Даже в очень концентрированных и при этом, казалось бы, вполне теоретических дискуссиях их участниками сплошь и рядом реализуются стратегии фоновой идеологии, аналогичные тем, что работают в системах власти, в масштабах социума и государства – с теми же иллюзиями деидеологизации и эффектами идеологической дрессуры, манипуляции сознанием аудитории, оппонента, а часто и своим собственным. То, что власть посредством идеологии проделывает с массой, человек легко повторяет в споре или в общении с самим собой – самовнушением, самооправданием, рационализацией, идеализацией и пр. «Сознание для других» реализуется в «другом себе» по тем же лекалам. Схемы господства и подчинения реализуются в том числе и как схемы идейного господства над собой – и (или) подчинения себе, своим же собственным внушениям и концептуализации. Полемика уподобляется идеологическому микросоциуму.

Выступлению, предварившему данную статью [Рубцов web], в рамках Общеинститутского семинара ИФ РАН предшествовали доклады Э.Ю. Соловьева «Философия как критика идеологий» [Соловьев web; Соловьев 2016; Соловьев 2017] и В.М. Межуева «Философия как идеология» [Межуев web; Межуев 2017]. Различия этих подходов напоминают о разнообразии форм суждения об идеологии с позиций философии (см.: [Малинова 2003; Любимова, Рубцов, Сыродеева 2016]). Такого рода принципиальные различия в подходах часто не отслеживаются участниками полемики, дискутирующими по конкретным поводам, но при этом реализующими «по умолчанию» гораздо более общие интенции, друг с другом плохо совместимые или несовместимые вовсе. Вышеозначенные доклады одновременно и схожи внешне, и различны по установкам. На первый взгляд, это полемика внутри одного интеллектуального тренда и поколения, одной философской культуры. Но вместе с тем в ней реализованы разные установки в зазоре между чистой теорией и живой реальностью, а тем самым и разное конституирование самого предмета. Не случайно В.М. Межуев начинает свой доклад с заявления о том, что в тексте Э.Ю. Соловьева «Философия как критика идеологии» ему непонятны «всего» три момента: что такое «философия», что такое «идеология» и что такое «критика». Даже если это всего лишь литературный «арабеск», проблема есть, и она много шире семантических неурядиц.

Речь не о формальных определениях ключевых понятий дискуссии. Гуманитариям, чувствительным к симуляции «строгой научности», вообще свойственно избыточное доверие к возможностям лексических, формальных дефиниций. Однако эти процедуры, как известно из логической семантики и теории определения, далеко не всемогущи. В любом случае они упираются в альтернативу «дурной бесконечности», когда приходится вводить все новые ранее не определённые термины, и «порочного круга», в котором понятие рано или поздно определяется через самоё себя. Не менее приемлемыми и даже необходимыми считаются и другие типы определений: операциональные, остенсивные, контекстуальные. «Попытка избежать порочного круга в лексических определениях приводит к другой крайности – к так называемой дурной бесконечности. Выход из этой альтернативы состоит в допущении внелингвистических – остенсивных и операционых – определений, в рамках которых некоторое число терминов, так называемый “минимальный словарь”, усваивается познающим субъектом с помощью непосредственного соотнесения этих терминов с воспринимаемыми наглядными (“остенсивными”) или поведенческо-праксеологическими ситуациями или контекстами. Семантическая теория в конечном итоге должна опираться на поведение и праксеологию» [Попа 1976, 110–111].

Из представленных в дискуссии контекстов достаточно ясно, о какой философии, идеологии и критике идёт речь. Вопрос скорее в том, насколько эти трактовки актуализированы в плане их соответствия расширенному смысловому объему проблемы, как она представлена теоретически и особенно практически здесь и сейчас – в наше время и в наших условиях. В новой ситуации этого смыслового объема может элементарно не хватать. Речь, таким образом, даже не о конкуренции частных трактовок и соревновании дефиниций, но об изменениях в задачах, смыслах и самих формах существования философии и идеологии. Не исключено, что в условиях постмодерна вообще уже нет той «вечной» философии, которая поддерживает этот спор и эту борьбу, и нет той привычной открыто торжествующей идеологии, с которой эта философия продолжает бороться.

Более того, предметный анализ показывает, что этой прежней, хорошо различимой и организованной идеологии все меньше уже и в самой политике. Идеологическое сохраняется, но в новых ипостасях и других организованностях. В результате можно писать очень разумные, неотразимые и даже отчаянно острые тексты, но с практической точки зрения это будут ковровые бомбардировки оставленного плацдарма. При этом позиции «нового идеологического» окажутся незатронутыми.

Фундаментальное различие в самих интенциях философствования обнаруживается и в более общем, в том числе отечественном опыте. Строго говоря, это вообще два разных типа интеллектуальной работы – исследователей и исследований. Либо это подчёркнуто академические и отвлечённые спекуляции от автора к автору, от мысли к мысли и из книги в книгу (философия как самодостаточная эволюция идей и представлений). Либо, наоборот, погружение в «злобу дня» и отталкивание от той или иной жизненной проблемы, «внешней» по отношению к собственно философской теории. Вечный спор между «правильным» и «полезным». В своё время у нас эта «практическая», а в известном смысле и политическая ориентация философии усиленно продвигалась И.Т. Фроловым, всей стратегией тогдашнего журнала «Вопросы философии». Поскольку трудно было рассчитывать, что научная идеология так легко впустит на свою территорию практическую философию, предпринимались в основном обходные манёвры: «философия и актуальные проблемы современности», «философия человека» и пр.

В наше время одним из наиболее продуктивных примеров «философской работы» является биоэтика, основы которой в России заложил Б.Г. Юдин, продвигавший это активно развивающееся направление как на отечественной почве, так и во взаимодействии с международными биоэтическим сообществом. Такая деятельность менее ориентирована на «написание книги», но предполагает систематическое и концептуально, методически выверенное взаимодействие как с философской и научной средой, так и с практикующей биомедициной, межгосударственными институциями, законодательной и исполнительной властью, гуманитарными и религиозными организациями. В последнее время Б.Г. Юдин формулировал эту позицию следующим образом: «философия как гуманитарная экспертиза». Здесь философия фундаментальных апорий вплоть до критичных переходов жизни и смерти неотделима от идеологии живой, реальной деятельности.

Различия исходных установок, условно говоря, универсализма и вмешательства обычно хорошо видны, хотя чаще их списывают на особенности профессионального этоса и личного темперамента. Иногда приходится даже слышать, что такого рода прямо актуализированная интеллектуальная и коммуникационная деятельность, при всем к ней уважении, вообще не есть философия. При этом не учитывается, что здесь проявляется гораздо более общая тенденция в философии постмодерна и, в частности, прагматизма. Ричард Рорти считал, что философия в традиционном смысле слова все более ограничивает свои универсалистские претензии на высшее интегративное знание, компенсируя такого рода «потери» непосредственным подключением ко всему комплексу актуальных жизненных проблем (Рорти называл этот «смазыванием поверхностей»). Таким образом, у этой актуализированной и внедряющейся, проникающей философии есть своя идеология, и у этой идеологии есть своя профессиональная, авторитетная философия (подробнее см.: [Рубцов (ред.) 1997]).

Такого рода интенции решающим образом влияют на выбор отношения к идеологии с позиций либо отвлеченно-«теоретической», либо актуально-ориентированной, «практикующей» философии. Э.Ю. Соловьев так комментирует жанр своего текста: «Это ни в коем случае не теория идеологий (занятие социологическое). Это ориентирующая схема контридеологической аналитики, которую философское просвещение, если оно еще возможно, должно противопоставить нынешнему массированному наступлению на разумность» [Соловьев 2016, 6]. Даже если сомневаться в корректности именно социологической прописки теории идеологии, эта актуализированная контридеологическая позиция по-человечески, граждански совершенно понятна и обусловлена хорошо узнаваемым политическим контекстом. Здесь как раз предельно ясно, чем аналитик озабочен в конфликте философии и идеологии и с чем он считает необходимым разобраться в концепции и в жизни. Доклад В.М. Межуева в этом отношении, наоборот, более тяготеет к универсалистской традиции – классический «метанарратив». То, что Д.Б. Дондурей в своей редакторской практике называл «взглядом из окна», здесь если и присутствует, то явно на втором плане.

Конфликтное взаимопревращение и взаимопроникновение философии и идеологии вынуждает признать, что у нас нет ни малейших оснований не исследовать позиции друг друга точно так же, как мы исследуем подноготную всех других идеологий, являющихся для нас предметом критического анализа. Тем более интересно, когда даже ученики Маркса в анализе идеологий представляются друг другу ничем земным не замутненными источниками чистых идей. Аналитические техники «Немецкой идеологии» или «18 брюмера...» применяются к чему угодно, но не друг к другу и не к самим себе. Будто из вежливости, из поля зрения анализа и самоанализа исключаются интересы и скрытая ангажированность, предрассудочные формы, объективации, не зависящие от сознания, и пр.

Вместе с тем у нас нет никаких прав на привилегированное положение, которое выводило бы из-под такого рода критики и самокритики. Ничто не отменяет необходимости отслеживать в любом философствовании об идеологии собственную идеологическую установку, формирующуюся под воздействием внешнего живого контекста. В реальности все ещё сложнее. В отношении коллег мы «физически» не можем и методологически не имеем права об этом не думать, но и каким-то образом ограничены в возможности откровенного публичного высказывания. На этой констатации приходится остановиться из опасения этических и межличностных напряжений, хотя именно здесь скрыты мотивы выбора между «башней из слоновой кости» и «смазыванием поверхностей». Ничего личного – только напоминание о возможностях аналитической антропологии и социологии, продуктивной бесцеремонности биографического анализа и т.п.

Тем более значим анализ контекста, в который погружена дискуссия ближайшей предысторией и близкими обстоятельствами. Если прошлые поколения могли сказать о себе «все мы вышли из сталинской шинели», то и сейчас следы переживания советских реалий часто решающим образом влияют на отношение к идеологии вообще и на характер работы с самим этим предметом.

Потребность в коррекции представлений об идеологии в нашем случае задана крутыми изменениями в транзите от советской к постсоветской модели и особенно новейшими мутациями всей сферы идеологического. Однако начинать приходится с анализа пусть отчасти условной, но все же достаточно внятной идеократии советского издания.

Важный признак – главенствующее положение идеологии в структуре мифа-основания государства. Генсек явно или подспудно выступал как идеолог – если успевал дотянуть до этого статуса. В своё время был подготовлен циркуляр, предлагавший в номенклатурных изданиях впредь именовать Маркса, Энгельса и Ленина «основоположниками» – позиция «классика» освобождалась для Брежнева. Далее по списку: секретарь по идеологии как второй человек в государстве, позиции идеологического отдела ЦК, сравнимые разве что с орготделом; место идеологии в экономике, управлении и политике, в самосознании общества и т.д., включая систему образования и политпросвещения. На идеологии держалась презентация страны в мире – вся «мягкая сила» глобальной экспансии, от соцлагеря до мирового коммунизма и освободительного движения в целом. Издательство «Прогресс» не случайно попало в «Книгу рекордов Гиннесса».

Вместе с тем нельзя не учитывать ряда принципиальных условностей такого рода идеократии. В строгом понимании идеократия, подобно бюрократии, обычно интерпретируется как «власть текста». Что не исключает в такого рода системах и прямо противоположного – реализации отношений господства и подчинения в форме «власти над текстом». У политиков и идеологов, как и у чиновников любой позиции в бюрократической вертикали, это принято скрывать. Классический пример – имитационная борьба советского режима с тем, чего не было: с «догматизмом» в идеологии и «бюрократизмом» в управлении (подробнее об этом см.: [Рубцов 1991]).

В отличие от рациональной бюрократии по Веберу, этот тип «власти стола» реализуется не в слепом повиновении норме, а, наоборот, в свободе манипуляции (норма как «надел кормления»). Помимо коррупционной составляющей в этой власти важен статус чиновника, самооценка его лично, группы и всего класса, вплоть до политических возможностей. Отсюда болезненная реакция на нормы прямого действия (тем более не ведомственные, а законодательные) при клонировании и активной эксплуатации норм открытых, отсылочных, неоднозначно интерпретируемых.

Если говорить о социальном пространстве, то речь идёт о тщательно скрываемых мутациях смысла «одной и той же» идеологии в социальной стратификации общества. Аутентичное воспроизводство смыслов считается в феноменологической социологии залогом социальной интеграции: люди могут жить вместе, только потому что как-то понимают друг друга. Но опыт советской идеократии говорит о парадоксально иной возможности – «интеграции через непонимание» в рамках особого рода «негативной герменевтики». В таких сборках идеологические клише по-разному понимаются сознанием власти и всей идеологической клиентелы (партноменклатуры, системы аппаратов, творческой и научно-технической интеллигенции, колхозно-пролетарских масс) – и эти комфортные для каждой страты мутации смысла скрепляют социум именно своим несовпадением. Если бы эти разные и разделенные сознания вдруг стали прозрачны друг для друга, результатом был бы раскол, если не социальный взрыв. Дезинтеграция как следствие неожиданного и функционально недопустимого «взаимопонимания».

Не меньшее значение для идеологической интеграции имели изменения смысла во времени – реинтерпретации марксистско-ленинской идеологии в советской истории. Партия якобы боролась с догматизмом, хотя сама же его насаждала внизу и не слишком ему следовала наверху. Эти мутации смысла в одной форме позволили стране прожить почти век с «одной и той же» философией, когда другие народы и страны за это время протестировали и сменили целый ряд существенно отличающихся друг от друга философий, интеллектуальных парадигм и светских религий. Ненаписанная история этой великой мутации заслуживает тем большего внимания, что именно она позволяла обслуживать номинально единой идеологией существенно разные политические, культурные, социальные, экономические, технологические и даже репрессивные практики. Нерушимая «монолитность» и «преемственность» идей при непревзойденной динамике смыслов и их превращений ставит вопрос даже не о количестве пережитых «марксизмов-ленинизмов», а о самом мифе их единства в немыслимых для единой идеологии трансформациях.

Пожалуй, единственное, что в этой истории совпадает с тем, что видно на поверхности, это реакция значительной части общества на засилье идеологии в советский период, особенно на излете. Эта оскомина сохраняется в нынешнем сознании философов, аналитиков и широких масс интеллигенции. Но наряду с этим сейчас заново выводится порода энтузиастов, готовых беззаветно отдаться идеологической работе и борьбе на службе новой идеократии. Как можно в таком контексте относиться к идеологии аналитически отстранённо – проблема, требующая специального анализа.

Реалии деидеологизации с крушением советской системы достаточно известны: это тектонические изменения, имевшие последствия ментальные, концептуальные, политические, организационные и практические (на уровне обыденного сознания и структур повседневности). Все это уже отчасти было на закате брежневизма и в затакте «перестройки» и «нового мышления». Особенно впечатляют эти изменения в позициях идеологии, если иметь в виду две ипостаси идеологического: о чем говорят – и о чем не говорят, не дают говорить («идеологически несуществующее», «прореживание дискурса»). Слова и тексты, впервые или заново введённые в обращение, формировали принципиально новую идеологическую картину мира с другой её «историей» и «географией», с другим «пантеоном». Отдельно можно говорить о формирования «рынка идеологий» на месте идейного «Госплана» и «Госснаба».

Но сейчас гораздо интереснее исследовать иллюзии и мнимости всей этой деидеологизации. При внимательном анализе эти изменения оказываются существенно менее масштабными и глубокими, чем принято считать. Идеологии не стало там, где мы привыкли её видеть – в атрибутах и символике государства, в системах её презентации и самопрезентации, в наблюдаемых структурах ограничения и контроля. Однако в оценках габаритов и качества этого процесса остаётся целый ряд весьма неоднозначных, а то и просто иллюзорных позиций (подробнее об этом см.: [Любимова, Рубцов, Сыродеева 2016]).

Иллюзия первая: «Отменена старая (советская) идеология»

В действительности изменения оказались гораздо более поверхностными, чем это может показаться на первый взгляд. Демонтажу подверглись: государственная монополия на производство, обращение и расширенное воспроизводство (интерпретация канонических текстов и смыслов) идеологии. Была проведена ревизия основных практик контроля и идеологических репрессий, официальной идеологической символики. Идеология была демонтирована более как официальная риторика и система символов, чем как глубоко укорененная в сознании общества и в коллективном бессознательном, в толщах социальной жизни, в стереотипах индивидуального и массового поведения. В наибольшей степени демонтаж старой идеологии затронул систему идеологических институтов и институций. Новейшие попытки реконструкции этой системы заслуживают отдельного анализа. Это тем более важно, что результаты такого рода активности крайне противоречивы. Они более чем «успешны» в плане ненавязчивой, но очень эффективной обработки массового сознания и коллективного бессознательного и порой очень неуклюжи в попытках имитации идеологического официоза времён СССР.

По мере формирования новой идеологической ситуации постепенно приходит понимание, что идейная демобилизация – не издание декрета о роспуске идеократии, а долгая, трудная работа – интеллектуальная, нравственная, организационная, политическая. В нашей ситуации все было сделано в значительной мере торопливо и поверхностно: с людей сняли униформу, но не отучили ходить строем. При этом идеологическое оружие было роздано всем желающим, в том числе разного рода теоретизирующим экстремистским формированиям, изготовляющим и запускающим в массовый оборот идеологемы за гранью добра и зла, морали и обычной легальности. Сейчас все более очевидно, что старая идеология в глубинных её чертах готова к реанимации уже и самим государством, постепенно поднимающим на щит «советское» и даже достижения сталинизма. Велик риск, что скоро придётся фиксировать отсутствие следов деидеологизации не только «девяностых», но и конца «восьмидесятых».

Иллюзия вторая: «Идеология – это ложное сознание, которое отменить можно»

Подобные представления в проектах и мифах деидеологизации при ближайшем рассмотрении оказываются навеяны той самой идеологией, которая была безжалостно (а порой и беспринципно) раскритикована и якобы демонтирована. «Доктринальные ошибки Маркса» не миновали и его слишком быстро перестроившихся оппонентов. Именно марксистская традиция толкования идеологии противопоставляла «ложному сознанию» сознание «истинное» и «научное», якобы свободное от искажающей идеологичности. Однако уже в интеллектуальной ситуации конца XX в. эта жесткая альтернатива выглядела методологически и даже мировоззренчески архаичной. Целый ряд фундаментальных логико-методологических проектов показал, что эффект «теоретической веры» до конца не устраним даже из контекстов точной, позитивной науки, тем более из контекстов социогуманитарного знания. После трагической неудачи идеи «наука – сама себе философия», постклассическая методология существенно пересмотрела своё отношение к «идеологии внутри науки». Это отношение оказалось не просто терпимым; идеологическая компонента стала рассматриваться в качестве важной составляющей производства, оформления, трансляции, интерпретации и реинтерпретации знания. Что же касается постнеклассической науки, то ее вынужденный и почти равноправный диалог с обществом уже давно ведется не с позиций то ли «священной коровы», то ли «башни из слоновой кости», но в режиме представления в публичном пространстве убедительных оправданий необходимости, полезности, безопасности и самой возможности исследований. Такого рода диалог оказывается идеологичным в самом прямом и банальном смысле этого слова.

Наконец, любой антиидеологизм при строгом рассмотрении сам на поверку оказывается идеологией на уровне метаязыка, то есть метаидеологией, часто весьма развернутой и рационализированной. На этом фоне идея изъять идеологию из общественной жизни и естественного, повседневного оборота сознания выглядит и вовсе утопичной. Здесь достаточно сослаться на «эффект Пигасова» из тургеневского «Рудина»:

‒ Прекрасно! ‒ промолвил Рудин, ‒ стало быть, по-вашему, убеждений нет?

‒ Нет ‒ и не существует.

‒ Это ваше убеждение?

‒ Да.

‒ Как же вы говорите, что их нет? Вот вам уже одно, на первый случай.

В этом фрагменте мы обнаруживаем на редкость грамотное и уместное не только для художественной, но и для научной литературы разведение обычного дискурса и уровня метаязыка. С этим удивительным образом перекликаются тезисы профессиональной теории идеологии: «Знак все еще остается на территории идеологической области, его текст составлен на ее языке, даже если он содержит “новые” слова, сам отказ от идеологии написан на идеологическом языке» [Альтюссер 2006, 348].

Иллюзия третья: «Идеология – это вредное сознание, которое отменить нужно»

В этой весьма распространённой и популярной позиции опять проступает понимание идеологии как инструмента одурманивания существующих форм господства в интересах власти. Однако даже более общее представление об идеологии исключительно как о «сознании для другого» не учитывает не менее развитых отношений внутреннего диалога, когда субъект выступает одновременно и идеологом, и объектом идеологического воздействия, «обработки себя».

Такое регулярно встречается, когда человеку необходимо идеологическое (рациональное, моральное, функциональное и т.п.) обоснование его же собственных действий или положений в рамках активной идеологической дрессуры своего же собственного сознания и бессознательного. Такого рода индивидуальная потребность во внутренней рационализации в полной мере распространяется и на социальные группы, фрагменты массы и общество в целом. Идея вовсе исключить такие практики утопична, какие бы гуманные мотивы за ней ни стояли. Эти внутренние идеологические механизмы сродни психическим защитам, которые вовсе не всегда однозначно деструктивны, а тем более устранимы.

Кроме того, без идеологии, нравится нам это или нет, немыслимы многие базовые институты общества и государства. Без идеологии не только не воюет, но и в мирное время разлагается армия. Школа без идеологии не может даже разлагаться: в учебных текстах и практиках она неизбежно воспроизводит суррогат идеологии, даже если у самого государства этой идеологии нет и в проекте. Более того, даже если снять все откровенно идеологические высказывания, скрытая, латентная идеология проявится в самой фактуре текста – в корпусе имен и событий, примеров и иллюстраций (экземплификация), в повествованиях и интерпретациях (нарративы), наконец, в построении заданий. А.А. Жданову (заведующему Отделом агитпропа ЦК ВКП(б), позднее Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), руководителю «философской дискуссии» 1947 г. и инициатору создания журнала «Вопросы философии») приписывают сентенцию примерно следующего содержания: дайте мне задачник по арифметике, и я упакую туда всю идеологию.

Во многом отличающаяся от стихийной, осмысленная и контролируемая деидеологизация требует, чтобы ее осуществляли хотя бы так и в той мере, как и в какой мере это вообще возможно. Тем более вредно изображать идеологическое целомудрие там, где, на самом деле бурлит, пусть не всегда здоровая, но зато регулярная, активная, а главное неискоренимая идейная жизнь. «Отмена идеологии» – проект, еще в прошлом веке устаревший даже в качестве чисто интеллектуальной задачи. Либо общество имеет идеологию и работает с ней, либо идеология имеет общество как малорефлексивную, внушаемую массу. Значит, необходима иная модель присутствия идеологии в жизни общества, коль скоро оно не намерено поддаваться диктату в каких бы то ни было, в том числе интеллектуальных и духовных его проявлениях.

Отсюда также вытекает необходимость более внятной интерпретации и своего рода идеологического обоснования введенного в РФ конституционного запрета на огосударствление идеологии. Статья 13 Конституции РФ гласит: «1. В Российской Федерации признается идеологическое многообразие. 2. Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной». Если сделать в Интернете запрос на данную тему, в изобилии обнаружатся именно критические суждения в отношении этой нормы с разнообразными предложениями её видоизменить или отменить вовсе. Элементы защиты и содержательные разъяснения смысла и ценности данной нормы, наоборот, минимизированы.

Это сильно осложняет ситуацию, поскольку общество должно иметь на этот счет развернутые и внятные понятия и обоснования, а не лапидарные тезисы, текстуально переведенные в законодательные, более того, конституционные нормы. При этом надо быть готовыми к тому, что такие обоснования сами по необходимости окажутся идеологией – в данном случае идеологией партикулярной деидеологизации. Иначе говоря, это метаидеология – идеологическое высказывание об идеологии. Критические ссылки на то, что этот запрет внутренне противоречив и неисполним, поскольку сам идеологичен, выглядят убедительно до тех пор, пока не проводится разграничение на уровне метаязыка, а значит, и отделение частных идеологий от метаидеологии. Скорее наоборот, к неразрешимым парадоксам и противоречиям приводит именно само это отсутствие разграничения метауровня. Так, энтузиасты отмены данного запрета не вполне отдают себе отчет в том, что любая иная честная формулировка должна будет иметь вид: «1. В Российской Федерации признается идеологическое единообразие. 2. Идеология N устанавливается в качестве государственной и обязательной». При этом сторонники отмены данного запрета в подавляющем большинстве не берутся сформулировать, какая именно идеология должна стать в России государственной и общеобязательной (формулы абстрактного «патриотизма» не в счёт, поскольку в общем виде слишком самоочевидны, а значит, пусты).

Наконец, из конституционного обязательства, запрещающего введение государственной идеологии на метауровне, многое вытекает для идеологической жизни на уровне частном («партийном» и «партикулярном»). А именно отсюда выводимы критерии для размежевания идеологий, лояльных в отношении данных базовых норм и метаидеологических принципов, и идеологий, по сути своей антиконституционных, присутствующих в сфере идеологически легального только по недоразумению. Иначе в стране начинают открыто пропагандировать тоталитарные, профашистские идеи, тут же стеная об ущемлении свободы слова, нехватке эфира, моральном прессинге... и порой даже встречая при этом либеральное сочувствие.

Первым ответом на девальвацию идеологии в СССР надо признать попытки модернизировать и актуализировать идеологический комплекс советского коммунизма в середине и конце 1980-х гг. Это был ответ на стихийную деидеологизацию, когда «правильные» слова ещё продолжали звучать, но их уже переставали воспринимать и даже слушать. Данный опыт нельзя признать вовсе безуспешным. Другое дело, что этого оказалось недостаточно для предотвращения системного коллапса, бывшего уже тогда отнюдь не только идеологическим.

Проект сотворения «национальной идеи» как эпизод заслуживает отдельного анализа. Здесь же достаточно отметить, что проект выявил неожиданную готовность близкого к идеологическим дисциплинам «научного» и околонаучного сообщества сочинять программы и формулы, большей частью по примеру уваровской («Православие, самодержавие, народность»). Он же на тот момент показал полную неготовность уставшего от идеологического официоза населения воспринимать что-либо официально идеологическое. Зато проект с использованием оригинальной методологии «идеологического конструктора» выявил функциональное состояние идейного комплекса, его основные содержательные схемы и модули, что и было отражено в книге «Россия в поисках идеи» [Баранов, Захваткин, Добровольский, Мирский, Рубцов 1997].

Более выраженный разворот к пока ещё осторожной идеократии обозначился в 2010–2011 гг., когда прогрессистский модернизм на официальном уровне почти в одночасье оказался вытеснен традиционализмом с упором на уникальную отечественную духовность и верность моральным ценностям. Резко сменился идеологический словарь: модернизацию, инновации, экономику знания, человеческий капитал, технико-внедренческие зоны, инкубаторы, «посевные» программы и передачу разработчикам прав на интеллектуальный продукт, произведённый на средства федерального бюджета, сменили духовность, традиция, скрепы, идентичность и культурные коды. Более того, в этот момент страна вдруг сменила ответ на «основной вопрос философии» – о первичности материи или сознания. То, что до этого «заливали» деньгами, стали заливать грандиозными идеями и экзальтированными страстями.

Вместе с тем, все эти идеологические усилия и процессы в таком описании почти не учитывают главных моментов в реабилитации идеологического и реинкарнации идеократии. Речь идёт о достаточно новых феноменах «теневой», «латентной», «диффузной» и «проникающей» идеологии, требующих отдельного разговора в рамках анализа иллюзий деидеологизации.

Источники – Primary Sources in Russian:

Межуев web – Межуев В.М. Философия как идеология. Видеотрансляция: https://Iphras.Ru/27_04_17.Htm.

Межуев 2017 – Межуев В.М. Философия как идеология // Философский журнал. М., 2017. № 4. С. 172–180.

Соловьев web – Соловьев Э.Ю. Философия как критика идеологий. Проспект доклада: https://Iphras.Ru/Uplfile/Root/News/Archive_Events/2016/07_06_2016_Soloviev.Pdf. Видеотрансляция: https://Iphras.Ru/Page24871165.htm

Соловьев 2016 – Соловьев Э.Ю. Философия как критика идеологий. Часть I // Философский журнал. М., 2016. Т. 9. № 4. С. 5–17.

Соловьев 2017 – Соловьев Э.Ю. Философия как критика идеологий. Часть II // Философский журнал. М., 2017. Т. 10. № 3. С. 5–31.

Ссылки – References in Russian:

Альтюссер 2006 – Альтюссер Л. За Маркса / Пер. с франц. А.В. Денежкина. М.: Праксис, 2006.

Баранов, Захваткин, Добровольский, Мирский, Рубцов 1997 – Баранов А., Захваткин М., Добровольский Д., Мирский Э., Рубцов А. Россия в поисках идеи: анализ прессы. М., 1997. (Рабочие материалы Группы консультантов Администрации Президента РФ).

Любимова, Рубцов, Сыродеева 2016 – Любимова Т.Б., Рубцов А.В., Сыродеева А.А. Практическая идеология. К аналитике идеологических процессов в политической и социокультурной реальности. М.: ИФ РАН, 2016.

Малинова 2003 – Малинова О.Ю. Концепт идеологии в современных политических исследованиях // Политическая наука. М., 2003. № 4. С. 8–31.

Попа 1976 – Попа К. Теория определения. М.: Прогресс, 1976.

Рубцов 1991 – Рубцов А.В. Между «творческим догматизмом» и «демократической бюрократией» // Бюрократия и общество. М.: Философское общество СССР, 1991. С. 156–170.

Рубцов (ред.) 1997 – Рубцов А.В. (ред.) Философский прагматизм Ричарда Рорти и российский контекст. М.: Традиция, 1997.

Рубцов web – Рубцов А.В. Иллюзии деидеологизации. К концепции «диффузной» и «проникающей» идеологии. Реферат доклада (части 1 и 2): https://Iphras.Ru/Uplfile/Root/News/Archive_Events/2017/14_12_2017.Pdf https://Iphras.Ru/Uplfile/Root/News/Archive_Events/2017/14_12_2017_2.Pdf. Видеотрансляция: https://Www.Youtube.Com/Watch?V=Rhlbn9Gp1Je&App=Desktop.

References:

Althusser, Louis P. (2005) Pour Marx, La Découverte, Paris.

Baranov, Anatolii N., Zahvatkin, Mikhail M., Dobrovolsky, Dmitrii O., Mirskii, Eduard M., Rubtsov, Alexander V. (1997) Russia in Search of Ideas: an Analysis of Press, Moscow (in Russian).

Lyubimova, Tatyana B., Rubtsov, Alexander V., Syrodeeva, Asya A. (2016) Practical Ideology. On the Way to Analytics of Ideological Processes in Political and Socio-cultural Reality, Insitut Filosofii RAN, Moscow.

Malinova, Olga Yu. (2003) ‘The Concept of Ideology in Contemporary Political Studies’, Politicheskaya Nauka, Vol. 4. (2003), pp. 8–31 (in Russian).

Popa, Cornel (1972) Teoria Definitiei, Bucuresti (Russian Translation 1976).

Rubtsov, Alexander V. (1991) “Between ‘Creative Dogmatism’ and ‘Democratic Bureaucracy’”, Bureaucracy and Society, Filosofskoe obshchestvo SSSR, Moscow, pp. 156–170 (in Russian).

Rubtsov, Alexander V. ed. (1997) Richard Rorty’s Pragmatism and the Russian Context, Traditsiya, Moscow (in Russian).

Rubtsov, Alexander V. The Illusion of the De-ideologization. The Concept of “Diffuse” and “Penetrating” Ideology. Summary of the report (parts 1and 2): Https://Iphras.Ru/Uplfile/Root/News/Archive_Events/2017/14_12_2017.Pdf

Https://Iphras.Ru/Uplfile/Root/News/Archive_Events/2017/14_12_2017_2.Pdf. Video: Https://Www.Youtube.Com/Watch?V=Rhlbn9Gp1Je&App=Desktop.