Множественные формы технологического подавления биосферы Земли оказывается возможным объяснить с единой точки зрения, в предположении ограниченной правомочности самого научно-аналитического метода в познании, лежащего в основании современного развития. Произвольно выделяя в явлении частное и ограниченное главное  и пренебрегая бесконечным  невыявленным второстепенным, научно-аналитический метод при переходе к синтезу обнаруживает неустранимую неадекватность явлению, нарастающую по мере углубления научного знания. Исторически неполнота научной модели оказывается до времени скрыта под опытным подтверждением научной гипотезы.

It appears possible to explain plural forms of technological suppression of the vital case of the Earth from a uniform point sight, in the assumption of the limited competency of the scientifically most-analytical method in the knowledge, modern development lying in the basis. Voluntarily allocating in the phenomenon the private and limited main and neglecting infinite minor, the scientific and technical method at transition to synthesis finds out the ineradicable inadequacy to the phenomenon accruing in process of deepening of scientific knowledge. Historically incompleteness of scientific model appears till time is hidden under skilled acknowledgement of a scientific hypothesis.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: научная картина мира, аналитический метод, теория познания, адекватность научной модели, экологический кризис

KEYWORDS: Scientific picture of the world, аnalytic method, theory of knowledge, conformity of scientific model, ecology crisis

1.О целях и предмете исследования.

Целью настоящего исследования первоначально было выявление истоков планетарного экологического кризиса ХХ столетия. Эта цель в конечном счете была по нашему мнению, достигнута, однако, в процессе ее достижения рабочие гипотезы и самая почва исследования трансформировались столь существенным образом, а результат оказался столь отличен от исходных предположений, что об этой трансформации и о том, каковы были эти исходные предположения, нужно сказать несколько слов.

Исходно предполагалось, что кризис возник и расширяется вследствие множественных искажений принципов адекватного взаимодействия человечества и природы в ходе научно-промышленных преобразований в Европе и мире ХVII-ХХ вв. При этом подразумевалось, что искажения, каковы бы они ни были, будучи выявлены, могут быть в последующем и выправлены средствами научного анализа. Другими словами, актуальность научного познания не подвергалась сомнению: аналитической науке как таковой не ставилась в вину «ошибочность» технологического развития. Напротив, эта предполагаемая ошибочность и должна была быть выявлена в результате исследования. Сам же аналитический метод ревизовать не предполагалось.

Предпринятый экскурс в историю научного познания в Европе ХVI-ХIХ вв. имел, таким образом, целью обнаружить в его развитии или его приложениях какой-либо качественный скачок или, лучше сказать, качественный излом, приведший к ложно направленному или искаженному представлению о возможностях и целях преобразования природы, производимого в интересах человеческих сообществ средствами, опирающимися на научно-аналитический подход.

В самом деле, в целом ряде конкретных научно-технологических разработок без труда обнаруживаются просмотры и искажения, допущенные под влиянием  причин, не связанных с научным познанием как таковым - военной или хозяйственной необходимости и т.п., которые теоретически могли бы быть не допущены или относительно легко скорректированы. Но вместе с тем открывается настолько пестрая и разрозненная картина монотонно нарастающего поражения человечески адекватных условий бытия природы, что, взятая как целое, она не обнаруживает под собой общего основания. Либо это основание скрыто существенно глубже поверхностного слоя. Мощность этого поражения нарастает на наших глазах, а само оно принимает все более зловещие формы. Отравление Великих озер Мичигана дало новый толчок развитию экологии; затем был Чернобыль, где катастрофа возникла из каких-то мелочей. Но ни экология, ни анализ чернобыльской и других катастроф не дают ответа на происхождение самой неустранимости этих «мелочей», а также нарастающего разрыва между научным предвидением и реальностью: ошибки предвидения становятся все вероятнее, а их последствия все колоссальнее.

Этот тупик поверхностного исследования, очевидно, мог быть преодолен только в результате более глубокого проникновения в истоки - во временном (историческом) и собственно содержательном смысле. Работа в этом направлении была проделана, но ее итогом стало обнаружение качественного «излома» научного познания уже в самом его начале, в самих предпосылках аналитического метода. По крайней мере, в результате этой работы была выдвинута цепочка гипотез, таких, что множество разнородных фактов обрело общий подход, а враждебность по отношению к функциональной жизни насильственных преобразований природы получила хотя и гипотетическое и отчасти шокирующее, но обоснованное объяснение. Разумеется, его можно критиковать, но с учетом его собственных доводов. Именно эта версия является предметом настоящих заметок.

Предварительно дадим общую характеристику  предмета исследования.

Итоги технологического развития эпохи научной и промышленной революций ХVI-ХIХ вв. в Европе  и в особенности итоги форсированного развития в мире технологий ХХ в., в самом общем виде могут быть охарактеризованы как построение внутри земной природы искусственного («синтетического») мира - технологической цивилизации, и в его отношениях к природе можно усмотреть ряд черт, свойственных антагонистическому противостоянию. Граница между мирами неизменно ощущается как линия фронта, сам этот последний продвигается монотонно в одном направлении, а сравнение земной природы с шагреневой кожей стало общим местом. Этот нарастающий антагонизм - враждебность, непримиримость, несовместимость - сам по себе может быть ярко проиллюстрирован, но мы сошлемся лишь на общеизвестное изобилие литературы по так называемой природоохранной тематике (из последних изданий упомянем хотя бы книгу бывшего вице-президента США: А.Гор, «Неудобная правда. Кризис глобального потепления», изд-во «Амфора», СПБ, 2008 г.).

Технологии, те или иные, существовали, разумеется, и в донаучный период (в известном смысле можно говорить о «технологиях» даже в животном мире). Мы, однако, будем разделять наивные кустарные производства (к примеру, деревянной посуды в русской традиции) и технологии, в существенной мере использующие научный подход. Хотя четкую границу между тем и другим провести нельзя, мы будем выделять и в дальнейшем иметь в виду именно «наукопроизводимую» технологическую (равно и таковую же социальную и т.д.) цивилизацию. Не давая строгого определения, все-таки отметим, что в той мере, в какой та или иная технология использует научные результаты, она и может быть отнесена к «наукопроизводимой». Чем обусловлена необходимость подобного обособления? Можно видеть, что технологический натиск на природу резко обостряется как раз в связи с получением в ХVII-ХХ вв. крупных научных результатов; сама наука даже стимулируется внедрением этих результатов в практику. Притом, как нетрудно заметить, именно технологии, разделяющие рассеянные в природе компоненты и по-новому организующие их, т.е. технологии, могущие быть отнесенными к научному синтезу, оказываются не только производительнее, но и радикальнее прежних - традиционных и наивных. Стремительность развития современной технологической цивилизации набирается на протяжении всего полутора-двух последних столетий, т.е. в течение ничтожно короткого срока сравнительно с возрастом человечества - но исторически опять-таки совпадающего с периодом активного научного вмешательства в природу. На этом фоне традиционное производство той же кустарной посуды (читатель извинит нам это сопоставление) продолжает оставаться, на наш взгляд, занятием существенно безобидным. В таком сопоставлении вводимое нами представление о «наукопроизводимой» цивилизации позволяет, по нашему мнению, выделить предмет исследования содержательным образом.

2. У истоков научного анализа: элементарный опыт Галилея

Опуская исторический экскурс в ранние (античные) истоки аналитического метода, рассмотрим его некоторые положения, развитые в ХVII в. естествоиспытателем Галилеем.

...Пушинка и камень падают на землю одинаково скоро, но для того чтобы это проявилось, необходимо убрать трение воздуха, то есть убрать воздух! - таков вывод Галилея (1620 г.), который «де-факто» открывает эру нового естествознания и который (заметим вперед) приходится считать праисточником Чернобыля и чуть не всех вообще «побед» и несчастий прогресса. Далее мы попытаемся это показать.

Последуем пока за методом. Этот элементарный мысленный опыт как нельзя нагляднее выявляет соотношение научной модели и реальности. Пушинка и камень падают одинаково скоро:

- если убрать сопротивление воздуха;

- если пренебречь неоднородностью поля тяжести Земли (либо в опыте они должны падать из одной и той же точки пространства, но «одна и та же» точка не существует дважды во времени; не существует дважды, конечно же, и точка приземления);

- если пренебречь испарением пушинки и камня во время падения;

- если пренебречь различием воздействий на пушинку и камень магнитного и иных полей Земли, а также воздействия Луны, Солнца, самого испытателя...  И т. д. и т. д.

Другими словами - если пренебречь всем, что составляет реальные пушинку и камень и реальные условия их падения, всей их неповторимостью и всей бесконечностью содержания опыта, оставив от этого содержания только заложенные нами же понятия скорости, ускорения и т. д., то есть, выжав из опыта как раз повторимую, - но уже только мысленно, - а в опыте для нас главную часть. Главное же назначается испытателем по вдохновенному (пусть будет утешительнее - гениальному) произволу и в виде гипотезы навязывается опыту. А уж последнему остается соглашаться или опровергать. А что еще остается опыту? Он перед нами во всей полноте, но мы озабочены лишь одной его проекцией - нашей гипотезой...

Согласимся, что подобное абстрагирование и навязывание опыту ведущей мысленной идеи (научной гипотезы) составляет на этом этапе существо нового анализа.

Идея, как это известно, может быть поверена только идеей, поэтому нет и не может быть экспериментального подтверждения никакой теории, за исключением эксперимента мысленного (главным образом, им и пользовался Галилей. Вот его классическое рассуждение: возьмем тяжелое тело; рассечем его мысленно на две части; зададимся вопросом: будет ли оно падать как одно тяжелое тело или как два легких? Ответ единствен: тяжесть тела не влияет на быстроту его падения. Иными словами, пушинка и камень падают одинаково скоро в мысленном эксперименте - то есть, говоря еще определеннее, в головах у Галилея и адептов физики и (полагаем) нигде более. В живом же воздухе живой Земли и где угодно в реальности пушинка и камень падают как им Бог на душу положит и, разумеется, по-разному. Для практики же довольно и приблизительного (и даже мысленного) подтверждения...

Перед нами, по существу, готовая научная методология (точнее, структура ее аналитической части) - каковой, в главных чертах, она сохраняется четвертый век.

В самом деле (повторим), испытанию опытом (и последующей коррекции) подвергается только наша же модель явления или предмета - в мысленном представлении тонкая и идеальная, на деле же, как раз грубая или менее грубая относительно жизненного явления и реального предмета.

Это и понятно. Описать явление математически во всех бесчисленных его внутренних и внешних взаимосвязях нельзя (хоть оно все перед нашими глазами), а описать его в модели можно - и в том, собственно, состоит достижение Галилея и последующей аналитической методологии. Но для построения идеализированной модели необходимо упростить явление, пренебречь второстепенным в нем, мешающим математической ясности, - а таковым для модели будет, но определению, все, кроме нее. Не означает ли это (как мы и видели), что необходимо пренебречь всей реальностью? - Ведь необходимо считать несущественным практически 100% условий явления, кроме самой ничтожной, исчезающе малой их части, - которая, заметим вперед, всегда будет исчезающе мала сравнительно с бесконечным пренебреженным, как бы в последующем ни уточнялась модель. По некоей иронии эта исчезающе малая часть условий явления именуется его содержанием, - хотя есть лишь содержание модели.

Но выкладки теории - это только первый шаг. При последующем внедрении теоретической модели в практику идея (не только, конечно, научная, но и любая иная) сама становится реализованной. Она вступает в контакт с пренебреженным, о коем не ведала. Воплощаясь, втискиваясь между бесчисленным «второстепенным», она принуждена либо считаться с ним, как пушинка и камень с воздухом, либо (все чаще) сокрушать и опрокидывать его. Если на первых шагах теории (механика и ее производные: гидростатика, акустика и др.) ее внедрение не несет природе драматических новшеств (это еще вполне «свое»), то с усложнением и углублением знания отрыв модели от явления и опасность упрощения начинают быстро нарастать. Можно утверждать, что, ставя во главу исследования натуру, аналитический метод оторвал бесповоротно от натуры научную модель: относительная победа Галилея содержит зачаток абсолютного поражения.

Итак, научный закон существует (по крайней мере, «в чистоте») в ученых головах и на бумаге - в реальности же «осквернен» бесчисленным «второстепенным». Однако, хоть и мысленный, закон получен, а это не шутка! Пускай он применим в настоящую силу только к призракам, - он будет применен к реальности, даже и к такой, где потребуются уточнения, многие уточнения, модернизация самой модели, за уточнениями дело не станет. Удачно введенные абстракции много значат в логическом обосновании, - но куда более (что главное) на практике! Очень скоро метод абстрагирования и мысленного подтверждения, апробированный Галилеем, стал давать практические результаты, которыми стало выгодно пользоваться. Успехи практической механики и послужили поверкой свежеиспеченного метода.

Из проведенного элементарного рассмотрения можно заключить, что познание явлений природы аналитическими средствами, по меньшей мере, не вполне надежно. Нам возразят, что нельзя же извлечь блага из применения существенно неверного закона, стало быть, есть же научное предвидение? Но, в отличие от теоретиков прошлого, мы как раз имеем возможность опираться на практический итог - значительный ущерб для земной жизни от научных технологий ХХ в. По существу, создание внутри нее враждебной ей (несовместимой с ней?) структуры. Такая цель, разумеется, не ставилась и не могла ставиться наукой. Как видим, тотального торжества искомого блага нет, при суммарном вреде, да каком! А из создания искусственной структуры, враждебной земной жизни, не следует ли, что сами основания (приемы, алгоритмы) строительства в какой-то своей части ложны?

Мы утверждаем - они ложны в самом корне.

Но что же означает тогда «подтверждение опытом», знаменитейший «решающий эксперимент», - что такое он подтверждает?

3. Аналитический метод: ретроспектива перерождения.

Относительная безобидность начальных успехов («невраждебность» по отношению к живой природе), а главное, прямая практическая выгода от использования научных результатов обусловила стремительное развитие науки в Европе и ее растущий авторитет. Если прибавить к этому создание к началу ХIХ в. вполне удовлетворительной модели Солнечной системы, не приходится удивляться тому, что успех математического описания столь грандиозного объекта, как мироздание, окрыляет ученых. Мы, с позиции сегодняшнего опыта и нашей задачи, должны отметить, что уже и в этом случае точной модели нет и не может существовать: количество известных астероидов растет, меняются известные массы участников движения, обнаруживаются (или, при детальном рассмотрении, отвергаются) новые циклы и т.д. Бесконечность математического описания неискоренимо дурная, и это никак не умаляет заслуг Лагранжа, Лапласа и других корифеев анализа: пренебрежение второстепенным неустранимо лежит в основании анализа; отсюда и непрерывное уточнение модели.

Извлечение идеи из явления - идеи, очищенной от несущественного и несовершенного в предмете - от всего «портящего» идею и даже (говоря точнее) от существенного, но второстепенного по отношению к идее, - восходит к древности, к Платону; но ни Платон, ни даже Кеплер не мечтали о большем, чем о возможности предсказывать природные явления. Теперь ситуация коренным образом меняется: наметился поворот от всемогущего Бога к всемогущему Человеку. Является дерзновенно новое: от расчисления уже данного нам в сущем (астрономия) делается бесповоротный шаг к использовании теории для создания (синтеза) того, чего не ведала природа (поначалу невинного инструментария, как барометр Паскаля и т.п.), а все чаще, чего не бывало и в помине: идут в работу пар, взрыв... Маховик «внедрения» закручен. Синтетическая идея уже теснит, но еще не раздавливает фрагменты Живого: еще есть куда теснить. Некоторое насилие над живой тканью природы не только не ставится в вину науке, но воспринимается в победительном контексте.

Нельзя, однако, не видеть, что по мере углубления знания теория не просто предвидит не всё: она предвидит всё менее - считая даже только то, что обнаруживается близкими потомками. Если поначалу - хоть в той же модели Галилея - ее практическое внедрение не несет серьезной угрозы жизни (в реальности тела падают медленнее, чем в безвоздушной теории, но это не приносит природе драматических новшеств), то с усложнением и углублением знания являются все более чуждые земной жизни процессы - а там и вещества, и излучения. Радикально новое содержание вливается в «старые мехи», быстро обретая традиционные формы «отламывания палок у природы» - со все нарастающими негативными последствиями. На глазах у каких-нибудь двух-трех столетий естествознание, а за ним наука об обществе делается все изощреннее в своей работе с абстракциями - но пренебрежение «второстепенным» делается менее и менее мотивированным и вразумительным, более и более вынужденным... Можно сказать, что чем сложнее явление, тем сомнительнее в отношении важных последствий становятся предсказания теории, тем меньшую положительную ценность начинает представлять наука!

Уже учение о теплоте (XIX в.), с его практическим последствием - нарушением кругооборота энергии в атмосфере Земли, являет признаки неверного в корне отношения к природе: рассматривается только потребление, важен лишь высокий КПД. То же относится к учению об электричестве, еще более - к химии и экономике, еще более - к генетике и квантовой физике. Все перечисленное, казалось бы, корректное в теории, ведет к прожиганию ресурса в нарастающих масштабах и, в недальнем итоге, к надругательству над жизненной средой и человеком.

С проверкой теории дело обстоит не лучше. «Решающий эксперимент», поверяющий гипотезу, поначалу простой и достоверный, становится все более изощрен и длителен, многомерен и сложен в анализе, все более дорог и сам по себе все более опасен. Та дотошность и достоверность, которой когда-то достигал Паскаль, испытывая гипотезу об атмосферном давлении, давно забыта уже по своей невозможности. Ко времени, когда в опыте достигается необходимая коррекция, естественная жизнь уже частью загублена и впору залечивать последствия. Ввиду ограниченности возможностей эксперимента в наше время он все шире заменяется компьютерным расчетом: суррогат модели поверяется суррогатом опыта!

А между тем жизнь торопит: ни мир, ни наука не отказываются от сиюминутных выгод внедрения научных открытий в практику. Явная их польза превалирует: польза военная, польза усиленной разработки ресурса. Понемногу и неприметно Большая Наука перерождается, обращаясь, в известном смысле, в свою противоположность. Строительство «синтетического мира» началось - и подчиняется отныне собственным законам. Отторгнутый внутренне от природы, этот мир укрепляется силой собственной логики, полагая природу служанкой своих потребностей, а ее ресурсы, саму ее жизнь - своим материалом. Работают горение, взрыв, химический синтез, являются уже прямо враждебные окружающей жизни процессы, вещества, излучения... «Синтетическая» идея вступает, наконец, в антагонизм с действительностью, которая прямо или косвенно противостоит ей, порождая результат, скрыто или явно обратный поставленной нами цели. Сказочный джинн, вышедший на волю, исполняет наши желания, - но так, что впору забирать их обратно. Познанная нами ничтожная доля истины - на самом деле исчезающе малая, теряющаяся в ней, неотличимая от нуля, - ложится в основу искусственного мира, в котором ее «правота» по определению уже непререкаема, как правота закона Ома в радиосхеме, - да только сам он, этот мир как целoe, увы, все более и более угнетает своей «жизнедеятельностью» натуральную жизнь! Предполагается самым искренним образом, что мы продвигаемся в познании - между тем, как мы ускоренно «продвигаемся» в строительстве искусственного мира, все более и более враждебного живой природе. Перевертывается, наконец, само качество научного знания: ценность его парадоксальным образом меняет знак. Окончательной реальностью становится построение внутри природы, за ее счет, «синтетического мира», враждебного жизни (следовательно, человеку). Неприметно для теории земная жизнь делается для нее целиком «второстепенной».

При таком, уже никак не безобидном, развороте дела становится, на наш взгляд, правомочной интерпретация результатов «решающего эксперимента» (подтверждающих ту или иную гипотезу) как подтверждающих некую, в лучшем случае, фрагментарную истину - между тем как опровержение идет, так сказать, по линии истины целостной. И в таком случае суммарный результат синтеза приходится считать уже не подтверждением научной гипотезы (массива гипотез и каждой в отдельности), а ее опровержением практикой - что, по критериям самой науки, не является ли опровержением ее адекватности, опровержением самой правомочности метода?

4. Корни антагонизма

Из сказанного можно прийти к предположению, что причина нарастающего антагонизма синтетических представлений и функциональной жизни может лежать как раз в пренебрежении «второстепенным», - что неустранимо присуще анализу.

Но мыслимо ли усомниться в аналитическом методе? Не проще ли предположить, что необходимы лишь более сложные, тонкие модели природных явлений?

Вернемся на шаг назад: мыслимо ли усомниться в математической модели, подтвержденной тысячью тысяч опытов? Если, сосчитанное по уравнениям Максвелла, все работает: вращаются электромоторы, излучаются предсказанные теорией поля; если рассчитанные в модели механизмы ведут себя с невероятной точностью почти так, как должны согласно теории?! Мы даже уверенно ждем, знаем, что сосчитанное заработает по теории, а если нет, - то ведь теория не спит: уточнит, а то и переворотит собственные основы, но заставит опыт объясниться! Быть может, вот это-то приспособление модели к практике - итерационное, по шагам - через сколько-то шагов явит нам... истину?

Можно обоснованно полагать, что не успеет - или успеет только в простейших случаях: механике и т.п. (и явит не истину, а ее приемлемый суррогат). Вдумаемся: если понадобились пятнадцать веков и гений Кеплера, чтобы «скорректировать» то, что еженощно сияет перед нашими глазами, то каковы могут быть ожидаемые сроки для удовлетворительной коррекции... ну, хоть моделей генетического синтеза (клона) - если применением невинных электродинамических уравнений Максвелла (по сегодня вызывающих у просвещенного человечества восторги дитяти) уже разрушено полмира??

Приходится говорить уже не о «недостаточности», грубости модели, не об «уточнениях» ее. Дело не улучшается, а ухудшается от углубления научной модели и ее детализации: уточняя модель, мы не приближаемся к истине, а удаляемся от нее, изготовляя столь же абстрактный и неживой, но только более похожий ее муляж. И чем глубже, подробнее теория, тем меньше надежд! Если при отсутствии строгости еще вероятен благоприятный компромисс с реальностью, то строгая теория уже точно позабыла включить в себя миллион чего-нибудь «второстепенного» - подобно Госплану, который предусматривал все, кроме крушения системы.

Можно сказать, что нынешняя жизнь еще не уничтожена благодаря «недознанию» науки, остаточной эластичности научных моделей. Внедрение их в практику остается относительно бескризисным в меру наличия в моделях пустот, которые кое-как осваивает жизнь, - примирение оказывается еще возможным. Если будет «просчитано» глубже, модели станут всеохватней, уходить от них природе станет тяжелее. Природу не скопируешь и не обманешь куклой - при внедрении самой изощренной модели природа распознает подделку, но ей придется затратить на борьбу с нею больше сил: рывком она вывернется из сети, но может не ожить более.

Пограничные попытки «вживления» научной модели в практику (вроде овечки Долли) чреваты отторжением, которое, полагаем, будет еще мучительнее для земной жизни и катастрофично по своим планетарным последствиям.

Так что же в таком случае: «неверен закон Ома»? Что неверного, что такого заведомо опасного заключено в расчислении хода планет? В законе Ома? В формуле ДНК? Что вообще происходит при извлечении научного закона, этого «закона для нас» из его живого бытия в глубине сущего - превращается ли он, как бы автоматически, в некую свою, враждебную нам, противоположность?

Можно предположить, что ложь заключена не в «законе Ома», а как раз в том, что он вычленен из реальности, где он действовал наряду с бессчетным множеством других, неведомых нам, - где его действие обладало мерой, свойственной жизненным процессам. Он действовал среди других живых законов, не был отчленен от них; он существовал в невыявленном, неопознанном, но живом виде, не проявляясь в одиночку, но взаимодействуя с великим множеством таких же. В «синтетическом мире» действует его оголенная логика. Изолированный, он, так или иначе, превращается в служителя мертвого искусственного мира. Можно сказать, что закон омертвляется при нашем его познании, и в таком случае мера его выявления парадоксальным образом есть и мера его ложности. С «приходом публичности», в законе, если можно так выразиться, «отмирает душа». Как слепая лошадь, ходящая по кругу, он «работает», служа искусственному миру: его принудили, и он утратил жизнь, приобретя ярмо.

В таком предположении аномальное технологическое развитие является на самом деле закономерным тупиком математизированного описания природы: отделяя «второстепенное» и расчленяя неделимое, научный анализ познает не мир, а его неживое подобие, сходное с миром примерно так, как отрубленный палец сходен с живым, то есть (продолжая не слишком приятное сравнение), познает не  палец, а отрубленный палец.

Немудрено, что уже при такой неполной победе разума удалось наполовину извести на Земле самоё природу...

Приходится признать, что, поманив нас познанием мира, аналитический метод оборотился инструментом его преобразования, а там и подавления жизненных процессов Земли. Пренебрежение «деталями» оказывается пренебрежением душой природы и с нею - душой самого субъекта-исследователя, а разорение обеих душ есть прямой результат логического моделирования. На месте познания оказался подверстан лукавый искус...

Из увиденного в таком ракурсе суммарного результата наукопроизводимых преобразований следуют выводы, весьма далекие от общепринятых.

Если главная сила науки - в подтверждении ее практикой, а ее главная ценность - в предсказании практического результата, то практика нашего века - именно, доведение земной жизни до опасной грани - не подтверждает, а опровергает аналитические теории и фактически если не опровергает, то существенно ограничивает  правомочность самого логико-аналитического метода.

Ставя всегда частные, но всегда так или иначе благие, положительные цели, мы при научном посредстве достигли цели явно и ярко отрицательной, то есть, как ни говорите, обратной.

В согласии с тем самым приматом эксперимента над теорией, который в науке провозглашен критерием истины, мы должны определить математизированное (вообще логизированное) естествознание как набор знаний (фактов, истин), суммарно опровергаемых практикой реального разрушения при созидательных целях, следовательно, ложных. Нетрудно заметить, что это опровержение имело место всегда, оно идет непрерывно в веках, незаметное поначалу и нарастая, делаясь убедительнее по мере роста опасности.

Если цель познания - благо, то, судя по результату, не остается попросту ничего иного, как признать ограниченность  научно-аналитического метода именно в части достижимости посредством этого метода цели блага. Соответственно, приходится признать, что научные законы - по крайней мере, в их вычлененном виде - не могут быть истинными законами природы, но в лучшем случае,  суть никак не более, чем фрагменты их поверхностного слоя.

Но, как мы видим воочию в повседневной практике, их, т.е. уже этих фрагментов, оказывается совершенно достаточно для строительства мертвого искусственного мира, через посредство которого они сами (как бы невольно) проявляются как антагонисты функциональной жизни.

В итоге, ставя как будто одни положительные, но неизменно узко понимаемые (и неизбежно таковые в будущем) цели, научное знание не в частях, а в целом оказывается отвергнуто практикой уже ХХ в., ибо по достижении их внутри природы выстроен - и с неизбежностью должен был быть выстроен - сугубо враждебный ей активный саморазвивающийся мир, по-своему убежденный в своей правоте - использующий природу исключительно как материал, прорастающий в ее живые ткани и замещающий их собой - что позволительно квалифицировать как уже злокачественное перерождение технологической цивилизации.

Исходя из вышеизложенного, основополагающую причину этого фронтального  противостояния миров - «синтетического» и живого - следует усматривать в том, что  в природе, истине, тайне (рассматривая эти понятия  в данном случае как синонимы)  нет вовсе второстепенного. Бесконечное не заменяется конечным, Земля не имеет «форму шара» (ни также сплющенного сфероида), вода не имеет «формулу Н₂О» - та и другая целиком состоят из бесчисленного «второстепенного», куда представления геометрии и химии - представления моделей - входят как исчезающе малая часть. В этом контексте аналитическое естествознание выступает как добросовестная и последовательная «клевета на природу». Нет двух одинаковых комаров и двух одинаковых молекул, и сама суть живого непрерывно ускользает от анализа, оказываясь то и дело в «мелочах».

Более того, можно заметить, что в сильнейшей и неожиданной степени ничто в реальном мире прямо-таки не желает быть второстепенным и отброшенным! И вот при внедрении теоретических схем в практику все в реальности, пренебреженное и отброшенное (т.е. все практически 100% ее), борясь за полноту своего существования, за само свое существование, вывертываясь, выпрастываясь из-под насильственных моделей, порождает результат, нами не только не ожидаемый, но, непосредственно или опосредованно - и в перспективе все менее дальней - обратный нашей цели! (примеры тому можно умножать без числа). Можно образно охарактеризовать это как своего рода «ревность реальности» к ограничениям, которые ей навязываются.

И более того. Развивая данное воззрение, утверждение об отсутствии в истине и природе второстепенного, на наш взгляд, можно еще усилить.

Как раз главным содержательным признаком истины должно полагать ее бесконечность, но именно ею мы вынуждены пренебрегать. Ибо только ценой ее усечения возможно строить познаваемые (заведомо конечные) логизированные модели -- проекции, версии истины.

А коли так, возможно ли познать истину, пренебрегая главным в ней?

В моральном аспекте можно говорить о прямом вреде систематического моделирования природы, - а равно и о вреде большинства фундаментальных исследований: не явится ничего нового, кроме нового оружия, нового надругательства над тайной жизнью природы, нового подрыва оснований жизни. Нелепо возлагать надежды на инструмент, когда остается неизменной внутренняя установка самого человека. Ищущий облегчения не изнутри, а извне себя обречен на новые трудности. Все уловки и спекуляции прогресса - телевидение, компьютеры, системы связи и т.д. - расширяют равно возможности добра и зла, значит, само по себе - это не прогресс (а в силу неизменно большей активности зла это - несомненный регресс). Не сбылись - и не сбудутся надежды на то, что на этом пути нас ждет улучшение жизни, напротив, перейдя опасную черту, мы явным образом достигли ее ухудшения. Как ясно из вышесказанного, иного быть и не могло. В экологической катастрофе (а именно так следует квалифицировать углубляющийся кризис технологического отравления Земли) непосредственно повинен «взломный» характер научного анализа, расчленяющего неделимое целое, познающего мертвую, в сущности, абстракцию. На ее основе может быть выстроен только мертвый же, якобы «необходимый», а на деле убийственный для живого современный технологический мир.

Отвергается ли тем самым инструментарий науки? До известной степени, да; по существу отвергается (и не произволом философа-теоретика, а фактом, который у всех перед глазами) не Наука, а ее Великая Претензия: претензия на овладение истиной. Речь идет о новом, более скромном (хотя почтенном) месте ее в культуре - месте, которое можно обозначить как «инструментарий разума» - не более, но, разумеется, и не менее. Специфика, ответственность и риски обращения с этим инструментарием подразумевают неустранимую неполноту нашего знания последствий - и эта неполнота ускоренно нарастает.

Итак, извлечение идеи из явления (построение научной модели) предполагает пренебрежение в нем «второстепенным», однако выделяемое при этом «главное» (собственно идея) является в существенной мере произвольной абстракцией, а в пренебрежении оказывается, по существу, все содержание явления в его полноте; эта неадекватность моделирования неустранимо присуща аналитическому методу, имеющему дело лишь с конечными моделями;

- при своем внедрении в практику идея становится сама реальной и вступает в конфликт с пренебреженным, о коем не ведала; этот конфликт усугубляется с расширением и углублением знания от незаметного (механика) до полного отторжения и достижения результата, непосредственно или опосредованно обратного нашим целям; исторически можно говорить о качественной деградации научного предвидения: ошибки предвидения становятся все вероятнее, а их последствия все колоссальнее;

- дело не улучшается, а ухудшается от уточнения модели, поскольку, будучи конечным, содержание модели остается исчезающе мало сравнительно с бесконечным содержанием явления, а возможности соответствия идеи и жизни сужаются вследствие обрубания возможностей, - к тому же нарастает разрушительный эффект;

- несмотря на столь существенную неадекватность научных представлений реальному явлению, их оказывается совершенно достаточно для строительства искусственного мира, в котором их правота, по определению, непререкаема, - но только сам он, этот мир как целое, становится более и более враждебен жизни природы (следовательно, человека) и сегодня угрожает уже ее основаниям;

- подобный результат, естественно, не ставился и не мог ставиться целью научного синтеза; таким образом, общественная практика, в суммарном итоге, не подтверждает, а отвергает научные представления в части действительно адекватной познаваемости явления аналитическими средствами, что, по критериям самой науки, является их опровержением: на месте познания оказался подверстан лукавый искус;

- предположительно, неадекватность как таковая не присуща имманентно тому или иному научному закону, но заключена в том, что в сердцевине живой реальности он существует наряду с великим множеством других, неведомых нам, действуя с тем же правом, что они; мера его действия там отвечает мере жизненной целесообразности функциональных процессов природы; будучи извлечен из реальности, изолирован, аналитический закон служит строительству мертвого синтетического мира, через посредство которого выступает уже антагонистом планетарной жизни;

- можно заключить, что сравнительная простота алгоритма строительства «синтетического мира», традиционно воспринимаемая как победа разума, является на деле коренным изъяном научно-аналитического метода: в реальном мире нет второстепенного, и в этом, в последнем счете, состоит причина  антагонизма наукопроизводимой цивилизации и жизни на Земле. Закономерным следствием является то, что мы находимся не «на пороге», а уже за порогом экологической катастрофы, на относительно пологом ее участке, и крутизна свала в ее необратимость монотонно нарастает.

Отметим в заключение, что подобное «отрицание отрицания», разумеется, не ново в общественном развитии; новым является то, что мы, кажется, в силах сокрушить земную жизнь, - при любом мнении на этот счет, не нами созданную. Возможно, настоящая попытка исследования корневых причин происходящего представляет в этой связи отнюдь не только абстрактный интерес.

Выскажем и еще одно общее соображение. Значение и место научных представлений в сегодняшней культуре европейского генезиса, на наш взгляд, существенно завышено. Придание абсолютной жесткости научной парадигме перегружает ее мировоззренческой ответственностью, тогда как относительно более корректный (научный, если на то пошло) подход (в котором и собственно новым является, возможно, лишь придание гносеологической значимости факту крупномасштабного поражения планетарной жизни) выявляет, по нашему представлению, как раз истинное - охранительное, даже по-своему «жреческое» - назначение Науки по отношению к «правам природы» (последние заведомо выше «прав человека», поскольку включают их в себя). Осознания своевременности такой «перезагрузки» мы вправе ожидать от мировой интеллектуальной элиты, составляющей научный корпус. О научном инструментарии, ограниченная истинность которого неоспорима, речи при этом вообще нет - «отменить» или «забыть» однажды открытое не представляется нам ни возможным, ни необходимым.