Данная статья посвящена философии истории и культуры Г.А. Ландау. Идеи мыслителя берутся в контексте философии русского зарубежья. Анализируются проблемы философских оснований истории и исторической науки. Используются источники, которые до сих пор малодоступны основной массе исследователей.

This article focuses on the philosophy of history and culture of G.A. Landau. Ideas of the thinker are taken in the context of the philosophy of Russian diaspora. Analyzes the problems of the philosophical foundations of history and historical science. Sources are used, which are still the bulk of research not readily available.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Г.А. Ландау, история, культура, познание, методология, русское зарубежье, философия истории и культуры.

KEYWORDS: G.A. Landau, history, culture, knowledge, methodology, Russian abroad, philosophy of history and culture.

Григорий Адольфович Ландау (1877-1941) даже для богатой талантами русской эмиграции был человеком удивительным. Нельзя сказать, что его биография известна нам досконально, однако, благодаря воспоминаниям современников¹ и ряду исследований последнего времени² мы имеем довольно полное представление об основных этапах жизни мыслителя. Родился Ландау в обеспеченной еврейской семье. В. Гессен пишет, что отец будущего философа Адольф Ефимович был купцом 2-й гильдии, владел небольшой типографией и издавал журнал «Восход». С 1906 г. Григорий Ландау активно занялся политической (по убеждениям своим он был кадетом) и культурно-просветительской деятельностью. Еще до революции он опубликовал статью «Сумерки Европы», сделавшую его довольно известным³. Уже в эмиграции эта статья стала введением к одноимённой книге - самому значительному сочинению философа. Почти двадцать лет (1919-1938) он прожил в Германии, затем перебрался в Латвию. В 1940 г. был арестован советскими властями и погиб в лагере в 1941 г. Похоронен Г.А. Ландау около поселка Сурмог недалеко от Соликамска.

***

В мемуарной литературе о Ландау чаще всего вспоминают в связи с его афоризмами. Не реже его называют русским Шпенглером, одиноким мыслителем, опередившим время⁴. Во многом так оно и было, однако этого недостаточно, чтобы нарисовать его философский портрет.

Ландау имел вкус к парадоксальному мышлению и обладал способностью видеть обычные вещи в неожиданном свете: он умел элегантной перестановкой акцентов обновить какой-нибудь изрядно подзатертый философский сюжет, дать ему вторую жизнь. Человек исключительно ясного ума, он тонко чувствовал русский язык. Для многих и сегодня Ландау - в первую очередь автор острых и точных афоризмов, которые и в России, еще до революции, и уже в эмиграции имели самое широкое хождение⁵. Собранные вместе (книга «Эпиграфы» была опубликована в Берлине в 1927 г.)⁶, они надолго закрепили за автором репутацию мастера короткой, хлёсткой фразы. Как говорил сам Ландау, «афоризм - это всё то, что в конце концов остается от мыслителя, если от него что-нибудь остаётся». Но афоризм не просто краток - он фрагментарен; соблазняя читателя, побуждая его к самостоятельному мышлению, он в большей степени принадлежит литературе. Для философии здесь слишком многое вынесено за скобки. Вот почему Ландау-философу было ясно и другое: «в сборнике афоризмов, пожалуй, и можно выжать сок человеческой мысли; но сок вовсе и не составляет наиболее драгоценной её части».

К вопросу о русском Шпенглере. Высокие оценки, которых удостаиваются работы Ландау, нередко выставлялись теми, кто, рискнём предположить, был мало знаком с их содержанием: к примеру, Р.Б. Гуль, называя Ландау выдающимся мыслителем, утверждает, что книга «Сумерки Европы» была написана раньше книги Шпенглера и только революция помешала опубликовать её в России. На деле, сам Ландау в предисловии указывает, что книга его писалась урывками, на протяжении восьми лет, в том числе и в эмиграции. Кроме того, значительная часть работы посвящена обсуждению итогов уже завершившейся мировой войны. Складывается ощущение, что эмиграция скорее слышала о Ландау, чем читала его. Загипнотизированное сходством названий, русское зарубежье словно зацикливается на этом совпадении, причём иногда кажется, что сам автор этому подыгрывает (Ландау пишет, что назвать свою книгу 1923 г. так же, как статью 1914, он не просто имеет право, но и обязан [Ландау 1923, 5]). Но что же было на самом деле? Статья действительно содержит интонации и идеи, развитые позже в отдельной книге, - связь очевидна. Однако следует признать, что в статье нет даже эскиза философии или теории культуры - есть настроение. Всё появляется только в книге (где Шпенглер, кстати, довольно часто и с большим уважением цитируется). Шпенглеровский мотив настолько заворожил публику, что осталось незамеченным главное: несмотря на все переклички и возможные заимствования, Ландау создал оригинальную работу, которая ставила и решала свои собственные задачи.

Дадим краткое описание этого сочинения. Книге предпослано небольшое Предисловие (с. 5-8), в котором автор пытается объяснить, почему работа получила именно такое название, а также кратко говорит об истории её написания. В качестве Введения (с. 9-40) он использует ту самую статью 1914 г. «Сумерки Европы», которая воспроизведена без изменений и дополнений. Ландау поступает так, чтобы придать больше веса своим новым текстам: ему кажется, что его удавшееся предсказание однозначно свидетельствует об истинности тех установок, которыми он руководствовался; таким образом, будут верны и построенные на них выводы. Отметим сразу, что это хрупкая конструкция: дело даже не в том, что объективная составляющая гуманитарного знания ничтожна. Статья Ландау не научный прогноз, она больше - пророчество, яркое и эмоциональное. Она, как я уже говорил,- настроение, из которого невозможно вывести систему. Основная часть работы состоит из трех отделов, каждый из которых имеет более дробную структуру. Отдел I. Разрушительная идейность (с. 41-170) посвящен анализу тех мировоззренческих установок, последовательное и настойчивое развертывание которых, по мнению мыслителя, и привело к мировой войне. Отдел II. Искаженное строение (с. 171-298) представляет собой попытку интерпретации политико-социальных последствий мировой войны - Ландау стремится показать механизм, который позволил набору отвлеченных идей почти до основания разрушить вполне конкретный мир. В этой части он рассуждает о военно-политических итогах войны для основных её участников и Европы в целом. Отдел III. Новоевропейская культура (с. 299-367) наиболее интересен с философской точки зрения;  здесь Ландау подробно обсуждает вопросы философии истории и культуры. Завершается книга Эпилогом (с. 368-372).

***

 Обращаясь к работе, которая увидела свет почти девяносто лет назад и с тех пор не переиздавалась, мы должны ответить на один важный вопрос: чем она может быть интересна сегодня? В конце концов, надо понять, что нами движет - любовь коллекционера и библиофила, охотника за курьёзными редкостями или надежда найти нечто действительно значимое для нас? Вопрос об актуальности несомненно является ключевым, и в нашем случае есть все основания оценить Ландау как мыслителя, предложившего своеобразную философию истории и культуры, которая и сегодня заслуживает самого пристального внимания.

Это не значит, что Ландау создал нечто новое и невиданное, однако он сумел переосмыслить целый ряд довольно распространенных философских интенций, парадоксально изменив их звучание. Так, например, являясь сторонником органического взгляда на культуру, философ использует его для оправдания западной цивилизации, что идёт вразрез со сложившейся в  русской философии традиции - ведь органическая установка служила основой построений многих русских почвенников и представителей радикального антизападничества⁷. После Хомякова, Данилевского, Леонтьева (и вплоть до евразийства) обличение европейской культуры зачастую сводилось к тому, что её характерные черты объявлялись следствием её слабости и патологичности. Ландау оспаривает верность подобных утверждений. Там, где его оппоненты находят упадок и самораспад, он видит проявление жизненной силы культуры, её расцвета - для него внутренняя противоречивость культуры вовсе не свидетельствует о её неполноценности. Любая культура живет противоречиями и в борьбе раскрывает свою сущность: «как на шершавой грифельной доске,- только распыляясь от сопротивления, мелок истории оставляет письмена человеческих деяний». Вот почему, считает Ландау, «ни формально-логический критерий непротиворечия, ни эстетический критерий внутренне самодовлеющей гармоничности - не предъявимы культуре в её целом. Её мерила иные: как в ней жил человек; создан ли ею своеобразно цельный и самодовлеюще полный тип человека, синтез общежития, система хотя бы и сталкивающихся запросов и деятельностей; сотворены ли ею ценности незаменимые и неотъемлемые для всякой грядущей возможной культуры?» [Ландау 1923, 17].

Ландау претит взгляд на культуру как статичное, самотождественное единство отвлеченных функций. Он исходит из того, что гармоничность любого культурного образования вырастает из хаоса. В основе этого порядка лежит шаткое равновесие: «органическая устойчивость есть результат взаимного ограничения и противодействия сил взаимно сверхнапряженных» [Ландау 1923, 320]. Исходя из таких философско-методологических оснований философ приходит к диалектическому пониманию культуры, согласно которому сложная и полная неразрешимых внутренних противоречий духовная жизнь осуществляет себя в согласовании упомянутых внутренних противодействий. Именно этой, до конца так и не решаемой задаче, служит всё нарастающее дифференцирование культурных функций. В каком-то смысле любая культура обречена, но гибнет она не от недостатка сил, а от их избытка. Такая интерпретация культурного процесса становится возможной, в первую очередь, благодаря убеждению в том, что гармонизация системы в целом возможна лишь при условии, что любая действующая функция в отдельности всегда направлена против других: «органичность есть, конечно, согласованность, но согласованность в противодействиях» [Ландау 1923, 314].

Пытаясь объяснить развитие социальных организмов подобным образом, Ландау пришлось своеобразно перетолковать целый ряд чисто историософских тем, среди которых не последнее место занимает вопрос о принципах и механизмах становление культуры в истории. Уже отмечалось, что Ландау является последовательным сторонником органического взгляда на культуру. Но следует учитывать, что его трактовка органичности далека от биологизма - на это указывает сам автор: «...под организмом и органичностью в широком смысле слова я отнюдь не подразумеваю специфически биологического понятия и потому - хотя и распространяю его, напр., на общество и др., но нисколько не придерживаюсь биологически-органической его теории» [Ландау 1923, 314]. Культурный организм рассматривается здесь под иным углом зрения: в нём видится единство частей, самодовлеюще функционирующее из себя, в себя и для себя. При таком подходе именно функционирование, взятое в широком смысле, отождествляется с жизнью. Рискнем назвать этот функционализм ещё одним отличием, выделяющим мысль Ландау на фоне религиозно-философской традиции, для которой жизнь субстанциональна.

Биологизм как подход к пониманию культуры не устраивает мыслителя ещё и потому, что за использование органических аналогий для объяснения культурно-исторических процессов почти всегда приходится платить непозволительной расплывчатостью и метафоричностью предлагаемых схем. Жизнь животного или растения чётко детерминирована: её продолжительность, формы активности - всё это жёстко задано в мире природы, но не предопределено в мире духа. Очевидно, что, говоря о старости как закономерном этапе развития биологического организма, мы не можем перенести это понятие в область культурной истории, предварительно радикально не пересмотрев его, хотя бы потому, что исследуемое единство лишено биологической оболочки, плоти. Видимо, поэтому философ уходит от тех агрономических или медицинских аналогий, которые так очевидны, к примеру, в рассуждениях Данилевского или Леонтьева. Отказываясь от прямолинейного отождествления культурного организма и организма биологического, Ландау создаёт предпосылки для описания сферы культуры как самостоятельной, автономной области развивающейся на основе своих собственных законов, а не являющейся, пусть и замысловатой, эманацией неких фундаментальных биологических начал.

Отчасти это объясняет, почему в построениях Ландау предельно заострено противостояние духовного и природного. Признавая автономность этих сфер, он полагает, что «соотношения духовных содержаний не подчинены реальным соотношениям вещей. И потому сколько бы ни предполагать взаимодействия между духом и телом, каждая из этих сфер располагается по своим независимым линиям и тем самым уже предопределён неизбывный конфликт между ними. Столь же предопределён конфликт и между разными областями духа», что и позволяет сделать мыслителю организующий его теоретические построения вывод о «многолинейности духовной сферы по сравнению с однолинейностью действительности» [Ландау 1923, 325].

Для того чтобы порвать детерминистические цепи, которые сковывают понимание истории и культуры, Ландау отождествляет ключевое для его философии понятие неустойчивости с непредсказуемостью и свободой и тем самым вклинивает между причиной и следствием самодовлеющего субъекта. Именно так человек из жертвы истории превращается в её творца. Разрушая представление о соразмерности причины и следствия, однозначной зависимости, позволяющей из первого выводить второе, Ландау не только ограничивает использование в историческом объяснении принципов классического детерминизма, но, одновременно, препятствует использованию биологических аналогий для объяснения функционирования культуры.

 И всё же, как Ландау обосновывает свой парадоксальный тезис, согласно которому гибель культуры может стать проявлением её силы? Он исходит из убеждения, что расцвет культурного организма возможен, только если последний является сложной, предельно дифференцированной структурой, функциональное многообразие которой требует исключительно высокого уровня внутренней интеграции. Однако именно такая система, по его мнению, является и исключительно неустойчивой - ведь сбой одной функции способен спровоцировать всеобщую катастрофу. Напротив, автономность и независимость частей, составляющих культурное целое, делает его менее уязвимым, но - и это расплата - менее ценным: «в расплывчатой и малосодержательной культуре менее определена органическая жизнь целого и менее значительна численность и настоятельность сталкивающихся функций; в цельной, богатой культуре наоборот - и функций, приходящих в противоречие, больше, и более они настоятельны, и вместе с тем большая связность единства целого представляет большую опасность распада» [Ландау 1923, 329].

Подобные рассуждения предполагают, на мой взгляд, интуицию имманентности трагического самой природе истории. Она, конечно, не нова, но обосновывает Ландау эту идею не религиозно, не эстетически, а функционально, что для философии русского зарубежья не типично: «как противоречие есть основополагающая форма органической жизни, так неудовлетворяемость есть основной её закон» [Ландау 1923, 327]. Так возникает вывод о трагически неизбывной противоречивости и истории, и культуры.

Имманентная противоречивость является пусть и важной, однако не единственной характеристикой, которую необходимо учитывать. Рассматривая культурный организм функционально, Ландау полагает, что гармония целого возникает только из борьбы и сверхнапряжения функций: «функция может удержать нужный для себя простор против соревнования и давления других, если она напряжена на большее, чем сколько ей нужно. Только будучи сверхнапряжена, она удержит против чужих напряжений свою долю в общеорганической жизни» [Ландау 1923, 319]. Это значит, что сверхнапряжённость частей присутствовует в жизни любого организма и, следовательно, - любой культуры.

Но если культура есть «состояние подвижного равновесия и динамического претворения противоречивых и согласуемых в органическом единстве сил», то каковы принципы её типологизации? Ландау, реализуя идеи, заложенные в основных принципах его системы, выделяет два типа культур. Он говорит о «таких, в которых преобладает сверхнапряжённость частичных функций, и таких, в которых преобладает центральная функция объединения и сохранения целого» [Ландау 1923, 330]. Это значит, что никакая культура не сводима только к национальному элементу, религии или особенностям среды - она есть «культурно-исторический, более или менее целостный синтез, хотя бы по своему человеческому субстрату и географической среде он не был всецело отделён от всех других культурных синтезов, а являлся в преемственной смене стадий лишь стадией, выросшей из другой и в третью имеющей перейти» [Ландау 1923, 330].

Конечно, в выделении органических и критических стадий культурного развития нет большой оригинальности, но речь здесь о другом: довольно часто эти стадии либо называют этапами исторического становления одной культуры, либо приписывают им качества неких вневременных и универсальных культурных типов, среди которых лишь один (чаще всего органический) признаётся подлинно бытийственным. В отличие от многих современников, Ландау ни хронологически, ни онтологически ни одной из этих стадий предпочтения не отдаёт. Он исходит из того, что органическая и критическая стадии в равной степени естественны, у каждой из них свой потенциал, своё живое творческое начало, и потому каждая из них и расцветает, и разлагается по-своему: «культуры обоих подразделений суть положительные состояния культурной жизненности и различаются тем, что в одном ("критическом") преобладает осуществление сверхнапряжённых функций, а в другом ("органическом"), наоборот, - преодоление их центральным противодавлением. <...> Первые живут под знаком творчества и свободы, вторые под знаком верности и солидарности; первые под знаком производительности и изобилия, вторые - под знаком самоограничения и законченности. <...> Первые расплываются или взрываются, вторые - костенеют» [Ландау 1923, 331-332].

Однако характер той или иной культуры определяется, по мнению Ландау, не только доминированием в ней органических или критических элементов. Также, считает мыслитель, на ход истории оказывает огромное воздействие то, что можно назвать витальными ресурсами культуры. К их числу относится способность к длительному волевому напряжению и некий исходный философский мотив, находящийся в предустановленной связи с психикой, хотя и не связанный с ней однозначно.

Ландау уверен, что заметный след в истории способны оставить лишь культуры, различные аспекты которых связываются в единое целое этим основополагающим основанием. Он уверен, что «в основу разных миросозерцаний ложатся и разные философские мотивы, определяющие каждый целую совокупность производных от него понятий, идей, созерцаний не одного только чисто философского значения, но и характера научного и технического, религиозного и художественного» [Ландау 1923, 341]. Он выделяет три таких основных мотива - формальный, субстанциальный и комплексный. Именно их силой создаются оригинальные культурные синтезы. Культуры, порождаемые формальным мотивом, приходят к восприятию предметов в качестве воплощённых форм (в истории философии типичными представителя такой установки, по мнению Ландау, были Платон и Аристотель). В рамках субстанциального мотива единичное рассматривается как реализация некой потенции (примеры - Бруно и Спиноза). Наконец, комплексный мотив «предполагает восприятие, понимание, созерцание предметов, явлений и содержаний в их составленности из частей» [Ландау 1923, 342].

Именно последний, по мнению философа, лежит в основе западной цивилизации и культуры. Комплексный мотив, характеризуемый глубинным реализмом и отсутствием образа тотальности, заметно ослабляет религиозный момент, и именно это определяет специфику европейской культуры в её нынешнем виде: «пафос духа обращён не на целое, обращён на реальное, на реальную дробность; в ней, естественно, первое, исключительное место занимает человек» [Ландау 1923, 361-362]. Культура западной Европы (особую роль в её становлении сыграли английская, немецкая и французская национальные традиции) -  одна из великих традиций, поэтому, не отрицая оригинальности и значимости плодов духовного развития всего остального мира, философ указывает, что на деле вклад всех прочих стран становился общечеловеческим только после одобрения Западом. Кроме того, Ландау в своём определении культуры заметно ослабляет национальный аспект, называя Европу незыблемо спаянным единством, обладающим глубинным своеобразием: «во всякую эпоху живет человек в какой-нибудь культуре, но законченные мощные образования, целостные непреходящие синтезы не часты в истории, и одним из немногих была новая культура западной Европы - культура самодовлеющей человечности» [Ландау 1923, 16].

Ландау отличается от многих философов русского зарубежья тем, что, несмотря на пережитый ужас войны и революции, не разуверился в человеке. А также был одним из тех, кто, осознавая неизбежность процессов глобализации, приветствовал их. Следует вспомнить, что в полемике с евразийцами Ландау ставит под вопрос не только необходимость, но и саму возможность культурно-экономической автаркии: не веря в возможность плодотворного существования относительно замкнутых геокультурных миров, он ожидает возникновения единого мира, соединенного в целое силой науки и техники: «Уже сейчас какими-то своими струйками вливается весь мир в каждую свою точку, и чем дальше, тем больше - будет всё во всём. <...> Тают пространственные связи и расплывается историческое родство. <...> Соседство тает, разлагаемое сверхпространственными связями» [Ландау 1923, 302].

Однако становление культуры (европейской - в том числе) есть сложный и непредсказуемый процесс; в культуре себя проявляет дух, и потому она немыслима без свободы, творчества, риска. Вот почему её развитию на любом этапе угрожает срыв. Собственно, таким срывом и стала Первая мировая война. Но разрушение довоенной Европы всё же было гибелью достойного жить, а не обреченного умереть.

***

Оценивая значение и новизну того или иного подхода, современный исследователь должен понять, чем определялось развитие интересующей его сферы в прошлом, и постараться найти те противоречия, в преодолении которых рождается новая мысль. Для философии русского зарубежья чрезвычайно характерно многообразие подходов. Что стоит за этим? О чём свидетельствует склоняющее нас к релятивизму многоголосье? Думается, что , помимо всего, оно указывает на нечто объективное: попытки пересмотра и ревизии устоявшихся представлений содержат косвенное указание на внутренний кризис, который эти требования порождает. Вот почему следует особенно пристально вглядеться в те философско-исторические системы, которые не относятся ни к сциентистско-позитивистской, ни религиозно-философской традиции: их существование связано с эпохой и свидетельствует о том, что, несмотря на все сложности пореволюционного существования, русская философия и в эмиграции продолжала полноценно развиваться. Она не только разрабатывала когда-то найденные модели, но и искала новые.

Для той философии культуры, что вырисовывается в работах Ландау, характерно стремление обнаружить творящие историю механизмы внутри самой истории. Ландау движет желание понять её не из Бога и не из природы, но из человека и создаваемой им культуры. Вырастая из природы, культура раскрывает себя по собственным законам. Отдавая себе отчёт, что данный термин не вполне точен, всё же рискнем назвать данный подход культурологическим, поскольку мы имеем дело с утверждением бытийственной и функциональной автономности культурной сферы, где ход истории представляется процессом своеобразной самодетерминации. Ведь в поисках последних оснований исторического бытия Ландау апеллировал не столько к природе и Богу, сколько к человеку, ставшему творцом культуры и остающемуся её творением.

                                                     ***

Публикуемый ныне фрагмент взят из книги «Сумерки Европы» - главного сочинения Григория Адольфовича Ландау. Перед нами одна из ключевых частей данной работы, поскольку именно здесь мыслитель задаёт ту систему философских координат, которая придаёт его построениям оригинальность и своеобразие. Надежда, что знакомство с этим материалом может быть полезным не только для историков русской философии, но и для тех, кто интересуется проблемами философии истории и культуры в целом, побудила меня выбрать для публикации именно этот фрагмент. Определяя специфику органического миропонимания, Ландау особое внимание уделяет его антиномичности, что и становится предметом специального рассмотрения во второй части третьего отдела книги (Отдел III Новоевропейская культура состоит из следующих частей: I. Нарекания и вменение; II. Антиномии органичности; III. Культура комплексного мотива; IV. Материализм и гуманизм). Та часть работы, что названа Антиномии органичности, в свою очередь, включает в себя два подраздела: 1. Аналитика органичности (публикуется целиком) и 2. Сверхнапряженность культуры (печатается с сокращениями).

  Все постраничные сноски принадлежат Ландау. Комментарии составлены публикатором. Текст приводится по первому и пока единственному изданию данной работы: Ландау Г. Сумерки Европы. Берлин: Слово (С. 313-336).

Литература

Струве 2004 - Струве П.Б. Дневник политика (1925-1935). М.: Русский путь; Париж: YMCA-Press, 2004.

Гессен 1994 - Гессен В. Г.А. Ландау: необходимые уточнения // Вестник Еврейского университета в Москве. 1994. № 3;

Гессен 2002 - Гессен В. Г.А. Ландау: Арест в Риге и смерть на Урале // Лехаим. 2002. № 4.

Сорокин 1992 - Сорокин П.А. Дальняя дорога: Автобиография (Предисл. и примеч. А. В. Липского). М.: Московский рабочий; ТЕРРА, 1992.

Степун 1994 - Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. СПб.: Алетейя, 1994.

Ландау 1923 - Ландау Г.А. Сумерки Европы. Берлин: Слово, 1923.

Ландау 1997 - Ландау Г.А. Эпиграфы. М.: Пробел, 1997.

Примечания

¹Современниками о Ландау написано не так много, хотя отдельные деятели эмиграции ставили его высоко. Струве, к примеру, называя его писателем глубокомысленным и поучительным, писал: «Мне было интересно и приятно встретить в нём мысли, которые я неоднократно в той или иной форме развивал и усвоению которых я придаю не только теоретическое, но и практическое значение» [Струве 2004, 518]. Наиболее известны небольшие, но написанные с большим чувством, воспоминания о философе, принадлежащие Степуну, и ставшая популярной с подачи Гуля история-анекдот «об ответственном еврее»: «В еврейско-русских кругах нашумел доклад выдающегося мыслителя и писателя ... Григория Ландау - "Россия и русское еврейство". Помню, после этого доклада в "Петрополисе" Я.Н. Блох мне, смеясь, сказал: "Знаете, как теперь называется Григорий Ландау?" - "Как?" - "Ответственный еврей!" - "Почему?" - "Да ведь он же считает евреев в большой мере ответственными за революцию..."»

²Особо отметим две статьи, в которых не только уточнены обстоятельства жизни и смерти Ландау, но и исправлены фактические ошибки, допущенные Степуном и Гулем. См.: [Гессен 1994; 2002]. Последняя публикация доступна также: http://www.lechaim.ru/ARHIV/120/gessen.htm

³А.В. Липский, к примеру, указывает на то, что П. Сорокин познакомился с этой статьей во время подготовки к магистерскому экзамену и позже частично заимствовал её название при подготовке одной из своих публичных лекций. См. в кн.: [Сорокин 1992, 159].

⁴Мысль о том, что Ландау опередил Шпенглера, есть и у Гуля, и у Степуна. Кроме того, именно Степун одним из первых, со всем свойственным ему литературным талантом, сказал о незаслуженном забвении этого имени, о злой, несправедливой судьбе, постигшей Ландау: «природа наделила Григория Адольфовича блестящими дарованиями, но жизнь жестоко насмеялась над его даровитостью: то немногое, что он написал, мало до кого дошло и мало на кого произвело впечатление».

⁵О том, что они составили ему довольно большую известность, можно судить и по упоминаниям в мемуаристике (к примеру, в «Нездешнем вечере» об одном из его выступлений говорит Марина Цветаева), и по тому, что многие его афоризмы действительно вошли в обиход и приписывались куда более известным авторам (от Осипа Мандельштама до Зинаиды Гиппиус).

⁶Сегодня эта работа переиздана. См.: [Ландау 1997].

⁷Но именно эта способность мыслить парадоксально стала одной из причин духовного одиночества Ландау. Как раз об этом пишет Степун: «русская левопрогрессивная общественность не принимала его потому, что, по её мнению, русскому еврею надлежало быть если и не социалистом, то, по крайней мере, левым демократом. Ландау же был человеком консервативного духа. Чужой в левоинтеллигентских кругах, он, как германофил, не был своим человеком и среди либерал-консерваторов, убеждённых сторонников союзнической ориентации. Но и от германофилов Григорий Адольфович быстро отошел, так как в годы войны германофильство процветало у нас в лагере крайних реакционеров-антисемитов или в лагере большевиков-пораженцев. Ни с марковцами, ни с ленинцами у Ландау не могло быть ничего общего» [Степун 1994, 234-235].