Статья посвящена памяти видного советского и российского философа Ф.Т. Михайлова, а также новому изданию на английском языке его книги «Загадка человеческого я». В первой части статьи рассказывается об истории дружбы автора статьи и Ф.Т. Михайлова, а также о личности Ф. Т. Михайлова и его отношениях  с коллегами. Во второй части статьи анализируются идеи Ф.Т. Михайлова о невозможности объяснения разума и человеческого сознания естественно-научными средствами в терминах кибернетики или теории информации, о творческом характере мышления. Подчеркивается, что ключевой темой книги «Загадка человеческого я» является идея, которую можно назвать «внешним характером» разума, т.е. та мысль, что наши ментальные жизни протекают в публичном пространстве и проявляются в нашем взаимодействии с миром и друг с другом.

The article is devoted to the memory of soviet and Russian philosopher F.T. Mikhailov and new publication in English his book “The Riddle of the Self”. The first part tells about history of friendship of the author of the article and F. Mikhailov, about remarkable personality of F. Mikhailov and his relations with his colleagues. In the second part of the article are analyzed the ideas of F. Mikhailov about impossibility of explaining of reason and human consciousness by means of natural sciences in terms of cybernetics and theory of information, about creative character of thinking. It is emphasized that a crucial theme of the book “The Riddle of the Self” is what might be called the outwardness of mind, the idea that our mental lives are lived in public space and manifest in our interaction with the world and with each other.     

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: марксизм, советская философия, теория культурно-исторической деятельности, сознание, человеческое я, Ф.Т. Михайлов.

KEYWORDS: Marxism, soviet philosophy, cultural-historic activity theory, consciousness, human Self, F.T. Mikhailov.

Я очень рад увидеть новое издание «Загадки человеческого я», самой известной работы моего друга и наставника Феликса Трофимовича Михайлова. «Загадка» – замечательная книга, написанная замечательным человеком. Истоки этой книги кроются в плодотворной эпохе хрущевской «оттепели» – первое издание было опубликовано в 1964 г., – и она представляет собой превосходное выражение того рода критического гуманизма, который был характерен для некоторых из лучших русских работ в широкой марксистской традиции.  Второе, пересмотренное и расширенное, издание появилось в 1976 г., за которым последовал перевод на английский, изданный в 1980 г. Это второе издание представляет собой самое искусное и доступное изложение философской концепции, получившей на Западе название «традиции ТКИД (теории культурно-исторической деятельности)»<!--[if !supportFootnotes]-->[i]<!--[endif]-->. Феликс был близок со многими другими мыслителями, связанными с этой традицией, включая Э.В. Ильенкова, В.В. Давыдова, А.И. Мещерякова и В.А. Лекторского, которых привлекал и восхищал его философский гений, его безудержное остроумие и добродушие.

Первая часть моего введения представляет собой личные воспоминания о Феликсе, его замечательных дарованиях, о дружбе, которой мы наслаждались более 25 лет. Во второй части я вернусь к темам его самой знаменитой книги, чтобы представить себе, какой отклик они могут получить у нас сегодня, почти через полвека после ее первой публикации<!--[if !supportFootnotes]-->[ii]<!--[endif]-->.

I

То, что я вообще встретился с Феликсом Михайловым, было исключительной удачей. В сентябре 1980 г. я был студентом Килского университета в Англии, совершавшим месячную поездку в Москву в смелой (и до нелепости оптимистической) попытке обнаружить, что происходит на советской философской сцене. Мои попытки встретиться с философами по официальным каналам кончились ничем, и я собирался покинуть Москву с чувством поражения, когда в книжной лавке издательства «Прогресс» я наткнулся на экземпляр «Загадки», только что переведенной на английский под названием “The Riddle of the Self”. Когда я начал ее читать, я не мог поверить тому, насколько она хороша. Она была совершенно свободна от доктринерского тона большинства советских писаний. Она обращалась к философским проблемам, хорошо мне знакомым – недостаткам фундаменталистской эпистемологии, проблеме духа и тела, ускользающей природе «я», природе деятельности, – причем делала это с необычайным блеском. Тон был разговорным, автор обращался непосредственно к читателю, оживляя обсуждение остроумными литературными приемами, такими как диалоги или толкования снов. Это было чрезвычайно интересно. Возвращаясь в гостиницу, я столкнулся с кем-то, кто сказал мне, что знает ее переводчика, Роберта Даглиша. Так что мы очень быстро организовали встречу между мной, Феликсом, Даглишем и Евгением Лампертом, тогдашним председателем русского отделения в Киле (и переводчик Бердяева), который тоже был в то время в Москве. 11 сентября 1980 г. мы собрались в квартире Даглиша. Феликс и я очень быстро сошлись и, благодаря переводческому искусству Евгения (который потом стал близким другом семьи Михайловых), незамедлительно погрузились в обсуждение ошибок дуализма субъекта-объекта. Этот вечер я никогда не забуду.

Я вернулся в Москву на 1982/83 учебный год как студент по обмену, спонсируемому Британским Советом. В то время Феликс работал в Институте общей и педагогической психологии, куда его директор Василий Давыдов привлек ряд философов, чей стиль мышления испортил их отношения с академическим истеблишментом. Их философская лаборатория представляла собой просто комнату с самоваром. Там помещались, среди прочих, Феликс, Владимир Библер, Анатолий Арсеньев и Георгий Щедровицкий. Это было в брежневскую эру, в тот ее период, который впоследствии стал известен как «период застоя», и действительно в академических институтах людям, похоже, редко было что делать (если не считать редких приступов деятельности по завершению или по созданию впечатления завершения «плановой работы»). В результате я провел много счастливых часов, обсуждая философию с Феликсом, и он представил меня многим философам и психологам, рассказывавшим мне об истории советской философии то, что я никогда бы не нашел в литературе. Более того, забота Феликса обо мне не ограничивалась научными вопросами. Он, его жена Люда и дочь Аня приняли меня в свою семью и заботились обо мне с удивительной добротой и щедростью. Его сын от первого брака Игорь стал моим хорошим другом.

Когда мой русский усовершенствовался, Феликс организовал ряд семинаров, на которых я делал доклады для избранной группы философов и психологов, которым предлагалось отвечать мне. Эти собрания оказались исключительным источником ценного материала для моей работы. Запись одного из этих семинаров, посвященного понятию личности, появилась в Studies in East European Thought в 1995 г. [Bakhurst 1995]. Феликс помогал мне во всем этом, несмотря на опасность, которую могла представлять для него дружба со мной. В то время, конечно, последствия «братания» с иностранцами были весьма неопределенными: многие из моих русских друзей и знакомых были исключительно осторожны, а кое-кто вообще не хотел со мной встречаться. Но не Феликс. Если бы не его смелость, моя работа провалилась бы.

В последующие годы я регулярно встречался с Феликсом, в Москве и во время разных его поездок на Запад. Наши жизни драматически изменились. После внезапного ухода Давыдова из Института психологии Феликс перешел в Институт философии. После распада Советского Союза он занимал и другие должности, в том числе вернулся на кафедру философии 2-го медицинского института, которой с большим апломбом руководил в 60-е годы. Он стал много писать. В 1988 г. я оставил родную Британию для Северной Америки, проведя два года в Сан Диего, прежде чем перейти на мою теперешнюю работу в Университете королевы. Все это время наши философские дискуссии продолжались. Беседовать с Феликсом всегда было радостью, настолько он был остроумен и обладал столь богатым воображением. Он был замечательным оратором, что в научной среде (где никогда не выступал по бумажке), что дома с друзьями на кухне. Он любил плести сложную философскую аргументацию – чем парадоксальнее, тем лучше – и обожал рассказывать всякие истории. И с радостью совмещал то и другое, если мог. Часто я выступал в качестве его переводчика. Мы так хорошо знали друг друга, что это было нетрудно, а Феликс исключительно успешно поддерживал нить рассуждения или анекдота, несмотря на необходимость постоянно прерываться, пока я переводил. Однако перевод его выступлений был не лишен и пугающих моментов, поскольку Феликс был неспособен устоять перед искушением следовать за хорошей мыслью, куда бы она ни могла завести (и, конечно, ему постоянно приходило в голову несколько хороших мыслей одновременно!). Так что я часто чувствовал, что «лечу вслепую», не зная точно, в каком направлении лечу и какие препятствия могут меня поджидать. Но Феликс как-то так всегда добивался того, что все кончалось благополучно и наша аудитория расходилась довольная и воодушевленная.

У нас с Феликсом было полное философское сродство. С самой первой нашей встречи мы всегда мгновенно оказывались настроенными на одну и ту же волну.
что может показаться странным, поскольку наш философский стиль совершенно различен. В то время как все, написанное мной, осторожно, обдуманно и аналитично, Феликс был мастером свободно текущей диалектической мысли. Процесс создания интересовал его так же, как создаваемый предмет, и особенно в последние годы он писал с такой спонтанностью, какой я мог только завидовать. Но различия между нами были поверхностными. В глубине души мы вдохновлялись одними и теми же философскими ценностями и нас занимали одни и те же философские проблемы: культурные предпосылки психологического развития, межсубъектность и «встреча умов», процесс образования (воспитания) в самом широком смысле слова.

И не только в области философии мы мыслили одинаково. Если бы нам пришлось составить списки того, что мы считаем хорошим в жизни, они были бы почти одинаковыми. Мы провели много времени, наслаждаясь этими хорошими вещами друг с другом и с нашими семьями.

Когда мы с Феликсом бывали вместе, это всегда сопровождалось смехом: отчасти потому что он был чрезвычайно остроумен, а отчасти потому, что наши шутки часто имели характер фарса. Помню, как однажды мы встретились на станции московского метро по дороге на один из наших семинаров. Он сообщил (катастрофическое для меня) известие, что ему придется пропустить семинар, поскольку его ожидают на похоронах. «У меня нет выбора», воскликнул он, «они сделали меня распорядителем». Феликс сообщил это мне, поднимаясь на эскалаторе, в то время как я спускался на встречном! Через много лет в Минске, когда мы возвращались на такси в гостиницу, Феликс умудрился заплатить водителю в русских рублях вместо белорусских, истратив таким образом месячную зарплату. То, что за этим последовало, включая поиски таксиста и общение с ним (конечно, безрезультатное), было комедией положений высшего сорта. Кончилось все (как всегда) хорошо благодаря щедрости нашего минского хозяина, но прежде чем Феликс получил свои деньги, он утешался мыслью, что это не такая уж большая цена за столь замечательную историю. «Мне ее хватит на много лет обедов», - говорил он. Типичный Феликс.

Вскоре после этой встречи в Минске летом 2004 г. у Феликса нашли рак. Он перенес операцию, но отказался от подрывающего силы лечения, чтобы продолжить работу над своей последней книгой. В декабре 2005 г. я приехал повидать его, Люду, Аню и внучку Сашу в их московской квартире в Беляеве. Феликс был крепче, чем я ожидал, и в отличной форме. Мы провели вместе несколько замечательных дней. Расставаясь, мы знали, что это, скорее всего, наше последнее прощание, хотя не теряли надежду, что остается еще немного времени. Но это не было суждено. Он умер через два месяца. Россия потеряла блестящего философа, а я потерял того, чье влияние на меня, на направление, которое приняла моя жизнь, неоценимо. У меня не могло бы быть более вдохновляющего, более заслуживающего любви и более верного друга.

II

Вернемся теперь к «Загадке человеческого я» и подумаем, как мы должны оценить ее почти через полвека после ее первой публикации? О какой загадке идет в ней речь? Что ж, один из способов задать феликсову загадку – спросить, к чему относится личное местоимение первого лица? Кажется, что оно относится к чему-то, что является одновременно и объектом в мире, и субъектом, сознающим этот мир, и более того – сознающим себя как объект, который сознает этот мир и сознает себя как часть этого мира. «Я» есть субъект-объект – нечто сознающее, но также и возможный объект осознания и, сверх того, своего собственного самоосознания. Какова природа таких субъектов-объектов и каково их место в мире? Одна из главных задач книги – отрицание того, что на такие вопросы можно ответить, используя только естественно-научные средства. Мы не можем объяснить разум, сознание или «я» в терминах функционирования мозга или вычислительных процессов, поддающихся исчерпывающему описанию в терминах кибернетики или теории информации.

Возможность естественно-научного объяснения разума горячо обсуждалась в Советском Союзе в 1960-х и 70-х гг., когда очарование так называемой научно-технической революции стимулировало немалые волнения по поводу способности науки раскрыть тайны разума. Это вызвало гуманитарную реакцию, частью которой и была «Загадка». Феликс доказывал, что способность человека к творчеству – скала, о которую в конечном счете разобьются натуралистические теории разума. Человеческие существа реагируют не только на то, что есть, но и на то, что могло бы быть; мы можем смотреть на действительность с точки зрения возможности; мы ставим себе цели и идеалы и действуем в их свете. Нет никакой возможности объяснить это на языке естественных наук. Вот типичный отрывок из «Загадки»:

«Да, мышление — это творчество, причем творчество ценностей, которые не присущи самой природе, как радость жизни в Девятой симфонии Бетховена не присуща физике акустических колебаний, а светлая грусть левитановских пейзажей — химизму веществ, красящих холст. И вся проблема сознания, вся суть загадки человеческого «Я» как раз в том и состоит, чтобы понять, как в жизнедеятельности человека физическое, химическое и прочее бытие природы превращается и в прекрасное, и в благо, и в честь, и в достоинство, и в истину, и в справедливость, реально служащие основанием и целью человеческой жизни. Как тем самым эти высшие духовные ценности могут оказаться основой программы такого преобразования природы, которое осуществлялось бы по ее собственным законам. Так, и только так, обстоит дело с вопросом о тождестве мышления и бытия, названным Ф. Энгельсом великим и основным вопросом философии» [Mikhailov 1980, 340].

Я думаю, что для читающего книгу сегодня было бы естественно прийти к следующему заключению: учитывая время и место ее написания, «Загадка» – сказочное достижение. Ее предмет столь же актуален здесь и сейчас, каким был там и тогда. Однако при всей ее изобретательности и очаровании эта книга не дает окончательного вывода, поскольку на самом деле она просто подменяет загадку «я» на другую загадку – загадку творчества. Кроме того, ее аргументация устарела. Например, основная причина, по которой Михайлов отвергает надежды искусственного интеллекта создать «мыслящую машину» – старое утверждение, что компьютер делает то, что определено его программой, тогда как деятельность человека проявляет подлинную свободу и способность к творчеству. Но в XXI в. мы знаем компьютеры, способные учиться и принимать новаторские решения, так что сегодня далеко не так очевидно, что машины связаны правилами так, как ими не связаны люди. Конечно, было бы лучше отделить проблему духа и тела, касающуюся онтологического статуса ментальных состояний и событий, от вопросов воображения и творчества – вопросов совершенно другого порядка. Так что книга Михайлова весьма внушительна для своего времени, но имеет лишь ограниченное значение для современных дискуссий. Во всяком случае, такая аргументация возможна.

Я думаю, что такая реакция на самом деле недооценивает достоинства книги. Верно, что Феликс приветствует незавершенность, создающую атмосферу открытой дискуссии и продолжающихся споров. Но это не потому, что у него нет ответов, а потому, что он хочет стимулировать дух подлинно философского исследования в философской культуре, в которой так часто господствовал догматизм и бедность диалогического воображения. Но  еще важнее то, что, как я предполагаю, в книге содержится ответ на поставленную загадку и, более того, ответ, имеющий долговременное значение.

Ключевой темой книги является то, что можно назвать «внешним характером» разума, мысль, что наши ментальные жизни протекают в публичном пространстве, проявляются в нашем взаимодействии с миром и друг с другом. Феликс полон решимости атаковать картезианскую идею, согласно которой индивидуальный разум есть некоторого рода самосодержащий субъективный, внутренний мир мысленного опыта. Картезианский внутренний мир – очень одинокое место. У него один и только один обитатель – «я», единственный субъект, имеющий доступ к его содержанию. «Я» осознает внешний мир за пределами разума лишь опосредованно – через посредство ментальных состояний; а осознание им других разумов вдвойне опосредованно: он должен судить о том, что происходит в других умах, наблюдая их поведение. Согласно этой точке зрения разум есть некое место – во внутреннем пространстве, – занимаемое особыми «субъективными» состояниями и событиями.

Феликс полагает, что естествоиспытатель по существу принимает эту точку зрения, но понимает внутренний мир не как нематериальную субстанцию, подобно Декарту, а как находящийся в мозгу. Мозг представляется как орган мышления, как место, где мышление происходит, а наши ментальные жизни – как состоящие из состояний и событий, имеющих место в наших мозгах. Но тогда у нас возникает проблема: где находится «я»? Это мозг? Или оно в мозгу? Или это фикция, вызванная мозгом?

В противоположность этому Феликс доказывает, что если мы хотим понять природу мозга, мы должны смотреть не на то, что происходит внутри нас, а на наше отношение к миру. Разум – не место внутри нас; он присутствует в нашей жизнедеятельности, в нашем способе взаимодействия с окружающей средой и друг с другом. Оппонентам Феликса, однако, было трудно это принять. Некоторым из них казалось, что Феликс стоял перед дилеммой. Если он хотел сказать, что наш разум проявляется в том, что мы делаем, то это верно, но тривиально. Кто стал бы отрицать это?

Если же он утверждал, что разум не просто проявляется, а в каком-то смысле состоит в деятельности, то его позиция могла быть только некоторой формой бихевиоризма, который, как мы знаем, не годится.

Феликс действительно доказывал, что наша разумность состоит в нашей деятельности. Деятельность – не просто внешнее выражение чего-то, чья подлинная природа лежит где-то в другом месте, куда не может проникнуть никто, кроме одинокого «я». Разум имманентен деятельности. Но его позиция не является, или не предполагается какой-то формой бихевиоризма. Важно, что представление о разуме как о «внутреннем мире» составляет одну половину дуализма, тогда как другую составляет «внешний» мир за пределами разума, понимаемый как чисто физический объект, лишенный ментальности, не содержащий ни смысла, ни нормативности, ни ценности. Бихевиоризм справедливо отказывается рассматривать разум как внутренний мир, но он пытается представить его исключительно в терминах, предоставляемых второй стороной дуализма – поведением, понимаемым как телесное движение. Феликс отвергает обе стороны этого «дуализма двух миров», как и все различие внутреннего и внешнего, из него вытекающее.

Ключевую роль здесь играет взгляд, играющий центральную роль в философии Феликса, как и Ильенкова. Я называю этот взгляд персонализмом. Он состоит в том, что психологические состояния и события могут законно приписываться только личностям. Как сказал бы Ильенков: «Мозг не мыслит; мыслит личность с помощью мозга» [Ильенков 1974, 183; Арсеньев, Давыдов, Ильенков 1966, 265]. Мозг не может думать, что сейчас вторник, или жалеть, что никогда не был в Киеве, или гадать, победит ли «Челси» в Лиге европейских чемпионов. Все это могут делать только существа, действующие в мире. И это не потому, что сожаление о том, что ты никогда не был в Киеве, может быть сведено к определенному множеству фактических или возможных поведений, но потому, что сожаление доступно пониманию только в свете определенных способов действования, так что только о существе, способном на действие, можно сказать, что оно сожалеет. Личности способны действовать соответствующим образом, так что ментальные атрибуты суть свойства личностей, целых личностей, а не их частей. Конечно, чтобы у кого-нибудь была ментальная жизнь, его мозг должен функционировать должным образом, но функционирование мозга дает разуму возможность действовать, но не составляет его.

На мой взгляд, эта позиция дает решение загадки «я» или, скорее, она показывает, что никакой загадки нет, поскольку проблема прежде всего поставлена неправильно, как формулирует это Феликс [Mikhailov 1980, 337]. Нам не надо искать место для таинственной сущности – «я» – во внутреннем мире разума или во внешнем мире объектов. Нам нужно только признать, что «я» – это личность, подлинный субъект мысли и опыта, телесное существо в мире».

Персонализм предлагает нам отказаться от «пространственной» логики, представляющей ментальные состояния как сущности – репрезентативные сущности, подобные образам или предложениям, локализованные в органе мышления внутри нас. Местонахождение мыслей личности – не «в» ее мозгу, но там, где эта личность находится (например, в библиотеке или в пабе). Но что такое тогда мышление? Мышление есть движение сквозь мир, навигация в реальности с учетом разумных соображений. Мыслящие существа не просто поддаются действию каузальных сил; они формируют свою деятельность в соответствии с основаниями для мышления и действия. Они не просто игрушки природной необходимости, но рациональные существа, ответственные за оправдание своих мыслей и действий апелляцией к мотивам, в силу которых они мыслят и действуют так, а не иначе. Рациональное существо реагирует не только на то, что имеет место, оно может мыслить и действовать в свете того, что может, могло или будет иметь место. Такое существо может ставить себе цели. Оно способно превзойти ограничения своих прежних представлений; другими словами, способно к творчеству. И очень важно, что для Феликса, как и для большинства мыслителей, вдохновлявшихся Кантом и посткантианской немецкой философией, объяснению естественно-научными соображениями не поддается именно наша способность откликаться на разумные основания как таковая, а не только наша способность к творчеству. И если мы так формулируем нашу позицию, она уже не кажется вышедшим из моды призывом к противопоставлению креативной деятельности человека  скованной правилами глупости компьютеров. Это скорее обращение к автономности разума, к невозможности уловить рациональность в номологическую сеть научной теории, как однажды выразился Дональд Дэвидсон.

Но как с такой точки зрения должны мы понимать ментальные состояния, такие как мнения или ощущения? Мы можем думать о мнении как об ориентации в мире, или как о части такой ориентации, поскольку мнения или верования не существуют изолированно, но всегда суть часть сети. Так что когда мы говорим о ком-то, что он полагает, что сегодня вторник, мы характеризуем часть его/ее ориентации в мире, а не описываем что-то внутри него/нее. Аналогично, когда мы говорим: «Она видит свечу на столе», мы описываем ее открытость той части реальности, которую открывает ей ее визуальное поле. Мы не описываем какое-то ее внутреннее состояние (визуальное поле личности не есть нечто внутри нее – это часть мира, сделавшаяся доступной ей в восприятии благодаря ее чувству зрения).

Теперь мы начинаем видеть многие способы, которыми Феликс изображает нашу ментальность как имманентную нашим способам жизнедеятельности. Я упомяну еще одну важную связь. Картезианская концепция разума в типическом случае представляет «я» осознающим свои собственные ментальные состояния в процессе не подлежащего корректировке самонаблюдения, называемого интроспекцией. Но представление о том, что каждая личность осознает свои ментальные состояния путем наблюдения, глубоко ошибочно. Если я спрошу вас, что вы думаете по такому-то вопросу, вы придете к ответу, не рассматривая свои мнения, как экспонаты в музее, чтобы рассмотреть, какие они у вас есть. Скорее, если вы не будете знать, что вы об этом думаете, вы должны будете принять решение в свете имеющихся данных. Отношение личности к ее собственным мнениям и установкам – нормативное, практическое, активное, а не отношение между наблюдателем и объектами, ожидающими наблюдения в каком-то ментальном музее<!--[if !supportFootnotes]-->[iv]<!--[endif]-->.

Теперь мы должны задать трудный вопрос: если мы отвергаем картезианскую картину в пользу точки зрения, подчеркивающей внешний характер разума, какой смысл остается у качества «внутренности», у внутреннего характера наших ментальных жизней? Ну, если мы понимаем мышление как способ активного участия в мире, мы можем признать, что деятельность можно предвидеть и репетировать. Иногда это связано с другой формой «внешней» деятельности, такой как работа с моделью, но иногда репетиция имеет место просто «в уме» (хотя в такой ментальной репетиции могут быть соматические элементы). Мы можем, конечно, репетировать, описывать и рассуждать о нашем ориентировании в мире, используя то, что Выготский называл «внутренней речью», – превращенную форму публичного дискурса. Кроме того, сама идея взгляда на мир «от первого лица» вводит нечто уникальное для некоторого конкретного агента. Каждый из нас воплощает некоторую субъективную исходную позицию, с которой только мы связаны как ответственный деятель. Все эти элементы могут фигурировать в объяснении субъективности, совершенно отличном от картезианского, и именно его Феликс стремился разработать на протяжении всей своей карьеры.

Важной темой мысли Феликса является то, что субъективность всегда направлена вовне, к другим людям. С момента рождения наше индивидуальное бытие обращено к другим. Каждая индивидуальная ориентация в мире может быть уникальной, но она никогда не содержится в самой себе, никогда не изолирована, не самодостаточна. Личности постоянно обращаются друг к другу, и их умы встречаются во взаимном признании субъективности – в совместной деятельности, в дискурсе, в сочувствии, в любви.

Этот разговор о межсубъектности и встрече умов затрагивает еще одну важную тему философии Феликса – социокультурное измерение разума. Как Выготский и Ильенков, Феликс считал, что посвящение в культуру есть предварительное условие возникновения психологических способностей человека. Мы становимся личностями, рациональными деятелями, только благодаря овладению формами социальной жизни. И это не только потому, что нам нужно приобретать понятия, учиться рассуждать и т.д. Это потому, что способ деятельности, составляющий рациональное действие, по существу включает жизнь в мире, который сделала осмысленным человеческая деятельность. Разум живет в мире, полном объектами, созданными людьми для людей, объектами, воплощающими человеческие цели и стремления, сама физическая форма которых воплощает смысл или «идеальность». Эта позиция известна по книге Ильенкова о проблеме идеального, но нет более блестящего ее изложения, чем в «Загадке», где Феликс сочувственно излагает Гегеля. Позвольте мне процитировать:

«Человек живет в мире вещей. Непосредственно окружают его вещи, созданные предшествующими поколениями. Присмотритесь внимательно! Каждое движение человека, каждое его действие — это действие с вещью, ранее созданной людьми. А вся совокупность вещей — это грандиозное «тело человеческой цивилизации», результат деятельности многих поколений, опредмеченная история людей. И так как каждая вещь, будучи частичкой, клеточкой целостного вещественного тела истории, создавалась для удовлетворения тех или иных желаний, потребностей, фантазий, наконец, то есть так как каждая вещь есть опредмеченный и отчужденный от человека его собственный дух, то, значит, и весь предметный мир цивилизации в целом — это застывший и успокоившийся в своем вещественном воплощении идеальный мир духа, сознания.

Вот с этим-то «миром» и встречается прежде всего (как с чем-то внешним ему) сознание индивида. Встречается? Нет, не просто встречается или сталкивается как вполне уже развитый индивид. Сам индивид, его потребности, способы их удовлетворения, то есть способы его жизнедеятельности, его взаимодействия с другими индивидами и со всем миром вещей, не являются готовыми. Они появляются, формируются и развиваются в процессе овладения объективно существующим «телом цивилизации»...» [Mikhailov 1980, 139].

«Развитие индивидуального сознания есть постепенное приобщение индивида к духовной сокровищнице человечества в целом. Сознание индивида может внести и свой вклад в эту сокровищницу, но только в том случае, если оно, во-первых, с достаточной полнотой овладеет уже накопленными богатствами, а во-вторых, если окажется способным само разрешить те противоречия, которые здесь накопились,— противоречия общественной истории...» [Mikhailov 1980, 140].

«Всеобщие формы мышления оказались не чем иным, как надындивидуальными историческими “ступеньками” или формами, в которых остывает бурлящий поток истории человечества, чтобы затем вновь вскипеть человеческими страстями и перелиться в творимые им новые формы. Это и есть категории — всеобщие формы деятельности и самого отношения человека к миру как целому, формы, в которых, собственно, и осуществляется мышление и которые направляют (детерминируют) “течение” нашего опыта. И поскольку индивид в процессе своего общественного обучения и воспитания воспринимает, впитывает человеческую историю именно в тех формах, в которых она осуществлялась, постольку они и становятся формами его разума, формами (и рамками), в которых протекают его мышление и чувственно-эмпирическая деятельность. Не рождаясь в опыте индивида как такового, они рождаются в “опыте истории”, являясь ее формами. И только поэтому формами индивидуальной истории каждого из нас» [Mikhailov 1980, 144-145].  

Многое можно сказать об этих замечательных пассажах и о содержащихся в них  идеях разума и социального бытия. Но я хочу остановиться здесь. И я делаю это в память о Феликсе. Много, много раз обсуждали мы с ним философские проблемы, обычно у него дома в Москве. Я просил его объяснить мне какой-нибудь вопрос, но он обычно находил другой вопрос, на который нужно было ответить, прежде чем можно будет ответить на мой. Так что мы начинали обсуждать этот другой вопрос и так и не возвращались к исходному, обыкновенно потому, что через пару часов Люда приходила звать нас к обеду. Это иногда могло привести в отчаяние, но я обычно утешался, потому что обеды у Феликса были замечательные и всегда оставался завтрашний день, чтобы вернуться к философии. Теперь, конечно, для наших обсуждений уже нет никакого завтра, и мне остается в одиночестве размышлять над всеми этими вопросами, которые мы могли бы обсудить, но не обсудили.

Феликс ушел, но у него осталось много последователей, и я уверен, что обсуждение «Загадки человеческого я» будет еще долго продолжаться и что многочисленные труды, созданные им в его поздние годы, привлекут то внимание, которое они несомненно заслуживают.

Перевод с английского Д. Лахути

Литература:

Арсеньев, Давыдов, Ильенков – Арсеньев А.С., Давыдов В.В., Ильенков Э.В. Машина и человек, кибернетика и философия // Ленинская теория отражения и современная наука. М., 1966.

Ильенков 1974 – Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М., 1974.

Михайлов 1964 – Михайлов Ф. Загадка человеческого я. М., 1964 

Михайлов 1976 – Михайлов Ф. Загадка человеческого я. М., 1976 

Bakhurst  1995 – Bakhurst D. Social Being and the Human Essence: An Unresolved Issue in Soviet Philosophy // Studies in East European Thought. 1995.

Mikhailov 1980 – Mikhailov F. The Riddle of the Self. M., 1980.

Moran 2001 – Moran R. Authority and Estrangement: An Essay on Self-Knowledge. Princeton University Press. 2001.

Примечания