«С умным человеком и поговорить любопытно»

Ф. Достоевский. «Братья Карамазовы»

В своих многочисленных отзывах о Достоевском Роберт Музиль чаще всего останавливается на «Дневнике писателя» как на произведении, имеющем сверхжанровую природу и чрезвычайно актуального для современных политических и культурных событий содержания. Особенно в последние годы своей жизни австриец находит все новые и новые параллели между своей жизнью и жизнью русского писателя, между Россией и Австрией: «В заключении я бы Вам еще рассказал (но, к сожалению, у меня сейчас уже нет на это времени), что в последнее время, кстати, не без связи с актуальными событиями, а также нашим разговором, я очень много читал Достоевского, а именно, с невероятно особенным интересом, - его политические сочинения. Я заведен как волчок» [Musil 2009, B. 20 Schweizer Korrespondenz 1939 - 1943/ Robert Musil an Lola Humm-Sernau, 13 Februar 1942 (Genf - Zürich)]. И таких высказываний немало: то Музиля не удивляет, что героя, которого изобразил Достоевский, можно теперь найти в Германии[i], что Европа стала такой, которой видел ее Достоевский, то он хочет написать о «Пушкинской речи», о «журнализме» Достоевского, поскольку «Достоевский это есть Россия»[ii], а «преступность» России начала проявляться на его родине, будто Россия привнесла в нее нечто необъяснимое, какой-то «чужой мир», который начал прорастать в ней[iii].

[i] «Я очень хорошо помню симптоматическое сочинение одного авторитетного немецкого писателя, в котором тот удивлялся, что человек все-таки является не таким, как он его видел, а таким злым, как изобразил его Достоевский». [Музиль 2009 B. 12 Essays 1918 - 1926. Das hilflose Europa oder Reise vom Hundertsten ins Tausendste].

[ii] «Я бы хотел написать статью о его (Достоевского) «формализме». О комментариях Sh\d|nadow  (нрзб), о панславизме, о Пушкинской речи и т.д. Сегодняшний день заставляет думать о России, и эти мысли я пока что еще не пытался довести до конца». [Музиль 2009 Nachlass Mappen, Ulrichs Nachwort]

[iii] «Сегодня возникает такое ощущение, что русские привнесли какой-то чужой мир вместе с собой». [Музиль 2009 Essays. Reden. Kritiken]

Сквозь все творчество Музиля (его дневники, романы, эссе, статьи) проходит образ России (например, оба его романа начинаются с описания локуса - в соотнесении с Россией), ощущается непрестанный внутренний диалог с Достоевским, отсылки к его идеям, высказываниям, невольным пророчествам. Чувствуя духовное родство с Достоевским, с судьбой его страны, его самого, художественной и философской проблематикой его романов и статей, Роберт Музиль дает второе название своим дневниковым записям. Помимо „Rapial" (так Музиль называет свой личный дневник) он с очевидной отсылкой к Достоевскому именует их «Записки писателя» („Aufzeichnungen eines Schriftstellers").

Эссеистический стиль письма, проявивший себя в романной композиции Музиля, в некоторой степени опирающейся на дневниковый концепт Достоевского, подразумевает многослойность, многовариантность, амбивалентность, неопределенность, незаконченность текста. Автор становится наблюдателем, находящимся над текстом, ставящим эксперимент, задающим вопросы.

Эссеистическая традиция берет свое начало в античных текстах, прежде всего в «Диалогах» Платона. Проблема диалога в ее более широком аспекте станет предметом исследования доклада: мы рассмотрим взаимосвязь осмысления функции диалога в структуре текста с темой двойничества в романах Достоевского и Музиля.

В начале ХХ века монологизму столь популярного Толстого пришел на смену многовариантный диалогический текст Достоевского. Отголосок «чужого» в «своем», раздвоение голоса, отзеркалевание первичного во вторичном, одного текста, в другом, «Я» героя в системе персонажей, проблема идентичности и константности собственных свойств, «присвоения» чужих свойств и отчуждение своих - предмет анализа  музилевского романа «Человек без свойств».

Роман Музиля насквозь пронизан диалогом. Композиционный стержень его - идея параллельной акции. Это ответ Австрии Германии на празднование юбилея тридцатилетнего правления их императора Вильгельма II. В отместку немцам австрийцы будут праздновать семидесятилетие вступления на престол своего императора Франца Иосифа. Вторичность австрийской культуры по отношению к немецкой целиком и полностью проявляется в этом художественном решении. Австрия, саркастически названная Каканией, является «сниженным» по отношении к Германии образом. Подражая, страна в произведении Музиля теряет свою идентичность, свои собственные свойства, становится тенью, отражением «чужого»: «... Вообще сколько поразительных вещей можно рассказать об этой исчезнувшей Какании! ...» [Музиль 2007, 57], «Да, несмотря  на многое, что говорит об обратном, Какания, может быть, все-таки была страной для гениев; и наверно потому и погибла» [Музиль 2007, 58]. Гибель Европы - постоянная тема Достоевского, безусловно, знакомая по его романам и Музилю. Проблема вырождения европейской цивилизации (о которой Достоевский писал в «Дневнике писателя», в «Подростке», в «Братьях Карамазовых» - произведениях наиболее читаемых немецкоязычной публикой в 20-е гг. 20 века) воспринимается как адресованная не русским людям 19 века, а современным немцам и австрийцам. Достоевский из русского превращается в немецкого писателя. В 1920 г. Герман Гессе писал: «В том факте, что именно в Достоевском - не в Гёте и даже не в Ницше - европейская, в особенности немецкая, молодежь видит теперь своего величайшего писателя, я нахожу что-то судьбоносное. Стоит лишь бросить взгляд на новейшую литературу, как всюду замечаешь перекличку с Достоевским, пусть и на уровне простых и наивных подражаний. Идеал Карамазовых, этот древний, азиатски оккультный идеал начинает становиться европейским, начинает пожирать дух Европы» [Гессе 1919]. Неслучайно действие первого романа Музиля «Душевные смуты воспитанника Терлеса» происходит на границе с Россией. Неслучайно Арнгейм, соперник-искуситель Ульриха - главного героя романа «Человек без свойств» -  имеет связи с Россией. Россия воспринимается в некоторой степени как искусительница Запада, страна, заразившая Запад духом преступления.

В этой взаимосвязи  возникает ряд вопросов, которые ставит Достоевский и вслед за ним Музиль: кто искуситель и кто искушаемый, кто первичен и кто вторичен, кто двойник и кто герой? Кто виновен в наступающем апокалипсисе: герой или его двойник?

Роберт Музиль в одной из своих известных статей упоминает, что «преступник как хороший человек» был изображен Достоевским. Его герой Ульрих решает стать «спасителем мира или преступником» [Музиль 2007, 70]. Всегда знаменитая своей рациональностью и твердым морально-этическим догматизмом Европа начинает смешивать понятия добра и зла,  Бога и сатаны, порядка и хаоса, реального и возможного. «Русский человек, Карамазов, - это одновременно и убийца, и судия, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой совершеннейшего самопожертвования» - определяет Герман Гессе. И такой человек появляется на Западе. Интересно и парадоксально звучит высказывание Достоевского, вложенное им (как и многие другие свои размышления) в уста Версилова: «Один лишь русский, даже в наше время, т.е. гораздо еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец». Между русским и европейцем начинает размываться граница: одно невозможно и необъяснимо без другого, суть «своего» постигается лишь в пределах «чужого». Ровно та же конструкция проявляется в диалоге между героем и его двойником. Герой пытается прощупать свое «Я», изжить в себе двойника, в то время как двойник якобы исполняет тайную волю героя, вводя его тем самым в искушение. Однако, изжив в себе двойника, «Я» героя становится наиболее его «Я», также как русский становится наиболее русским, когда он наиболее европеец, а европеец наиболее европейцем, когда он переживает и изживает в себе русского Карамазова.

«Только в России и можно встретить эти вечные противоположения «интеллигенции» и «народа»...» - пишет Николай Бердяев в связи с «народничеством» Достоевского. Музиль же отмечает у Достоевского вовсе не идеализацию народа, а «демонизацию низшего слоя общества» [Музиль 2009 Nachlass, Mappen: Mappengruppe VII].

Схожесть идей и конструкции двойничества обнаруживается в «Человеке без свойств» с «Братьями Карамазовами» Достоевского. Перекликаются герои так называемого «демонизированного низшего слоя общества» - Моосбруггер со Смердяковым, интеллектуалы Иван и Ульрих; тема братства и общей братской вины по отношению к отцу отражается в паре Ульриха и его сестры Агаты, причем тема братства усложняется Музилем и доводится до проблемы близняшества, а проблема преступных действий, направленных на отца, остаются.

В «Братьях Карамазовых» вина в убийстве отца распространяется на всех троих законных и одного незаконного сыновей-братьев. Суд обвиняет Дмитрия, Иван обвиняет себя сам, вне всякого подозрения стоящий Алеша, не справился с задачей, возложенной на него старцем, и не сумел предотвратить страшное кровопролитие, и, наконец, фактический убийца - Смердяков. В этом контексте нужно говорить, скорее, не о двойничестве, а функции «подмены» героя героем.  Также сложно назвать сестру Ульриха Агату его двойником. Музиль описывает ее как дополняющее Ульриха женское начало - они чувствуют себя сиамскими близнецами, хотя таковыми не являются, Ульрих старше своей сестры. Если у Достоевского прослеживается не только мифологический сюжет соперничества между отцом и сыном за женщину, но силен и христианский фон братской трагедии (например, высказывания Смердякова, а затем Ивана о брате Мите: «я не сторож брату моему»), то Музиль уходит еще глубже в древнюю мифологию: Ульрих и Агата отправляются в путешествие невозможного, они не просто брат и сестра, они становятся сиамскими близнецами, то есть их тела срастаются. Миф о близнецах - брате и сестре, вступающих в кровосмесительный брак (чаще всего в результате уговоров сестры), известен в почти одинаковой форме во многих древних культурах (египетский миф об. Осирисе и Исиде, древнеиндийский миф о Яме и его сестре-близнеце Ями)[1].

Иная двойственность представлена отмеченными парами Иван - Смердяков; Ульрих - Моосбруггер. Между ними возникает чрезвычайно напряженный внутренний диалог. Смердяков притягивает Ивана, Иван внутренне противится, но почему-то вступает в разговор со Смердяковым, хочет пройти мимо него (слуги), но почему-то останавливается и завязывает беседу. Ульрих также поддается необъяснимому увлечению делом убийцы Моосбруггера. Элемент влечения, искушения Смердяковым и Моосбруггером героев очевидно. Герои, сами не желая того, некой магической силой притягиваются к их двойникам, входят в определенный контакт с ними, становясь зависимыми от них.

Чижевский писал, что верный путь для появления двойника - это самоуничтожение героя: «Этическая функция появления двойника, пожалуй,  сходна с этической функцией смерти - утрата бытия субъектом (ибо утрата конкретности низводит субъекта до безличности, до «вещности», все равно в смысле материального или абстрактно-идеального бытия, т.е. снимает бытие субъекта как субъекта) с последней решительностью ставит перед субъектом проблему: или обретение устойчивости и новой жизни в абсолютном бытии, или уход в ничто» [Чижевский 2007, 73]. Иван постоянно хочет уйти от действительности, он не принимает этого божьего мира, он хочет уехать из страны, он думает бросить кубок об пол: «Впрочем, к тридцати годам, наверно, брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду... не знаю куда». Ульрих, которому, кстати, на тот момент тридцать два года, разочаровавшись в идее стать «выдающимся человеком», в мире, наполненном свойствами без человека, переживаниями без переживающего, в мире «распада антропоцентрического мировоззрения», размышляет о смысле «возможного» («ведь если есть мир реального, то должен быть и мир возможного»), решает на год «взять отпуск от жизни». И Иван, и Ульрих удаляются от реальности; находясь в мире возможного, они лишь наблюдают за реальным. Они - наблюдатели жизни, а не ее действующие лица.  Это добровольное исключение себя из жизни («утрата бытия субъектом» по Чижевскому) создает почву для появления двойников - именно двойники способны действовать. 

Ульриха называют «человеком без свойств», человеком «возможного», а не реального мира, то есть некой будущей утопичной жизни. Реальную жизнь наполняют его оппоненты: Арнгейм, Ганс Зепп. «Появление двойника ставит перед человеком  вопрос о конкретности его реального существования» » [Чижевский 2007, 73], - пишет Чижевский. Центральный вопрос «Человека без свойств»: как должен интеллектуальный человек относиться к реальности. Ульрих, выбрав для себя сферу «возможного», дарует реальность вместе со своими свойствами своим двойникам.  Неслучайно Арнгейм ощущает нечто объединяющее его с Ульрихом: «Арнгейм вдруг понял, что на жизни этого человека лежала та же тень, что и на его жизни, но оказывала там другое действие!». Потенциалы, заложенные в главном герое (стать великим человеком, действовать и писать для современного общества, быть его Спасителем, тем самым Новым Человеком, в ожидании которого пребывает вся страна) выражаются в его антагонисте-двойнике - Арнгейме, великом писателе, предпринимателе, политике: «бытие Арнгейма было заполнено деятельностью; он был человеком реальности...» [Музиль 2007, 222]; в салон Диотоимы приходили, «чтобы посмотреть на этого нового человека» [Музиль 2007, 223]. Ульриха же, напротив, «...реализация всегда привлекает ... меньше, чем нереализуемое, причем ... не только нереализуемое в будущем, но в такой же мере и то, что прошло и упущено» [Музиль 2007, 318].

Проблему дарения свойств ставил Достоевский в «Братьях Карамазовых»: Смердяков крадет идею Ивана. Убив отца сугубо по личным мотивам, Смердяков лишь прикрывается теорией Ивана. Иван же - недействующий герой. Интересно, что носящие идею герои (как говорит брат Дмитрий: Иван «идею таит») вслух свои мысли высказывают достаточно редко. Мы узнаем их теории либо через их тексты или сочинения (поэма Ивана «Великий Инквизитор» или исповедь Ставрогина), либо в пересказах и репликах других персонажей, в действии и взглядах которых часто узнается проецирование теории героя.  Причем часто эта спроецированная теория искажается ее новым носителем, так интерпретируется, что с трудом можно судить об ее исходном варианте. Так все высказывания Ставрогина нам подаются как бы возвращенными ему Шатовым, Кирилловым, Верховенским. И мы не знаем, насколько точны эти новые версии. Неразговорчив и Иван. Его теория, отнесенная к убийству отца, преподносится в устах Смердякова. Сущность Ивана очень точно определяет его брат Митя: «Иван сфинкс и молчит, все молчит» (глава «Гимн и секрет»). Таким образом, герой является недействующим и молчащим, в то время как его теория используется и осуществляется его двойником.

Подобною структуру диалогов можно встретить в «Человеке без свойств». К примеру, Арнгейм, пытающийся внушить Ульриху свои установки и принципы, в прямой конфронтации с Ульрихом практически не встречается. В основном их спор передается через разговоры того или другого с Диотимой, родственницей Ульриха. Причем Диотима обычно укоряет Ульриха в его несдержанности и нежелании принять и оценить гениальность Арнгейма.

Если Ульрих позиционирует себя как человека без свойств, то есть человека, не принимающего этого общества и готового, завершенного мира, то Арнгейм, живущий этим и только этим миром, подобно любому типическому двойнику, как бы присваивает себе свойства Ульриха, представляя собой деятельного человека власти и «великого писателя». Так присвоил себе тень двойник-искуситель Петера Шлемиля - человека без тени, героя романа Шамиссо. А нос в Петербургской повести Гоголя - свойства своего господина.

Помимо дарения-присвоения свойств выявляется второй как бы противоположенный первому аспект двойничества - проблема навязывания свойств.

Это новый вид двойничества, отличный от первого типа, известного нам прежде всего по романтическим новеллам, в которых двойник присваивает качества, способности, свойства героя, порой «крадет» часть его существа (будь то нос или тень), обособляется от героя и, став отдельно стоящим субъектом, всячески пытается навредить  герою, превзойти или даже уничтожить его. С появлением образа Смердякова можно говорить о новом двойнике, навязывающем свои свойства герою. Он не возникает более из части тела героя, а является изначально самостоятельной личностью, которая искушает героя, убеждая его, что тот несет ответственность за деяния двойника, что они будто повязаны чем-то единым. Так, например, Иван замечает, что Смердяков стал считать себя с ним «как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное». Смердяков навязывает Ивану свое «Я», внушая ему, что между ними существует некая таинственная связь. Неслучайно, когда Иван уезжает в Чермашню  и физически отсутствует рядом со Смердяковым, тот успевает осуществить свой план убийства якобы по Ивановой теории, чтобы затем, когда вернется герой, внушить ему, что за содеянное в ответе оба.

Видимо, в том числе образ Смердякова имел в виду Музиль, говоря о «демонизации низшего слоя общества» в творчестве Достоевского. Низший слой, искушающей интеллигенцию ответственностью за него, чувством вины за него.

В «Человеке без свойств» Музиль так выстраивает образы убийцы столяра -Моосбруггера и Ульриха, что они находятся в постоянном диалоге, постоянной перекличке. Вспомним, что Ульрих хотел стать «спасителем или преступником». Убийцу общество воспринимает как спасителя. Помешавшаяся на теме Моосбруггера Кларисса (жена друга юности Ульриха), предлагает объявить год Ницше в честь Ульриха и одновременно с этим сделать что-нибудь для гениального музыкального убийцы Моосбруггера, которого она сравнивает с Ницше, поскольку оба сошли с ума. Затем она решает зачать от Ульриха ребенка, чтобы родить «Нового Человека», а, получив от него отказ, решает посвятить себя спасению убийцы из народа. Интересно, что даже сюжетные линии Моосбруггера и Ульриха пересекаются. Моосбруггер предстает на суде, где его допрашивают и обвиняют. По глупой случайности в полицейское отделение попадает и Ульрих, где и его допрашивают, а его личность подвергается полному обезличиванию стражами порядка. Эпизод перед убийством Моосбруггером проститутки отражается в эпизоде возвращения Ульриха домой: ему также как и убийце встречается девушка легкого поведения. Существенно, как относятся женские персонажи по отношению к обоим. Ульрих находится в центре эротических притязаний: любовница Бонадея, жаждущая от него ребенка Кларисса, молодая социалистка Герда, воспринимающая его как Учителя (в том числе и в любви). Второй эротический центр олицетворяет собой Моосбруггер. Все выше перечисленные женщины проявляют наивысший интерес к нему, желают спасти его, чувствуют призвание стать его Женщиной-освободительницей.

Таким образом, герой невольно повторяет, либо прокручивает в своем сознании возможность осуществления того, что уже осуществил его двойник.

Вышедший за пределы морали Моосбруггер, совершивший убийство, говорит, что совершил его по убеждению, что он анархист. Теорию новой морали, однако, разрабатывает Ульрих, погружаясь в «другое состояние» („anderer Zustand"). Подкрепляя свое преступление теорией Ивана, Смердяков убивает отца по своим собственным корыстным потребностям и из ревности, а затем «навязывает» ответственность Ивану. Но ни идея «другого состояния», ни теории Ивана о мире, Боге и Великом Инквизиторе не объясняют, как бы на первый взгляд они не были схожи, преступные действия их двойников.

Общество, изображенное Достоевским и Музилем, восторженно восхищается преступностью, не проводит грань между Спасителем и преступником. Рассуждения Лизы о любви к преступлению («все говорят, что ненавидят дурное, а про себя все его любят... Послушайте, теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил») практически слово в слово проявляются во всеобщем  увлечении судьбой убийцы Моосбруггера.

Тема ожидания прихода нового человека, новой морали, явления чуда продолжает Музиль вслед за Достоевским. 

Кто избран и призван? Кто тот «новый человек», которого ждет вся страна Какания - вот вопрос романа «Человек без свойств». Ульрих и Арнгейм - два достойных кандидата на роль спасителя. Оба героя размышляют на тему возвращения Бога на землю. По тексту сначала Арнгейм, затем в качестве возражения проблема возвращения Христа  откликается в речи Ульриха.  «Не подлежало никакому сомнению: вернись сегодня Бог, чтобы установить среди нас Тысячелетнее царство, ни один практичный и опытный человек не оказал бы доверия этому предприятию...», - рассуждает Арнгейм.  Семью главами позже на заданную Арнгеймом тему реагирует Ульрих. Но отвечает он не на идею возможного возвращения Бога, а, прежде всего, на смелое обращение Арнгейма к Господу, который «посоветовал бы Господу построить Тысячелетнее Царство по коммерческим принципам и поручить управление им крупному коммерсанту, разумеется, с широким философским кругозором» [Музиль 2007, 573]. Националист, оппозиционер «параллельной акции», политический противник Арнгейма, Ганс Зеп также не прочь претендовать на роль спасителя: он «не считал вполне решенным, что этим раскрепощающим спасителем никак не может быть он...»  [Музиль 2007, 632]. Сам же Ульрих отдает себе отчет, «сколько спасителей налицо уже сегодня» [Музиль 2007, 632].  Среди них и Арнгейм,  и Зеп, а вот «вернись ныне сам Христос, - считает Ульрих -  он застал бы еще худшую картину, чем в тот раз; озабоченные нравственностью газеты и книжные объединения нашли бы его тон недостаточно задушевным, и большая мировая пресса вряд ли бы предоставила ему свои столбцы!» [Музиль 2007, 632]. Именно та пресса, которая так любит и печатает Арнгейма. В этом смысле становится понятным постоянный отказ Ульриха что-нибудь написать для эпохи («Герда: - Почему вы не напишете книгу о своих взглядах, вы может быть, помогли бы этим себе и нам? - С чего бы вдруг я стал писать книгу? - воскликнул Ульрих. - Меня как-никак мать родила, а не чернильница!» [Музиль 2007, 554]). Он не хочет вставать в ряд прочих «спасителей». Он, скорее, просто наблюдатель эпохи: роман не случайно начинается с того, что Ульрих стоит у окна и наблюдает за жизнью вовне.

Проблема двойников как ложных спасителей, искушающих своими действиями героев, стала чрезвычайно актуальной для всего ХХ века. То о чем лишь думали и писали, становилось реальностью. Так, ивановского Инквизитора можно увидеть в образе Арнгейма, который предлагает Богу «исправить его подвиг».

Другой австрийский писатель Х. Додерер сказал однажды, что двойник ходит вокруг да около и от нашего лица делает то, что мы могли бы сделать, но никогда бы не сделали. Проблема сосуществования героя и двойника, их взаимосвязь и взаимодействие, постоянное чувство вины и ответственность героя за поступки двойника, интеллигенции за народ, составляющая суть практически всех произведений  Достоевского, переосмысливается Музилем, который не просто предвидит, но уже видит царство вступившего в свои владения двойника-атихриста и внемлющий ему народ.

Литература

Гессе 1919 - Гессе Герман. Братья Карамазовы, или Закат Европы (http://www.hesse.ru/books/articles/?ar=41).

Достоевский 1973 - Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 т. Т. 5. Л.: Наука, 1973.

Иванов 1980 - Иванов В.В. Близнечные мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1980. Т. 1.

Музиль 2007 - Музиль Р. Человек без свойств. М.: Художественная литература, 1984.

Музиль 2009 - Musil R. Klagenfurter Ausgabe DVD-Version 2009.

Чижевский 2007 Чижевский Д. И. К проблеме двойника // Вокруг Достоевского: В 2 т. Т. 1: О Достоевском: Сборники статей под ред. А.Л. Бема / Сост., вступ. ст. и коммент. М.Магидовой. М.: Русский путь, 2007.

Примечания

[1] См.: [Иванов 1980, 174-176].