утешный»), которую дарит человеку Иисус Христос.  

От света «тихого» и «вечернего» - один шаг до парадоксального, на первый взгляд, «света невечернего», появляющегося в более поздней литургической традиции. В данном случае, все опять связано с проблемой перевода, поскольку в древнегреческом языке слово «εσπερινόν» означает одновременно и «вечер» и «закат». И если в «свете вечернем» главным было указание на свет и цвет закатного неба, то в «свете невечернем», образованным через отрицание - «ανεσπερινόν» - главным стал смысл самого заката или захода солнца. Таким образом, словосочетание «свет невечерний», которым именуется Иисус Христос, означает «свет незаходимый», «незакатный», или свет, сияющий вечно. В предисловии к книге «Свет невечерний» о. Сергий Булгаков приводит те строки из «Вечерней песни» А.С.Хомякова, в которых есть одноименное словосочетание, в то время как в самом стихотворении даётся картина заката, то есть, света вечернего:
      «Солнце скрылось; дымятся долины;

Медленно сходят к ночлегу стада;

Чуть шевелятся лесные вершины,

Чуть шевелится вода.

Ветер приносит прохладу ночную;

Тихою славой горят небеса...

Братья, оставим работу дневную,

В песне сольем голоса...

Ночь на востоке с вечерней звездою;

Тихо сияет струёй золотою

Западный край.

Господи, путь наш меж камней и терний,

Путь наш во мраке... Ты, свет невечерний,

Нас осияй!»...

А.С. Хомяков в письме к П.М. и П.А. Бестужевым писал, что стихи его «отчасти напоминают чувство, которое выражено в песне "Свете Тихий" <...> они грустные и не так торжественны; но вечер и молитва, кажется, выражены» [Хомяков 1969, 568].

И для А.С. Хомякова, и для о. Сергия Булгакова «Вечерняя песня» была очень дорога (последний даже называл ее «музыкальным императивом» к своей книге) [Булгаков 1994, 365]. Свет вечерний - как обещание и предчувствие Света Невечернего.

Обо всём этом не стоило бы говорить так подробно, если бы не то изобилие картин аномально светлой, блестящей ночи, которым полнятся гоголевские сочинения. Если сравнить их, скажем, с описаниями ночи у Лермонтова (писателя в не меньшей степени, чем Гоголь, сконцентрированного на теме смерти), то станет очевидно, насколько это разные картины. У Лермонтова ночь - это прежде всего темнота, тоска и страх (в трилогии «Ночь» вообще описаны ужасы поистине космического масштаба и вся она проникнута духом смерти). Описания светлой ночи и вообще ночного света у него встречаются очень редко. Что же касается картин вечера, то здесь разница между Гоголем и Лермонтовым еще более очевидна. Лермонтов часто изображает или упоминает вечер, имея в виду именно интересующее нас время «тихого» или «вечернего» света: «Люблю, друзья, когда за речкой гаснет день...» («Пан»), «Тогда лучи уж догорали...» («Ты помнишь ли...»), «...Уж гаснет небосклон, / Прощальный луч на вышине колонн...» («Вечер после дождя»), «солнце вечера» («Кладбище»), «Когда садится алый вечер / За синий край земли...» («Вечер») и др. Обычно у Лермонтова созерцание заката вызывает размышления философского, возвышенного свойства - о вечности, о Боге, а в стихотворении «Оставленная пустынь...» речь напрямую идёт о времени христианского «тихого» или «вечернего света»: «Оставленная пустынь предо мной / Белеется вечернею порой. Последний луч на ней ещё горит; / Но колокол растреснувший молчит. / Его (бывало) заунывный глас / Звал братий к всенощной в сей мирный час!..»[2].  

Ничего подобного нет у Гоголя. Он не испытывает интереса к «тихому» свету вечера, то есть к времени, которое в христианской традиции особым образом выделено и окрашено любовью к Христу и надеждой на жизнь вечную. Разве что в раннем гоголевском сочинении «Ганс Кюхельгартен» есть место, где пора солнечного заката описана языком христианина, знающего, куда и зачем идёт «братия» в этот особый час. Оно очевидно перекликается с «Вечерней песней» А.С.Хомякова, поскольку и предмет изображения, и понимание того, как к этому предмету должно относиться, одни и те же.

«С прохладою спокойной тихий вечер

Спускается, прощальные лучи

Целуют где-где сумрачное море;

И искрами живыми, золотыми

Деревья тронуты; и вдалеке

Виднеют сквозь туман морской утесы,

Все разноцветные. Спокойно всё.

Пастушьих лишь рожков унывный голос

Несётся вдоль веселых берегов

 <...>

Как разъяснялась розовая дальность

И южный ветр дыханье навевал,

И вот пастор, исполнен умиленья,

Проговорил: «Как мил сей Божий вечер!

Прекрасен, тих он, как благая жизнь

Безгрешного; она ведь так же мирно

Кончает путь, и слёзы умиленья

Священный прах, прекрасные, кропят.

Пора и мне уж...»

Как видим, в силу названных условий, у Гоголя и Хомякова совпадает многое: вечерней прохладе соответствуют дымящиеся долины, морю - вода, искрам золотым - струя золотая, деревьям - лесные вершины, пастухам с рожками - сходящие к ночлегу стада, тихому вечеру - тишина на небесах и, конечно, в обоих случаях присутствует благодарственное обращение к Господу. Как и Хомяков в его «Вечерней песне», Гоголь идёт той же дорогой, то есть описывает чувство, выраженное в песнопении «Свете тихий». Идёт даже дальше, поскольку вводит в этот эпизод тему окончания, заката жизни, имеющую прямой аналог в церковном песнопении, где слова «пришедше на запад солнца», означают не только закат дня, но и, в метафорическом смысле, конец человеческой жизни. Однако нельзя забывать и о том, что приводившиеся строки из «Ганса Кюхельгартена» написаны девятнадцатилетним, подражавшим романтическим образцам Гоголем; ничего подобного в его более поздних сочинениях мы не найдём. Никаких розовых закатов и никаких христианских умилений по этому поводу.

Описание вечера в начале пятой главы «Сорочинской ярмарки» в этом смысле выглядит едва ли не исключением из общего правила, хотя и здесь, если присмотреться, речь идёт не столько о тихом свете вечера, сколько о мощном окончании дня: «Усталое солнце уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро; и угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осенённые каким-то едва приметным огненно-розовым светом». Свет «едва приметный» как будто подходит к рубрике «света вечернего», однако тут же сказано про любимый Гоголем «ослепительный блеск», «пленительный» и «яркий румянец» дня, которые со «светом вечерним» никак не вяжутся. К тому же заканчивается всё вполне земными радостями: «Где-где начинал сверкать огонёк, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам».

Ожидание ночи

В повести «Вечер накануне Ивана Купала» есть сцена, которую, если, конечно, смотреть на дело с избранной нами точки зрении, можно истолковать как прямое неприятие времени вечернего света. Петрусь ждёт наступления сумерек, чтобы отправиться в лес на поиски клада. Он то и дело смотрел «не румянится ли понизившееся солнышко, и что далее, тем нетерпеливей. Экая долгота! видно, день Божий потерял где-нибудь конец свой». О чём идёт речь? О том, что герой гонит солнце прочь с небосклона и ждёт ночи, как манны небесной: «Примеркает, примеркает и - смерклось. Насилу!». Что касается слов о дне Божием, который «потерял где-нибудь конец свой», это уже своего рода бунт не только против «света вечернего», то есть времени заката солнца, но и против «Света Невечернего». Ведь сетование по поводу солнечного света, который «потерял конец свой», это протест против его бесконечности, против того, что и составляет главное содержание словосочетания «Свет Невечерний» - свет незаходящий, бесконечный, божественный. Что же обретает гоголевский кладоискатель, дождавшись ночи? Блеснувшую зарницу, горящий, как уголь, цветок и, наконец, волшебный подземный свет и спрятанные сокровища.

Нечто похожее - небрежение светом вечерним и любование приходящим ему на смену светом ночным - можно увидеть и в эпизоде из повести «Портрет», в том её месте, где описывается, как художник Чартков идёт домой с только что купленным в лавке портретом. Здесь важно, что настроение его вдруг ухудшается, когда он понимает, что потратил на портрет последний двугривенный: «досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. "Черт побери! Гадко на свете!" - сказал он...». Всё это происходит вечером, вскоре после захода солнца, то есть в те самые мистические минуты «света вечернего», о которых уже шла речь выше. «Красный свет вечерней зари оставался ещё на половине неба; ещё домы, обращённые к той стороне, чуть озарялись её тёплым светом; а между тем уже холодное сияние месяца становилось сильнее». Ночь вступает в свои права, и одновременно с этой сменой освещения изменяется, улучшается настроение художника. «Полупрозрачные легкие тени хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев. Уже художник начинал мало-помалу заглядываться на небо, озарённое каким-то прозрачным, тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова: "Какой лёгкий тон!" и слова: "Досадно, чёрт побери!"».

Можно по-разному толковать словосочетание «сомнительный свет», однако очевидно то, что он нравится художнику («Какой лёгкий тон!»), в то время как слова «Досадно, чёрт побери!» относятся не к настоящему времени, а к прошлому, а именно к тому времени дня, когда и была сделана покупка. В конце концов, здесь не так важна реальная мотивировка, как сам факт того, что свет ночи подаётся как нечто таинственное, волшебное; время же «света вечернего», «света тихого» сопряжено с дурным настроением художника и поминанием чёрта.

Похожим образом обстоит дело и в «Вие». Бурсаки ищут места для ночлега: «Был уже вечер, когда своротили они с большой дороги. Солнце только что село». И далее: «Сумерки уже совсем омрачили небо, и только на западе бледнел остаток алого сияния. - Что за чёрт! - сказал философ Хома...». «Алое сияние» и «черт», как видим, так же соседствуют друг с другом, как и в «Портрете». А позже упоминание вечера и вовсе отягчено тяжёлым, холодящим душу чувством: «Когда солнце стало садиться, мёртвую понесли в церковь. Философ одним плечом своим поддерживал чёрный траурный гроб и чувствовал на плече своем что-то холодное, как лёд». Иначе говоря, время солнца заходящего, время тихого озаряющего небо алого сияния оказывается связанным с чем-то противоположным и враждебным настроению «света вечернего»: вместо Христа - тоска, чёрт и гроб с ведьмой.

А в повести «Невский проспект», описывая Петербург в разные часы его жизни, Гоголь и вовсе пропускает время вечерней зари, так будто его и нет вовсе. Он обозначает время, начиная с раннего утра, доходит до дня («С четырех часов Невский проспект пуст...»), а затем сразу ныряет во мрак ночи: «Но как только сумерки упадут на домы и улицы (...) Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет». Время закатной тихой красоты, таким образом, оказывается в рубрике «пустоты», тогда как приходящий вместе с мраком ночной свет, подобно тому как это было в «Портрете», описывается как заманчивый, привлекательный.

Для сравнения у Пушкина (как  и в случае с Лермонтовым) отношение к ночи совсем другое. Ночь и, особенно, свет луны почти всегда окрашены у него настроениями грусти и тоски. «Зимняя дорога»: «Сквозь волнистые туманы / Пробирается луна / На печальные поляны свет печальный льет она»; «Бесы»: «Мчатся тучи, вьются тучи; / Невидимкою луна / Освещает снег летучий; / Мутно небо, ночь мутна. / Мчатся бесы рой за роем / В беспредельной вышине, / Визгом жалобным и воем / Надрывая сердце мне...»; «Зимний вечер»: «Буря мглою небо кроет, / Вихри снежные крутя...».

А у Гоголя : «Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звёзды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру...». У Пушкина лунный и вообще ночной свет выхватывает из тьмы что-то недоброе и навевает тоску и страх, как в «Утопленнике» («Из-за туч луна катится - / Что же? Голый перед ним...») или в стихотворении 1827, где дана жуткая картина ночи после казни. Наиболее очевидно пушкинское отношение к свету ночи и свету дня там, где они напрямую противопоставлены друг другу: «На небесах печальная луна / Встречается с весёлою зарею, / Одна горит, другая холодна. / Заря блестит невестой молодою, / Луна пред ней, как мертвая, бледна ...» (1825). То же и в знаменитой «Вакхической песне»: «Ты, солнце святое, гори! / Как эта лампада бледнеет / Пред ясным восходом зари...». И в конце: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!».

Я привел эти общеизвестные строки лишь для того, чтобы показать, насколько иначе воспринимает ночь, лунный свет Гоголь. И в самом деле, если взглянуть на гоголевские сочинения с предложенной точки зрения, то его особое отношение к свету ночи, изобилие и роскошь ночных картин, им нарисованных, не может не броситься в глаза. Подобно своему герою-кладоискателю Гоголь как будто вынужденно пережидает неинтересное для него время солнечного дня и закатного вечера, с тем чтобы наконец-то погрузиться в чаемую ночь. Впрочем, воскликнуть, по-пушкински: «Да здравствует солнце!» Гоголь не мог по причинам внутренним, связанным с его психической природой, поскольку именно к высшей точке дня, - к солнечному полудню - он с детства испытывал безотчетный страх и предпочел бы ему «ночь самую бешеную и бурную» и даже «со всем адом стихий», о чём выразительно написал в «Старосветских помещиках». Отголосок подобного отношения к полудню можно услышать и в «Сорочинской ярмарке», где описана картина вполне живая, но всё же с каким-то особенным оттенком: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное (...) В поле ни речи. Всё как будто умерло...».

Другое дело - ночь, когда Гоголь оживает, чувствует себя по-настоящему хорошо, когда его душа настраивается на какой-то возвышенно-торжественный или мистически-волшебный лад (не случайно главные события во многих гоголевских сочинениях, а иногда и всё действие целиком происходят именно ночью).

Ночью, но не в темноте! Вот что важно: ночь, которой так ждут и которой живут гоголевские герои, совсем не ночь в обычном смысле; она светла, как день, и наполнена мистическим светом - ночным светом.

Свет ночной

 Ночью солнца нет, однако есть свет месяца и звёзд, которые и делают её светлой. И месяц, и звёзды сотворены Богом, следовательно, их свет вполне «легитимен» и не несёт в себе ничего подозрительного: «И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днём, и светило меньшее, для управления ночью, и звёзды. И поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днём и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1, 16 - 18). Как видим, оба светила равны в своих правах, равно «хороши» и отличаются друг от друга лишь размером. В акафисте «О упокоении усопших» (Икос 11) сказано, что Бог «сиял <...> им светом солнца и луны», услаждал их «великолепием востока и запада светил небесных». Ещё более определённо по этому поводу говорится в псалме Давида: «Господи, Господь наш, яко чудно имя Твое по всей земли, яко взятся великолепие Твое превыше небес <...> Яко узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды, яже Ты основал еси» (Пс. 8, 2,4). Луна и звёзды, как видим, относятся к числу безусловно «хороших», «великолепных» объектов, и свет ночных светил не уступит свету солнца. Они, собственно, делают ночью то, что днём делает солнце, и в этом смысле луна есть не что иное, как солнце ночи. Что касается «меры» света, то её можно и преувеличить (Гоголь, как известно, любил преувеличения), и тогда ночь действительно станет похожа на день. Но это будет уже не просто лунный или звёздный, а чудесный свет, божественный свет, превращающий тьму в свою противоположность. Именно такой, по своему духу, и предстает гоголевская светлая ночь. В повести об утопленнице Гоголь напрямую называет ночь «божественной»: «С середины неба глядит месяц. Необъятный свод раздался, раздвинулся ещё необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете <...> Божественная ночь! Очаровательная ночь!». И в том же духе - в самом конце повести: «Так же торжественно дышало в вышине, и ночь, божественная ночь, величественно догорала».

Но если ночь, свет ночи воспринимается как божественный, тогда это не преминет сказаться и на самом способе описания. Нечто в этом роде мы уже видели: слова «божественная», «торжественно» и «величественно» в сочетании с непостижимой картиной раздвижения небесного свода дают картину, сопоставимую с настроением молитвы или богослужения в храме, а сами описания светлой волшебной ночи наполняются соответствующими образами и лексикой.

В псалме Давида говорится о том, что Бог одевается светом, как «ризою» и простирает небо, как кожу: «Одеяйся светом яко ризою, простираяй небо яко кожу» (Пс. 103). Тема «простирания неба» присутствует в уже приводившемся описании из «Майской ночи» («свод раздался, раздвинулся»). А в «Страшной мести» в описании картины ночного Днепра развивается образ светоносной ризы Бога: «Чуден Днепр и при тёплой летней ночи, когда всё засыпает, и человек, и зверь, и птица; а Бог один величаво сотрясает свою ризу. От ризы сыплются звёзды. Звёзды горят и светят над миром». Уже упоминавшийся восьмой псалом Давида, где говорится о божественном сотворении звёзд и луны, начинается с возвеличения имени Господа: «...Яко чудно имя Твое по всей земли»; этими же словами псалом и заканчивается. Здесь примечательны три вещи: во-первых, то, что слово «чудно» в начале и конце других ста сорока девяти псалмов более не встречается, во-вторых, то, что оно находится в одном из тех редких псалмов, где идёт речь о звёздах и луне, и, в-третьих, то, что слова «чудно» или «чудный» - это слова, которые Гоголь обычно употребляет при описании месяца, звёзд и вообще ночи.

 Сходным образом в «Вечере накануне Ивана Купала» в сцене поиска клада угадываются черты Небесного Иерусалима из «Откровении Св. Иоанна». Небесный Град освещается божественным светом, и сам он - «злато чисто, подобен стеклу чисту», стены сделаны из ясписа, а их основания - из драгоценных камней. (Откр. 21, 19, 21). В гоголевской повести источник света, конечно не божественный, но в то же время и не природный - колдовской. Светится сама земля и делается прозрачной, что сближает эту картину с описанием из «Апокалипсиса»: «середина её вся осветилась и стала как будто из хрусталя вылита; и всё, что ни было под землёю, сделалось видимо, как на ладони. Червонцы, дорогие камни...». В обоих случаях, таким образом, присутствуют мотивы твердого прозрачного материала (стекло/хрусталь), необычного света, золота и драгоценных камней. У Гоголя драгоценные камни были спрятаны под землёй, но затем стали видимы для глаза; в «Апокалипсисе» же прозрачен весь город и, следовательно, сделанные из драгоценных камней «основания стен», хотя и находятся под землею, также должны быть видны. Но в одном случае речь идет о Граде Небесном, а в другом, - о поисках сокровищ и совершаемом при этом ужасном преступлении.

Возможно, в этом особом интересе к ночи и ночному свету сказался тот Гоголь, которого нередко называют «тёмным» или «ночным». Я далек от того, чтобы рассматривать гоголевскую картину мира как «классический образчик бесовидения» [Вайскопф 1993, 405], хотя в некоторых своих сочинениях Гоголь руководился мотивами или импульсами, которые трудно уложить в рамки привычного христианского миросозерцания.  В то же время, если возможно разное понимание Света, то и тот «выбор освещения», который делает Гоголь, нельзя признать однозначно анти- или внехристианским. Различие между «Светом вечерним» и «невечерним» для обыденного сознания вовсе неочевидно. В «Новой Скрижали» архиепископа Нижегородского и Арзамасского Вениамина, несомненно известной Гоголю, в разделе о светильничных молитвах вообще говорится о «ночном свете», а при этом подразумевается «свет вечерний». Согласно «Скрижали», эти молитвы названы так потому, что «содержат в себе благодарение Богу за ночной свет, даруемый нам в свещах, а притом моление о том, дабы Господь, под образом вещественного света, наставил нас на путь Свой и научил ходить в истине Его» [Архиепископ Вениамин 1992, 79].   И сразу же после этого, то есть после упоминания о «ночном свете», о. Вениамин цитирует Василия Великого, говорившего о «свете вечернем», которому в светильничных молитвах собственно и приносится благодарение.

Но если «ночной свет» свечей предназначен для освещения храма, то за его пределами эту роль играют луна и звёзды, те самые «светила небесные», которые упоминались в приводившемся выше псалме Давида. Такой «ночной свет» и есть выбор Гоголя, в чём нетрудно убедиться, если взглянуть на то, с каким восхищением он описывает пронизанные звёздным и лунным светом ночи. Именно этот свет заслужил в гоголевских сочинениях самые высокие оценки. Вот фрагмент первоначальной редакции «Майской ночи...», где месяц смотрит на горящее в доме окошко: «Какие это люди осмелились при моем серебряном свете разводить презренный и неприятный для глаз огонь свой?» Хата не храм, но всё же вечером в ней зажигается свеча, лампадка - тот самый «свет», который о. Вениамин называет «ночным», «вещественным» и направляющим человека на путь Истины. Таким образом, оценка света свечи или лучины как «презренного» и «неприятного» в сравнении с «божественным» светом месяца у христиански настроенного читателя не может не вызвать известного напряжения. Возможно, Гоголь и сам это почувствовал, и потому в окончательный вариант для печати этот фрагмент не вошел. Для сравнения в «Гансе Кюхельгартене» и вовсе можно усмотреть возвышение света лунного и небрежение «светом вечерним» (в мистической огласовке, «невечерним»): «Темнеет, тухнет вечер красный, / Спит в упоении земля. / И вот на наши уж поля / Выходит важно месяц ясный. / И всё прозрачно, всё светло; Сверкает море, как стекло». Картина вполне очевидная: на смену невыразительному и тёмному («темнеет») свету вечера приходит яркий и прозрачный свет месяца. Да и глагол «тухнет» по отношению к заходящему солнцу не выглядит достаточно торжественным (Пушкин в похожей ситуации берёт слово более высокого ранга: «Погасло дневное светило...»).

 В целом же ситуация с месяцем и его апологией не так однозначна: время праздника Пасхи Христовой исчисляется по луне. И хотя слово «луна», относящееся к женскому роду, Гоголь почти не употребляет, божественный месяц царит в его ночных картинах безраздельно. В этом отношении характерно использование Гоголем литургийной лексики в повести «Майская ночь» в том месте, где дается картина появления месяца на ночном небе: «Ещё половина его была под землёю; а уже весь мир исполнился какого-то торжественного света». В «Размышлениях о Божественной литургии» Гоголь приводит молитву священника, заканчивающуюся словами: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея!». Как видим, речь идёт об одном и том же: в молитве упоминаются «небо и земля», у Гоголя - «весь мир», то есть всё те же «небо и земля». В молитве используется глагол «исполнь», у Гоголя - «исполнился» в том же значении. В молитве - «небо и земля» исполняются «славой» Господней, Его светом, у Гоголя - «весь мир» исполняется светом месяца. Вот единственное существенное отличие, которое, с одной стороны, может быть истолковано как бессознательное возвышение света ночи (не зря же он назван «торжественным»!), а с другой, как осознанное следование традиции почитания Христа как лунного бога. В этом отношении характерно и то, что Гоголь даёт месяцу статус, соотносимый со статусом Бога: «блистательный царь ночи». Это если и не «Царь небесный», то нечто близкое, поскольку месяц царит на небе. На такого рода эпитеты может подвигнуть и личная интуиция, и мистическая литература. Например, чтение Сведенборга, который подробнейшим образом разбирает вопрос о том, каким образом Бог соотносится с солнцем и луной. «Приемлющим Его как благо любви Он является, согласно этому принятию, подобно огненному и пламенному солнцу; такие духи находятся в Его небесном царстве. Приемлющим Его как благо веры Он является подобно луне, чья белизна и блеск также согласны с качеством принятия Его» [Сведенборг 1993, 95].  А у Гоголя, как мы помним, белизна и блеск - важнейшие признаки ночи.

Блеск и белизна это то, что поразило видевших Христа в момент Его преображения на горе Фавор. Описание этого события в Евангелиях от Матфея, Марка и Луки повторяют друг друга слово в слово: «...И ризы Его быша белы яко снег» (Мф. 17, 2), «И ризы Его быша блешашася, белы зело яко снег» (Мк. 9, 3), «И одеяние Его бело блистася» (Лк. 9, 27). И хотя событие это произошло не в ночное время, в данном случае важна сама привязка белизны и блеска к чуду преображения, к чуду Света Фаворского. Важно не то, что одно следует за другим, вытекает из другого, а то, что одно присутствует рядом с другим. Так блеск и белизна, наполняющие гоголевскую мистическую ночь, могут получить опору в описаниях белизны и блеска Света Фаворского.    

Наконец, описание ночи во второй главе «Страшной мести» («Тихо светит по всему миру. То месяц показался из-за горы») можно истолковать как своего рода перевёрнутый отклик на «Свете тихий». В песне слово «тихий» относится к свету солнца, у Гоголя - к свету месяца («тихо светит»). В песне говорится о солнце, прячущемся за край земли, уходящем («запад солнца»), у Гоголя о месяце появляющемся («месяц показался из-за горы»). Важно также и то, что у Гоголя явлен не только повтор слов из светильничной песни, причем повтор с перестановкой («Свете тихий...»; «Тихо светит...», соответствующей переворачиванию всей ситуации - месяц вместо солнца), но и то, что в обоих случаях, это первые, начальные слова текста. А первые слова, как и последние, часто имеют особый статус и требуют к себе особого внимания.                

Можно предположить, что у Гоголя, как чуткого читателя, писателя и визионера, была потребность в осознании и оформлении на чувственном уровне тех вещей, которые осознать и представить в принципе нельзя. Отсюда, возможно, и идут все эти роскошные картины гоголевских ночей, эти дома и лица людей, которые на фоне чёрного звёздного неба сияют ослепительным неземным светом. Возможно, так Гоголь понимал или пред-чувствовал то состояние мира, которое в «Откровении Св. Иоанна» определяется как отсутствие ночи: «...Нощи бо не будет» (Откр. 21, 25). Или - в псалме Давида ещё более близком гоголевскому мироощущению образом: «Взойду ли на небо, Ты там; сойду ли в преисподнюю, и там Ты <...> Скажу ли: "может быть, тьма скроет меня, и свет внутри меня сделается ночью". Но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день: как тьма, так и свет» (Пс. 138, 11, 12). Или в церковнославянском варианте: «Яко тма не помрачится от Тебе, и нощь, яко день, просветится».

Так не та ли эта «ночь, светлая, как день», о которой говорят гоголевские персонажи; ночь, картины которой столь часто даёт Гоголь? «Пресветлый сумрак» или «блистающая тьма» Дионисия Ареопагита и его средневековых последователей - это определения, относящиеся к свету мистическому, невидимому; к реальной же ночи, какой бы светлой она ни была, они отношения не имеют. В этом смысле гоголевская блистающая ночь может быть понята как овеществление метафоры «блистающей тьмы»: непредставимое превратилось в наглядную и понятную для человека картинку ночи с месяцем и звёздами. Они здесь обязательно нужны, ведь без небесных светил ночь станет тьмой кромешной и потому для Гоголя неприемлемой. Месяц и звёзды должны всю ночь высветлить, как день. Это как раз и есть то допущение, без которого измышляющий, конструирующий особое состояние (освещение) мира Гоголь не может обойтись. Уже упоминавшаяся ранее картина из «Страшной мести», где Господь сотрясает звёзды со своей ризы, и они «горят и светят над миром», призвана возвысить «свет ночной», указать на его Божественный источник. И хотя ночной, звёздный свет до статуса «присносущего» не дотягивает, всё же - в отличие от света свечи, сделанной человеческими руками, - он и небесен, и уж точно нерукотворен.

А в сцене ночного полета Хомы Брута и вовсе предпринята попытка соединить несоединимое - ночь и солнце. Хома видит под собой траву, превратившуюся в водоросли и ставшую дном светлого, прозрачного до самой глубины моря, и там, в глубине видит он чудо: «вместо месяца светило там какое-то солнце». Нужно очень хотеть, чтобы оно появилось, тогда и явится волшебство, чудо солнечного ночного света. М. Вайскопф усматривает здесь следование натурфилософскому образу подводного или подземного (ночного) солнца, который использовался немецкими и русскими романтиками [Вайскопф 1993, 155, 524]. Но помимо этого здесь может работать и универсальная логика смыслового переноса (луна - солнце ночи), и общая модель «ночного света», которая задаётся библейскими описаниями того времени, когда «ночи не будет». А для того чтобы ночь стала, как день, надо, если следовать натурфилософской логике, чтобы сама луна засияла, как солнце. В книге пророка Исайи в том месте, где сказано о дне, когда «Господь обвяжет рану народа Своего», луна вполне реально сопоставляется с солнцем: «И будет свет луны аки свет солнца...» (Ис. 30, 26).

Однако тут же кроется и соблазн преувеличить, превознести значимость и славу ночного света, что, конечно, идёт вразрез с духом Библии: продолжение того же стиха Исайи - «а свет солнца будет светлее всемеро». Или из наставлений Моисея: «И дабы ты, взглянув на небо, и увидев солнце, луну и звёзды и всё воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им, так как Господь, Бог твой, уделил их всем народам под всем небом» (Вт. 4, 19). И ещё в том же духе из сокрушений Иова: «Смотря на солнце, как оно сияет, и на луну, как она величественно шествует, прельстился ли я в тайне сердца моего, и целовали ли уста мои руку мою? Это также было бы преступление, подлежащее суду; потому что я отрёкся бы тогда от Бога Всевышнего» (Иов 31, 26-28).

Психологически человек соотносит определённое время суток (и это поддерживается различными формами культуры) с периодами своей жизни - детством, молодостью и старостью, которым соответствуют утро, день и вечер. Нелепо требовать, чтобы кто-то любил или не любил то или другое время суток. Кому-то близок тихий, благостный вечер, кому-то сумрак ночи и её таинственный свет. Предпочтения такого рода в принципе внеидеологичны, они - природны, то есть продиктованы особенностями душевно-телесной организации личности и отвечают каким-то ее внутренним - в прямом смысле слова - потребностям. Гоголь, всю жизнь по-особому ощущавший присутствие смерти, как будто искал для себя спасения в том времени суток, когда это тягостное ощущение-ожидание было бы каким-то образом снято или хотя бы ослаблено. Утро Гоголь практически не фиксирует. Время дня - срединное время жизни - поражено для Гоголя в самом его пике: это ужас и уныние «беса полуденного» - то, что он впервые почувствовал ещё в детстве и более никогда не забывал. Время вечера и заката солнца Гоголь, если придерживаться взятой линии, избегает потому, что оно ассоциируется с концом жизни и приходом смерти. Отсюда - стойкое нежелание Гоголя описывать время света вечернего (он его как будто вынужденно пережидает и даже торопит). Что же касается ночи, то есть времени, которое согласно традиционно сложившейся схеме, соответствует фазе смерти, то именно здесь, как ни странно, появляется возможность для «манёвра», поскольку символизирующая смерть темнота оказывается весьма условной (темнота рождает). Умерев в закатном вечере, можно возродиться в ночном блеске и свете.

Или даже ещё проще и понятнее, если перейти на язык простодушных аналогий: ночью весь мир засыпает, всё что днем двигалось, звучало, играло разноцветными красками, ночью затихает, а сам мир становится чёрно-белым. Смерть человеку непонятна и отвратительна. А такая картина понятна и нестрашна. Это как будто смерть понарошку, смерть, в которой можно продолжать жить: ведь ночью не обязательно спать, а можно даже выйти из дома и прогуляться в этом странном мире, где от деревьев, как днем, падают на землю тени и где светло так же, как днем (луна - солнце мертвых).     

 Помимо логики метафор и аналогий есть здесь и что-то природное. Стремление, тяга к ночному свету может быть связана с предпочтениями врождёнными, и если они не вступают в противоречие с требованиями общественной идеологии и морали, то никаких вопросов об ответственности за любимое или нелюбимое время суток, конечно же, не возникает. Человек этого просто не замечает. Другое дело, когда интуиции природные, чувственные накладываются на установления идеологические и входят с ними в известное противоречие. Возможно, в случае Гоголя мы как раз и имеем дело с положением, когда одно не то чтобы явно противоречит, но всё же как-то расходится с другим. Гоголевская тяга к ночи (то есть фактически к времени мрака и отсутствия света) в некотором смысле противоречила духу христианского мирочувствия, во всяком случае в его «официальной» огласовке. Надо бы умиляться свету закатного вечера, но подлинный восторг вызывает свет ночной. Естественным выходом из создавшегося положения может быть компромисс, а именно поиск такого варианта, в котором противоположности были бы каким-то образом примирены. Необходимо было переосмыслить сам статус ночи: ночь осветилась потоками нереально яркого света, стала светлой, как день. Природное чувство и мистическая интуиция, таким образом, примирились, наложились друг на друга, дав все эти потрясающие ночные картины, которыми полнятся гоголевские сочинения: онтология творческого акта переросла в его поэтику.    

 Ночной свет как свет христианский - для апокрифической традиции это вполне естественно; «официальное» же христианство, хотя и сконцентрировано на свете солнечном, однако, как уже было сказано, в Священном Писании и богослужебных текстах ночной свет не однажды описан в самых торжественных тонах. В этом смысле неслучайными выглядят приводившиеся фрагменты, где Гоголь придаёт ночному свету сакральный статус. И это не то почитание месяца и звёзд, которое осуждено в речениях Моисея и Иова (Вт. 4,19; Иов 31, 26-28), но желание представить ночные светила и всю светлую ночь, как «божественные».   Например, с помощью соответствующей лексики или так, как в повести об утопленнице, где о звёздах сказано: «Не правда ли, ведь это ангелы Божии поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе и глядят на нас?». А затем речь заходит о том, как Бог сходит «на землю ночью перед Светлым праздником». Бог это Свет, следовательно, ночь это время, когда Свет сходит на землю. Левко говорит о том, как это происходит: «... У Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Её становят перед Светлым Воскресеньем святые архангелы: и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на земле». И хотя Свет нисходящего на землю Бога недоступен человеческому глазу, сам факт того, что всё это происходит ночью, оказывает влияние и на статус ночного времени, и на свет месяца и звёзд, которым оно освещено (что же сказать о нисхождении Христа во ад, то есть о нисхождении Света в кромешный мрак?).

Итак, ночь, светлая ночь, оказывается тем временем, которое наиболее сообразно гоголевскому мистическому чувству. Именно стоя под звёздным небом, глядя на серебряный месяц, Гоголь ощущает себя вполне счастливым и обнадёженным: «свет ночной» оказывается для него выше света дня и света вечера. Ни днем, ни вечером он не чувствует Бога так, как ночью. Первые же строки «Ночи перед Рождеством» передают этот особый, поддержанный ночным светом, настрой: «Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звёзды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа».

И ещё более определённо (сам того не желая) Гоголь высказался по этому поводу в своей заметке «Светлое Воскресенье». Он пишет о том «особом участии», которое русский человек испытывает к празднику Пасхи. «Ему кажется, что там (в России. - Л.К.) как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся - эта торжественная полночь, этот повсеместный звон, который как всю землю сливает в единый гул, это восклицание "Христос воскрес!", которое заменяет в этот день все другие приветствия...». Трижды употреблено слово «день», но ведь речь-то идет не о светлом дне, а снова о ночи, вернее, о той полночной минуте, когда священник впервые объявляет радостную весть о Воскресении Христовом.

Светлая ночь, в которой уживаются звон колоколов церковных и волшебства колдовские, светлячки лесные и звёзды небесные, Христос и Коляда - вот любимое и заветное время Гоголя.  

И напоследок. Если искать гоголевской, светлой, как день, ночи, каких-либо параллелей в   изобразительном искусстве, то в их числе окажется не только знаменитый пейзаж А. Куинджи «Лунная ночь на Днепре», но и «Арлекин и Смерть» К. Сомова. У Куинджи луной освещена река, тогда как окрестности погружены во мрак. У Сомова же ярко освещенные деревья и столь же ярко освещенные фигуры Арлекина и Смерти даны на фоне абсолютно чёрного, усыпанного звёздами неба. Что руководило Сомовым, кроме чисто художественной потребности, в его желании добиться столь резкого и совершенно неестественного контраста? Может быть, всё та же тема фундаментального противостояния жизни и смерти, увиденная в её мистическом и потому нереальном освещении, подобном тому, который так часто - словами - пытался передать в своих сочинениях Гоголь.

Литература

Аверинцев 1975 - Аверинцев С.С. У истоков поэтической образности византийского искусства // Древнерусское искусство. М., 1975.

Архиепископ Вениамин - Архиепископ Нижегородский и Арзамасский Вениамин. Новая скрижаль в 2-х т. Т. 2. М., 1992.

Булгаков 1994 - Булгаков С.Н. Свет Невечерний. М.,1994.

Вайскопф 1993 - Вайскопф М. Сюжет Гоголя. М., 1993.

Вересаев1990 - Вересаев В. Гоголь в жизни. М., 1990.

   Розанов 1996 - Розанов В.В. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. М., 1996.

Сведенборг 1993 - Сведенборг Э. О небесах, о мире духов и об аде. М., 1993.

Седакова 2008 - Седакова О.А. Словарь трудных слов из богослужения. Церковнославяно-русские паронимы. М., 2008.

Хомяков 1969 - Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. М., 1969.         

Примечания

[1]  Гоголь вспоминал, что когда был ребенком, то в Бога не веровал до тех пор, пока матушка не рассказала ему о Страшном суде и загробном воздаянии. В.И. Любич-Романович вспоминает о несколько отстраненном поведении юного Гоголя в церкви: «Гоголь никогда не крестился перед образами св. отцов наших и не клал перед алтарем поклонов, но молитвы слушал со вниманием, иногда даже повторял их нараспев, как бы служа сам себе отдельную литургию» (цит. по:[ Вересаев 1990,78]).

[2] Знаменитое: «Выхожу один я на дорогу...» на первый взгляд, созвучное гоголевскому отношению к ночи, начинается с торжественной ночной картины, но вскоре появляются слова «больно» и «трудно» с финальным образом полусна-полусмерти.