Оппозиция объективного и психологического описаний событий по­знаваемого нами мира возникла задолго до самой психологической нау­ки и связана с особым характером тех оснований, на каких возникло вообще научное знание как таковое. Поиск объективного метода изуче­ния психологических явлений лишь воспроизводит ее в обостренной форме. Поиск этот предпринимали многочисленные направления и шко­лы психологии. Он продолжается и сейчас. Ясно, что он имеет не толь­ко лишь академический или философско-гносеологический, но и практи­ческий, прикладной смысл. Задача данной статьи и состоит в том, что­бы рассмотреть в этом плане методологические основания и предпосыл­ки современных психологических исследований.

Различные варианты решения проблемы объективного и психологи­ческого колеблются между двумя полюсами: либо объективность метода достигается ценой отказа от понимания психической реальности, либо сохранение психического достигается ценой отказа от объективности анализа. При этом в обоих случаях психологическое и субъективное отождествляются. В результате создаются трудности и тупики в реше­нии многих вопросов психологии, начиная от частно-методических и кон­чая определением ее предмета.

Стремление к поиску объективных методов психологического иссле­дования, равно как и потеря веры в их существование порождают в психологии беспрецедентные для любой другой науки по своему разно­образию формы редукции психического. При этом расширяющиеся по­лезные междисциплинарные связи психологической науки приводят к потере предмета собственного исследования. Именно так возникли и ны­не сосуществуют многочисленные варианты редукционизма: нейрофизи­ологический, логико-педагогический, информационно-кибернетический, социокультурный и пр. Кстати, этот утомительный, хотя и далеко не полный перечень скорее мог бы убедить в реальности душевной дея­тельности как таковой и несводимости ее к какой-либо другой реаль­ности просто потому, что таких реальностей слишком уж много. В то же время перечень этот свидетельствует о неистребимости наивных по­пыток обыденного сознания «искать не там, где потеряли, а там, где светлее». Этому способствуют и некоторые укоренившиеся иллюзии, по­лучившие в психологии силу якобы незыблемых истин. Иллюзии эти тем страшнее, что обычно они прямо не высказываются, хотя и подра­зумеваются.

В психологии, например, кажется обычным рассматривать любой психический процесс, будь то восприятие, память, мышление, как имею­щий предметно-смысловое содержание. Но уже сложнее обстоит дело с протяженностью этих процессов во времени и их пространственностью. Первая сложность связана с тем шокирующим свойством психического, что оно трансформирует время, сжимая его или растягивая и даже за­ставляя «течь вспять». Поэтому ученые предпочитают временную про­тяженность психического оставить искусству, которое, впрочем, неплохо справляется с нею и умеет не только «остановить мгновение», но и по­казать в нем настоящее, прошлое и будущее. Но основная трудность относится к возможной пространственности психических процессов и их продуктов. Ведь в случае искусства ясно, что стоит нам мыслен­но лишить, например, изобразительные его жанры пространства, как мы тем самым уничтожим его. Но почему же мы с легкостью необыкно­венной проделываем подобную варварскую процедуру с психической реальностью? Нам напомнят, что о пространственности психического в соответствии с декартовым противопоставлением души и тела го­ворить вовсе не принято. Итак, мы получаем следующую картину. Психическое обладает предметно-смысловой реальностью, которая, су­ществуя во времени (да и то передаваемом в компетенцию искусства), не существует в пространстве. Отсюда обычно и возникает банальная идея поместить эту странную реальность, то есть психическое, в про­странстве мозга, как прежде помещали его в пространство сердца, пе­чени и т. п. Ведь обыденному сознанию легче приписать нейрональным механизмам мозга свойства предметности, искать в них информационно-содержательные отношения и объявить предметом психологии мозг[1], чем признать реальность субъективного, психического и тем более при­знать за ним пространственно-временные характеристики.

Нужно сказать, что подобный ход мысли можно обнаружить не только у физиологов, но и у психологов. Следствием его является то, что в психологии термин «объективное описание» употребляется в каче­стве синонима термина «физиологическое описание», а «психологиче­ское» - в качестве синонима «субъективное».

Проблема психологического исследования осложняется и тем еще, что в нем чрезвычайно запутано отношение различных уровней языка, на котором мы вообще говорим о психическом. Мы имеем в виду нали­чную в психологии, как и в каждой науке, систему абстракций, опреде­лений, терминов, допущений и теоретических посылок, имеющую различ­ный вид в зависимости от уровня, на котором ведется исследование, и изменяющуюся с каждым новым шагом анализа. Отношение посылок и допущений, связанных с такими переходами, может составлять серьез­ную проблему, часто не осознаваемую исследователем, хотя он всегда имеет дело с этими системами, а не непосредственно с самой действи­тельностью. Это приходится подчеркнуть, потому что различие предпо­сылок, допущений, изменение смысла одних и тех же терминов на раз­личных уровнях анализа постоянно дают о себе знать - независимо от того, сформулировали мы их ясным и эксплицитным образом или нет. Так вообще происходит во всякой науке, особенно же в исследованиях жизненной, человеческой реальности.

Дело прежде всего в том, что о человеке, о его мире (социальном, культурно-историческом, психологическом), о том, что, как и почему он в нем делает и что вообще происходит с ним, мы в принципе знаем только из того, что произошло на основании суждений и осознаваемых состояний самого агента действия. Это и ставит с особой остротой воп­рос о языке описания. Ясно, что в определенном смысле можно рас­сматривать события и явления мира как материально (через веществен­ный результат действия) или идеально (через речь) сообщаемое вы­полнение или воплощение человеком определенных содержаний и смыс­лов. Этим сообщенным человек выделяет себя в качестве субъекта, ко­торый сам входит в состав процессов мира. Природа же нам ничего не сообщает, не говорит с нами ни на каком языке. Физик резонно скажет нам, что она ничего такого просто не содержит, что природные явления никоим образом не выделяют себя индивидуально. Ведь нельзя же предположить, что, например, состояние атома экранируется (осозна­нием) в нем и этим сообщается нам, представляется в качестве явления. А вот в случае живых, наделенных сознанием существ мы именно это предполагаем, даже если в итоге нам удается выделить исследованием нечто отличное от того, как это нечто пережито, осознано, то есть от языка внутреннего («захотел, чтобы», «почувствовал, что», «увидел, что» и тому подобное, выраженное субъектом или нами «вчитываемое» в не­го). И как бы далеко мы ни прошли назад во времени, мы не найдем эти существа вне культуры, сознания и языка.

Иными словами, у исследуемой реальности есть еще и язык в са­мом широком смысле этого слова, и она никоим образом не дана познанию вне его. Эту реальность нельзя в чистом виде на­блюдать отдельно от ее же языка, кроме разве что хорошо известных случаев патологической полной реактивности поведения, крайнего рас­пада деятельности и сознания. Любое, самое вынужденное действие или состояние в целостном (а не разъятом на отдельные мертвые функции) поведении человека дано нам в том виде, как оно есть после деятель­ностью проработанной, рефлектированной части событий. Мы знаем о том, что происходило, через эту часть и после нее - независимо от того, были ли эти психические проработки и сознание всего лишь отблеском какого-либо автоматизма, причинной физической цепи и т. п. или нет.

А нас не могут не интересовать характер источников и происхожде­ние наших знаний. Они интересуют нас в том числе и потому, что вни­мание к возможному источнику исходного знания, к его границам об­наруживает за, казалось бы, чисто эпистемологическими условиями зна­ния действие и проявление существенного онтологического обстоятель­ства, радикально исключающего какой бы то ни было эпифеноменализм. Оно состоит в том, что изучаемые события и явления необратимы, что в силу своего экспериментального закрепления в теле живых су­ществ и эволюции (или самообучения) последних посредством этого закрепления мир не может вернуться в прежнее состояние, что невос­становимы и жизненно-информационно потеряны части гипотетической «доязыковой» ситуации. Эти части никаким чудом не появятся и в язы­ке, описывающем события извне, помимо языка самого «эпифеномена». Или же, претендуя на знание их, внешнее описание не будет иметь от­ношения к происходящему, будет изучать нечто иное, несовместимое с определением изучаемого явления. Это просто вытекает из положения чувствующих или наблюдающих существ в системе природы, частью ко­торой они сами являются.

Мы пока не обсуждаем, что в итоге мы знаем. Пока важно то, как мы знаем, откуда получаем нашу эмпирию. А получаем мы ее необратимым образом. Это часть опытного явления, данного нам в на­блюдении или эксперименте (тщательный анализ способов эксперимен­тальных фиксаций обнаружил бы то же самое и в физике). Вообще не может быть опыта, из которого такой механизм образования эмпи­рических данных можно было бы устранить. А в науке мы ведь строим знание именно о предметах опыта, и никакого другого в ней не может быть. Для психолога даже в первом приближении ясно, что уже в са­мом нашем объекте мы имеем необратимость, отличающую изучаемые процессы как от большинства физических процессов, так и от произ­вольных умственных, наблюдательных и т. п. конструкций их субъектив­ного носителя, агента. Без учета этого, проведенного вплоть до самых последних деталей исследования нельзя построить экспериментальную, а не спекулятивную или эмпирически наблюдательную, психологиче­скую науку. Ибо именно необратимость хода вещей, включающих в себя действия субъективности, и делает эту субъективность реально­стью. Познать ее как таковую-единственная возможность для пси­хологии как науки объективно развернуть субъективное и задать его в действиях вещей мира. Иначе нам не пройти сквозь призраки, созда­ваемые неуловимой внутренней инстанцией, которая отделяет, экраниру­ет нас от фактически имеющего место, от естественного хода явлений и его механизмов, вынуждая или спиритуалистически мистифицировать или же механистически редуцировать эту инстанцию. Природа, ставя перед нами препятствие необратимости, этим же актом открывает нам поле объективности. Только это нужно понимать, «уметь этим пользо­ваться». И уж, во всяком случае, нужно отличать эту реальность в ее независимости и самодействии от языка, в каком она выражена. Мы имеем в виду различение, пролегающее внутри субъективности, а не между ею и чем-то другим, лежащим полностью вне ее.

*   *   *

Указанное различение, как и предполагаемое им обращение к ис­точнику наших знаний о субъективности, существенны еще и потому, что язык реальной жизни, в свою очередь, описывается в языке же - в языке исследователя, по отношению к которому он не является пол­ностью инопорядковым. И если язык исследователя должен выявить в языке жизни реальные механизмы и ход событий, то успех такого дела предполагает умение четко выделять уровни анализа или уровни язы­ка, видеть факт перехода (не всегда контролируемый) значений из од­ного на другой. Например, из языка реальной жизни, из его не­дифференцированной массы совершенно явно тянутся и переходят в язык исследования посылки и допущения относительно его объектов, различные предметные смыслы и операции, истоки происхождения и механизм которых вообще неведомы и которые предстают непосредст­венно как действительность: «демон меня искушает», «тотем пожелал», «мозг мыслит», «в моей голове родилась мысль» и т. д. и т. п.

Иными словами, мы сталкиваемся здесь с совокупностью наивных, спонтанных «теорий» психики в самом нашем предмете, с действием обыденного сознания, пронизанного субъективными ссылками на свои генеративные механизмы и источники. И, не отличая живую субъектив­ность от ее выражения, от того или иного вида ее самоконцептуализа­ции, от знания о ней, тяготеющих в принципе к субстантивированию ее в каком-либо носителе, инстанции (а то, что такой инстанцией может оказаться «я» со всеми вытекающими отсюда ассоциациями, есть лишь частный случай, исторически реализуемый в рамках психологизирован­ных культур), мы будем строить всего-навсего мифологию субъектив­ности. Эта мифология может быть и научной, ибо в роли указанных «те­орий», представлений о том, как возникают мысли, душевные состояния и переживания, мы, исследователи, можем post feslum обнаруживать и самые что ни на есть научные продукты мысли, в терминах которых, ассимилированных субъектом вне их собственного контекста и смысла, начинает протекать реальный психический процесс. Известен факт рас­пространения определенного типа психоневрозов после появления пси­хоаналитического учения, именно того типа, который был сконструиро­ван теоретически внутри этого учения. Точно так же субъективная психическая реальность может переживать и выражаться (и в баналь­ных случаях выражается) в терминах любой заимствованной механи­стической теории, теории «мыслящих машин» или, того хуже, «гибрид­ного интеллекта», вообще любого представления о человеке-машине. В этом случае в наблюдении мы будем получать сведения о том, что «мозг мыслит», о том, что его «батареи разряжены» и что «его нужно подключить к источнику питания».

Но этого мало. Беда еще и в том, что принятые тем или иным образом посылки и допущения, уже осуществленные (например, выбо­ром экспериментального устройства) абстракции переходят в изобра­жаемое и из теоретического сознания исследователя. И, как это ни па­радоксально, неразличенность абстракций может разрушать как раз объективность анализа и изображения. Чаще всего за теориями, возво­дящими свои расхождения чуть ли не в космически значимое столкно­вение редукционистской (или «эпифеноменалистской») мысли и разного рода спиритуализма, стоит просто непроясненность самой эпистемологи­ческой и онтологической базы того, о чем и как мы вообще что-либо говорим и можем говорить в области исследований психического.

Разъясним это. Разумеется, научный анализ психики не может в своей исходной точке использовать одну очень важную преданную ана­лизу связь и должен разорвать ее. Это стихийно спиритуализируемое сращение между предметами человеческих высказываний, восприятий, мнемических образований, представлений, желаний, мотиваций и их «языком внутреннего», принадлежащим субстантивированной инстанции наблюдения, таинственному внутреннему существу, объединяемому и движимому самопроизвольным чувством непосредственного знания. Но мысль, что можно эти предметы и механизмы полностью знать извне, что можно их четко и раз навсегда единообразно отделить от их внут­ренних осмысливаний и организации в теле живых существ, реальна только при допущении абсолютного наблюдения. Иными словами, это значило бы приписать Наблюдателю с большой буквы возможность аб­солютного сознания, для которого были бы вполне прозрачны и полу­чали бы свое «истинное» значение и вид все психологические состояния, понимаемые, следовательно, Наблюдателем, а не их собственными но­сителями. Но это именно только допущение, хотя и полезное в массе случаев. Пользуясь им, мы можем производить абстракции в предмете, выбирать именно данные его зависимости, а не другие, исключать дей­ствие одних факторов, а действие других представлять в чистом виде, достигая этого, в частности (как, например, в павловской «башне мол­чания»), и материальной организаций экспериментальной ситуации. Это позволяет контролировать образование слагающих явление сил, позволяет локализовывать и идентифицировать наблюдаемые и други­ми экспериментаторами воспроизводимые эффекты.

Однако все это возможно лишь до определенного предела. За этим пределом как раз предположение абсолютной системы отсчета лишает нас такого контроля. Дело в том, что в силу необратимости процессов, связанных с использованием информации, в силу особых свойств живых систем, способных в опыте эволюционировать и самоконтролироваться, наблюдение не может быть абсолютным, и не существует такой реаль­ности, пусть даже гипотетической, в которой были бы следы всех собы­тий и к которой мы могли бы обращаться при конструировании теоре­тических объектов. А раз так, то именно в силу указанных свойств жи­вых систем немаловажно понимание того, что в опытном исследовании мы имеем дело с вербально или каким-нибудь иным способом (в том числе и материальными экспериментальными воздействиями) сообщае­мым испытуемому знанием о его же состояниях или их начальных ус­ловиях. Но и вербальное и материальное воздействие ведь кем-то орга­низуется и является кристаллизацией его знаний, а не какой-то боже­ственной чистой мыслью. И напоминание о существовании этого «ко­го-то» не тривиально, если нет абсолютной системы отсчета.

Проблема, таким образом, состоит в том, чтобы понятным (то есть операционально и конструктивно для исследователя разрешимым) эк­спериментальным устройством контролировать как раз актуализируе­мые объектом изучения индивидуально-цельные состояния. Неразложи­мые в терминах абсолютного наблюдения извне они-то и имеют место в эксперименте, не говоря уже о том, что сама жизнь сознательных су­ществ «экспериментальна» в широком смысле этого слова. Поэтому ис­следовательский эксперимент должен не подменять мыслью исследова­теля практику, жизнь объекта, ибо при такой подмене разрушается собственное бытие изучаемого явления и оно в теоретических выводах сводится к функции мысли исследователя, к описанию происходящего в его собственном уме, выдаваемом за происходящее в предмете (неред­кий случай не только в психологии, но и в антропологии, лингвистике и т. п.)[2].

Например, в итоге многолетней истории и физиологических и пси­хологических исследований стало очевидно, что движение, моторная схема не могут быть усвоены - они должны быть построены субъектом. Н. А. Бернштейн в свое время говорил о том, что упражне­ние - это повторение без повторения. Тщательный анализ рисунка даже хорошо усвоенных движений (в том числе и анализ их задающих, про­граммирующих, собственно фазических и коррекционных компонентов) свидетельствует об их уникальности, своеобычности. Микроструктурный анализ моторного акта показывает, что его биодинамическая ткань не­повторима как отпечаток пальца. Это означает, что строится не только моторная схема, но что на основе этой схемы строится (а не просто пов­торяется) каждый живой моторный акт. И стимульное подкрепление ничего ровным счетом не означает без этой работы, а она не выте­кает однозначно из структуры внешнего стимула. В этом смысле условие понятности происходящего, реализуемое по схе­ме «стимул - реакция», не является, однако, соответствующим сущест­ву дела экспериментом. Должны быть еще понятия, относящиеся к ука­занной выше работе, то есть работе по реальному построению изучае­мого действия. При этом замечательно, что это не понятия, описываю­щие работу «я» (ни «я» испытуемого, ни «я» исследователя). Скорее это «оно» работает, а не «я». Когда мы говорим «оно», это не литера­турная метафора, это попытка условно указать на факт самодействия всего того, что живет среди вещей, там, в мире объектов, включающих в свое движение также и «испытующие движения», в описании которых и необходимо как-то нейтрализовать почти обязательную для человече­ского языка манию персонификаций. В обыденном языке такого рода персонификации неизбежны, но мы говорим о научных понятиях. Иными словами, в приведенном нами примере движение, равно как и психика самостроятся и саморазвиваются. Высаживая семя в почву, мы ведь не пытаемся заменить собой, своим рассуждением ее волшебную органи­ческую химию, то есть представить продукт живой, hic et nunc, органи­зации работы звеном аналитической последовательности вывода. Вряд ли какой-либо биолог сочтет такую работу эпифеноменом!

Сказанное выше о построении движения тем более относится к предметному строению, какое характеризует деятельность в широком смысле слова и, значит, мышление, умение, навыки, эмоции, вообще так называемые психические функции. Конечно, задача науки в том и со­стоит, чтобы иметь в своем распоряжении (или найти) понятия и тер­мины для той работы жизни, в которой это строение возникает (и ка­ковую в действительности мы и называем практикой, отличаемой от те­ории и мысли, если, конечно, придать этой категории содержательный смысл, а не обыденный). Но ими неминуемо будут термины особой ре­альности. Реальность эта, оставаясь субъективной, не поддает­ся тем не менее никакому «языку внутреннего», ускользает от него, от­личается от него. В то же время она не может быть сведена к актам, действиям какой-либо чистой «знающей» сущности, к ее умственным по­строениям. Иначе необъяснимым и даже скандальным «чудом» для естественнонаучной картины мира была бы, например, точность свобод­ного действия и обеспечивающих его структур (превосходящая, как из­вестно, и точность инстинкта и точность мышления) - как их анализи­ровать, где они возникают, в каком пространстве и времени, в «на­стоящем моменте» воздействия стимула, а может быть, в повторении та­ких моментов?

Фактически получается так, что нужно было бы работу, дающую такие структуры, свести сначала к «чистым» ментальным актам, к дей­ствиям духовной сущности, а затем - на основе правил научной методо­логии, которой, естественно, нечего делать с такой неуловимой вещью,- отбросить ее в качестве ненужного и даже абсурдного довеска. Таким образом, мы обнаруживаем и в редукционизме и в спиритуализме дей­ствие одной и той же посылки, только с обратным знаком. «Мыслит» ли мозг или же «мыслит» гомункулус - это все различные проекции од­ного и того же субстанционализма, не говоря уже об антропоморфи­ческом   характере   подобного рода  описаний субъективной реальности.

Но психолог может (и должен) обратить себе на пользу тот факт, что реальность субъективного упорно сопротивляется любым своим концептуализациям. Известна, например, невозможность концептуали­зировать множество оттенков широкой гаммы эмоциональных пережи­ваний, оттенков, запахов и т. п., а с другой стороны, полисемичность разветвления рядов значений и контекстов обыденного языка. Связь между ними и найденными их (само) выражениями и реализациями всегда в высшей степени условна и вольна. Но это «ускользание» (иног­да даже поддающееся усилению в эксперименте) и вызывает все новые и новые поиски, что является условием развития, продуктивности пси­хической жизни, то есть выражением реальности ее функций. Поэтому эта упрямая реальность далеко не просто лишь аккомпанемент к чему-то иному, к каким-то другим еще отношениям, которые считались бы действительными, то есть которые Наблюдатель объявил бы единст­венно подлинными. Да и что такое в этом случае реальное, то есть происходящее помимо и независимо от состояний познающего субъекта в смысле требований научной картины мира? Ключом к реальному здесь может быть лишь расширенное понятие объективности, способное включить в свою орбиту также и описание предметов, естественные проявления которых содержат в себе отложения субъективно-деятельностных трансформаций действительности. Такое расширение достигает­ся сужением фундаментальных абстракций наблюдения, определяющих место сознательного субъекта в процессах природы, и наложением ог­раничений на беспредельную, извне задаваемую перспективу (в терми­нах которой неразложимы как раз основные, интересующие психологию явления)[3]. Иначе объективность превращается в полный субъективизм, объект - в   функцию   сознания   исследователя.

*   *   *

К мысли о том, что субъективность есть реальность, независимая от познания ее, от того, где, когда и кем она познается, приводят и опыт истории культуры, наблюдение крупных эпох истории человеческо­го сознания. Например, уже экскурсы психоанализа Фрейда в древние мифологические системы культуры показывали, что тысячелетиями существовавшая картина предметов и существ воображаемой сверхчув­ственной реальности, ритуально инсценируемых на человеческом мате­риале и поведении, может быть переведена анализом в термины  метапсихологии. Точнее, она может быть переведена в термины знания ме­ханизмов воспроизводства и регуляции сознательной жизни, опосредуе­мого в данном случае принудительным для человека действием особых, чувственно-сверхчувственных, как назвал бы их Маркс, предметов. А отсюда и возможность рассматривать последние, наоборот, как объ­ективированную проекцию первых, как вынесенные в реальность пере­воплощения их практического функционирования[4]. Это, так сказать, психология без «я», сознание реальной жизни, обходящейся без психо­логически-субъектного объединения в единстве «я», в персонифициро­ванном агенте действий и состояний. Но за этим языком предме­тов стоит инвариантное относительно любого языка действие представ­лений, субъективности (в том числе так называемой «бессознатель­ной») - того же рода, что и за языком инстанции «я», который есть лишь частный (и поздний) исторический продукт, лишь одна из психо­логии, а не Психология как таковая, с большой буквы. Более того, это как бы самой историей проделанная абстракция, выделение процессов в чистом виде, позволяющее нам узнавать и анализировать функциони­рование субъективности по предметам внешнего субъекту мира, если, конечно, не считать их просто фантазиями и заблуждениями отно­сительно известного нам строения этого мира[5]. Со времени Фрей­да и так называемая историческая психология (И. Мейерсон, Ж.. П. Вер­нан и др.) сделала значительные шаги в этом направлении.

Мы не будем дальше вдаваться в эту проблему. Для хода нашего рассуждения важно, что в приведенном примере независимость психи­ческих процессов от внутрикультурных гипотез и теорий вновь указы­вает на их объективность. А это единственно открывает поле научному методу их изучения, поле, совершенно независимое как от обязательно­го поиска материальных их носителей в мозгу, так и от каких-либо априорно положенных норм, идеалов, ценностей, «человеческой приро­ды» и т. п. Действительные факты противоречат не столько привлече­нию к анализу субъективных форм отчета (оно может быть весьма раз­ным), сколько абстрактному, интеллектуально воспаренному характеру интерпретаций, свойственных и чистой физикалистской мысли с ее аб­солютным эмпирическим критерием истинности и априористическим теориям. Поэтому сначала Маркс в XIX веке, а затем все хоть сколько-нибудь интересные в интеллектуальном отношении начинания в XX веке полагают практику versus мысль, внося тем самым нередуцируемое явление жизни в сам объект изучения (и, если угодно, живую, а не только лишь логическую основу в познание) и накладывая соответству­ющие ограничения на «чистоту» мысли исследователя. Эта существен­ная оппозиция теперь известна всем, но не всегда осознаются ее след­ствия для психологии: то, что она уничтожает примитивное различение души и тела.

Последовательное проведение ее в психологических исследованиях предполагает принятие того факта, что субъективность сама входит в объективную реальность, данную науке, является элементом ее опреде­ления, а не располагается где-то над ней в качестве воспаренного фан­тома физических событий, элиминируемого наукой, или за ней в виде таинственной души. Говоря, что субъективность «входит в реальность», мы имеем в виду, что она входит в ту реальность, которая является объективной,  каузально   организованной   по   отношению   к   миру   сознания, данному нам также и на «языке внутреннего». Только задав ее в самом начале (так же, как и в биологии явление жизни), в транс­цендентной по отношению к «языку внутреннего» части, мы может за­тем выделить объективные процессы (идущие независимо от наблюде­ния и самонаблюдения), выделить стороны предмета психологического исследования, поддающиеся объективному описанию в случаях, когда неизбежно и, более того, необходимо употребление терминов «сознание», «воление» и т. п. Потом уже поздно соединять сознание с природными явлениями и описывающими их терминами, и мы никогда в рамках од­ного логически гомогенного исследования не выйдем к месту, где что-то кем-то мыслится, видится, помнится, воображается, узнается, эмоцио­нально переживается, мотивируется. А ведь и помнится, и воображает­ся, и мыслится, и узнается... Маркс в свое время имел весьма серьез­ные возражения против созерцательного материализма, которым созна­ние «берется вполне натуралистически, просто как нечто данное, зара­нее противоставляемое бытию, природе»[6]. Эти возражения со­храняют свою силу и сегодня.

Действительно, само понятие физического причинения, фактических зависимостей, детерминистически задающих наблюдаемые проявления отмеченных сознанием действий и состояний, строится в психологии на основе совершенно иной организации теоретических научных объектов, что не только не ведет к выпадению психологии из общего стиля объек­тивного познания, но, наоборот, расширяет, как мы уже говорили, общее понятие научной рациональности.

В свете такого построения сознание, психические интенциональные процессы с самого начала привлекаются к анализу не как отно­шение к действительности, а как отношение в действительности. Теоре­тические объекты психологии представляют собой объекты данной, особой действительности. Это можно показать простыми соображени­ями. В деятельности сознательных существ (как бы далеко на оси онто­генеза мы ни полагали точку сознания в собственном смысле этого слова) речь идет прежде всего об отодвигании во времени решающих актов по отношению к окружающему миру, в том числе удовлетворе­ния собственных органических потребностей. Происходит как бы удвое­ние и повторение явлений в зазоре длящегося опыта, позволяющем этим существам обучаться, самообучаться и эволюционировать. Психо­логу независимо от поиска биологических, эволюционно-генетических оснований подобного поведения живых систем достаточно, что такая система отсроченного действия представляет пространство, куда - за­долго до итогов процессов, дающих мотивационно, перцептуально, мне-мически, эмотивно и т. д. организованный внутренний мир сформировав­шегося в своих функциях существа, - вторгаются символизирующие ве­щественные превращения объективных обстоятельств, дающие при этом вполне телесно, а не субъективно действующие образования, разверну­тые вне интроспективной реальности.

Эти материализованные превращения, эти психические замещения вместе с физически случившимся или происходящим - и вне рамок классического различения внешнего и внутреннего-явля­ются естественно развивающимся основанием находимого на другом по­люсе мира восприятий, переживаний, содержания интенций, симультан­ных целостностей гештальта, характериологических личностных форма­ций и т. д. Иными словами, это уже особые цельные (хотя и явно кентаврические) объекты, для исследователя конечные или первичные и рассматриваемые внутри их собственной индивидуальной истории. Они-то и сохраняются во всем последующем функционировании психики как (порой скрытые) определения, как детерминистические связующие воздействий и побуждений.

Например, психологические исследования памяти и восприятия (в частности, псевдоскопичеекие и инвертоскопические) показывают, что носителями психической детерминации, возможного мира тех или иных перцептивных или мнемических смыслов и значений являются не физически описываемые события внешнего мира (видимые Наблюдате­лю[7]) и не какие-нибудь их «внутренние преломления», видимые только субъекту. Такими носителями являются вне индивида развернутые дея­тельностью образования, чувственная ткань, сплетенная квазивещест­венными превращениями действительности и ставшая органом вычерпы­вания из нее информации и стимулов. Рассматривая ее в качестве те­лесного органа, мы можем, следовательно, и сознательно-психические проявления рассматривать как отправления и функции этого органа. Только соответствующие термины относятся уже не к органам чувств, анатомо-физиологическим рецепторам, анализаторам и т. д., а к биодинамической и чувственной ткани предметного тела субъектов по­знания и действия[8].

Оно, можно думать, простирается в особое измерение, или «чет­вертое состояние», бытия, о котором по меньшей мере можно сказать, что оно не является евклидово-декартовым и явно требует применения понятий сложных гиперпространств, аппарата современных топологий и, возможно, фазовых и еще более сложных неметризованных представ­лений пространства-времени.

В рамках данной статьи мы не имеем возможности углубляться в этот чрезвычайно важный вопрос о неевклидовом характере предметностей психической реальности, полей, пространств и поэтому оставляем его для дальнейших исследований и размышлений[9]. Пока нам важно подчеркнуть ту мысль, что эти многомерные надстройки природных воз­можностей человека являются тем каркасом, который вписывает челове­ка в естественноисторический, каузальный, мир. Они несут на себе ме­ханизмы мнимостей (кажимостей) ментальной и сознательной жизни. Последние априорно задают некоторые интерпретативно-содержательные смыслы любым конкретным воздействиям и переживаниям. Поэто­му и приходится констатировать, что органы, то есть то, о чем мы гово­рим уже в реальных физических терминах, растут и развертываются в экстрацеребральной и трансиндивидной реальности [10].

Психические события ведь происходят не в голове, как нейрофизио­логические события, и тем более они происходят не там, где протекает жизнь отраженных в них содержаний. Психически-субъективное есть не­которое поле, на котором совместно представлены и определенное пред­метное содержание, ставшее таковым для сознания в зависимости от формирования указанных выше функциональных органов, экстрацереб­ральных вещественных символизации деятельности и биодинамических ее схем, и субъект познания, общения и действия. И если голова (мозг) и мир будут все-таки в конце концов описаны с предельно возможной детализацией в физических  (физико-химических)  терминах в реальном пространстве и времени, то психическое все равно окажется особым срезом и аппарата отражения (мозга) и отражаемых в нем состояний и объектов мира, несводимым ни к тому, ни к другому и живущим в квазипредметном измерении бытия. Это особая реальность, и ее выде­ление, развертка приводящих к ней превращений действия вещей не мо­гут не иметь значения для поиска детерминаций сознания и психики во­обще. Кстати, успех такого рода поиска сыграл бы немаловажную роль и в обогащении интеллектуального и методологического инструмента­рия современного научного познания вообще.

Другим примером могут служить более сложные явления личност­ного формирования целостной жизни индивида. Если, скажем, мы имеем дело с субъектом, у которого врожденный вывих тазобедренного суста­ва (что само по себе является физическим фактом), то психологически формирующее действие этого «факта» отсылает нас к тому, как он ока­зался субъективно-деятельно освоен субъектом в совокупности от­ношений с другими и с собой, как он действует внутри и посредством языка реальной жизни, а не вне его, в чистоте стороннего наблюдения анатомии как физического факта биографии индивида. Только в этом ви­де органическое нарушение является реальным телом или, если угодно, «органом» жизни, посылающим сигналы детерминации в самые различ­ные психические проявления и личностные свойства ее носителя. И в оп­ределенном смысле такая «физика» гораздо ближе определяет психиче­ский мир, чем любые свойства нейронов головного мозга и их структур. То же самое относится и к навязчивому и патогенному действию бессо­знательных представлений, детерминируемых либидинозными телесны­ми (ср. с «чувственной тканью») формациями. Эти формации выявля­ются психоанализом не из органических повреждений или структуры би­ологических инстинктов как таковых, а из ушедшей на дно работы субъективности. Они выявляются как существующие в виде совершенно телесной схемы жизненной реальности с ее структурными мнимостя­ми-фантомами, с пространственным расположением этих фантасматических значений и фиксаций. Эти структуры и выступают как конкретные сформировавшиеся органы, «тело» протекания и реализации полового желания - «тело», не совпадающее с анатомическим органом. И они абсолютно объективны по отношению к показаниям и самопредставле­ниям субъекта; наоборот, эти последние могут рассматриваться как ис­каженная и извращенная транспозиция первых, как симптом их сущест­вования и действия.

*   *   *

Подобные свойства детерминации в области психического, факт включенности субъективности в реальное, от субъекта не зависимое дей­ствие мира и необходимость вследствие этого теоретически строить осо­бые объекты (непохожие на физические, по и не психологические в традиционном субъективистском смысле) требуют весьма сложной фи­лософской и эпистемологической проработки самих оснований психоло­гического знания. Иначе невозможна теоретическая психологическая наука. Здесь полезно пойти по обычному пути развития предельных представлений, опирающихся на уже обнаружившиеся свойства пред­метной области, но доводящих их до мыслимо возможного максималь­ного вида. Этим создается логическое пространство теории, достаточно гомогенный и замкнутый универсум возможного, позволяющий (в прин­ципе) считать описание отдельных эмпирических проявлений данной предметной области полным и единообразным. В нашем случае таким мыслимо максимально доводимым свойством будет, например, уже упо­мянутая особенность объектов включать субъективность в свое незави­симое действие,  а  результаты  его развертывать вовне   тела  индивида.

Психология имеет теоретически дело с особой действительностью таких объектов, а лишь затем с описанием психики и сознания уже путем интерпретации этих объектов. Средствами последней окажутся, в частности, понятия «превращенности действия», «мнимости», «простран­ственно-временной развертки», «оперативных систем» и т. п., в своей со­вокупности обеспечивающие независимость от внутрипсихологического языка индивидуального сознания, от ненаучных догадок относительно того, как этот «субъект вспомнил, что», «подумал, что», «захотел, что­бы» и т. п.

От такого теоретического подхода зависит, в частности, что мы бу­дем считать «фактом», «данностью», «эмпирически имевшим место со­бытием», «эмпирически верифицирующей базой утверждений» в иссле­довании. В этом смысле, например, вывих тазобедренного сустава не является фактом науки о психике, он является таковым лишь вместе с его интенциональностью и развязанной ею работой (а их как раз нужно реконструировать). Точно так же для психологической теории зритель­ного восприятия не являются фактом длины и частоты световых волн, как не является ее фактом и анатомическое устройство глаза. Речь идет об особой (явно носящей реконструктивный характер) эмпирии, с осо­быми неклассическими правилами ее данности для теории.

И культурологические, и антропологические, и социально-идеологи­ческие, и психологические, и прикладные эргономические исследования последнего столетия, сходясь как бы в одной точке, показывают, что конституирующей, первичной формой этой теоретически конструируе­мой особой действительности субъективного является квазипредметность последнего. А интерпретативной схемой служит выделение именно пред­метно-практического тела жизни - той единственной внеиндивидуальной реальности, которая обладает свойством включать в себя субъек­тивность в качестве собственного внутреннего элемента структуры и в то же время не быть мыслью, духовной сущностью. Причем использо­вать эту практическую реальность, интерпретируя через нее теоретиче­ские объекты психики и сознания, мы можем, лишь максимально устра­нив из нее самой термины сознательного целеполагания, планируемых действий и т. п. и рассматривая ее как замыкающую человека не на его цели и их непрерывную сознательную связь со средствами, а на то, какое место он занимает этой своей активностью в объективном движе­нии реальности, в эволюции Вселенной. Деятельностная точка зрения состоит тогда в строгом проведении мысли, что мы деятельностью, не­намеренными и необратимыми последствиями произведенных ею изме­нении уже помещены туда, откуда приходят к нам воздействия и опре­деления наших состояний, поддающихся затем выражению на «языке внутреннего» (в терминах цели, мотива, осознаваемого состояния, пла­нируемого акта и т. д.).

Разъясним сказанное относительно квазипредметности сознания и ее интерпретативной схемы.

Подход к субъективно-психическому как к некоторому квазипредметному образованию, описываемому с привлечением фундаментальных категорий как предметно-смысловых, так и пространственно-временных, не может рассматриваться с точки зрения методологии современной на­уки как совершенно неожиданный. Необходимым инструментом совре­менной науки является создание наглядных моделей понимания (двой­ная спираль генетического кода, планетарная модель атома, модели электрона, элементарных частиц, небесных тел). При создании подобных моделей, особенно на исходном уровне, используются не только знако­вые и математические средства, но также средства аналогового, картин­ного замещения объектов, наглядно символизирующего все основные связи последних и живущего уже своей, независимой от рефлексии жиз­нью. Активное обсуждение этой темы в современной методологии науки означает, по сути дела, признание необходимости и конструктивной роли в познании и эксперименте специфических «понимательных вещей», «ин­теллигибельной материи», визуализированных понятий, которые, будучи видимыми, слышимыми, осязаемыми и т. д. вещами и в то же время ар­тефактами, то есть искусственными созданиями человека, открывали бы пространство  доступного  для  понимания  мира.

Придание психической реальности пространственно-временных свойств поэтому не более условно, чем придание ДНК формы двойной спирали, которая является одновременно и видимой вещью и понимани­ем. И дело здесь не во вспомогательных средствах облегчения процес­са представливания, понимания, как это иногда принято считать в ме­тодологии науки. Дело в том, что до и независимо от какого-либо науч­ного познания (являющегося лишь специальным и предельно сложным случаем восприятия и понимания мира) так работает наша психи­ка, открывая себе через квазипредметности пространство возможного «мира понимания» и дальнейшего развития в нем (или через него) пси­хических структур.

Возможна аргументация развиваемой мысли и с другой, на первый взгляд неожиданной стороны. Перед современной психологической нау­кой сейчас поставлены проективные, конструктивные задачи, для реше­ния которых нужны новые средства. Общепризнано, что трудовая дея­тельность человека в эпоху научно-технической революции стала зна­чительно более сложной, особенно в системах человек - машина. Многие ученые работают в области разработки и оптимизации таких си­стем, ищут средства синтеза разнородных компонентов - человека и машины в систему. Но если дифференцировать эту задачу, то естест­венно возникает вопрос: что подлежит синтезу? Рука, глаз, мозг, чистая мысль и соответствующие технические средства?

Специалисты в области психологии труда и эргономики давно рабо­тают в других терминах и понятиях, а именно: пространство моторного поля, пространственно-временные свойства зрения, образы, обладающие пространственными характеристиками. Более того, к этим образам при­меняются и такие термины, как «образ-манипулятор», который в дейст­вительности является не образом вообще чего-либо, а практическим заместителем, концентрирующим (комплицирующим) в себе схему дей­ствия, где понимание представлено вещественным, непосредствен­но различимым расположением и пространственными соотноше­ниями «картины».

Большой раздел в современной науке о зрении посвящен формиро­ванию образа и действиям с образами. Зрительная картина мира не рождается как пространственная (в качестве образа). Так, слепорож­денные, получившие в зрелом возрасте способность видеть мир, сначала видят его непространственным. Такого рода фактов в психологии мно­жество, иное дело, что создание адекватного аппарата для описания пространственных синтезов и флуктуации как бы на грани предметно­го, а в сущности, непсихологического мира (ср., например, видимый мир и видимое поле),- дело чрезвычайной сложности и пути его создания лишь едва прощупываются.

Каждый человек имеет множество образов самых различных про­странств: пространство комнаты, улицы, города, театра, музея, карти­ны, парка, леса. Но он может их и не иметь, и в этом вся проблема.

Некоторые свободно ориентируются в микроскопическом, в воздуш­ном и даже в пространстве космоса, с легкостью переходят от одного пространства к другому. Далее, неотъемлемой частью наших образов внешних пространств является образ собственной схемы тела, который также чрезвычайно вариативен. Он может включать в себя либо только собственное тело, либо тело плюс орудие (перо, нож, лопату, автомо­биль, самолет,  космический корабль  и  т. д.). Эти образы также  пространственны, многослойны, динамичны. У субъекта на основе реаль­ных действий создаются именно пространственно-временные конструк­ции, обладающие как чувственной, так и обязательно биодинамической тканью. И их нужно исследовать и описывать именно в этих терминах и свойствах, которые обычно как раз скрыты от самонаблюдения субъ­екта, хотя и используются им в высшей степени эффективно в реальной жизни и трудовой деятельности, и в том числе, при определенных усло­виях, могут служить неосознаваемым источником эмоций, фобий, пси­хотических состояний, галлюцинаций, переживаемых с чувством несо­мненной достоверности, и т. д.

Скрытость этих свойств (неданность их в самонаблюдении) не случайна. Фундаментальные пространственно-временные формы замас­кированы предметно-смысловыми, легко вербализуемыми категориями, которые выполняют ведущую работу в общении. Пространственно-вре­менные формы, входя в чувственную ткань образа, хорошо известны нам как раз практически и освоены нами до развития речи. Поэтому сообщение об этих категориях часто ограничивается указательным же­стом, либо они, подразумеваясь, не заслуживают даже жеста.

Эта субъективная непредставленность пространственно-временных категорий и сыграла фатальную в методологическом отношении роль в противопоставлении души и тела, тем более что и Декарту был изве­стен лишь один вид пространства, описываемый в прямоугольных коор­динатах.

Таким образом, мы приходим к заключению, что психическое мно­гослойно как генетически, так и функционально. Субъект действитель­но удваивает мир, действительно прорастает в «четвертое измерение» своими квазивещественными «приставками-амплификаторами» (со всеми их установками, образами-манипуляторами, мнимостями, фантомальными схемами и т. п.). Но то, что он удваивает его, часто полно­стью скрывается верхними слоями. Фундаментальные перцептивные ка­тегории - пространство, время, движение, форма, цвет, распределение яркостей и т. п.- служат ему практическими ориентирами, фундамен­том его практической деятельности и редко становятся предметом реф­лексии. Человек как бы перемещается в мир значений и концептов, рефлектирует по поводу верхних слоев построенного им мира, сознатель­но оперируя предметными образами, знаками, словами, символами, смыслами и т. п., хотя совершенно не подлежит сомнению, что фунда­ментальные перцептивно-динамические категории, вещественно-смысло­вые образования, ранее освоенные им, он продолжает использовать в скрытой форме[11]. Но эта скрытость формы, полезная для субъекта, не освобождает психологию от ее вполне сознательного учета и от поиска путей построения этого удивительного мира психической реальности, развития объективных и вместе с тем психологических методов его ис­следования. Более того, обращение к этой форме, обратная квазипро­странственная развертка скрытого, свернутого - это и есть объектив­ное поле любого психологического исследования, тот предмет, о кото­ром мы можем рассуждать в объективных терминах, не предполагаю­щих никаких гипотез относительно актов наблюдения, умозаключения, переживания, вчувствования, совершаемых гомункулосом, находящимся в подчерепном пространстве. Конечно, воспроизвести и переплавить в таких терминах содержание, традиционно ухватываемое психологиче­скими категориями, такими, как «ощущение», «восприятие», «внимание», «воля», «высшие чувства» и т. п., не так-то просто. Тем не менее имен­но в этом направлении движется перестройка нашего психологического знания.

Сказанное выше вовсе не представляет собой лишь программу для построения какой-нибудь воображаемой будущей психологии. Истоки подобного понимания можно найти как в истории физиологии, так и в истории психологии. Современная психологическая наука уже сейчас рассматривает субъективное как род (и ряд) исходных, многократно превращенных (в том числе иногда и извращенных) форм предметных деятельностей, имеющих свое происхождение, развитие, строение. Расширяется и уточняется таксономия единиц психологического анали­за деятельности (отдельная деятельность, действие, операция, функцио­нальный блок и т. п.). При этом выделяемые средствами генетического и функционального анализа единицы вовсе не погружаются исследова­телем в пространство мозга, не переходят плавным и незаметным обра­зом в единицы физиологического анализа. Соблюдаются методологиче­ские требования гомогенности, открытости и неаддитивности таксономи­ческой системы, в том числе и таксономии единиц анализа психической деятельности[12]. Оказывается эффективным привлечение категорий си­стемного анализа для описания функциональной структуры психических деятельностей. Функциональная структура рассматривается как закон связи между функциональными компонентами исследуемого объекта. В случае анализа психического под компонентами понимаются локали­зованные в пространстве (реальном, а не мозга) и в реальном психо­логическом времени активности, то есть направленные действия, опера­ции или иные фазы процесса деятельности.

Функциональная структура психического не исчерпывается лишь оперативными деятельностными компонентами. В нее входят в каче­стве компонентов и другие типы единиц анализа психического, порож­денные деятельностью. К ним относятся когнитивные (сенсорные и пер­цептивные эталоны, образы, схемы, символы, значения) и интимно-лич­ностные (потребности, мотивы, цели, смыслы и т. п.) компоненты. При этом когнитивные и интимно-личностные продукты психического, со­ставляющие в совокупности предметно-смысловые черты его структуры, характеризуются, так же как и порождающая их деятельность, прост­ранственно-временной определенностью.

*   *   *

Значение пути, который открывается в результате анализа, прове­денного на страницах этой статьи, будет легче понять, если учесть по­степенно происходящую смену ориентации психологической науки, ко­торая под влиянием запросов практики трансформирует предмет соб­ственного исследования. Эта трансформация состоит в том, что психоло­гию начинают занимать не только процесс и законы отражения мира, но также законы и процессы порождения нового. Естественно, что про­блема психического отражения, его рецептивных и транслирующих свойств была и остается фундаментальной. Но справедливо и то, что субъект порождает новые образы, создает новые конструкции, схемы, модели и понятия, что пространственно-временные квазивещественные конструкции обладают и генеративной силой. Процесс порождения ново­го исследуют разные разделы психологической науки, получившие та­кие наименования, как психология творчества, продуктивное восприя­тие, визуальное мышление (ср. Н. В. Гоголь - живописное соображе­ние), музыкальное мышление, психология воображения и т. п.

Эти порожденные психические конструкции (еще до их объектива­ции или фиксации в материале) предстают перед мысленным взором субъекта как вполне реальные, зримые, осязаемые и т. д. образования (ср., например, впечатление кажущегося феноменального движения, ко­торого на деле нет; индукция восприятия дополнительных цветов, на сетчатку вовсе не воздействующих; восприятие послеобраза объекта без осознанного восприятия этого объекта и, наконец, предельный слу­чай - явление Мадонны Рафаэлю). Именно потому они и могут слу­жить основой последующей объективации, экстериоризации, реального воплощения. И здесь не меняет дела форма, в которой протекают эти процессы: под контролем сознания или бессознательно. Более того, ви­димо, нет принципиальной разницы между психическим отражением и психическим порождением. Отражение - это то же порождение (и по­строение) образа и притом такое порождение, которое не имеет конца, так как психические образы обладают свойством открытости. Поэтому созерцание и наблюдение прекрасного, например, и содержат наслажде­ние сами в себе. Так же и всякое творчество. К сожалению, идеи дея­тельности слишком часто лишь декларируются и, например, в инженер­ной психологии, удивительным образом уживаются с идеями приспособ­ления, адаптации, формы которой расчленяются применительно к чело­веку и социуму на различные виды - от тотальной до индивидуальной.

Перечисленные в предыдущем разделе оперативные, когнитивные и интимно-личностные единицы психологического анализа исследуются современной наукой в известной мере независимо друг от друга. Но практические задачи организации и проектирования различных видов деятельности (учебной, трудовой, спортивной, игровой и т. д.) постепен­но приводят к сближению этих различных аспектов исследования психи­ческой реальности. Для решения задач проектирования деятельности ключевой проблемой была и остается проблема рассмотрения различ­ных компонентов в единой функциональной структуре, которая прояв­ляет себя и для субъекта и для стороннего наблюдателя как объектив­ная целостность, непосредственное и неразложимое образование. Пси­хология в настоящее время накапливает арсенал методов, позволяющих выделять в этих целостностях их элементы и законы связи между ними, прощупывать эти структуры своего рода зондами, разворачивать во времени. Эти методы получили наименование методов микроструктур­ного, микрогенетического анализа, которые дополняют и развивают методы каузально-генетического исследования и методы формирования психической деятельности.

Неоценимую помощь в исследовании субъективного и психического оказывают нейрофизиология, психофизиология и психофизика (особен­но содержательная в противовес классической). Сейчас найдена доста­точно богатая номенклатура объективных индикаторов процессов, реа­лизующих функциональные структуры психики (формирование про­грамм предстоящего действия, его реализации, контроля, фиксации про­межуточных или конечных результатов, дальнейшего развертывания деятельности и т. п.). Эти индикаторы устанавливаются при помощи чувствительных методов регистрации движений рук, движений глаз, внутренней речи, участия различных областей мозга. Однако непремен­ным условием продуктивности использования всех этих методов явля­ется подчинение их анализу предметностей психической реальности в указанном выше смысле. При этом условии использование такого рода индикаторов позволяет не только верифицировать гипотезы о строении деятельности, типах сочетания конституирующих ее компонентов, но и оказывается также в высшей степени эвристически полезным, то есть служит  основанием   для   выдвижения   новых   гипотез.

Нужно лишь остерегаться широко распространенного заблуждения относительно того,  что-де  физиологические  индикаторы  единственно и дают объективную информацию о субъективных явлениях, протекаю­щих интрацеребрально и доступных интроспекции, и тем самым позво­ляют якобы контролировать, верифицировать последнюю. На деле, да­же когда мы говорим о функциональных органах, эти органы могут быть интерпретированы совершенно различным образом: либо как ин-трацеребральные образования, либо так, как их понимал А. А. Ухтом­ский, а именно, что эти органы являются экстрацеребральными как по способам происхождения, так и по способам своего функционирования, что функциональный орган - это всякое «временное сочетание сил, спо­собное осуществить определенное достижение» [13].

*   *   *

Нетрудно заметить, что в настоящей статье была сделана попытка развития не только антиредукционистской, но и антименталистской трактовки психического. Несмотря на то, что намерением авторов было как-то представить целостную картину психики, рамки статьи не позво­лили рассмотреть важнейший круг проблем, связанных с эмоциональ­но-волевой сферой, развитием и формированием личности. Наши рас­суждения затрагивали преимущественно когнитивную и исполнительную деятельность субъекта, но в реальной жизни эти виды деятельности не­отделимы от его эмоционально-волевой и личностной сферы. Новое зна­ние о мире меняет не только когнитивную сферу, но изменяет и познаю­щего субъекта. Именно в этом содержится залог единства познания (поучения) и формирования (воспитания). Новое знание включает в себя также и то, что на его основании может сделать субъект не толь­ко с окружающими предметами, но и с самим собой. И не только мо­жет, но и должен сделать именно он сам, самолично. Поэтому нам представляется, что предложенное понимание психического имеет самое близкое отношение не только к проблематике порождения психических состояний и образов, но и к идеалу реализации сознательной жизни как целого и в конечном счете порождения человеческой личности. Именно последнее является главным предметом и объяснительным принципом психологической науки. Иначе может получиться так, что мы научим­ся понимать в психике все что угодно, но перестанем в отличие от ху­дожников, писателей, старых мудрецов-афористов понимать чело­века.

[1] В самое недавнее время подобный и, к сожалению,  далеко не оригинальный при всей его нелепости вывод был сделан М. М. Кольцовой (см. «Журнал высшей нервной деятельности им. И. II. Павлова», 1976, т. XXVI, вып. 2, стр. 235).

[2] Парадоксально, но это и есть редукция объекта к действию чистой мысли, по­лагаемой, правда, не в самом объекте - в психике, а в исследователе. Но и в том и в другом случае последствия одни и те же в смысле разрушения самих оснований объективного метода науки.

[3] Расширенное таким путем понятие объективности - продукт опыта даже со­временной физики, не говоря уже о биологии.

[4] См. 3. Фрейд. Психопатология обыденной жизни. М,. 1925; см. также А. Р. Лурия. Психология как историческая наука. В сб. «История и психология», М, «Наука», 1971.

[5] Скорее сама мифологическая картина мира может рассматриваться как про­дукт апостериорной мировоззренчески умозрительной экспликации свойств психики,
упакованных в этих внешних культурных предметах,- продукт, сопоставимый, следовательно, не с научной картиной мира, а с задачами регулирования и воспроизводства психики в обществе и индивидах.

[6] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 34.  Разрядка наша.- Авт.

[7] К событиям внешнего мира относятся и внутрииндивидуальные физические про­
цессы и состояния; восприятия их действия как психические или осознаваемые находятся вне своего материального субстрата. Маркс в свое время говорил, что глаз, например, воспринимает не отпечаток на ретине, а объективную форму ве­щи, находящейся вне глаза  (см. К. Маркс   и   Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 82).

[8] См. исследование А. Н. Леонтьева, А. Д. Логвиненко, В. В. Столина  в  книге «Восприятия и деятельность». М., 1976.

[9] Неподвластность психического евклидово-декартовому пространству не должна
быть слишком удивительной хотя бы потому, что даже для описания живого движения, моторного и зрительного полей оказываются предпочтительными топологические
категории по сравнению с метрическими. См. Н. А. Бернштейн. Очерки по физиологии движений и физиологии активности. М., 1966, стр. 68-69.

[10] Интересно, что даже бессознательное Фрейд логикой дела был вынужден считать метапсихическим (то есть натурально не локализуемым в глубинах индивидуального организма).

[11] Хотелось бы подчеркнуть, что выделение психологом этих образований есть не просто указание на очередную область психологических исследований в ряду дру­гих областей психического, а выделение зависимости высших, характеризующих­ся сознательностью и идеальностью слоев от пространственно-временных конструкций практически освоенного слоя реальности. Последний и задает идеальным слоям гори­зонт, пределы, возможные направления и видения и не может быть в них бесконеч­но растянут при  всей вневременности  и внепространственности  идеального.

[12] См. А. Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975. Э. Г. Юдин. Деятельность как объяснительный принцип и как предмет научного изуче­ния. «Вопросы философии». 1976. № 5.

[13] А. А. Ухтомский. Парабиоз и доминанта. Собр. соч., т. 1, Л., 1950, стр. 279.