В журнале «Вопросы философии» состоялось обсуждение завершения в 2010 г. издания 21 тома серии «Философия России второй половины ХХ в.», посвященных творчеству выдающихся российских философов того времени.

Discussion of series of books "Philosophy of Russia of the second half of the twentieth century".

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: философия России, советская философия, марксизм, история русской философии.

KEYWORDS: philosophy of Russia, soviet philosophy, Marxism, history of the Russian philosophy.

В обсуждении приняли участие:

В.А. Лекторский - академик РАН, председатель редакционного совета журнала «Вопросы философии».

Б.И. Пружинин - доктор философских наук, главный редактор журнала «Вопросы философии».

А.А. Гусейнов - академик РАН, директор Института философии РАН.

А.Н. Дмитриев - кандидат исторических наук, редактор журнала «Новое литературное обозрение», старший научный сотрудник ИГИТИ ГУ-ВШЭ.

В.А. Подорога - доктор философских наук, заведующий сектором аналитической антропологии Института философии РАН.

Ю.В. Пущаев - кандидат философских наук, редактор журнала «Вопросы философии».

Б.Г. Юдин - член-корреспондент РАН, доктор философских наук, заведующий отделом комплексных проблем изучения человека Института философии РАН, главный редактор журнала «Человек».

В.А. Лекторский: Мы собрались, для того чтобы поговорить об отечественной  философии второй половины прошлого столетия. У нас есть хорошая база для этого разговора - завершение в 2010 г. издания 21 тома серии «Философия России второй половины ХХ в.», подготовленной Институтом философии  РАН  и Фондом им. Г.П.Щедровицкого (редакционный совет серии: В.С.Стёпин (председатель), А.А.Гусейнов, В.А.Лекторский, В.И.Толстых, П.Г.Щедровицкий, главный редактор серии В.А.Лекторский).

Попытки осмыслить то, что происходило в это время в нашей философии, предпринимались и раньше (см. «Философия не кончается» в 2 томах под ред. В.А.Лекторского, М., 1998). Однако серия, о которой идёт речь,  - принципиально новый этап такого осмысления: это обстоятельное обсуждение идей, выдвинутых и разработанных в этот период нашими выдающимися философами, попытка понять их в современном контексте и в контексте времени.

Ничего подобного до сих пор не делалось. Между тем делать это нужно по ряду причин. Во-первых, потому, что наше прошлое не ушло от нас. Без выработки определенного отношения к нему мы не можем понять самих себя. Во-вторых, потому что занятия философией (как и любая другая интеллектуальная деятельность) предполагают определённую традицию. Эту традицию можно искать в дореволюционной русской религиозной философии (к чему склоняются некоторые отечественные мыслители), можно попытаться опереться на современную западноевропейскую философию (попыток такого рода достаточно много). Но всё же в любом случае нужно определиться с ответом на вопрос: имеют ли сегодня смысл некоторые идеи, которые разрабатывались в нашей философии недавнего времени? Или это было для нашей философии потерянным временем, связанным с выпадением нашей страны из мирового цивилизационного поля?

Нередко до сих пор можно слышать разговоры о том, что в советское время никакой философии не было и быть не могло по простой причине: философия это свободное мышление, а о какой свободе мысли может быть речь в условиях идеологического диктата, который то в сильной, то в более слабой форме сопровождал всю советскую историю?

Однако действительность оказывается более сложной, чем, казалось бы, она должна была быть. В советское время было два периода, когда были сформулированы такие философские идеи и разработаны такие концепции, которые не только не остались в своём времени, но сегодня в ряде отношений более актуальны, чем ранее. Это 20-е гг., когда идеологический диктат только складывался, и вторая половина ХХ в.,  когда в обстановке десталинизации и ослабления идеологической хватки в некоторых сферах жизни появились определённые  ниши для свободной мысли.

Философию, существовавшую в нашей стране в советские годы, принято называть советской. Однако под этим словом скрываются очень разные вещи.

Когда западные советологи писали о советской философии, они исходили из того, что это была на самом деле не философия, предполагающая абсолютную критичность, обсуждение того, что обычно принимается на веру (как в жизни, так и в науке), а идеология, способ мнимого теоретического оправдания политики коммунистической партии, метод индоктринации интеллигенции. Такая философия могла только отучать от всякого самостоятельного мышления и вызывать чувство отвращения. Легко можно найти примеры, подтверждающие это мнение. Были официальные представители этой философии: М.Б.Митин, П.Ф.Юдин, Ф.В.Константинов и др. Иными словами, реально существовал такой феномен, который соответствует так понимаемой «советской философии».

Но было и другое, то, чего, казалось бы, не должно было быть в идеологизированном обществе.

В нашей философии в эти годы наряду с догматиками и приспособленцами творили выдающиеся умы, яркие личности, связанные с культурой России и культурой мировой, с гуманитарным и естественно-научным знанием. Именно этим людям, прежде всего их идеям, посвящены тома вышедшей серии.

Я хочу обратить внимание на следующее важное обстоятельство. В центре внимания философов, принадлежащих к новому философскому движению в нашей стране, возникшему в конце 50-х гг. прошлого столетия, прежде всего были вопросы мышления, познания, науки. Это был настоящий культ разума. В этом серьёзное отличие этого периода в истории  нашей философии от того, что было в русском религиозном идеализме, который  подчинял разум чему-то сверх-рациональному: вере, откровению, интуиции и т.д. Именно разум, наука рассматривались не только как адекватные формы постижения мира, но и как единственно возможная опора для его преобразования (а к существовавшей тогда в нашей стране социальной реальности философы, книги о которых вошли в серию, относились весьма критически). Нужно иметь в виду, что «когнитивный поворот» в нашей философии сопровождался интенсивным развертыванием исследования познавательных процессов в отечественной психологии, символической логике, в работах по математическому моделированию мыслительных процессов, в  разработках в области кибернетики, методологии системного анализа, истории естествознания. Установились тесные связи между представителями нового философского движения и нашими выдающимися учёными: математиками, естествоиспытателями, специалистами в области наук о человеке.

Философы, представленные в книгах серии, не только сильно различались, но и полемизировали друг с другом. Эта полемика представлена в вышедших томах. Мне в этой связи приходилось слышать такие упрёки: как Вы могли поместить в одну серию книги о философах, критиковавших друг друга? Но ведь вся история философии - это нескончаемый спор, дискуссия о вечных вопросах человеческого бытия. Аристотель критиковал Платона, а Гегель Канта. Вместе с тем мы относим Платона и Аристотеля к античной философии, имея в виду не просто хронологию истории философии, но и некоторое смысловое единство этой формы философствования. Кант и Гегель тоже принадлежат единой философской традиции. Философы, которым посвящены книги серии, тоже относятся к некоему единому интеллектуальному движению. И они при всех своих разногласиях чётко это сознавали: официальная догматическая философия была их общим противником.

Мы сегодня попытаемся ответить на ряд вопросов, возникающих при изучении философии этого периода. Как относится философия России второй половины ХХ в. к дореволюционной русской философии, с одной стороны, и к западной философии того времени - с другой?  Можно ли говорить о существовании советской философии как единого целого? Представляет ли философии России того времени интерес в свете современных тенденций развития философии в России и в мире?

Итак, мы начинаем.

А.А. Гусейнов: Я согласен, что сама эта серия и последующие размышления над ней - это очень важное явление в нашей философской жизни. Может быть, не такое же важное, как сама философия второй половины ХХ в., но, тем не менее, сопоставимое с этим явлением. Здесь много вопросов и о многих из них говорил Владислав Александрович, совершенно справедливо говорил. Мне бы хотелось буквально коснуться нескольких моментов.

Первое - это состав. Двадцать один том. И конечно, нет уверенности, что ими исчерпаны все имена, которые достойны нашего внимания и которые действительно внесли вклад в развитие нашей философии в этот период. Но существенно другое. Кажется несомненным, что те, кто в эти тома вошли, они, конечно, этого достойны . Собранные в них имена показывают, что речь идет о каком-то крупном явлении, определенном этапе в истории нашей отечественной философии и культуры в целом. Там, конечно, может вызвать недоумение последний том - из ХХ в. в XXI. Это всегда напряженный вопрос, когда речь идет о живых. Когда мы издавали Новую философскую энциклопедию, то перед нами тоже стояла проблема, как отразить там имена ныне живущих отечественных философов. Мы приняли тогда кардинальное решение, может быть, по существу и не совсем верное, но в каком-то смысле справедливое - никого из ныне живущих отечественных философов мы в качестве персоналий туда не включали. Хотя это был некоторый перекос, потому что западных философов, ныне живущих,  мы включали. Можно было бы и здесь придерживаться такого принципа, но, тем не менее, редколлегия приняла решение этот том сделать, взяв в качестве критерия сугубо формальный  критерий. Смысл такого тома я лично вижу в том, чтобы чисто символически обозначить, что есть переход от философии второй половины XX в. к нынешней. И не более того.

Есть очень много людей, которые вполне этого достойны, и эту работу предстоит, конечно, продолжить.  Пусть в уязвимой форме, но преемственность обозначена. То, что сейчас делается в нашей философии, в существенной мере является прямым продолжением того, что делалось в те годы.

Теперь, что касается существа дела. В связи с этой серией встает очень важный вопрос: какую роль играла марксистская маркировка, формальная принадлежность к марксистской традиции, которая была внешним, а в значительной мере и внутренним условием  развития философии в эти годы. И мне кажется, труды, которые мы обсуждаем, показывают: недостаточно просто сказать, что в советские годы была господствующая марксистская философия, и она была официальной идеологией. Требуется более конкретный анализ. Были разные периоды и разные формы, в которых реализовывалась эта приверженность диалектическому материализму. Я по возрасту, да и по другим критериям не попадаю в поколение шестидесятников, которые составили основу философии этого периода. Они были первопроходцами, на них сыпались удары, они рисковали, расширяя пространство свободного философствования. Я не могу свидетельствовать о силе марксистской скованности философской работы в те годы так, как это могли бы сделать они сами, и могут сделать те представители того замечательного поколения, которые сегодня трудятся с нами и продолжают нести едва ли не основную тяжесть философского труда. Свои впечатления по данному вопросу  я бы сформулировал следующим образом.

В те годы формальное соответствие марксизму, внешняя маркировка текстов в качестве марксистских были обязательным условием. Но, во-первых, никто не требовал, чтобы исследования ограничивались тематически или содержательно тем, о чем говорили классики марксизма, и спокойно осуществлялось расширение тематического, да и проблемного поля.

Реплика: Не всегда спокойно.

А.А. Гусейнов: Ну, во всяком случае, это вполне допускалось. Вот я, даже занимаясь в такой акцентированно идеологизированной  области, как этика, мог уйти, например, в Аристотеля. Конечно, критика или прямая полемика с тем, что говорили классики, не допускались. Но жестких требований ограничиваться их текстами не существовало. И даже ссылки не были категорическим требованием. Один мой коллега, прекрасный исследователь творчества Достоевского, принципиально  избегал цитат  Ленина, несмотря на давление редакторов. И ничего. И издавался, и стал доктором наук, профессором. Во-вторых, сами  выведенные за рамки критики «священные» тексты были разнообразными и противоречивыми. Существовали разночтения и расхождения (порой существенные) между официальной трактовкой марксизма в партийных решениях,  других приравненных к ним документах и текстами классиков марксистской философии. Кроме того, были противоречия или, по крайней мере, суждения, которые допускали  противоположные истолкования, в самих классических текстах. «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина и его же «Философские тетради» содержали расхождения. Были противоречия между текстами Ленина, с одной стороны, и текстами Маркса и Энгельса - с другой. Была эволюция самого Маркса от раннего к позднему. Философы в те годы умело, иногда искренне, иногда лукаво, использовали это обстоятельство. Они, опираясь на эти разночтения и противоречия, расширяли пространство свободной мысли, возможности самостоятельной творческой работы. Кстати сказать, первый прорыв в догматическом бастионе советской философии 30-х и 40-х годов, связанный с именами А.А.Зиновьева и Э.В.Ильенкова, был как раз связан с расширением тематики и творческим анализом  методологии «Капитала» Маркса. Они оба написали свои кандидатские диссертации о проблеме восхождения от абстрактного к конкретному в «Капитале» К.Маркса и дали  существенно различную интерпретацию, положившую начало  различным тенденциям  философских исследований этого периода.

При всех очевидных недостатках, которые были связаны с необходимостью прикрываться марксистской терминологией и вообще марксистским кругом идей, это имело также некоторое позитивное значение, а именно, задавало единое пространство исследования и взаимной полемики. И в тех случаях, когда авторы выходили за рамки текстов классиков, и в тех случаях, когда придерживались их, они работали в одном  проблемном поле. В настоящее время мы ощущаем некий дефицит общих дискуссий. Философская жизнь состоит из многих малых кругов. Они не объединены в один общий или хотя бы несколько полемизирующих между собой больших кругов, задающих философской работе целостность в национальных масштабах.

Один из самых сложных и интересных вопросов состоит в следующем: насколько вся советская философия второй половины XX в. может быть обобщена как нечто внутренне единое, качественно своеобразный этап развития отечественной философии? То, что философы были разными, что они полемизировали друг с другом, - это, конечно, факт, но он сам по себе не является препятствием для постановки вопроса о внутреннем единстве всего этого философского движения. Мы знаем из истории много случаев, когда люди, жестко полемизирующие друг с другом, в учебниках и сознании потомков оказывались рядом. Для советской философии второй половины ХХ столетия, если иметь в виду ее превалирующую тенденцию, были характерны как минимум две особенности. Во-первых, основным общественным настроением, подлинной страстью, которая двигала этими философами и отражалась в их творчестве, была, конечно, критика культа личности и противостояние всему строю человеческого мышления и организации общественного дискурса, которые были при Сталине. И вот мне кажется, что здесь мы можем видеть одну из таких скрепляющих основ философии этого периода. Я бы так сказал, что критику культа личности философы расширили, трансформировали в обоснование достоинства человеческой личности. Они работали над тем, чтобы присвоенное одним человеком качество вернуть всем, каждому человеку. Это был гуманистический поворот.  Философы-шестидесятники осуществили в нашей философии гуманистический поворот. При этом тот факт, что все  началось с  прорыва  в области методологии науки, логики, теории познания, не отменяет  данного утверждения. Гуманистический поворот философы осуществляли философскими средствами, и начали они с того, чтобы вернуть человеку достоинство ответственного суждения, способность смотреть на мир строгим научно выверенным взглядом, потребность руководствоваться своим  собственным разумом. И второй момент состоит в том, что философия русская второй половины XX в. не была прямо продолжением философии его (этого столетия) раннего периода, русской религиозной философии. Исследователи, возможно, найдут какое-то глубинное сходство, но прямой преемственной связи не было, да ее и не могло быть, учитывая, что религиозная философия начала ХХ в. была под запретом.  Философия второй половины прошлого столетия в своей превалирующей тенденции, связанной с поколением шестидесятников, развивалась в тесной связи с западной философией, оттуда шли идеи, материал, темы.  Речь идет, конечно, не о заимствованиях, а о тематической, проблемной, предметной основе, вокруг которой и в связи с которой разворачивались основные дискуссии.

Один из существенных вопросов, вызовов, трудностей, которые стоят сегодня перед нашей философией, следующий: как возможен, и возможен ли синтез этих двух, так скажем, линий философии, двух этапов - русской философии начала и второй половины прошлого века?

В.А. Лекторский: Вы думаете, что возможен какой-то синтез?

А.А. Гусейнов: Ну, в какой-то форме обязательно. Пусть не синтез, а, скажем, взаимодополняющее единство. Но в любом случае они должны найти  место в рамках единой истории русской философии как разные ее стадии. Приблизительно так же, как это было в других национальных историях философии, например, немецкой. Мы знаем, с какой резкой  критикой Шопенгауэр, Ницше выступили против немецкой классической философии, наговорив в адрес его представителей - Канта, Гегеля и др. невероятное количество изничтожающих и даже оскорбительных слов. Но тем не менее, это все же была одна линия идейного развития, одна история немецкого национального духа, одно породило другое. Немецкая философская классика получила продолжение (хотя в значительной степени через отрицание) именно в творчестве Шопенгауэра и Ницше. На какой-то схожий манер вполне могут (должны) оказаться в одном ряду философского развития России начало и вторая половина ХХ в. Сейчас они пока просто находятся рядом, их связь чисто внешняя (цитирование, перечислительные ссылки и т.п.), не философская и не историческая. Ведь связь времен, если она вообще может и должна быть восстановлена в нашем обществе, то это в первую очередь относится именно к истории духовного и интеллектуального развития, к философии. Какими бы сильными, зияющими не были разрывы в 1917 и 1991 гг., тем не менее и царизм, и советское общество и постсоветская Россия - части исторического существования, внутреннего развития одного народа. И философия, если она была на уровне, соответствовала своему назначению, состоящему в том, чтобы, говоря словами Гегеля, быть эпохой, схваченной в мысли, она должна была отразить это внутреннее, противоречиво развивающееся единство

В.А. Лекторский: Насчет соединения. Я вспомнил, что известный вам Сергей Сергеевич Хоружий успешно, как ему кажется, соединяет православный исихазм с постмодернизмом Фуко, например.

А.А. Гусейнов: Более того, он соединяет, перебрасывает мост от исихазма к философии диалога, от тех, кто связывал духовность с молчанием, к тем, кто учит культуре разговора. Если уж упомянули Сергея Сергеевича Хоружего, то уместно сказать. что он создает свое собственное учение и открыто прокламирует это, восстанавливая традиции философии Серебряного века, да и вообще мировой философии, когда каждый мыслитель выступает со своим собственным словом (в отличие и в противовес марксистскому этапу, когда, как считалось, мы все  в лучшем случае  развивали то, что создали классики марксистской философии). И то, что нам кажется несоединимым, он  соединяет в рамках и на основе своей концепции. Воздерживаясь от  суждений по поводу его конкретных выводов, в одном он, несомненно, прав: связи в рамках философии имеют глубинный характер и их выявление - это творческий  процесс, требующий самостоятельных исследований.  Говоря о линиях связи с  философией начала ХХ в., особо надо исследовать творчество А.Ф. Лосева, который прямо продолжал философскую линию того периода и одновременно был активным участником философской жизни советского общества второй половины века, оказал огромное (в том числе непосредственное) влияние на многих тогда еще молодых талантливых философов. Кажется, Хоружий - один из них. Так что, вопрос о единстве отечественной философии в богатстве ее различных качественных стадий и различных школ мне кажется вполне обоснованным.

Ю.В. Пущаев: Одновременно следует признать, что Сергей Сергеевич резко отрицательно относится именно  к советской философии.

А.А. Гусейнов: Да, знаю, это известно. Он и к советской философии, и к советской эпохе относится отрицательно.

Б.Г. Юдин: Мне понравилось высказывание Абдусалама Абдулкеримовича «достоинство ответственного суждения». Если очень серьезно к этому высказыванию подойти, к этой формуле, это означает, что существовали социальные механизмы, которые заставляли, и очень основательно, отвечать за свои суждения. Сейчас этого практически нет.

А.А. Гусейнов: Вы правильно говорите про этот социальный аспект. Но я имею в виду даже другое, ведь в Новое время, скажем, эмансипация личности,  от теологических пут и т.д., тоже ведь началась с поиска адекватного метода. Это рассуждения о методе Декарта, которые являются во многом исповедью. Он говорит: «Я искал самого себя». Я имею в виду именно достоинство ответственного суждения, как бы научно адекватного суждения, именно как философскую категорию. Что ты должен отвечать за то, что ты говоришь, а не потому что наверху какое-то решение принято. Я помню, у нас на факультете обсуждали девушку, которая на вопрос «Что ты будешь делать, если решение партбюро будет противоречить твоей совести?» ответила, что будет руководствоваться своей совестью. И ее разбирали - как так? Как может быть совесть выше решения партбюро?! А это было где-то в конце пятидесятых, а может, в начале даже шестидесятых годов.

В.А. Подорога: В Институте философии, помните, были такие  обсуждения по поводу жалоб жен на профессоров?

В.А. Лекторский: Это регулярно было.

Б.Г. Юдин: Это не только в философии было.

Б.И. Пружинин: Я хочу напомнить об истине, которую очень часто забывают - любая оценка прошлого есть, по сути, самооценка (концептуальная и нравственная), есть всегда демонстративное самоутверждение оценивающего. А забывают эту очевидную истину, подозреваю, в силу ее очевидной нелицеприятности. Она мешает легко и просто, путем простого отрицания утверждаться на голом, расчищенном таким способом месте, утверждаться исключительно за счет отрицания. Положительная же работа (в том смысле как этот термин употребляли в русской философии начала ХХ в.) предполагает отношение к прошлому как к историческому опыту, который жизненно необходим для этой работы. Я думаю, выход томов Серии, о которой у нас идет речь, позволяет говорить, по крайней мере, о стремлении нынешней русской философии к позитивной работе, продолжающей, конечно, не тысячелетние, но, во всяком случае, уже вековые традиции, о стремлении к выработке современного русского философского языка, позволяющего осмыслить современную культурно-историческую реальность России (что возможно лишь в контексте собственного исторического опыта, а не путем калькирования и переводческих экспериментов).

Собственно вся Серия и есть попытка обращения к историческому опыту - точнее, попытка его выявления, его возвращения в нашу культурную реальность как опыта, что, я уверен, сделает возможным в обозримом будущем, его полноценный анализ. Попытка, естественно, более или менее успешная в каждом конкретном томе и случае, но, во всяком случае, - вполне сознательная уже в силу своей масштабности. И я с удовольствием констатирую, что в гуманитарном пространстве современной России такой столь масштабный шаг в отношении второй половины ХХ в. первыми предприняли философы. Думаю, другим отечественным гуманитариям эта работа еще предстоит - литературоведам и филологам в целом, этнологам, педагогам и пр. Историки сейчас над этим бьются... Видимо, пришло время работы с этим периодом. Но о чем собственно идет речь? Что прежде всего нам важно в этом периоде? Какие-то конкретные решения конкретных философских задач, какие-то конкретные построения и концепции? Наверное, и эти теоретические построения представляют сегодня интерес - естественно, весьма разный, и разной концептуальной значимости. Но с этим, мне кажется, еще только предстоит работать. Различать, сопоставлять, оценивать значимость и актуальность тех или иных философских построений в тех или иных исследовательских контекстах можно лишь с определенных концептуальных позиций, а наше философское сообщество сегодня представляет собой совокупность личностей, течений, направлений и даже разделов философии, далеко не всегда соотносящихся друг с другом. И одна из причин этой разобщенности - огромные лакуны в истории отечественной философии. Сообщество работает над этим с начала 90-х годов. Применительно же к советскому периоду, Серия - только начало этой критической работы, очень нелегкой работы по консолидации сообщества. И у этого начала, я думаю, есть в контексте консолидации своя собственная особая задача, состоящая, на мой взгляд, прежде всего в том, чтобы вернуть этот период отечественной философии как исторический опыт некоторого консолидированного, как это ни парадоксально, может быть, для кого-то звучит философствования в России второй половины прошлого столетия.

Уже сейчас видно, что тома очень неравноценные и в плане уже существующей рецепции персонажей Серии, и в плане концептуального анализа их интеллектуального наследия. Но сейчас рассуждать о претензиях к тем или иным статьям в тех ли иных томах в формате нашего обсуждения, мне кажется, просто не имеет смысла. Как не имеет смысла говорить о том, чего и кого в них нет - критика такого рода должна быть содержательно наполненной, т.е. новые тома надо предлагать, персоналии надо предлагать. Мне уже приходилось слышать в адрес некоторых томов Серии глобально-негативные замечания, содержательная часть которых сводилась к констатациям недостаточной актуальности и корректорских недоработок. Недоработки такого рода, конечно, надо учитывать, как и вообще всякие недоработки. Однако прежде, на мой взгляд, учитывая реальное состояние нашей философии, следовало бы прояснить другой вопрос: что вообще придает таким исследованиям сегодня философскую актуальность? Об актуализации какого рода исторического опыта философии идет речь? Ведь не о переносе же философских конструкций пусть и из недавнего прошлого в сегодняшнюю реальность идет речь (хотя и такого рода попытки некоторыми авторами, в частности, и в Серии предпринимаются). И не о прямом погружении этих конструкций в контексты известных западных философских течений, что также иногда пытались делать. Я думаю, однако, Серия в целом позволяет ответить на этот вопрос иначе и более содержательно.

Позволю себе небольшое отступление. Год назад, когда тома Серии только-только начали выходить, состоялась пресс-конференция, где были представлены только-только появившиеся книги об Ильенкове, Зиновьеве и Лосеве. Это была одна из первых попыток рассказать об издании и его значимости для отечественной философии. Но в зале оказался человек, весьма скептически настроенный по отношению к философии в целом и к Изданию, в частности. Вопросы его сводились к следующему: что, собственно, открыли названные философы? И как теперь, нынешние философы решают основной вопрос философии? Что теперь, в постсоветское время первично? Ему пытались что-то объяснить, но из этого ничего не получалось...

Размышляя позднее об этом инциденте, я уяснил для себя, насколько важно появление этой Серии для отечественной культуры. Проблему с учебниками, где идеи и конструкции философии излагаются как совокупность неких сведений, мы сегодня уже решили - учебников, кажется, теперь больше, чем нужно. Это важно, чтобы люди, считающие себя образованными, не путали Гегеля с Гоголем. Но философия же этими конструкциями не исчерпывается (как, впрочем, не исчерпывается учебниками и наука). То, что образует саму жизнь философии, саму любовь к мудрости неразрывно связано с личностями философов, создавших и отстаивавших те или иные представления об устройстве мира и тем самым утверждавших определенное видение этого мира. Я бы назвал эту сторону истории философии опытом «само-отстояния». За этим опытом и обращаются к философии сегодня люди, пытающиеся понять этот мир и что-то в него внести, что-то в нем отстоять.

Лосев отбывал срок на Беломорканале, Ильенкова довели до самоубийства, Зиновьева выслали из страны. Но от идей своих они не отказались. Не для всех героев этой Серии жизнь оборачивалась так жестко, но все они сознательно, и именно по-философски - критически - противостояли господствующей идеологии. Причем отнюдь не только государственной. И именно конкретный смысл их противостояния задавал контуры их философствования. В редколлегии журнала, где я работаю уже 20 лет, входили и активно в ней работали многие ученые, специалисты в конкретных разделах специальных наук, зачастую, весьма далеких от философии - Н.Н. Моисеев, Б.В. Раушенбах, П.В. Симонов, Д.С. Лихачев, С.П. Курдюмов. И их совершенно не интересовало окончательное решение вопроса о «первичности». В философские конструкции они вникали, прежде всего потому, что им важен был связанный с этими конструкциями свой опыт самостоятельного мышления, свой опыт «само-отстояния».

И еще, я думаю, что эта сторона отечественной философии второй половины ХХ столетия привлекает сегодня особое внимание потому, что в это время происходило именно саморефлексивное становление философского сообщества, вытеснявшего изнутри расхожие идеологемы. Это, по сути, лабораторная ситуация была. Некоторые из здесь присутствующих знают, как это было. С одной стороны, господствующая идеология нуждалась в модернизации, с другой - был жесткий идеологический контроль над всем, что не только публиковалось, но даже говорилось. Были ограничения в доступе к некоторой литературе (прежде всего социально-политической), но ограничения, в общем, вполне обходимые при желании. С одной стороны, опора на европейскую классику, с другой - идеологическая схема развития мысли. С одной стороны, было обращение, по моим воспоминаниям, к русской философии. А с другой, какие-то темы просто «затоптаны» были. Мне, студенту МГУ, курс лекций по русской философии читали Щипанов, Тараканов - и это было нечто, отбивавшее всякое желание заниматься русской философией. Но язык-то философский все-таки сохранялся - ведь европейскую классику мы читали в переводах русских философов, слушали лекции Асмуса, Лосева. И вот в этих условиях философия как бы заново создавалась, точнее, конечно, восстанавливалась, восстанавливала себя. И от тех, кто восстанавливал, требовалось идейное «само-отстояние». И что принципиально важно - те, кто восстанавливал философию у нас, в частности, персонажи Серии, при всех различиях своих взглядов хорошо чувствовали умонастроения друг друга и отчетливо понимали, чему противостоят. Скажем, надо было обязательно критиковать западную философию, причем жестко. Но эта критика становилась формой освоения и даже разработки современных философских идей. Не всегда, конечно, разработка эта была удачной. Но иногда, просто блестящей - оригинальной и обгонявшей свое время (как скажем знаменитая статья трех авторов). Все это, т.е. фиксация конкретных контуров идейных противостояний, в которых восстанавливалась у нас философия, как раз и требует дальнейшего продолжения Серии.

Мне кажется, очень важно понять сегодня, как в тех условиях формировалась мысль. Иногда она принимала очень своеобразные концептуальные формы. Но самое главное - для нынешней отечественной философии в принципе интересен и концептуально важен опыт преодоления мыслью того давления идеологической среды, критика которой собственно и порождает ее философское содержание. Если этот опыт теряется, а тем более игнорируется, если нам неинтересно, как преодолевали догматический марксизм Ильенков или Батищев, как сохранял глубинную веру Лосев, как утверждал научность в литературоведении Лотман, то ни о каком восстановлении философской традиции в России говорить сегодня не приходится. Без этого интереса мы не сможем понять и русскую философию ХIХ-ХХ в. - и религиозную, и не религиозную, которая преодолевала идеологическое давление своей среды. И кстати, мы не усвоим и западную философскую мысль - она так и останется для нас внешней, чужой, ибо она опирается на свой опыт само-отстояния. В ней можно копаться, но это будет внешнее, отстраненное понимание нашей реальности. Именно по этим причинам, я полагаю, Серия должна быть продолжена. Ведь работа же только начинается. Собственно, я на этом и закончу.

В.А. Лекторский: У меня есть одно замечание. Борис Исаевич, Вы, по-моему, хорошо все сказали, но Вы сказали также, что наша философия какое-то время развивалась в изоляции. Вот насчет изоляции. Она была всё же неполной. Ведь в то время успешно развивались исследования в области философии науки, логики. И вот там не было полной изоляции. Был контакт с западными специалистами, книжки классиков в этой области философии (и Рассела, и Поппера, и Витгенштейна, и Куна, и др.) переводились и печатались. Мы читали их работы и на языке оригинала (эти книги были в библиотеках, их можно было также заказать за рубежом и получить домой). Наши специалисты в этих областях участвовали в международных конгрессах, соответствующие западные философы приезжали к нам. Т.е. там было  определённое взаимодействие. Но, конечно, это касалось не всей западной философии. Большой  её пласт был  как бы отрезан от нас. Вся современная западная метафизическая, антропологическая, тем более политическая философия как бы для нас не существовала. Эти книги, как правило, не переводились. Контактов с западными философами по этим проблемам практически не было.

Не было изоляции нашей философии и в отношении науки и культуры внутри страны. Были тесные связи и взаимодействия с естествоиспытателями (И.Т.Фролов с биологами, И.В.Кузнецов, Н.Ф.Овчинников с физиками, Б.М.Кедров с химиками), с математиками (В.А.Смирнов). И.Т.Фролов, когда он был главным редактором «Вопросов философии» устраивал замечательные «круглые столы», в которых участвовали наши крупнейшие учёные: П.Л.Капица, Н.Н.Семёнов и др. С психологами нашими были теснейшие связи: Э.В.Ильенков, Г.П.Щедровицкий, В.С.Библер, и др. со стороны философов, такие выдающиеся умы, как С.Л.Рубинштейн. А.Н.Леонтьев, П.Я.Гальперин, В.В.Давыдов со стороны психологов. Были теснейшие контакты с исследованиями в области истории естествознания (Кедров и др.), с исследованиями культуры (В.С.Библер, А.Я.Гуревич и др.).

Б.И. Пружинин: Ничего не могу возразить по поводу того, что изоляция не была абсолютной. Более того, я даже не настаивал бы на слове изоляция применительно ко второй половине ХХ в. Было другое, то, что, думаю, как раз еще предстоит осмыслить. Мне просто важно было подчеркнуть специфическую ситуацию, когда реальная философская работа, становление философской проблематики осуществлялось как преодоление идейной изоляции вполне определенного типа, преодоление попыток вогнать философское мышление в определенные идеологические рамки - преодоление этих (вполне конкретных) рамок и задавало, на мой взгляд, ту специфическую «лабораторность», ту ситуацию некоторой идейной определенности, где по-своему, зачастую весьма своеобразно, вырастала, развивалась, становилась отечественная философская мысль.

Ну, например, я как-то писал об этом, восстановление философии у нас началось с апелляции к естественной науке. Причем обращение к естествознанию в то время имело, если угодно, двойное назначение. К науке (именно к естествознанию) философы апеллировали, во-первых, как к социальному институту независимому от идеологических прихотей, во-вторых, как к области культурной деятельности, где строгая мысль развивалась, устанавливая истину, где логика преодолевала попытки создать какую-то «свою» особую логику и пр. И потому философские проблемы естествознания, теория познания, логико-методологические исследования, собственно логика оказывались областями, наиболее успешно преодолевающими идеологический изоляционизм. От них шли импульсы в иные сферы философских поисков - в социальную, в широком смысле, философию. Вспомним хотя бы системный подход. И это своеобразие ситуации преодоления не могло не сказаться и на идейном содержании русской философии второй половины ХХ в. И именно это своеобразие «вопреки изоляции» представляет наибольший, на мой взгляд, интерес. Так что я имел в виду не абсолютную, конечно, изоляцию тем более от собственной культурной среды, но скорее идейный изоляционизм как господствующую идеологическую установку. Вопреки ей и формировалась отечественная философия того периода. Во всем своем своеобразии.

Б.Г. Юдин: Я хотел бы начать с того, что для меня, в моем субъективном восприятии, это было время, начиная с середины шестидесятых годов, когда я только входил в философский мир. По моим представлениям, это было время весьма жесткого противостояния. Были «мы» и были «они». Конечно, Владислав Александрович говорил здесь совершенно правильно, что внутри «мы» было много противоречий - такие яркие и самобытные философы, как Ильенков, Зиновьев, Щедровицкий и очень многие другие. Но все равно, на каком-то существенном уровне это было «мы». Сказывалось такое противостояние, в частности, в том, что во взаимоотношениях внутри «мы» надо было крайне аккуратно высказывать критические замечания, следить за тем, чтобы они не прочитывались как идеологические обвинения. И это проявлялось очень четко, потому что «они» воспринимались как бдительная и влиятельная идеологическая стража. 

Вот это и было, на самом деле, объединяющим началом.  Я готов подписаться под тем, что здесь говорилось про ответственную мысль и собственное ответственное суждение. Это было ответственно в социальном смысле. Сейчас, как мы все видим, появляется масса книг, о которых зачастую не знает никто, кроме автора, который их опубликовал, а тогда ведь следили за каждой, и за каждую строчку надо было отвечать всерьез. К примеру, в 1965 г. на ротапринте был опубликован сборник тезисов «Проблемы исследования систем и структур. Материалы к конференции». Сегодня такого типа скромное издание, скорее всего, прошло бы незамеченным. А тогда разразился скандал - у кого-то из идеологически бдительных товарищей возникли сомнения по поводу того, как соотносятся все эти структуры и системы с философией диалектического материализма. В результате сама конференция попала под запрет и не состоялась. Однако тираж сборника уже разошелся, и в последующие годы многие из опубликованных в нем тезисов подвергались сокрушительной критике.

Поскольку речь здесь зашла о связях философов с естествознанием, я хотел бы обратить внимание на то, что это взаимодействие - само по себе большая и интересная тема, но имеет смысл сказать и про структурное сходство многих тогдашних противостояний. Если, скажем, вспомнить про дискуссию 1948 г. относительно генетики, то каким-то аналогом ее можно считать и дискуссию вокруг «Серой лошади». Позже были острые дискуссии вокруг кибернетики, и в этом случае философы тоже оказались в разных лагерях, как и в предыдущих дискуссиях. Те, кого я отношу к «мы», были в том лагере, который пытался защищать генетику.

Между тем с тех пор и в обществе, и в научном сообществе укоренилось представление о том, будто именно философы гробили генетику в Советском Союзе, и отголоски такой позиции бывают слышны даже сегодня, спустя 60 с лишним лет. Но если посмотреть реально, то скорее наоборот, философы - и здесь прежде всего надо назвать имена Б.М. Кедрова и И.Т. Фролова - первыми стали защищать генетику от идеологических нападок. С моей точки зрения, нет ничего хорошего в том, что на философию были возложены функции партийно-идеологического досмотра и контроля, но и эти функции, как оказалось, можно было выполнять во благо, можно было способствовать тому, чтобы к генетике относились уже не как к продажной девке империализма.

В этой связи я хотел бы обратить внимание на то, что когда-то обнаружил, анализируя эти дискуссии по поводу генетики, которые происходили сначала в 30-е, а потом в 40-е гг. - среди генетиков тоже было в общем-то четкое разделение на «мы» и «они». При этом и те, и другие использовали марксистско-ленинские философские и идеологические клише.

В.А. Лекторский: М.Б.Митин, по-моему, всегда защищал Т.Д.Лысенко. И до войны тоже.

Б.Г. Юдин: Этому он здорово научился в ходе тогдашних баталий, в полной мере овладел этим искусством. Впрочем, насколько я знаю, ситуация, в общем-то, отнюдь не уникальная, такое было не только в нашей стране. Уникально то, что была такая форма ресурса, что философия выступала в виде ресурса, который мог использоваться в такого рода играх. Тот же марксизм очень часто использовался как не более чем идеологическая дубинка. И борьба разворачивалась на таком поле, что этой дубинке надо было противопоставить свою, иначе говоря - найти другую цитату. И когда здесь говорилось, что новые исследовательские области могли развиваться свободно, имеет смысл пояснить, что их свободное развитие часто требовало опоры на соответствующие цитаты: лучше всего, конечно, из решений последнего съезда или пленума, но и высказывания Маркса играли далеко не последнюю роль. И с этой точки зрения надо было учиться быть марксистом. Отдельный вопрос - в какой мере марксизм был внутренним убеждением, а в какой выступал в качестве какого-то идеологического забрала. Безусловно, у разных философов это соотношение бывало разным, к тому же оно менялось с течением времени. В последние советские десятилетия отношение к марксизму, как и ко всей идеологии в целом, у очень многих было откровенно циничным. Но если, допустим, вспомнить Бонифатия Михайловича Кедрова, то он боролся за чистоту марксизма в подлинном смысле этого слова. А многие пользовались марксизмом совершенно инструментально. Могу вспомнить одну историю. В начале 70-х, когда я работал в Институте конкретных социальных исследований, в секторе Левады, в Академии общественных наук при ЦК произошло совершенно погромное обсуждение его «Лекций по социологии». Чтобы как-то защититься, мы написали большую статью для «Вопросов философии», авторов было человек пять, а посвящена она была структурно-функциональному анализу в социологии. И вот меня попросили подойти к Батищеву, чтобы я попробовал заполучить у него подходящую цитату из классика. И надо сказать, он страшно оскорбился.

В.А. Лекторский: Ну, еще бы.

Б.И. Пружинин: Можно я расскажу историю про себя? Короткую очень. Восемьдесят шестой год, выходит моя книга. Между прочим,  Владислав Александрович был ответственным редактором. Сдуру я составил именной указатель. Мне звонит Виолетта Желтова - редактор издательства: «Боря, ты сошел с ума. В именном указателе книги по теории познания нет Ленина».

Я не обратил на это внимания. Не понадобился, и не было. Она говорит: «Немедленно цитату!» И я ей по телефону: «Виолетта, впиши!» Между прочим титульным научным редактором этой книги были вы, Владислав Александрович.

В.А. Лекторский: Я написал статью о махизме. для «Философской энциклопедии». А.Г.Спиркин, бывший заместителем главного редактора этого издания, говорит: «Ты что, хочешь, чтобы меня из партии выгнали?» Там ни одной цитаты из Ленина не было, не было даже ссылок на Ленина. Потом  это вставили.

Б.Г. Юдин: Теперь я хотел бы присоединиться к Борису Исаевичу, к его словам про самозарождение философии. Может, это тоже мое субъективное мнение, и я могу ошибаться, но мне представляется такая картина. Если говорить о нашей философии второй половины XX в., то предшествующие традиции развития философии в нашей стране были для нее не очень релевантны.

Б.И. Пружинин: Они были всего лишь фоном.

Б.Г. Юдин: Да-да, очень смутным и отдаленным. А это действительно такой своеобразный феномен самозарождения, и я боюсь, опять же следуя тому, что ты говорил раньше, что в нынешней ситуации это может повториться. У меня нет уверенности, что для сегодняшних молодых поколений...

А.А. Гусейнов: ... это тоже будет  таким же далеким фоном, как предшествующая философия была для нас...

Б.Г. Юдин: ... да, именно, насколько это актуально для них?

В.А. Лекторский: Это особенность России вообще.

Б.Г. Юдин: Может, не только России.

В.А. Лекторский: Это было в России всегда: разрывы культурной преемственности и до революции, и после.

Б.Г. Юдин: И если попытаться ответить на вопрос: какие основные проблемы существуют при изучении нашей философии второй половины ХХ в., то для меня именно в этом и заключается основная проблема - насколько это сегодня или даже завтра будет востребовано. Здесь уже говорилось о такой теме, как ответственность за собственную мысль. В то время сама жизнь заставляла постигать эту ответственность. Примерно так, как было в схоластические времена: люди учились логически мыслить, оставаясь в рамках достаточно жестко ограниченного проблемного поля, так что оттачивалась дисциплина мышления. А сегодня очень часто мне приходится встречаться с текстами, слушать выступления, в которых нет ни мысли, ни тем более ее движения.

Какие оригинальные идеи можно выделить в философии этого периода? Это опять же то, что мне ближе - это, конечно, наша философия науки. Представляется, она была и оригинальной, и достаточно сильной. Конечно, при этом были и заимствования, и изучение и освоение западной литературы. Но все отнюдь не сводилось к этому. Эта сфера оказалась в числе тех, которые меньше подвергались идеологическому прессингу. И когда у меня возникло желание интересоваться и заниматься философией науки, одним из стимулов было то, что, после того как я стал объектом идеологических проработок за какие-то вещи, связанные с социальной проблематикой, философия науки представлялась мне более спокойной гаванью. Тоже там, конечно, необходимо было закрываться соответствующими цитатами, но давление было несравненно меньше.

В.А. Лекторский: В  связи с тем что ты сказал, могу  вспомнить  эпизод из собственной жизни. В 1972 г. мы в нашем секторе подготовили и выпустили книгу «Философия, методология, наука», которую наши философы восприняли довольно хорошо (там была, например, одна из публикаций В.С.Стёпина, в которой впервые изложены идеи, лёгшие в основу его оригинальной концепции философии науки, были и другие интересные тексты). В этой книге была статья моя с В.С.Швырёвым, в которой мы выделили разные уровни и типы методологии. Классики марксизма ничего об этом не писали, поэтому никаких соответствующих цитат мы у них не могли найти. Казалось бы, проблематика очень специальная, далёкая от идеологии. Тем не менее спустя некоторое время академик Л.Ф.Ильичёв опубликовал в «Вопросах философии» статью, в которой обвинил нас в отходе от марксизма. На самом деле можно было понять и Ильичёва: ведь мы пытались обосновать тезис о том, что есть разные уровни методологии: не только философский, но и специально-научный (это примерно то, что сегодня причисляют к транс-научным подходам). В тех условиях это был способ защиты таких, например, исследований, как разработка системно-структурной методологии. Поэтому вмешательство в проблематику методологии и теории познания, казалось бы далёкую от идеологии, также было и создавало иногда весьма неприятные проблемы.

Б.Г. Юдин: Может быть, интересно было бы специально проанализировать этот феномен идеологических проработок, именно проанализировать - как все это функционировало и устраивалось и какие имело последствия не только человеческие, но и относящиеся к возможности работать в тех или иных областях философии.

А.А. Гусейнов: Феномен идеологических проработок и их позитивная роль в становлении философии второй половины XX в. Вот какая должна быть точность постановки проблемы.

В.А. Лекторский: Борис, а насчет отношения к марксизму, могу сказать, что ряд наших выдающихся философов того времени начали как горячие поклонники идей Маркса (по крайней мере некоторых), а кончили отходом от марксизма и Маркса. Это и Батищев, и Рубинштейн, и Мамардашвили, и Библер, и Ю.Н.Давыдов, и многие другие. Остались марксистами Ильенков, Лифшиц, Кедров, Фролов, Копнин.

Б.И. Пружинин: Маленькую реплику по поводу проблем, которые возникают при исследовании философии этого периода. Эпистолярных архивов практически нет. Не писали.

В.А. Лекторский:Извините меня, есть архивы. Что Вы имеете в виду?

Б.И. Пружинин: Я имею в виду, что русские философы рубежа XIX-XX вв. оставили огромное эпистолярное наследство.

В.А. Лекторский: Щедровицкого можно печатать ещё пятьдесят лет. Остались его гигантские архивы, архивы Петрова еще не все опубликованы. Но вот архивы Ильенкова почти все  опубликованы. У Батищева остались архивы... Есть также архивы у Библера, у Рубинштейна.  Т.е. кое-что есть. Хотя, может быть, обилия и нет.

А.Н. Дмитриев: (Издательский дом «Новое литературное обозрение»; ГУ - ВШЭ) Поскольку все необходимые и заслуженно хорошие слова  о серии уже были сказаны, и мы их еще непременно услышим, я бы нашу дискуссию хотел повернуть несколько в ином направлении; если хотите заговорить и о гамбургском счете - как по отношению к самой отечественной философии ХХ в. так и применительно к привычным подходам к ее изучению. Надеюсь, коллеги не воспримут это как маленькую ложку дегтя. Мы хорошо знаем вышедший уже более десяти лет назад в том же издательстве «РОССПЭН» двухтомник «Философия не кончается» - туда вошли многие интересные публикации, ранее печатавшиеся в «Вопросах философии»; и для изучения философии или интеллектуальной жизни советского периода там был собран, безусловно, важный материал. В связи с приключениями так называемого «академического марксизма» в Советском Союзе мне, как автору книги о Лукаче и Франкфуртской школе («Марксизм без пролетариата» (СПб.; М., 2004) - в плане поиска их отражений на нашей почве - все это было крайне любопытно. И когда я узнал, что выходит такая интересная серия по истории отечественной мысли, то искренне обрадовался, но по мере ознакомления с первыми опубликованными книгами радость моя несколько погасла. Почему?

Прежде всего - после упомянутого двухтомника можно было ожидать какого-то существенного продвижения вперед исследовательской работы, и, глядя на обсуждаемые книги, мы действительно видим более полные библиографии, чуть шире представленный спектр материалов. Однако содержательно, как мне кажется, перед нами все то же издание РОССПЭНа, которое словно бы распухло, разрослось до двадцати с лишком томов, но какого-то необходимого, на мой взгляд. интеллектуального сдвига там, как мне кажется, не случилось. Отчасти можно понять или объяснить - почему так происходит. Книги, посвященные людям, которые не так давно ушли из жизни, и с которыми мы связаны преемственно, пишут, как правило, ученики, апологеты, последователи. В итоге это отражается и на всей серии - где каждый из томов так или иначе тяготеет к жанру агиографии. Можно даже, не открывая посвященную тому или иному мыслителю книгу, легко представить, каких авторов мы там увидим внутри... Это в известном смысле неизбежно и необходимо: кто лучше главных учеников знает наследие Мастера (включая списки работ), кто может полнее представить все богатство и сложность Его системы? Но тогда в томе про Зиновьева мы увидим попытку представить некоего мета-Зиновьева, в томе по Лотману - дать читателям мета-Лотмана, в посвященной Лосеву книге авторы говорят о его наследии на языке православия, исихазма и домашних застолий (но мы не увидим там, к примеру, довольно критических и интересных публикаций Н.И. Фридмана из «Вопросов философии» 1990-х).

Далее: сам формат мемориального тома уже задает некоторые «почтительные» рамки и «персонологические» ограничения. Хотя статьи в формате «Х в творчестве/в диалоге с Y» в книгах серии присутствуют, в них едва ли можно встретить вопрос - как все же эти векторы мысли сосуществовали в одном интеллектуальном пространстве? Очень показательно, например, что одними из первых в серии были изданы три тома, посвященных Зиновьеву, Ильенкову и Лосеву. Ведь если эти книги поставить рядом и вообразить стоящие за ними интеллектуальные миры конца 1970-х - «антисоветчика», автора посмертной книги об «антипозитивисте» Ленине и тайного имяславца, соответственно, -- эти вселенные просто взаимоуничтожат, аннигилируют друг друга! Все это не отменяет общей генеалогии мышления Ильенкова и Зиновьева (из изучения логики «Капитала» на философском факультете МГУ начала 1950-х), или того, что между  этими героями были какие-то свои довольно уважительные личные отношения... Разумеется, есть некий общий формат серии, но все-таки следует помнить, что отечественная история философии не сводится к галерее портретов благородных мыслителей, развешенных на одинаковой высоте и в правильном порядке. Напротив, их споры и противоречия как раз и представляют особенный интерес.

Быть может, наш «круглый стол» как раз и является хорошим поводом поговорить об уже вышедших томах,  чтобы лучше  показать эту разнородность, а иногда и противоположность, контраст и конфликт разных идей и направлений. Тот же Лосев был фигурой крайне противоречивой - стоит вспомнить его интерпретацию структурализма или о том, как критически и вовсе несправедливо относился он к Шпету не только в 20-е гг., но и позднее  (об этом еще в первой половине 1990-х писали  Леонид Кацис и Константин Поливанов). При всей сомнительности критериев прогресса применительно к философской мысли - мы все же вправе ставить вопрос о периоде застоя или даже упадка применительно к наследию Ильенкова 1970-х или Генриха Батищева 1980-х гг., после их общего взлета, «акме» шестидесятых? Вся эта трагичность и напряженность в обсуждаемых нами книгах, естественно, приглушена, почти не затронута. Понятно, что очень трудно в полумемориальный, по сути, том  включать материалы, оспаривающие всю систему взглядов философа или критически ее оценивающую, да непросто их и найти. Это вопрос для редактора, для составителей серии и так далее. Но, тем не менее, здесь есть над чем задуматься.

Я понимаю, что озвучиваю (как человек со стороны) такие вещи, о которых говорить в своем кругу, быть может, не принято публично, но мне кажется, сказать их все же следует. Очевидных и безусловных заслуг редакторов книг и составителей серии это ничуть не умалит.  Опять-таки, чего мне не хватает, может быть, во всей историко-философской рефлексии советской философии, в том числе и на страницах «Вопросов философии» - это выхода за заранее обозначенные цеховые пределы: ведь в оттепельном или «застойном» СССР философ был больше, чем философом (если угодно, и в хорошем и плохом смыслах). И здесь будет необходимым обращение к социологии знания и к интеллектуальной истории. У нас эта дисциплина (на пересечении истории идей, истории понятий и институций «духовного производства») развита довольно слабо, тем более касательно XX в., но такая потребность явно назрела, особенно когда речь заходит о советском времени. Есть, например, хорошие работы Николая Митрохина (об истории так называемой «русской партии»), сейчас он занимается людьми из аппарата ЦК брежневского времени, с самой разной репутацией - от либералов до явных держиморд. Вероятно, нужна и поколенческая дистанция, чтобы появились люди, которым будет интересно изучать биографию академиков Марка Митина или Виктора Афанасьева (понимая разницу их способностей и достижений) или, к примеру, Всеволода Кузьмина, который, с одной стороны, был отчасти  связан, как я понимаю, с влиянием работ Ильенкова, с другой стороны, работал в ЦК и переиздавал в «Политиздате» свою книжку о принципе системности в «Капитале» Маркса многотысячными тиражами... Подобные феномены интеллектуальной жизни СССР 1960-1970-х гг., должны быть всесторонне и глубоко осмысленны, но опять-таки, вопрос - людьми какой квалификации? Конечно, это будет не история философии в «чистом» виде. В любом случае здесь важен и просто необходим контакт с историками - специалистами по истории идей, истории науки. В «Новом литературном обозрении» мы за последние годы подготовили ряд дискуссионных блоков о прошлом отечественной гуманитаристики, где авторы рассматривали труды Поршнева 1950-1960-х годов, работы филологов, археологов, этнографов или медиевистов более раннего времени, включая влияние на них послевоенных сталинских трудов... Сейчас, опираясь на архивы и мемуарные свидетельства (наряду с опубликованными, в том числе и зарубежными материалами), можно начать реконструировать картину, которая уже будет несколько отличаться  от тех общих набросков, сделанных в 1990-е гг. Тогда много и верно было сказано и сделано в мемориальном ключе, сейчас вопрос стоит в том, чтобы уже двинуться дальше - к более объемному и детальному - видению. Но вопрос - с какими методами, и с какими кругом источников мы сможем двигаться дальше, - по-прежнему остается.

Например, у социологов есть очень хороший параллельный проект по изучению недавнего прошлого своей «корпорации», который начал делать покойный Г.С. Батыгин -- по социологии 1960-х гг., сейчас его продолжают Борис Докторов, Дмитрий Шалин и другие. Кажется, что-то похожее начинается и в философии, потому что многое осталось только в устной памяти и даже ради сырого материала надо сажать людей напротив диктофона и спрашивать, спрашивать и спрашивать (в этом плане очень  важна выпущенная в серии книга «Как это было: воспоминания и размышления»). Нам не хватает элементарной истории институций - и официальных и неофициальных - тем более важен, например, материал о семинаре Библера в томе, ему посвященном.

Есть и более общий вопрос - а какова была, собственно философская «метапарадигма» (а не просто программа) - в самом широком и общем смысле - у советской философии послесталинского времени? Можно ли выделить в ней некое содержательное ядро, не сводимое к официальному догматизму? Было ли что-то вычленяемое для внешнего наблюдателя и объединявшее героев книг обсуждаемой нами серии - у Батищева, Митрохина, Смирнова и Лифшица, например - кроме того, что их фамилии можно было встретить рядом в подшивке «Вопросов философии» того периода? Для меня лично сердцевина этой «советской» составляющей применительно к 1960-1980-м гг. - внимание к Гегелю, историко-философской проблематике, преимущественный интерес к деятельностному подходу или к социально-философской проблематике, историко-культурным исследованиям. Достаточно вспомнить об историко-философских исследованиях  -- работах Пиамы Гайденко, Эрика Соловьева, Нелли Мотрошиловой и т.д. Чем для них был тогда марксизм в самом глубинном, внутреннем смысле?

Эта большая и серьезная проблема - насколько вообще искренними и отрефлексированными могли быть эти характеристики («марксизм-немарксизм», границы и определения «советского»), притом в разные периоды, да и то - лишь в неофициальной, внепубличной среде.  Например, я очень бы хотел найти в опубликованном томе про Валентина Асмуса статью о его деятельности в Киеве и Москве 1920-х годов, о связях с Дебориным и «Литературным центром конструктивистов», например. Анализировал ли кто-нибудь статьи Асмуса 1920-х гг. о Бергсоне или Джемсе в журнале «Под знаменем марксизма», или его книгу о Марксе и буржуазном историзме? Это были сложно выстроенные, ортодоксальные и содержательные одновременно труды, в которых собственно советская философия истории и начиналась (вплоть до трудов раннего Игоря Кона, Вадима Межуева или схоластичных споров о «клеточке» общественной формации). Но материалы, которые в томе опубликованы, это либо его собственные воспоминания про Киев 1910-х, либо мемуары людей иных поколений, которые работали с ним уже в послевоенные годы. А что было между?

Понятно, в формировании собственно советской философии многое сошлось еще накануне 1960-х: смерть Сталина, переоткрытие «Экономическо-философских рукописей» Маркса, общий отход от твердокаменного догматизма и возобновление хотя бы минимальных связей с Западом. Но почему за двадцать постсоветских лет никто не удосужился сравнить, например, теоретические проекты Эвальда Ильенкова и Луи Альтюссера - от схожих биографических деталей, общих историко-понятийных принципов до попыток всерьез связывать коммунизм и философию, политический и экзистенциальный проект - а также идею «реализации» Разума?

В.А. Подорога: Я все-таки должен сказать, что тут Вы ломитесь в уже приоткрытую дверь. Про целую драму, связанную с Мамардашвили, с Ильенковым и Альтюссером - в смысле параллельного сосуществования двух школ  научного марксизма - уже есть своя литература. Известно, что Мераб Мамардашвили общался и переписывался с Альтюссером, тогда же и Ильенков разрабатывал идеи реконструкции логики «Капитала»... Есть и материалы,  где очевиден диалог Мамардашвили с поздним, «марксистским» Сартром. Я не историк этих стремлений и поисков, но могу сказать -- нужно еще найти источники, чтобы восстановить всю эту сцену более аутентично (например, Эрик Юрьевич Соловьёв знает это прошлое гораздо лучше меня). Но на мой взгляд,  все-таки это дело еще не сегодняшнего дня. Эта история станет куда более ясной лет через двадцать-тридцать, когда многие нужные материалы будут постепенно собраны и опубликованы. Конечно же, об этих связях еще очень трудно говорить сейчас. Вероятно, нужна целая группа, чтобы заниматься всем этим всерьез.

А.Н. Дмитриев: В изданном в серии томе о Мамардашвили есть воспоминания Энн Эпельбуэн  о его связях с Альтюссером, но это все-таки, на мой взгляд, скорее история отношений... Мне же кажется перспективным сравнивать и опубликованные труды - например «Формы и содержание мышления» Мамардашвили, очерки из сборника «За Маркса» Альтюссера и работы Ильенкова, их опыт прочтения Ленина уже в 1970-е (как симптомы нарастающего кризиса).

Возвращаясь к советской философии в целом, я напомню об одной реплике Валерия Александровича Подороги (на «круглом столе» о Хайдеггере, в одном из первых выпусков «Логоса»). Тогда он верно отметил, что в лучшей советской философии 1960-1970-х действительно оказался выработан свой особый язык перекодировки, того же  Хайдеггера и его проблематики на свой лад - как свидетельство кризиса буржуазной рациональности, проявления кризиса технической цивилизации. Был и возможный путь говорить о Поппере, например. Конечно, иногда под маской критики это был способ самому содержательно заниматься теми или иными вещами, но, тем не менее, в советской философии такой «защитный пояс» переозначивания чужого был, и его нужно сегодня отдельно изучать. Но, оказывается, в рамках агиографического подхода таким защитным поясом (или способностью «отзеркаливать» любой внешний взгляд) наделяется чуть ли не каждый деятель отечественной философии указанного времени - от Щедровицкого до Лотмана.

И в этом смысле мой призыв - больше интеллектуальной истории, больше критики и дистанции от философии последних десятилетий, и меньше попыток говорить о том или ином мыслителе на его же мета-языке. Старый Лукач в свое время говорил о своих прежних тщетных попытках перегегельянничать Гегеля - так стоит ли нам сейчас в очередной раз пытаться «перебахтинствовать» по канве наследия  Бахтина или излагать Лосева на специфическом метаязыке? Мне кажется, что этот обычный предсказуемый путь последователей и учеников - в конечном счете тупиковый.

В.А. Лекторский: Давайте не забывать, что мы только начинаем! Первый этап - это издание книг, посвященных отдельным мыслителям, где в центре внимания - попытка понять их идеи, осмыслить вклад каждого. И, конечно, делается это силами учеников прежде всего. Второй этап - публикация архивных материалов, и, наконец, третий  этап -  подготовка серии проблемных книг, где обязательно будет  анализ их взглядов в современном контексте и исследована полемики между ними. Есть известная серия, издающаяся в Петербурге, посвященная тому или иному мыслителю или явлению - там выходят как раз тома дискуссионных материалов, с подзаголовком «Prо и contra». Но если внимательно читать вышедшие в рамках нашей серии книги, то мы увидим, что там представлена также и взаимная критика, а не только апологетика:  например, в томе о Лифшице есть статья, автор которой полемизирует с Лифшицем, подобная критическая статья есть в томе о Библере, не говоря уже о том, что в  книгах представлена взаимная критика тех, кому эти книги посвящены: например, в томе о Лифшице содержится критика им взглядов Ильенкова, Мамардашвили и др., в томе о Батищеве критика им идей Ильенкова, в томе о Петрове критика им идей многих других и т.д. Но я хочу обратить внимание на другое. Ведь если вспомнить публикации в нашей прессе начала 1990-х о том, что после «философского парохода» никакой вообще философии в Советской России не было, то понятно, что прежде всего нужно было понять, что у нас в действительности была философия, и при том весьма интересная. Тем более, что многие люди и до сих пор думают, что философия в Советском Союзе не существовала. Смысл усилий создателей серии был в том, чтобы показать, что нечто важное и интересное в отечественной мысли советского времени присутствовало, и мы только начинаем эту работу по постижению отечественной мысли во всей полноте.

А.А. Гусейнов: Когда перед нами встала задача - объемно и объективно представить философию этого периода  в рамках одного проекта - возник резонный вопрос: Как это лучше сделать? В самом деле, выбранный путь, своего рода самопрезентация избранных философов через учеников, через последователей - только первый и, в общем-то, адекватный этап. Но мы все понимаем, что аналитическая и компаративная работа тут абсолютно необходима. И полученный результат было бы правильно оценивать в рамках этого замысла. Вы говорите, что в изданных томах мы не находим некоего возвышения или нейтральной точки, с которой только и можно представлять картину развития мысли в целом... Но какой могла бы быть такая точка? Ведь ее и в самом деле не существует. Нет такой позиции, исходя из которой, мы могли бы сейчас оценивать каждого из мыслителей в отдельности - как части некоего значимого целого. Единственное, что мы можем сделать, это максимально полно осуществить собирательскую и публикаторскую работу и попытаться отрефлексировать результаты. Но все-таки это будет не возвышение/снятие в духе Гегеля, который именно так анализировал философию античности или средневековую мысль.

Говоря о множестве подходов, я бы напомнил и о своеобразной  аналитической традиции в рамках советской философии (хотя сам я был от нее очень далек). Это течение было исключительно важным и для дисциплинирования ума, и для овладения новым этапом рациональности, который дала западная аналитическая философия. Я имею в виду книги Зиновьева, Копнина, Швырева, работы присутствующего здесь Владислава Александровича Лекторского или Степина (в рамках этой традиции начинали, не будем забывать, и такие несхожие люди, как Мераб Мамардашвили и Борис Грушин). Эта ориентация на поиск метода, на идеал научности, на строгость и поиск однозначности в умственной работе были также очень важны и с точки  зрения общей философской культуры российского общества. Я напоминаю об этом течении, поскольку там были получены новые результаты - в целом, отличные от того, что делал Эвальд Ильенков или его последователи

В.А. Подорога: 1. Со всем тем, что говорилось о достижениях советской философии (коллективных и индивидуальных), я совершенно согласен. Однако как-то в ходе нашего обсуждения выпало то, что так  называемая советская философия имеет предикат советский.  И что  «советское»,  возможно,  и есть то,  что определяет смысл такого рода философствования. Не ошибка ли говорить, что Э.В. Ильенков или М.К. Мамардашвили были «советскими философами»? Если они действительно были философами, то не «советскими»,  а просто философами. Часто в предикации философии участвуют национальные и культурные традиции,  направление, особенности того или иного философствования.

2. Советское можно определить как выражение особого отношения философской традиции к политическому режиму. То, что я называю тоталитарной паузой, а она с переменным успехом сохранялась в России свыше 70 лет, было «естественной» средой, в которой и рождалась  «советская» философская традиция. В ней присутствовали, по крайней мере, два мощных направления: догматическое («марксистско-ленинское») и собственно, недогматическое (или марксистское, т.е. более либеральное, сформировавшееся после хрущевской оттепели). Я не говорю здесь о философском андеграунде (отдельных кружках, группах  и т.п.). Причем догматическое направление, по сути дела, представляло собой государственную идеологию. Высшей цензурной инстанцией был ЦК КПСС (слой партийной бюрократии). Недогматическое направление имело мало доступа в публичную сферу и могло влиять на власть только косвенно. И какие бы выходы в публичность оно не искало,  прибегая ко всякого рода ухищрениям, намекам,  эзоповому языку, надо признать, что советская философия была накрепко связана с идеологическим воспроизводством аппаратов власти (Л. Альтюссер). Индивидуальный поиск был ограничен горизонтом единой  государственной идеологии. Другими словами, свобода мыслить определялась возможностью философа выразить  протест и обосновать его в терминах иной идеологии, пускай, утопической.  Но эта иная идеология, замечу, оставалась марксистской, т.е. предлагала модернизацию тоталитарной системы, а не ее упразднение (идея обновленного социализма с «человеческим лицом»»). Все наши крупные философы советского периода не переставали быть марксистами даже тогда, когда объявляли себя феноменологами, структуралистами, экзистенциалистами или позитивистами. Марксизм был родимым пятном советской мысли, он был, так сказать, «нашим всем». От него защищалась и им скрывались от цензуры и преследований: Маркс «научный», «гуманистический», «Маркс-гегельянец», «Маркс ихний и наш» и т.п.

3. Советская философия выживала благодаря той свободе, которую ей давал марксизм, именно выживала, поскольку не имела возможности распоряжаться собственной мыслью вне «скрытого» протестного жеста, направленного против режима («фига в кармане»). От занятия философией никто не получал истинного удовольствия, ибо внутренний цензор стал привычкой мысли, он сидел в голове словно гвоздь. И вот что печально -  забыть о нем было легко. Сопротивляться такой власти - это значит ждать нападения в каждое мгновение, а это влечет за собой естественное изменение способа мыслить, - нужно быть всегда готовым к ответу. Эта реактивность убийственна для мысли и слишком ресентиментна. А это значит, что гвоздь уходит все глубже. Идеологически и идейно власть казалась бессильной, если она чем и угрожала, так только прямым насилием, но его применение в прежних объемах было уже невозможно. На самом деле гвозди были вбиты хорошо. Конечно,  можно  «мыслить в стол»  -  и  это иллюзия вполне «советская». На самом деле, как сегодня мы все больше убеждаемся,  никто не в силах размышлять,  как святой дух или картезианский гомункулус, ему необходимо общество, необходимы дискуссия и все многообразие публичной жизни. Вопрос - не в том, что философия была несвободна, а в том, что ее свобода определялась реальной  политической несвободой человеческого и гражданского опыта.

4. Замечательно, что удалось осуществить замысел издания трудов выдающихся отечественных и «советских» философов. Теперь  можно научиться отличать М.М. Бахтина и Ю.М. Лотмана от В.С. Библера или Г.П. Щедровицкого. Как только советская философия станет полноценным объектом научных исследований, мы, надеюсь, будем все лучше понимать эти принципиальные отличия. Не стоит забывать, правда,  что советская философия рождается и формируется в так называемой тоталитарной паузе и относится к способу выживания мысли,  не удовольствия, - она занята выживанием (если и есть удовольствие,  то только от успехов выживания).

5. Философская школа (или другая научная школа) - это прежде всего институт. Другими словами,  в  «школе» есть что-то школьное (научение, производство и распространение знания). Лидеры школ формировали научную политику на факультетах. Не следует забывать, что школа есть властное образование. Школа - это использование определенным способом (институционально) знания ради усиления влияния на научное сообщество. На мой взгляд, дело в том, что лидеры отдельных сильных школ, например, феноменологической (Э. Гуссерль) вполне осознавали свое предназначение и старались совершенствовать свои лидерские способности: управлять производством, например, феноменологического знания. То же самое можно сказать о З.Фрейде.  Отчасти это относится к дюркгеймовской школе. Почему я говорю о «школе»,  да потому, что в основе школы  -  общение (диалог) учителя и ученика, а это совсем не школьная основа. В школе она формализуется, редуцируется к набору профессиональных норм и умений и, в конце концов, теряет всякий творческий смысл. Негативная сторона школы - это быстрая идеологизация знания, приспособление его к борьбе с другими направлениями и идеями. Всем нужен учитель, но в философии это важно особенно, поскольку отсутствие ученичества означает неведение в мысли, -  часто, это выражается в тираническом превосходстве «здравого смысла» над содержанием опыта. Как научиться остранять собственную мысль, как научиться пользоваться трансцендентальным аргументом, как преодолевать логику «здравого смысла» (при этом не терять ее из виду)? Право ученика выбрать учителя есть часть творческой работы в философии. Необходимо не просто обучение профессии, а участие в диалоге, личная творческая передача опыта мысли от учителя к ученику. Ведь учитель не учит тому, чему ученик может научиться сам, он учит тому «как», той форме мысли, которая управляет содержаниями многих «что», с которыми постоянно сталкивается мысль начинающего мыслить самостоятельно. По мере формализации первоначального отношения («учитель-ученик») знание обретает политический смысл, а философствование становится уязвимым со стороны власти.

6. Утрата актуальности «советской» философии произошла взрывным образом. Поток западной философской литературы хлынул на нас в начале 90-х гг. и полностью затопил собой скудную растительность всего «советского» в философии. Была выполнена феноменальная по объему переводческая работа, вернулась в научное обращение русская религиозная философская традиция. Марксистская традиция мысли стала чисто маргинальным, исключительно политическим явлением к концу 90-х гг. Но произошло еще нечто значительное: пали все авторитеты. Известная в советские времена зависимость от них начинающих философствовать, да и вообще широких кругов гуманитарной интеллигенции сходит на нет. Обретение свободы индивидуализирует опыт, образуются новые сообщества,  но объединенные не идейно, а скорее по чисто прагматическим соображениям. «Советские» философы вдруг перестали быть талантливыми и «великими»,  началась эпоха забвения, зависти и одиночества. В атмосфере неслыханной свободы (и без «вечного идеологического врага» в лице КПСС) советский философ, невольно вступивший в мировую конкуренцию идей,  уже не выживает. За последние годы не создано ни одного значительного философского сочинения, но зато мы имеем пятитомную философскую энциклопедию, всякого рода справочники, большое количество учебников, массу переизданий важных трудов отечественной и «советской» философии. А сколько всяких клубов, кружков, сообществ и разного рода объединений возникло в последнее время, сколько издательств, журналов и интернетовских сайтов по философии. Другими словами, можно найти множество свидетельств смерти большой философской традиции, которую мы называем «советской» философией. Правда, сегодня мы видим, как благодаря двум операциям: музеефицированию и архивированию, советская философия получает моральную  и идеологическую  компенсацию, место в национальном культурном наследии.

Б.И. Пружинин: У меня вопрос. В деталях это все можно обсуждать - спорить, или соглашаться (во многом - как акценты расставлять). У меня общий вопрос к твоему общему, так сказать, пафосу. Назови мне, пожалуйста, философа, содержание мыслей которого определялось бы исключительно наслаждением, исходящим, так сказать, изнутри самой мысли - безотносительно к среде, в которой ему довелось жить, т.е. в условиях абсолютной, так сказать, свободы от всего?

В.А. Подорога: В советский период?

Б.И. Пружинин:Не только в советский, а вообще в истории. Я в общей форме тебе ставлю это вопрос.

В.А. Подорога: Масса наслаждающихся.

Б.И. Пружинин:      Вот этого я и боюсь.

В.А. Подорога:         Они выстроятся в целую очередь. Я годами рассказываю такой эпизод: Хайдеггер начинает лекции в шесть утра. Кстати, Бибихин попытался сделать в МГУ то же самое. У него не получилось. И заканчиваются лекции, и он бежит на лыжную прогулку, там ждет его жена с лыжами и т.д. На встречу подымается памятник, настоящий, во фраке, с розой, одетый, как барон. А он и есть барон - Николай фон Гартман. На лекции пришел, потому что он только с часу может начать. Эти люди наслаждались философией.

Б.И. Пружинин: Хайдеггер-то в твоем примере чем наслаждался? В этом примере я бы усмотрел скорее элемент самодурства, самолюбования и самодовольства социально-успешного университетского преподавателя. Что, кстати, у Хайдеггера проявилось и в его политических ориентациях - отнюдь не всегда он был способен преодолеть эту самую «обезличивающую иллюзию повседневности». И вряд ли противостояние сну в 6 утра является средством формирования философского мышления у студентов. Отнюдь не за это Хайдеггера считают выдающимся философом.

Не надо смешивать наслаждение философией с социальным комфортом. Ильенков, я его вблизи видел, он философией наслаждался, но он очень болезненно воспринимал свое вынужденное идейное само-отстояние.

В.А. Подорога: Нет, обожди. Тогда у тебя вопрос неправильно поставлен. Потому что я не говорю о наслаждении сугубо личном. Я говорю о том, что философия Хайдеггера развивалась свободно. Она не развивалась через какого-то там начальника, который тебе там завтра что-то скажет

Б.И. Пружинин: И у Ильенкова также было.

В.А. Лекторский: А мыслить  несвободно нельзя вообще.

В.А. Подорога: Владислав Александрович, я с Вами согласен, что думать нельзя, не будучи свободным. Но я говорю о том, что даже если вы думаете свободно, Ваши возможные последующие действия будут реактивны. Вы сами будете воздействовать как-то на себя, чтобы что-то изменить, чтобы что-то уточнить.

Б.И. Пружинин: У Хайдеггера так не было? Было у всех.

Ю.В. Пущаев: У Хайдеггера есть фраза, что каждое утро я чувствую себя новичком в своей философии. Бибихин ее часто цитировал. Он же в курсе «Грамматика поэзии», недавно изданном, говорит, что у Хайдеггера в связи с этим было состояние, близкое к паническому.

В.А. Подорога: Бибихин это уже совсем другой разговор.

Б.И. Пружинин: Вот смысл моего вопроса: без сопротивления среде философа нет. В этом сопротивлении он отстаивает свободу своей мысли (которая, так или иначе, но именно об этой среде). Вот что я хочу сказать. Среда может быть мерзкой, может быть выглядеть вполне свободной, но, по сути, это ничего не меняет. .

В.А. Подорога: Еще шаг, и ты придешь к точке зрения Солженицына, который сказал: «тот, кто в ГУЛАГЕ не побывал, что это за человек!»  Или как один замечательно защищал Фуко от его неправильной сексуальной политики. Он говорил: «Как это так, берутся судить о Фуко люди совершенно другого цвета? Только настоящий голубой может сказать о Фуко, что он на самом деле был».

В.А. Лекторский: Валерий Алекандрович, а  вот насчет школ и идей. Школы, конечно, были в философии. Но всегда ли?

Реплика: Кстати, великие философы уже очень давно их не оставляли.

В.А. Подорога: Владислав Александрович, дело в том, что изменения, которые произошли в XX в., очень характерны. Дело в том, что лидеры отдельных школ, например, феноменологической, которую мы знаем, Гуссерль явно совершенно лидерские свои способности пытался проявить и организовать производство какого-то феноменологического знания, условно говоря. То же самое можно сказать о Фрейде. Можно говорить отчасти о дюркгеймовской школе. Школа эта была естественным институтом, который тогда формировал какую-то политику на факультетах. Она, по сути, захватывала факультеты, участвовала во власти. Мы можем более свободно говорить о школе. Я, например, был намного  более внимателен к Мамардашвили, чем к Ильенкову, например. Так сложились обстоятельства. Но нельзя сказать, что я вот такой скул бой, ученик.

А.А. Гусейнов: Валерий, но Вы берете период университетской философии, это действительно XIX-XX вв., когда она по большей части прибежище нашла в университетах.

В.А. Подорога: Школы формируют и в двадцатых годах.

А.А. Гусейнов: Это тогда уже совершенно особый взгляд, а если брать, скажем, тот же XVIII в. и отношение этих философов Спинозы, Гоббса, Руссо, всех, с окружением?

В.А. Подорога: Там не было школ. Школа связана с тем, что мыслитель мог осуществлять политику в рамках становящегося университета.

А.А. Гусейнов: Тогда тут и говорить нечего, потому что все эти люди, которые здесь представлены, , они в университетах почти не работали. Это известное дело. Ни Зиновьев, ни Ильенков, ни Бахтин, ни Лосев.

В.А. Подорога: Я совершенно другое говорю. А при чем здесь это? Вы же о школе говорите? А я говорю о том, как школа может формироваться, как она формировалась.

А.А. Гусейнов: Я и говорю. И в этом смысле тогда от них нечего ждать, чтобы они сформировали университетскую школу, будучи отлученными от университета.

В.А. Лекторский: Что такое школа Фрейда? Это группа из семи-восьми-десяти-пятнадцати-двадцати-пятидесяти людей, которые издают несколько журналов. И Фрейд был их лидером. Отступники из школы изгонялись. А с другой стороны, существует факт учёбы у кого-то, или хотя бы влияния на кого-то. В этом смысле мы тоже можем говорить о школе как о сообществе людей, разделяющих некие общие идеи. Например, в последнем смысле у Ильенкова, конечно, была школа, хотя он сам и не собирал своих сторонников и тем более не пытался как-то формально ими руководить. А вот у Щедровицкого была школа в обоих смыслах: он был и неформальным, и формальным лидером. У Батищева тоже была почти такая же школа: он регулярно собирал своих сторонников и играл роль некоего лидера.

В.А. Подорога: Ну, там немножко безумие было.

А.А. Гусейнов: Это что-то другое, безумие это уже другая характеристика. 

В.А. Лекторский. Это, конечно, было не безумие, а некая одержимость своими идеями, что в философии бывает нередко.

В.А. Подорога: Он на меня смотрел все время, пока не выбросил из этой группы, в которую я случайно попал. Представляете, я зашел послушать его, а он на ключ закрыл дверь. Потом говорит и на меня смотрит как на чужого. И я думаю: «Что же делать?»  Так бы я ушел давно, а выйти нельзя.

Ю.В. Пущаев: Мое выступление, наверное, будет противоположным по интенции выступлению Валерия Александровича. Почему обязательно считать, что философская мысль ни в коем случае не должна быть тоталитарной? Я понимаю, что это слово сейчас нагружено отрицательными смыслами, представляет из себя своеобразного «мальчика для битья». Точнее, им принято бить. Но ведь слово «тоталитарный» одного корня со словом тотальное, то есть «целое». Предмет философии - Целое, и в ходе этих занятий Целым философия может выходить и в область политики. Почему, скажем, Ильенков по своим внутренним философским устремлениям не мог совпадать с тем, что происходило, или как ему казалось, что происходит в советском государстве? С.Н.Мареев рассказывает об Ильенкове, что на вопрос об оправданности сталинской коллективизации тот достал том Ленина и показал на цитатах, что Сталин делал коллективизацию в полном соответствии с Лениным, что Ленин ее предсказывал еще когда вводил НЭП. Скажем, была ли тоталитарной мысль Маркса? Наверное, была, если этим термином пользоваться. Но это была все-таки философская мысль.

В.А. Подорога: А кто говорит, что это тоталитарная мысль?

Ю.В. Пущаев: Мне вообще кажется, что термин "тоталитарный" из современного новояза.

В.А. Подорога: Очень хороший термин. Он описан в нескольких энциклопедиях.

Ю.В. Пущаев: Энциклопедии разные бывают.

В.А. Подорога: Вы можете предложить что-то другое?

Ю.В. Пущаев: Возвращаясь к советской философии, мне хотелось бы сказать, что правильней, может быть, даже говорить не о философской традиции того времени, а о целой философской эпохе в России. Термин «эпоха» тут употребляется в смысле, близком к Хайдеггеру как некая констелляция, удержание или держание бытия, которое есть одновременно его понимание и его создание. Внутри этой эпохи есть свои близко связанные традиции, та же ильенковская традиция, или традиция Щедровицкого, но, тем не менее, они представляют собой и разные способы философствования, разные способы прочтения Маркса, разные способы «бытия мысли». Философия того времени состоялась «под знаком Маркса», как в смысле творческой интерпретации его идей и сохранения до конца верности марксизму, как, например, в случае с Ильенковым и Лифшицем, так и в смысле творческого ухода от марксизма, как, например, у Батищева и Мамардашвили. Но даже в последнем случае их идеи несут в себе очень много от общедиалектического стиля мышления. Например, в «Лекциях о Прусте», которые считаются главной книгой  Мамардашвили, можно обнаружить кое-что общее со схематизмом диалектической логики.

С другой стороны, философская эпоха того времени в каком-то смысле замкнута в себе. В соотношении с русской религиозной философией она представляет собой отдельный мир. Мир советской философии (в предельно широком смысле слова «советский», даже просто как принадлежность к тому времени) и мир русской религиозной философии исключают друг друга не просто в смысле академического соперничества или академических претензий друг другу. Они ведут между собой спор так, что вообще исключают право друг друга на существование. Это спор экзистенциальный, идеологический, какой угодно другой. Не случайно они сменяют друг друга во времени. Вряд ли они смогут одновременно существовать в одном и том же времени в одной и той же стране. Можно перефразировать известное выражение и спросить: а что общего между Иерусалимом и Афинами, которые стали атеистическими? А советская философия это по преимуществу атеистическая философия. Другое дело что та философская эпоха представлена той линией, которую условно можно назвать философией советского времени, когда философ отходил от Маркса и от атеизма, как те же Мамардашвили или Батищев.

С одной стороны, этой философией, казалось бы, заниматься легко, потому что она в каком-то смысле до сих пор еще практически «под рукой».  Занимаясь ею, словно пишешь совсем недавнюю историю. Но именно поэтому это и очень сложное занятие. Дело не только в том, что приходится быть первопроходцем и делать первые шаги. Главная трудность та, что, несмотря на ее историческую «недавность», эта философия очень контекстуальна. Во многом она «застряла» там, в реалиях ушедшей советской эпохи. Можно привести  как  пример философские дискуссии о товарном производстве при социализме или дискуссию о роли социального и природного. Мне понравился термин, который употребил известный политолог Глеб Павловский: «советская античность». Это эпоха, словно вспыхнувшая и тут же исчезнувшая, в каком-то смысле сама отменившая себя. Иллюзия близости этого времени оборачивается тогда его далекостью, отстоянием от нас не в хронологическом, а в историческом смысле. Правда, все более частые сейчас попытки возвращения к советскому, споры о нем, ностальгия по нему, может быть, говорят о том, что мы до сих пор во многом не понимаем то время и по-прежнему несем его в себе, пусть и полубессознательно. И тогда даже не совсем ясно: советское - это только наше прошлое, или еще и в какой-то степени наше настоящее, как в плане «неизжитости» этого времени, так и в плане ностальгии по нему?

Что же касается констектуальности советской философии, то разве сама эта контекстуальность не нуждается в осмыслении? То время по-прежнему дразнит своей недоразгаданностью и провокационно своей недоосмысленностью. Поэтому, например, не случайно Бибихин где-то заметил, что Ильенков у нас еще по-настоящему не прочитан. Бибихин, конечно, имел в виду, что Ильенков еще по-настоящему не осмыслен, а внимательное чтение этого все-таки советского философа необходимо, для того чтобы попытаться осознать всю серьезность советского опыта, который определил судьбу нашей страны и вообще судьбу  пол-мира. «Большой друг» нашей страны американский политолог З. Бжезинский говорил, что коммунизм к середине XX в. захватил половину человечества, если считать Китай.

За советской эпохой стоит своя философия или своя метафизика со своим пониманием того, что такое истина, что такое бытие и что такое человек. И советское государство, безусловно, находилось в особых отношениях с философией, и как раз через изучение философии того времени можно попытаться понять, истолковать то, что можно назвать метафизикой советской эпохи. Это значит попытаться увидеть за коммунистической эпохой ее историю и те мысли, которые как события-молнии в терминологии Бибихина определили ее облик, то, на что себя бросил советский человек, и то, от чего он сам в конечном итоге же и отказался. Это должно быть не просто историко-философским анализом философских авторов советского времени и классиков марксизма, но попыткой вскрыть то, что через них сказалось, какие настроения и мысли через них выразились и определили собой эту историческую эпоху. Тогда ту философию можно понимать как по определению исторический феномен, через причастность к которому мы сами становимся причастны к истории мира в целом. И марксизм-большевизм это не сугубо русский феномен, а феномен мировой в смысле феномена поистине мирового масштаба.

И тут совершенно не надо бояться или опасаться того, что советская философия была выключена из философии общемировой. Ее определенная изолированность от философии мировой - это на самом деле очень естественная изолированность. Она просто стоит сама на своем месте и занимает свое уникальное место в контексте мировой истории и истории философии.

Если говорить про ту философскую традицию, которая началась в 50-е гг. с попыток анализа логики «Капитала» Маркса с целью создания на его основе подлинной научно-философской методологии (Ильенков, Зиновьев, Мамардашвили и др.), то можно попытаться очень кратко выделить те основные интуиции, которые лежали в основе этой традиции и которые ее представители разрабатывали  - каждый по-своему, но на основе марксизма.

Ключевой, во-первых, была идея практики. Для всех для них деятельностное начало в бытии является определяющим («внутренний труд души» или «усилие» у Мамардашвили, предметно-практическая деятельность у Ильенкова и т.д.). Практика в марксизме стала критерием истины, поскольку она для него и была истина, действительное или практическое решение «основного вопроса философии», т.е. реальное, практическое совпадение сознания и материи, мышления и вещей. Как говорил Маркс в своих «Тезисах к Фейербаху», «вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, - вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, т.е. действительность, мощь, посюсторонность своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, для Маркса есть чисто схоластический вопрос».

Другая важнейшая идея - это идея диалектики, лежавшая в основаниях марксизма. Она определяла собой и концептуальные построения философов-шестидесятников - даже в том случае, когда они начинали отходить от марксизма. Дело в том, что, по Марксу, труд, а не Бог творит человеческий мир и самого человека. В процессе труда человек производит необходимые средства для своей жизни, а они, в свою очередь, производят его, его жизнь и сознание. Имеет место диалектический круг, где следствие одновременно является причиной, влияющей обратно на исходную причину, а та в то же время становится следствием. В этом смысловом поле диалектика - не вычурная и нелепая гегелевская причуда, как это виделось, например, Карлу Попперу.

Смысловое ядро диалектики - гегелевская идея единства противоположностей. На основании этого единства и трактовалось отношение мышления и бытия: в гносеологическом плане они друг другу противоположны,  но в плане онтологическом представляют собой части единого Целого, понятого как тотальная всеобъемлющая конкретность.

Замыкание онтологических причин и следствий в кругу земного мира делает из него единственную и подлинную действительность, за пределами которой больше ничего нет и быть не может. Бытие для марксизма (тотальность у Лукача, конкретно-всеобщее у Ильенкова) - это общественное Целое, общественная реальность. С этим связана предельная политичность марксизма. Бытие ограничивается кругом жизнедеятельности коллективного человечества и его социальным устройством. Фейербах, у которого так много позаимствовал Маркс, сказал: «Политика должна стать нашей религией».

Советская философия (в широком смысле этого понятия) в лице Ильенкова и Щедровицкого, продолжая на свой лад идеи «Истории и классового сознания» Лукача, обнажила, что вопрос мышления, сознания на самом деле кардинальный для всего марксизма в целом. Тезису о мышлении как главном предмете философии соответствует то, что сам марксизм как политическая идеология принципиальное значение придавал выработке и формированию правильного сознания: Как говорил Ленин в «Что делать?», «социалистическое сознание рабочих масс - этот единственный базис, который может обеспечить нам победу».

В то же время стремление молодых философов в 60-е остаться в рамках лишь мышления (мышление как основной предмет философии) шло на противоходе по отношению к тому глубинному настроению марксизма, согласно которому собственно независимой, отдельной философии уже быть не должно. Их интенции проблематизировали марксизм в самих его основах. «Марксизм без пролетариата», марксизм лишь как наука - это уже не совсем марксизм. Поэтому официальные идеологические инстанции были, конечно, по-своему правы, когда почувствовали в новых начинаниях угрозу, встретили их очень настороженно. Уже само обращение к методу и мышлению с догматической точки зрения весьма подозрительно. К методу начинают обращаться тогда, когда что-то не так с полученными результатами.

И последнее. При анализе философии того времени имеет  место своего рода герменевтический круг. Маркса следует толковать на основе того, как его интерпретировали советские философы или философы советского времени, а их, в свою очередь, читать  и толковать на основе идей  и текстов Маркса. Тем самым, с точки зрения близости к марксизму мы ставим советскую философию в привилегированное положение. Можно сказать, что советские философы были наиболее аутентичные марксисты. Ведь все-таки Маркс и его философия наиболее полно и бескомпромиссно сказались у нас, в России, а также в мировом коммунистическом движении, также руководимом из Москвы, а не в практике социал-демократии Запада.

А.А. Гусейнов: А вот Афины и Иерусалим, значит, они все же где-то встретились.

В.А. Лекторский: Конечно, встретились. Западноевропейская культура и есть продукт такой встречи.

А.А. Гусейнов: Да, они встретились в своеобразном виде в Лосеве, между прочим. 

Ю.В. Пущаев: Лосев и диамат это целая отдельная тема.

А.А. Гусейнов: Совершенно верно. И в этом смысле он какая-то фигура, которая как раз может какую-то преемственность наладить. Конечно, религиозная философия была религиозной и, конечно, советская философия этого периода была атеистической, такой брутально атеистической. Это правда. Но все-таки и та, и другая - это философия. И для религиозной философии религия и вся мифология христианская это все-таки материал для философии, для философских каких-то размышлений. Точно так же, как для философов второй половины наука и ее выводы тоже, в общем,  философствовать можно и на том, и на другом.

Реплика: Салам Керимович, мне кажется, что здесь нужно сделать такое замечание, что Вы здесь смешиваете религиозную философию с философским изучением религии.

А.А. Гусейнов: Хотя были и о. Сергий Булгаков, и о. Павел Флоренский, с другой стороны были же, например, С.Франк или В.Соловьев. Это все-таки не богословие. Вот в чем проблема.

В.А. Подорога: Богословие более атеистично, чем просто религиозный мыслитель.

А.А. Гусейнов: Вопрос же в другом!

В.А. Подорога: Я имею в виду, что здесь как раз различие между так называемым атеизмом советской философии и религиозной философией. В том смысле, что люди уходили в религию как в спасение, как в форму защиты своей собственной мысли и т.д. Там было действие и поступок, который привел к тому, к чему привел. А здесь такая догматическая религия государства. Поэтому это была как раз религиозная эпоха - большевизм.

А.А. Гусейнов: Нет, ну, может быть, это можно по-всякому знаки расставлять, но сама русская религиозная философия, во-первых, в существенной мере противостояла православной ортодоксии. И в этом смысле В.Соловьев был почти еретик. И во-вторых, она противостояла иррационализации, по пути которой пошла западная философия. Она противостояла той линии, по которой пошел экзистенционализм, Фрейд и др.  Она пошла в другую сторону. Если эти пошли вниз, если хотите, в подсознание, то те пошли вверх.

В.А. Подорога: Русская религиозная философия - это философия абсолюта, всеединства. Нельзя всеединство мерить рациональными средствами. Это абсолютно иррациональное. Она рационально выглядит, но вообще это иррациональная основная базовая посылка, где мысль должна уступить другому, более высшему, трансцендентному качеству мирочувствования. Это проводилось везде и всегда. В этом ее оригинальность, и в этом ее непризнание на Западе. Она не была философией в том виде, в каком Запад бы хотел видеть философию. Та же самая ситуация с Мамардашвили, когда некоторые люди пытались, как-то опубликовать его работы на Западе. И искали у людей, влиятельных на Западе, поддержки, в том числе у Жака Деррида, чтобы он написал предисловие. Та же самая проблема с рецепцией  Бибихина на Западе. В случае с Мамардашвили его философствование было скорее нравственной проповедью. Я когда слушал Мераба в первые годы его выступлений, то  думал, что он говорит мне о познании. Но он говорил о моей свободе. Он постоянно говорил о моей свободе, а познание шло каким-то крючком: я на него как бы ловился, а потом мы занимались свободой.

А.Н. Дмитриев. Вопрос к Пущаеву. А этот горизонт, о котором Вы говорили, как-то может быть разомкнут? Как я понял из Вашего выступления  Вы говорите о том, что в философии науки называется защитными поясами. Т.е. получается, что советская философия - это некий такой целостный феномен, который в себе замкнут, имеет свою самообъяснительную схему. И в принципе никакие исторические события, никакой 91-й год и т.д., как бы не властны над этой  ледяной крепостью, которая стоит и остается. А где она? Кроме как в истории?

Ю.В. Пущаев: А можно ли, скажем, разомкнуть горизонт схоластики? Конечно, можно. В такой же мере, наверное, можно разомкнуть горизонт советской  философии. Философские миры существуют отдельно, но между ними есть хотя бы то общее, что все они - философия.

А.Н. Дмитриев: Тогда следующий вопрос, вопрос гамбургского счета. Т.е. что от нее остается, кроме как представительство генеральское на философском конгрессе:  а кто у нас там из СССР? Выходите, товарищ докладчик, Федосеев или Ильенков, неважно кто.

Ю.В. Пущаев: Мне очень трудно ответить на Ваш вопрос. Я, конечно, с Вами согласен, что центр советской философии - это Ильенков или, может быть, Щедровицкий. Можно выделять их какие-то идеи, их интерпретацию Маркса как некий смысловой центр «советского» в метафизическом смысле.

А.Н. Дмитриев: Может быть, я человек другого поколения, для меня просто  важен вопрос гамбургского счета: , насколько  то, что было создано в советской философии  живет в разомкнутой ситуации.

Ю.В. Пущаев: Хорошо, живет сейчас схоластика?

А.Н. Дмитриев: Ну, в рамках людей неотомистской школы, очень узких специальных институтов.

А.А. Гусейнов: Да она и в Вашем мышлении живет

В.А. Подорога: Есть западные традиции, которые очень близки к схоластическим.  Вот феноменологическая школа в своем классическом варианте - это настоящая схоластика.

А.Н. Дмитриев: Другая инструментальность и другой выход на иные междисциплинарные миры.

В.А. Подорога: Нет, а там есть другая естественная, натуральная феноменология - Мерло-Понти, Хайдеггер. Это вот другая совершенно ветвь, она, начиная с Макса Шеллера и т.д. Это другая ветвь, тоже там была полемика, но это другая ветвь.

А.Н. Дмитриев: У Валентина Толстых есть мемуары, которые очень хорошо и четко названы  «Мы были». Мне хочется все-таки разговор вытащить за эти рамки -  «а все-таки мы хорошие, а все-таки там что-то было». Ну, я с этим согласен, было нечто.

Ю.В. Пущаев: Вытащить куда?

А.Н. Дмитриев: Ну, для меня это горизонт интеллектуальной истории, любая страна со своей традицией.

Ю.В. Пущаев: Не совсем понятен смысл вопроса,  в каком смысле вытащить?

А.Н. Дмитриев: Мне просто показалось, что в Вашем тексте есть какая-то  апологетика и желание вот этот мир замкнуть.  А мне кажется, принципиально важным его с разных сторон просвечивать.

Ю.В. Пущаев: Мне кажется, одно другого не исключает.

В.А. Лекторский: Я хочу сказать несколько слов в связи с нашим обсуждением.

Во-первых, я хотел бы выразить своё отношение к высказанному мнению о том, что вся наша философия того периода, о котором мы говорим, была обречена на простое «выживание» и что поэтому ни о каком настоящем философствовании в то время речи быть не может. Я абсолютно не согласен с этим утверждением. Те философы, которым посвящены тома нашей серии и большинство из которых я знал лично, были внутренне свободными людьми. И дело не только в том, что они свободно мыслили «про себя». Они излагали свои мысли в виде текстов, они нередко их публиковали, выступали перед большими или меньшими аудиториями, у них было окружение сторонников и оппонентов (не только философов). Это была  настоящая насыщенная интеллектуальная жизнь. Конечно, большинство из них старалось не касаться политических и идеологических сюжетов (в той мере, в какой это было можно сделать), ибо считали, что ключ к изменению социальной ситуации именно в развитии разума, а не в прямых политических действиях. Но можно совершенно обоснованно утверждать, что, когда развитие  идей того или иного философа заставляло его идти на конфронтацию с устоявшимися идеологическим установками, они шли на это - что бы это им ни стоило. Я не знаю ни одного случая, когда кто-либо из героев нашей серии отказался от своих идей или же изменил их под идеологическим нажимом. Последовательное и бесстрашное развитие мысли было поступком. И они совершали эти поступки.

Отсюда и трагизм жизни большинства из них. А.Ф.Лосев провел несколько лет в лагере, в течение многих лет не имел права публикации философских текстов. А в 70-е гг. его большой труд о философии В.С.Соловьёва был запрещён к изданию. М.М.Бахтин много времени провёл в ссылке и только в 70-е гг. начал получать признание. С.Л.Рубинштейна подвергали травле. Б.М.Кедрова несколько раз снимали с занимаемых им постов, объявляли взыскания по партийной линии. И.Т.Фролов противостоял шквалу критики и как автор «еретических» с официальной точки зрения текстов, и как главный редактор журнала «Вопросы философии», считавшегося «ревизионистским».  А.А.Зиновьев был исключён из партии, изгнан с работы и выслан из страны. П.В.Копнин, директор Института философии АН СССР, умер в 49 лет от болезни, спровоцированной разнузданной идеологической травлей. Э.В.Ильенков всю жизнь имел разнообразные партийные взыскания, был в своё время изгнан из МГУ. На его раннюю смерть повлияла идеологическая травля. М.К.Мамардашвили сначала сняли с поста заместителя главного редактора журнала «Вопросы философии», а затем изгнали из Института истории естествознания и техники, после чего он переехал в Тбилиси. Г.П.Щедровицкий и М.К.Петров были исключены из партии и имели большие проблемы с трудоустройством. Э.Г.Юдин несколько лет провёл в лагере. В.С.Библер постоянно был под подозрением, неоднократно вынужден был менять место работы. М.А.Лифшиц подвергался разного рода нападкам в течение всей жизни. Вопрос об увольнении Г.С.Батищева из Института философии АН СССР возникал неоднократно. В.Ф.Асмус всю жизнь был подозреваемым в разного рода идеологических прегрешениях и на основании его текстов, и в связи с дружбой с опальным Б.Л.Пастернаком. Непростой была жизнь В.А.Смирнова. Всегда было настороженным отношение официальных инстанций к тартусско-московской семиотической школе, возглавлявшейся Ю.М.Лотманом.

Но это было не «выживание», а настоящая жизнь с ясным пониманием выполняемой миссии (что, конечно, не исключает интеллектуального наслаждения и морального удовлетворения).

Второе, на чём я хочу остановиться - это вопрос о том, что сегодня остаётся от этого периода нашей философии для современных философских изысканий. Это вопрос о т.н. «гамбургском счёте». Прежде чем пользоваться этим счётом, я хотел бы сказать несколько слов о нём самом. Дело в том, что философия в ряде отношений существенно отличается от научных дисциплин. Одно из этих отличий состоит в том, что в  философии нет абсолютно неоспоримых результатов. Другое в том, что способ формулирования и методы исследования «вечных» проблем, с которыми имеет дело философия, носят культурно-исторический характер, т.е. меняются исторически и в зависимости от той культурной и интеллектуальной традиции, в рамках которой работает философ. Это не значит, что не существует критериев оценки философских концепций. Они есть, но они привязаны к культуре и времени. Нужно вместе с тем учесть, что время меняется и что культуры не замкнуты на себя, а взаимодействуют друг с другом - особенно интенсивно это происходит в наше время. Вместе с тем философия связана не только с культурой, но и с наукой, а последняя может предъявить спрос на ту или иную философскую идею, которая в связи с этим оказывается актуальной независимо от её принадлежности к той или иной интеллектуальной традиции. Всё это означает лишь одно - вопрос об общем признании той или иной философской идеи непрост. То, что не признаётся сегодня в рамках той или иной традиции, может  быть признано завтра.

Примеров такого рода множество. Так для аналитической философии первой половины ХХ в. ни Кант, ни Гегель, ни Гуссерль (как и вообще все т.н. «континентальные философы») настоящими философами не являлись. Сегодня Кант - одна из самых популярных фигур аналитической» философии, появилось т.н. «аналитическое гегельянство», растёт интерес к Гуссерлю.

Творившие в советские годы философ-культуролог М.М.Бахтин и философствующий психолог Л.С.Выготский стали известны на Запале поздно: только в 70-80-е гг. прошлого столетия. Зато сегодня в этих странах существует целая «индустрия Бахтина», а Выготский считается (не только психологами, но и такими, например, известными философами, как Р.Харре, С.Тулмин, Э. Кларк и др.) одним из крупнейших мыслителей ХХ в.

Сегодня  в нашей философии существует большая степень фрагментации и даже атомизированности (на это есть ряд причин, в том числе и связанных с общей существующей культурной деградацией и приниженностью науки). И всё же в этой ситуации  регулярно проводятся интересные чтения, симпозиумы, семинары, посвящённые И.Т.Фролову, Э.В.Ильенкову, Г.П. Щедровицкому, М.К.Мамардашвили, Б.М.Кедрову, С.Л.Рубинштейну, В.А.Смирнову и др.

В то же время сегодня многие молодые философы  имеют очень смутное представление об отечественной философии того времени, которому посвящено наше обсуждение. В лучшем случае они считают, что в это время делались  попытки развивать какие-то идеи «в рамках марксизма-ленинизма». Какие именно идеи, это они не знают и знать не хотят, так как пытаются работать в других рамках - на основе тех способов  формулирования философской проблематики и методов их исследования, которые  связаны с разными направлениями современной западной философии: аналитической философии, постмодернизма или же феноменологии. Бессмысленно пытаться заставить этих  философов «полюбить» кого либо из героев нашей серии. Но дело в другом. Если, например, тот или иной  исследователь, занимающийся  сегодня проблематикой философии сознания (а эта проблематика, популярная в современной мировой философии, привлекает в последнее время и ряд наших философов) начнёт изучать эти  вопросы в  контексте развития когнитивной науки и связанной с нею философии, он обнаружит, что самый обсуждаемый там сегодня подход к пониманию сознания и познания - это т.н. «телесно-воплощённый» и «энактивированный». Основоположники этого подхода (в частности, Э.Кларк)  в числе основных идей, повлиявших на них, указывают на советскую школу деятельностной и культурно-исторической психологии. А эта школа, продолжавшая идеи Л.С.Выготского (А.Н.Леонтьев, П.Я.Гальперин, В.В.Давыдов и др.), между тем сильнейшим образом взаимодействовала с нашей философией того времени и с развивавшимся в ней деятельностным подходом (Э.В.Ильенков,  Г.П.Щедровицкий, В.С.Швырёв и др.).

Канадский философ Д.Бэкхерст выпустил примерно 15 лет тому назад книгу об Э.В.Ильенкове, которая была хорошо принята в определённых философских и психологических кругах на Западе. Более 20 лет существует Международное общество по изучению деятельности в контексте культуры. Оно объединяет психологов,  исследователей образования, философов из разных стран мира: от США до Японии. Каждые 3 года это Общество проводит международные конгрессы, с количеством участников до полутора тысяч человек. Я был в течение 15 лет членом Исполкома этого Общества и участвовал почти во всех этих Конгрессах. Могу засвидетельствовать, что каждый второй доклад содержал ссылки на Л.С.Выготского и каждый третий на Э.В.Ильенкова.

В сентябре 2010 г. в Финляндии состоялся международный симпозиум, организованный Хельсинкским университетом и посвященный проблеме деятельности в советской философии. Я участвовал в этом симпозиуме. Считаю его интересным и весьма показательным в  контексте современной ситуации в мире, связанной с изучением сознания и познания.

Во второй половине ХХ в. в нашей философии был сформулирован и развит ряд оригинальных идей в понимании структуры и генезиса научной теории. Эти идеи (понимание теории как многоуровневой открытой системы, концепция исторически меняющихся оснований теории и др. положения) значительно опережали развитие западных разработок в области философии науки и в ряде отношений до сих пор остаются лучшими из того, что есть в мировой литературе на эту тему (И.В.Кузнецов, В.С.Стёпин).

Так что идеи, разработанные в нашей философии того периода, которому посвящён наш «круглый стол», постепенно осваиваются международным философским сообществом.  Неплохо было бы освоить эти идеи нам самим. А это можно сделать только в контексте современных исследований. Дело не в том, чтобы нашу философию недавнего прошлого «музеефицировать» и «архивизировать». По-настоящему понять смысл идей прошлого можно только в том случае, если мы вступаем с этим прошлым в диалог с позиций современности, т.е. как бы «размыкаем» определённую смысловую целостность, включая её в новые концептуальные рамки. Жизнь показывает, что с отечественной философией недавнего прошлого это можно и нужно делать.

Я думаю, что главный результат выхода 21 тома серии - это демонстрация того, что всё же было сделано в отечественной философии недавнего прошлого. Теперь уже нельзя сказать, что в Советском Союзе философии не существовало. Теперь наступило время оценки, интерпретации, выяснения связей между разными концепциями, между прошлым и настоящим нашей философии, между отечественной философией и мировой философской мыслью. Этим мы и начали заниматься на нашем «круглом столе». Но это, конечно, только начало той работы, о которой я говорил. Благодарю всех участников нашего обсуждения.