C апреля 1975 г. вплоть до холодной весны 1979 (до момента трагической смерти Э.В. Ильенкова) на психфаке МГУ собирался руководимый им семинар по «диалектической логике». В жизни Э.В. Ильенкова это семинар стал по существу второй и последней возможностью серьезного и систематического общения с молодежью. Первый подобный семинар Ильенков вел для студентов философского факультета МГУ в начале 1950-х и имена его участников сейчас широко известны в России и за ее пределами всем, кто интересуется российской/советской философией XX в. Наш семинар отличался от того первого уже тем, что среди нас не было ни студентов философского факультета, ни дипломированных философов. Организовал и активно в нем участвовал народ самый разнообразный – в основном выпускники физфака и политэкономы, кибернетики, историки и биологи. И хотя семинар собирался на психфаке МГУ, как раз психологов среди нас было совсем немного. Разумеется, студенты и аспиранты психологического факультета, случалось, заглядывали к нам на огонек, но как правило совсем ненадолго, ибо и тематика, и подчеркнуто философский уровень дискуссий на семинаре их очевидно не вдохновляли. Очень уж это все было далеко от того, к чему стремилась молодая психологическая поросль, недовольная излишне, на их взгляд, теоретическим и чрезмерно марксистским направлением не только ильенковского семинара, но и тогдашнего леонтьевского факультета в целом.

Большинство наших «семинаристов» были выходцами из ТМЭФПа – Творческой Мастерской Экспериментальных Форм Пропаганды – неформальной левой студенческой политической группы, возникшей в 1971 г., в год столетнего юбилея Парижской Коммуны и окончательно разогнанной парткомом МГУ не без помощи и дружеской подсказки КГБ в январе 1975 г. Характерно, что первой акцией ТМЭФПа было празднование годовщины романтического восстания «штурмовавших небо» парижских коммунаров, положившего начало европейскому, а затем и мировому левому коммунистическому движению. Последним же заметным делом, исчерпавшим долготерпение университетского начальства в штатском, была серия акций солидарности с чилийскими демократами, организованная и проведенная тмэфповцами, в знак протеста против кровавого военного переворота в Чили. Вскоре после этого группа бывших активистов ТМЭФПа под предводительством физика Евгения Андрюшина отправилась к Эвальду Васильевичу Ильенкову с просьбой взять на себя руководство теоретическим семинаром по марксизму. Э.В. Ильенков согласился, а А.Н. Леонтьев придал семинару некоторый официальный статус, разрешив нам собираться на психфаке.

Так, завершив диалектический круг, Э.В. Ильенков, стоявший у колыбели шестидесятничества, в конце жизни встретился с молодежью, которая приходила в философию в обстоятельствах острого кризиса шестидесятничества, но при этом стремившая сохранить и развить гуманистические идеи аутентичного марксизма, вдохновлявшие в 1950-е – начало 1960-х гг. и его самого, и его тогда еще многочисленных единомышленников и последователей. Едва ли наше поколение, родившееся после Великой отечественной войны и вошедшее в сознательный возраст через десять лет после XX съезда и танков в Будапеште, после Новочеркасского расстрела и смещения Н. Хрущева, можно было назвать, как сейчас принято выражаться, «первым непоротым поколением». Разумеется, брежневский режим был бесконечно либеральнее сталинского тоталитаризма, а потому всеобъемлющий, затмевающий разум страх уже не господствовал над нами с такой силой, как над нашими отцами и старшими братьями. Но, хотя и изрядно одряхлевший и отчасти усвоивший вегетарианскую диету, советский режим все еще оставался режимом репрессивным. И главное, для нас, для нашего поколения, в отличие от поколения старших шестидесятников, этот режим перестал ассоциироваться с какой бы то ни было коммунистической идеей. Слишком очевидна для нас была та огромная пропасть, которая отделяла коррумпированную брежневскую номенклатуру, от идеалов «Коммунистического манифеста», идеалов Революции. И в этом, в более трезвом и лишенном каких бы то ни было иллюзий отношении к советскому режиму, было, пожалуй, наше главное отличие от нашего Учителя. В годы расцвета брежневского застоя, мы, молодежь семидесятых, уже успели ощутить на собственной шкуре прелести репрессивной машины режима номенклатурного, или, как он предпочитал себя называть, «реального социализма», и понимали, что этот режим утратил всякое право на коммунистическую идею, что с ним предстоит самая серьезная борьба, и что успешность этой борьбы возможна только в том случае, если в ее основании будет лежать серьезная теоретическая мысль, большая философская культура. О лучшем проводнике в такую культуру, чем Эвальд Васильевич Ильенков мы не могли и мечтать.

Так возник семинар, существование которого 21 марта 1979 г. прервала безвременная и трагическая кончина Э.В. Ильенкова.

Но, кроме того малого, «ильенковского» семинара, который организовали мы сами, в Институте психологии, которым тогда руководил ученик и друг Э.В. Ильенкова – Василий Васильевич Давыдов, в те же 1070-е гг. функционировал «большой», «давыдовский» семинар. «Большой», ибо объединял известных отечественных ученых – психологов и философов, биологов и историков. В марте 1982 г., на заседании семинара, посвященном трехлетней годовщине смерти Ильенкова, В.В. Давыдов вспоминал, что сама идея этого семинара исходила все от того же Э.В. Ильенкова. Так в начале 1970-х на фоне неуклонно сгущавшейся атмосферы брежневского застоя, в старинном особняке на Моховой, в пяти минутах ходьбы от Кремля в Институте общей и педагогической психологии Академии педагогических наук СССР возник оазис живой, нескованной казенной идеологией мысли. И просуществовал этот семинар и этот оазис с начала 1970-х, до осени 1982 г., когда В.В. Давыдова исключили из КПСС и сняли с должности директора института. Позднее, уже в годы перестройки, когда Давыдова восстановили в партии и вернули ему Институт, он пытался возродить славный традициями семинар 1970-х. Увы… На этот раз у него ничего не получилось. Сотрудники института дисциплинированно приходили на его заседания, приглашенные докладчики исправно произносили доклады. Но чуда так и не случилось. Семинар умер вторично и окончательно на этот раз уже собственной смертью, ибо в наступившие времена что-то неуловимое изменилось в самой общественной атмосфере, без чего, вернее – без кого, семинар не мог существовать.

Сегодня, глядя уже с достаточно большой исторической дистанции, нетрудно понять, что в начале 1970-х послужило успеху, а в конце восьмидесятых провалу этой научной затеи.

Конференция или семинар либо являются данью научно-бюрократическому формализму, либо становятся действительно подлинно научным событием. В первом случае – ученые мужи и дамы профессионально имитируют научную деятельность, дабы украсить отчеты и curriculum vitae пунктом, повествующем об участии в данном мероприятии. Давыдовский семинар семидесятых был явно непохож на подобную имитационную модель и причиной тому был еще не до конца изжитый дух все того же шестидесятничества. Среди участников семинара были теоретики, придерживавшиеся самых разнообразных философско-теоретических взглядов, и это не превращало семинар ни в арену для взаимных идеологических разоблачений и доносов, ни в сцену для обмена политкорректными реверансами, но, напротив, создавало то напряжение противоречия, без которого невозможна теоретическая мысль как таковая. Дискуссии при этом не расплывались в бесформенную и бессмысленную полемику всех против всех, но так или иначе фокусировались вокруг единого центрального пункта, вокруг попытки дать человеческой психике и сознанию, самой человеческой природе последовательно материалистическое, научное объяснение, либо опровергнуть, доказать принципиальную невозможность такового. И залогом теоретической бескомпромиссности и продуктивности дискуссий была позиция одного единственного участника семинара – позиция Эвальда Васильевича Ильенкова.

Утверждая последнее, мы вовсе не хотим преуменьшить роль и значение всех остальных участников семинара и прежде всего его бессменного организатора и председателя Василия Васильевича Давыдова. Только блестящий, острый ум Давыдова, умудрявшегося откровенно продремать иной скучный доклад и сразу же после этого, сверкнув озорными глазами, задать докладчику убийственный по точности вопрос. Но при всем том, теоретическим камертоном, с которым сверял теоретическую позицию прежде всего сам В.В. Давыдов, был, разумеется Э.В. Ильенков и паки Ильенков.

Разумеется, на роль формулировавшего теоретическую повестку дня интеллектуального лидера в эти годы мог претендовать и А.Н. Леонтьев, чья «Психологическая теория деятельности» не без оснований считалась чем-то вроде официально признанной на тот момент «марксистско-ленинской» теоретической доктрины, которую преподавали на немногочисленных тогда в СССР психологических факультетах и ссылки на которую в научно-психологических и научно-педагогических публикациях считались идеологически желательными. К сказанному следует добавить, что А.Н. Леонтьева связывала с Э.В. Ильенковым принципиальная общность взглядов в главном: в понимании, что теоретическое основание психики и сознания следует искать не в физиологии ЦНС, но в чувственно-предметной деятельности. Однако при всей общности их теоретических взглядов, было нечто, что существенно разделяло этих двух теоретиков: принадлежность их к принципиально разным советским поколениям. За плечами Э.В. Ильенкова была Война, в которой он, будучи еще юношей, прошел со своей пушкой бесконечно долгий путь до Берлина, путь на котором смерть была не теоретической возможностью, ожидающей человека в неопределенном будущем, но чем-то ежедневно присутствующим здесь и сейчас, чем-то, что требует от тебя не абстрактного страха, но реального, осмысленного, предметного действия. Если враг стреляет в тебя, то следует не просто «переживать» чувство страха, но осмысленно предметно действовать. Что же касается А.Н. Леонтьева, то доминантой его социального опыта тоже был страх, но страх совсем иного рода, страх ночного стука в дверь, страх безвинно и безвестно сгинуть в бездне ГУЛАГа, страх, предполагавший необходимость не осмысленного, предметного действия, но, в лучшем случае – специфической идеологической хитрости, своего рода византийства. Отсюда та отвага Э.В. Ильенкова, с которой он безоглядно бросался в самую гущу теоретических споров, не слишком заботясь о том, что по этому поводу подумает советское идеологическое начальство. Отсюда же специфическая осторожность А.Н. Леонтьева, который даже в конце жизни не осмелился публично сказать ни единого критического слова в адрес И.П. Павлова, чья теория несомненно была ему как теоретику крайне несимпатична. Поэтому, А.Н. Леонтьев замечательно подходил на роль мэтра, со всей и даже несколько излишней осторожностью проповедующего передовые взгляды, теоретика, который прилагал немалые усилия не к тому, чтобы сделать свои взгляды максимально прозрачными и убедительными, но озабоченного прежде всего тем, как бы не попасть под беспощадное идеологическое колесо, а потому гримирующего свои идеи под казенный идеологический мейнстрим.

Ровно по этой причине, несмотря на всю близость их теоретических установок, нравственным и интеллектуальным лидером давыдовского семинара был не А.Н. Леонтьев, но Э.В. Ильенков. Совершенно очевидно, что эту ключевую роль Ильенкова явно или неявно признавали и его оппоненты, пытавшиеся противопоставить свою позицию позиции марксистской, воплощением которой являлся, разумеется, не официозный диамат/истмат и не казенные идеологические менторы, но все тот же Э.В. Ильенков. Здесь, правда, необходимо одно весьма существенное уточнение.

Сутью шестидесятничества была попытка провести отчетливую грань между казенным официозом, между «марксизмом» идеологическим, и марксизмом критическим, то есть подлинным. И надо сказать, что такая позиция требовала от теоретика высочайшего философского уровня. Обнаружить и публично разоблачить противоречия, внутренне присущие идеологии господствующего в обществе класса, – задача существенно более трудная и куда более опасная, чем попытка отбросить эту идеологию в целом, противопоставив ей не собственное новое видение противоречий современности, но просто иную идеологию. Тем более, если эту самую иную идеологию тщательно упаковать в привычную советскую и как бы марксистскую терминологию так, чтобы полная смена парадигмы не бросалась в глаза. Часть тех шестидесятников, которые в пятидесятые годы, заглядывали Ильенкову в глаза и почитали себя его преданными учениками, благополучно отказались от попыток дать научный, марксистский ответ на более чем сложные проблемы современности, и предпочли вариант куда более удобный и легкий – отбросить марксизм и Маркса как дохлую собаку, и пойти на выучку к тем модным зарубежным философам, которые олицетворяли в их глазах «современную западную философию», а заодно известность, академический успех и всяческое благополучие, т.е. прежде всего ко всевозможным позитивистам и экзистенциалистам. Естественно, что такая смена собственной позиции остро нуждалась в интеллектуальном и нравственном оправдании. Поэтому они отказались видеть какую бы то ни было разницу между идеями Ильенкова и казенным «марксизмом-ленинизмом». Тем самым они фактически объявили вчерашнего кумира интеллектуально недостаточным поборником «советской идеологии».

Конечно, рядом с Э.В. Ильенковым оставались преданные ему и его идеям друзья и ученики, рядом с ним оставался, все тот же его друг и ученик В.В. Давыдов с его семинаром, где-то на периферии его интересов существовал, наверное, и наш, малый ильенковский семинар с жаждущей общения молодежью. Но на другой чаше весов были некоторые бывшие коллеги, не просто не способные понимать его идеи, но намеренно и враждебно не желавшие этого.

В такой интеллектуальной и нравственной атмосфере 12 февраля 1979 г. и произошла последняя дискуссия Эвальда Ильенкова с его же собственным вчерашним учеником и последователем Анатолием Сергеевичем Арсеньевым.

Дискуссия происходила в забитой под завязку большой аудитории Института психологии, в которой один раз в две недели в пять часов вечера обычно и происходил давыдовский семинар. Заняты были все места в аудитории, люди сидели на ступенях в проходах (приблизительно так, как на знаменитом вечере поэтов в Политехническом из хуциевской «Заставы Ильича»). За две недели до публикуемого выступления Э.В. Ильенкова состоялся доклад А.С. Арсеньева «Принцип историзма в психологической науке», а Ильенков выступал в порядке обсуждения арсеньевского сообщения. В.В. Давыдов, понимая важность темы и значение того, что мог высказать в этой связи докладчик, не ограничивал Ильенкова жестким регламентом, но дал ему возможность высказаться. Речь Ильенкова длилась где-то около часа и перемежалась обменом репликами между ним и Арсеньевым, сопровождалась оживленной эмоциональной реакцией на эти реплики публики.

Ни текста, ни аудиозаписи арсеньевского доклада, к сожалению, не сохранилось (во всяком случае нам пока что их найти не удалось), но и позднейшие публикации А.С. Арсеньева, и теоретический контекст ильенковской полемики с ним, позволяет с достаточной убедительностью реконструировать основной посыл его доклада.

Напомним, и доклад А.С. Арсеньева, и контрдоклад Э.В. Ильенкова назывались «Принцип историзма в психологической науке». Сразу возникает вопрос – а в чем, собственно говоря, была необходимость дискутировать, тем более столь остро на такую сугубо академическую тему, как «историзм»? В чем коренилась такая притягательность темы, интерес к которой под завязку наполнил аудиторию института?

Сегодня, из нашего исторического далёка ответ совсем не очевиден. Между тем, тогда, в 1979 г. практически все присутствующие достаточно ясно понимали, в чем состоит главная интрига разворачивавшейся на их глазах и с их участием полемики. Понимал, что все всё понимают, разумеется и Э.В. Ильенков, поэтому без долгих околичностей он заговорил о предельной важности обсуждаемой темы, важности «историзма в психологии»…

Так в чем же заключалась таинственная важность именно этой категории?

Да в том, что пресловутый «историзм» со всей очевидностью выступал в роли эвфемизма, в котором большинство присутствующих без труда узнавали просто «марксизм».

Опять-таки, глядя из нашего сегодняшнего дня, может возникнуть закономерный вопрос – почему в 1979 г. в стране, претендовавшей на то, что в ней удалось практически реализовать марксовскую мечту о социализме, слово «марксизм» надо было маскировать, как если бы дело происходило в исламистском Иране или в нацистской Германии?

Элементарно! Потому, что в стране, где из марксизма сделали идеологию, т.е. в соответствии с определением самого Маркса, – род ложного сознания, предназначенного для того, чтобы прикрывать специфическим квазимарксистским и квазиреволюционным красноречием реальные отношения эксплуатации, вести научную полемику вокруг слова, являвшегося общеобязательным символом веры, значило подставляться под немедленные и жесткие идеологические и административные, а в сталинские времена даже и уголовные репрессии властей, присвоивших себе право монопольно выступать от имени этого самого «марксизма».

Скажем, советский физик или математик мог, не греша против совести, спокойно упрекнуть коллегу в каких-то ошибках или недостаточной научности высказываемых им теоретических положений, ибо из этой критики не вытекало никаких трагических последствий для критикуемого. Напротив, если подобную бестактность, если не сказать сильнее, позволял себе философ или психолог, то это могло иметь для критикуемого, а заодно и для самого критика самые печальные последствия. Отсюда, кстати, специфическая трудность в интерпретации советской философии и психологии теми, кто не жил при советском режиме.

Если в естественных науках или в технике ученые могли позволить себе какую угодно разноголосицу, то в идеологической сфере, а философия и психология несомненно причислялись властями к последней, должен был господствовать принцип: одна наука – одно направление мысли, признанное партийно-идеологическим начальством в качестве правильного и «марксистско-ленинского». Иначе говоря, если в середине семидесятых таковым авторитетом в психологии официально считался А.Н. Леонтьев, то на идеологическом языке это значило, что леонтьевская «психологическая теория деятельности» есть наилучшее на данном историческом этапе воплощение марксизма в психологии. Ровно та же проблема лежала в основании специфической необходимости выражаться эвфемизмами, когда речь шла о марксизме и в 1979 г.

При этом надо сказать, что все участники давыдовского семинара были вполне осведомлены о том, что уже к середине шестидесятых, и тем более к концу семидесятых, некоторые вчерашние марксисты-шестидесятники благополучно с прежними убеждениями распрощались, а иные даже, по выражению Э.В. Ильенкова, так даже просто «расплевались с марксизмом». Не было ни для кого секретом, что подобную же метаморфозу к тому времени совершил и Анатолий Сергеевич Арсеньев. Времена на дворе на закате брежневской эпохи были не самые людоедские, а потому особой тайны из своих взглядов Анатолий Сергеевич не делал, и, когда позволяли обстоятельства, подчеркнуто бравировал специфическим свободомыслием, вызывая восторженные рукоплескания многочисленных поклонников. Между тем, и ограниченному свободомыслию, негласно дозволявшемуся в годы брежневского застоя, была положена своя мера и свой предел. Одно дело дерзко фрондировать за «рюмкой чая» в кругу сочувствующих друзей на собственной кухне или в институтской курилке, и совсем иное – заявить об этом публично с кафедры докладчика на семинаре в Институте психологии, подставляя этим не только самого себя, но и коллег и прежде всего В.В. Давыдова, как директора института.

Поэтому в докладе А.С. Арсеньев ниспровергал, упаси боже, не марксизм, но всего лишь… «историзм в психологии». Тем более, что любой элементарно грамотный участник семинара великолепно понимал, что конкретно докладчик подразумевает под этим самым «историзмом». Посему и Э.В. Ильенков сразу же продемонстрировал, что понимает против чего и против кого полемизирует А.С. Арсеньев, и что он принимает брошенный ему вызов.

Надо ли говорить, что у Э.В. Ильенкова, посвятившего всю жизнь возрождению подлинного марксизма, подобная, адресованная публике, легковесная игра вокруг того, что он считал главным делом всей жизни, не могла не вызвать самого резкого протеста. Ильенков вступает в теоретический поединок. Думается, что в такой редакции диалог Ильенкова и Арсеньева перестает быть неким абстрактно-академическим междусобойчиком и наполняется совершенно иным, драматическим смыслом.

Все, что мог тогда сказать Э.В. Ильенков, он сказал. И сегодня к этому уже невозможно что-то прибавить или отнять. Единственное, что необходимо подчеркнуть, – выступление Э.В. Ильенкова ознаменовало собой конец эпохи Оттепели, эпохи шестидесятничества, бесспорным духовным лидером которой был именно он. Тогда его ученики, начиная с нас – в ту пору еще зеленой молодежи, и кончая все тем же В.В. Давыдовым, не хотели верить в это. Между тем, то, что не было понято нами, было понятно самому Эвальду Васильевичу Ильенкову. Как свойственно крупным мыслителям, Э.В. Ильенков остро чувствовал историческое время и тогда, когда он в начале пятидесятых возглавил общественное движение за возрождение подлинного революционного, гуманистического марксизма, и позже, когда в 1968 г. он в письме к Юрию Жданову писал:

«Жаль, что не удалось поговорить. М. б. помогли бы мне выбраться из дурного настроения. Никак оно не проходит – а в итоге даже письмо написать – и то превращается в проблему. Уж очень хочется этим молодцовым вернуть все назад. А их, увы, много. Вот и думается – еще двести лет будет тянуться эта ерунда, если раньше бедой не кончится. И валится все из рук, хочется махнуть рукой на всю эту философию несчастную и беспомощную и заняться чем-нибудь другим... Такие-то вот настроения совсем меня одолели. И трудно решить – насколько они оправданы. Но впечатление всё же такое, – интегрально-интуитивное, что наступает полоса тухлого безвременья, когда все те, кто мог бы что-то делать интересное, забираются в свои норы, а на свет опять выползает всякая нечисть, ничего не забывшая и ничему не научившаяся, только сделавшаяся еще злее и сволочнее, поскольку проголодалась. И никак не удается взглянуть на все это дело “философски”, то бишь “Sub specie aeternitatis”. Даже не знаю – посылать Вам эти ламентации или лучше порвать и переждать с письмом, пока не посветлеет на душе» [Ильенков 1999, 258].

В 1968 г. у Э.В. Ильенкова еще хватило физических и нравственных сил вынести все это и продолжить нелегкое теоретическое дело, продолжить отчаянную борьбу за гуманистические, коммунистические идеалы. Между тем, общественная атмосфера в стране не только не прояснялась, но с каждым годом становилась все тяжелее и тяжелее, а идейное и нравственное одиночество все невыносимее. И дружный смех участников давыдовского семинара, радостно приветствовавший какую-то прицельно точно адресованную господствовавшим в конце семидесятых общественным настроениям академической и околоакадемической публики реплику его оппонента, не мог не ранить его сознания. Да, конечно, это была всего лишь небольшая частность, да, Э.В. Ильенков как опытный полемист в жизни выдерживал и куда более болезненные наскоки и нападки. Вот только человеческие силы не беспредельны. И кто знает, возможно именно этот смех сыграл роковую роль. Чуть больше, чем через месяц после этого исторического диспута Э.В. Ильенкова не стало.

Источники – Primary Sources in Russian

Ильенков 1999 – Ильенков Э.В. Письмо Ю.А. Жданову // Э.В. Ильенков: личность и творчество / Отв. редактор В.А. Лекторский. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 258–261 [Ilyenkov, Evald V. Letter to Yu.A. Zhdanov (In Russian)].