Исследование финансировалось в рамках государственной поддержки ведущих университетов Российской Федерации “5-100”.

Интеллектуально наследие Петра Андреевича Вяземского (1792–1878) одаренного поэта и литературного критика, близкого друга Карамзина, Жуковского и Пушкина раскрывает сложный путь формирования смыслового пространства русской культуры, универсализации эстетических ценностей и способов их выражения в «метафизическом языке». Именно в общении Вяземского с Карамзиным и Пушкиным следует искать истоки его просветительской программы интеллектуального и эстетического совершенствования человека через образование, творческие практики культуры и воспитание гражданственности. Так, Вяземский – не только постоянный собеседник Пушкина, поверенный в его творческих делах, критик и защитник, но и генератор идей, которые объединяют поэтов. В письме к Вяземскому от 7 июня 1824 года Пушкин, горячо откликаясь на инициативу своего старшего друга, признается: «То, что ты говоришь насчет журнала, давно уже бродит у меня в голове. …Нынешняя наша словесность есть и должна быть благородно независима. Мы одни должны взяться за дело и соединиться» [Пушкин 1977–1979 X, 72–73].

Устремления Вяземского и Пушкина направлены на созидание национальной литературы и культуры, что созвучно духу их эпохи. Патриотический настрой элиты обусловлен военно-политическими успехами Российской державы. Оценивая результаты европеизации России, Вяземский разделяет пафос, отвечающий благородному духу участника Отечественной войны 1812 г., встретившего победу в Париже, но сожалеет, что военная слава затмила русскому обществу внутреннюю цель проявлять усилия на ниве просвещения и образования: «Общество наше, гражданственность наша образовалась победами. Не медленными, не постепенными успехами на поприще образованности; не долговременными, постоянными, трудными заслугами в деле человечества и просвещения; нет! быстро и вооруженною рукою заняли мы почетное место в числе европейских держав …Военное достоинство было почти единою целью, единым упованием и средством для высшего звания народа, которое должно было вначале сосредоточивать в себе исключительно лучи просвещения, медленно разливавшегося по нижним ступеням общества» [Касаткина (ред.) 1988, 28].

Эту задачу формирования русской культуры в духе просветительских идей воспитания нации, ее художественного и исторического самосознания, Вяземский вменяет себе одновременно как творческую миссию и гражданскую обязанность, ориентируясь на вдохновляющие примеры гениальных авторов – архитекторов новой России. Для Вяземского, прожившего долгую жизнь, навсегда культурными героями остаются великий реформатор Петр, вернувший Россию в историю христианских народов Европы, наставник поэта Карамзин, открывший для русских историю своего Отечества, друг и соратник по литературным делам Пушкин, универсальный гений русской культуры. В восприятии позднего Вяземского время необычайного расцвета творческих сил молодой русской нации приобрело смысл историко-культурной эпохи, давшей первые художественно совершенные образцы творчества – «русскую классику» как осуществление русской культуры (см.: [Кантор 2005]).

В интеллектуальной и социальной истории России русская классика предстает как синтез ценностей модерна и национальных духовных традиций, выраженных в высоких практиках культуры – в философии, политике, религии, искусстве, литературе. Классицизм и сентиментализм XVIII в., выражающие эстетическую программу Просвещения, а также утвердившиеся позднее романтизм и реализм, важны в истории национальной культуры как опыт художественного самосознания. В рамках данных стилей и направлений русская литература и искусство вырабатывают оригинальный эстетический тезаурус – национальный словарь культуры, ее художественный лексикон.

Эстетическая программа Вяземского базировалась на русской версии модерна, которая использовала универсальное «лекало» эпохи Просвещения, ее идеи, ценности, язык художественного и философского самоописания и предъявила изумленной Европе классические по своему художественному совершенству и идейному содержанию опыты творчества с национальной тематикой и на национальном языке, обогащая историю христианской цивилизации Запада и Востока. Показателен пассаж Вяземского, заметившего, что история русского литературного языка тесно связана с эстетическими свойствами и конструктивно-логическими возможностями французского: «Замечательно, что три наши правильнейшие и лучшие прозаики, Карамзин, Жуковский и Пушкин, писали почти так же свободно на французском, как и на своем языке. Следовательно, галлолюбие или французомания не враждебны правильному развитию русской речи» [Вяземский 2003, 476–477].

Действительно, концептуальным ядром эстетической программы Вяземского стал язык как форма выражения мысли. Недаром к умному и рефлексирующему Вяземскому обращен призыв Пушкина применить свой талант на поприще русской словесности: «Предприми постоянный труд, пиши в тишине самовластия, образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах, – а там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России», – увещевает Вяземского Пушкин в письме от 1 сентября 1822 года [Пушкин 1977–1979 Х, 36]. Для общественного служения творчеством в Вяземском счастливо соединяются возвышенный ум, непредвзятость суждений, простодушие в сочетании с иронией. Обладатель этих даров судьбы, Вяземский, обладает редкой способностью «оригинально выражать мысли» [Пушкин 1977–1979 VII, 47].  

Опыт Вяземского чрезвычайно ценен для Пушкина, поскольку языковое творение вне опоры на мысль, по мнению автора «Руслана и Людмилы», невозможно. Это понимание литературы как мысли-слова разделяет и А.А. Бестужев. Для будущего декабриста, пишущего статью о состоянии русской литературы в 1823 году, родной язык уже вышел из своего ученического состояния и в чем-то превзошел языковое богатство старых литературных языков Европы. Однако русская словесность все еще бедна численностью творений, но главный недостаток – у нее «мало творческих мыслей» [Назарьян, Фризман (ред.) 1991, 116]. «Язык наш можно уподобить прекрасному усыпленному младенцу: он лепечет сквозь сон гармонические звуки или стонет о чем-то, – но луч мысли редко блуждает по его лицу», – сокрушается Бестужев [Там же, 116]. И здесь же вопрошает: «И вечно ли спать ему?», предвидя могучее пробуждение «младенца Алкида» [Там же].

Именно новаторство мысли, облаченной часто в иронию с философическим оттенком, ценит в Вяземском-критике Пушкин. Если даже его критика бывает «поверхностна и несправедлива», то «…образ его побочных мыслей и выражения резко оригинальны, он мыслит, сердит и заставляет мыслить и смеяться: важное достоинство, особенно для журналиста», – признается Пушкин в письме от 31 августа 1827 года к Погодину [Пушкин 1977–1979 Х, 183]. Эту оценку дарования Вяземского Пушкин еще раз высказывает в своей литературно-критической заметке «О статьях кн. Вяземского» (1830): «Критические статьи кн. Вяземского носят на себе отпечаток ума тонкого, наблюдательного, оригинального. Часто не соглашаешься с его мыслями, но они заставляют мыслить. Даже там, где его мнения явно противоречат нами принятым понятиям, он невольно увлекает необыкновенною силою рассуждения (discussion) и ловкостью самого софизма» [Пушкин 1977–1979 VII, 89–90]. К заслуге Вяземского Пушкин относит и его журналистскую корректность. Своими эпиграмматическими разборами он никогда не наносит личного оскорбления, тогда как его литературные противники нередко задевают честь «члена общества и даже гражданина» [Там же,  90].

Еще один структурный элемент эстетической программы Вяземского – это историзм как принцип творческого национального самосознания. Литература как история культуры и история как большой жанр литературы – очень точно подмеченная Гоголем черта художественного мышления Вяземского. Именно такую роль в жизни общества поэт и критик отводит литературе, рассуждая о ней в своем труде «Фон-Визин». Тезис Вяземского о том, что «История литературы народа должна быть вместе историею и его общежития» [Касаткина (ред.) 1988, 26] является основополагающим в его эстетической программе и проясняет представления о существе истории и культурного просвещения. Только в соединении с историей литература может иметь «…для нас нравственное достоинство и поучительную занимательность. Если на литературе …не отражаются мнения, страсти, оттенки, самые предрассудки современного обществу; если общество, предстоящее наблюдению вашему, чуждо господству и влиянию современной литературы, то можете заключить безошибочно, что в эпохе, изучаемой вами, нет литературы истинной, живой, которая не без причины названа выражением общества» [Там же].

Утверждение Вяземского близко идеям, высказанным Жерменой де Сталь, самой блестящей женщиной-интеллектуалкой своей эпохи, поклонницей республиканской формы правления. Труд де Сталь «О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями» (1800) есть плод культурной программы Просвещения, ее политической мысли и эстетической идеологии. Представление Вяземского о литературе отвечает духу эстетики позднего Просвещения, ее предромантической формуле, данной мадам де Сталь в этой книге. Писательница, обосновывая новый принцип истории литературы, предлагает рассматривать литературу как путь развития человеческого разума в свободе и связывает ее с историческими фазами и состояниями общественной и культурной жизни. Важнейший пункт в труде де Сталь – показать неразрывную связь литературы с национальным духом. «Я намерена рассмотреть, какое влияние оказывают религия, нравы и законы на литературу, а литература – на религию, нравы и законы», – обращается к читателю во введении автор [Сталь 1989, 66] и на протяжении книги разворачивает впечатляющую картину развития древней, средневековой и современной литературы народов Европы. Отношение литературы к добродетели, к славе, к свободе и счастью составляют методологию и концептуальный план литературно-эстетического исследования де Сталь.

В философско-просветительской версии Жермены де Сталь литература важна как история культуры различных народов и цивилизаций. Уровень развития литературы выступает универсальным основанием культурного прогресса, как отдельных народов, так и всего человечества. Важно, что эту просветительскую идею Вяземский излагает в своем главном литературно-критическом  труде о Д.И. Фонвизине. Данная идея конституирует его опыт понимания литературы. История литературы, по Вяземскому, это и способ самозаписи  истории, своего рода, особая техника наррации, и пространство ценностей и смыслов, актуализируемых примерами литературных героев. Вяземский предлагает типологию литературы, различая два явления словесного творчества в широком смысле. Первая  – литература мысли и чувства, выражаемая в даре слова, «одна для народа то, что дар слова для человека: то, чем передает он себя ближним и потомству; то, чем он человек, то есть существо мыслящее и чувствующее. Человек без сего способа выражать себя и народ, не имеющий сей литературы, существа неполные, не достигающие цели бытия своего» [Касаткина (ред.) 1988, 26].  Вторая – есть искусство изящного, она находится «в разряде вспомогательных, уже благоприобретенных способностей, коими ум человеческий прихотливо выражает мысль свою, коими народ образующийся честолюбиво знаменует успехи свои на поприще гражданственности и умственного усовершенствования». Литературные опыты Ломоносова, Державина, Карамзина, Дмитриева, Озерова, Крылова, Жуковского и Пушкина Вяземский относит ко второму типу литературы, признавая, что пока в первом явлении словесной культуры «русское общество не выразилось литературою» [Там же, 27].  Доказательством служит факт того, что русское общество пока «не воспитано на чтении отечественных книг» [Там же, 27], никто не мыслит ни по Державину, ни по Княжнину. Проблема заключается в том, что литература не может влиять на народ, не имея  своих «эпопеи, театра, романов, философов, публицистов, моралистов, историков» [Там же, 27]. Критик вспоминает творческий подвиг Карамзина, создавшего историческую эпопею высокого литературно-художественного достоинства - поэму о России, но и он, «как ни сильно выразил он ум свой в творении своем, как ни верно воскресил он в нем наше прошедшее, но действие его все же должно быть одностороннее и ограничено самыми пределами предначертанного ему круга» [Там же, 27].   

Высказанная Вяземским мысль, что русская литература находится в начале своего пути, и не обрела еще должной культурной роли  в  обществе – общая для круга авторов «Литературной газеты», где во втором и третьем номере за 1830 год было напечатано «Введение к жизнеописанию Фон-Визина». Как считает Вяземский, по своему жанровому составу, количеству и качеству сочинений национальная словесность все еще уступает литературам Европы. За неимением своего корпуса текстов, аудитория читателей ориентирована на другие образцы. Эту мысль развивает Пушкин полтора годами позже в «Рославлеве». Он сообщает читателю о героине Полине, которая в библиотеке своей не имела «ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина никогда не раскрывала», плохо знала родной язык и «ничего по-русски не читала» [Пушкин 1977–1979 VIII, 150].  Используя прием авторского отстранения, Пушкин делает крайне важные замечания об отечественной литературе, отвечая на обвинение в том, «что мы по-русски не читаем и не умеем (будто бы) изъясняться на отечественном языке» [Там же, 150].  Пушкин сетует на молодость и ограниченность русской словесности, отчего русская читающая публика принуждена «…всё, известия и понятия, черпать из книг иностранных» [Там же]. Результат таких заимствований – отсутствие мышления на русском языке: «таким образом, и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В этом признавались мне самые известные наши литераторы», – замечает Пушкин [Там же].  «Известные русские литераторы» – это сам Пушкин и Вяземский, сделавший подобное признание во «Введении» к биографии Фонвизина. Вяземский полагает, что отсутствие достаточного количества произведений коренится в отсутствии свободных художников слова, к которым с должным уважением к их труду следовало бы относиться власти и обществу. По мнению Вяземского, литература отечественная тогда только войдет «в состав гражданского быта нашего, в число богатств нашего нравственного достояния», когда появятся люди, готовые «исключительно посвятить себя трудам ума» [Литературная газета 1988, 43]. Только в этом случае, считает Вяземский, она станет «истинной, полной, коренной» литературой, «которая была бы живою отраслью государственного благоденствия и непосредственным существованием людей, служащих отечеству трудами ума своего, как воин служит ему на поле брани, судия в храмине закона, торговец на стезе промышленности» [Там же, 43].

Пушкин, скептически оценивающий в «Рославлеве» короткий путь, пройденный русской словесностью, признает, что пока немногие произведения могут быть достойны критического разбора. Но он твердо уверен, что литература как явление историческое «должна обратить на себя внимание добросовестных исследователей истины» [Пушкин 1977–1979 VII, 210]. Таковым видит Пушкин Вяземского, почитая в друге и единомышленнике недюжинные аналитические способности суждения и тонкий эстетический вкус, идущий от поэтической интуиции. По многим позициям критический талант Вяземского он ставит выше таланта Бестужева, Кюхельбекера, Погодина. Он ждет от Вяземского верного и веского суждения, точного замечания. Поэтому с таким воодушевлением и благодарностью он воспринимает работу Вяземского, известную под названием «Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», где по существу вопроса разворачивается разговор о новой русской литературе, преодолевающей подражательный схематизм европейского и русского классицизма. Более того, Пушкин считает, что работа Вяземского идет вровень с эстетической полемикой в современной литературе, указывая, что текст «писан более для Европы вообще, чем исключительно для России, где противники романтизма слишком слабы и незаметны и не стоят столь блистательного отражения» [Пушкин 1977–1979 VII, 14]. Неслучайно Кюхельбекер в обзоре российской словесности 1824 г. называет кн. Вяземского, издателя «Бахчисарайского фонтана», «начальником передового войска романтиков» [Назарьян, Фризман (ред.) 1991, 272]. 

Справедливо утверждать, что Вяземский и Пушкин, ставящие перед собой цель совершенствовать языковые и образные формы русской словесности, – в числе первых авторов русской классики, продолжающих дело строительства национальной культуры, начатое Карамзиным в истории и литературе. Классика для Вяземского – это не принадлежность к стилю классицизма, но историко-культурная категория, характеризующая творческий опыт авторов с точки зрения художественного совершенства и глубины содержания творений. Это не нормативное свойство стиля, а свойство эстетического идеала, обладающего универсальным культурным значением. Как считает Лотман, Вяземский, продолжая отстаивать классико-просветительский идеал аристократической дворянской культуры золотого пушкинского века, не смог понять и принять нового направления в литературе. Он остался чужд демократической эстетике, что в немалой степени способствовало и поправению его политических взглядов – движению от либеральной в сторону консервативной идеологии (см.: [Лотман 1960, 142]). 

Полагаю, что не демократизация русского общества, не приход в литературу новых авторов с темами, далекими от эстетического идеализма классико-романтической культуры, были не приняты Вяземским. Предметом его критики стало заметное понижение литературного мастерства современных сочинителей, отсутствие у них чувства эстетического вкуса, игнорирование художественной правды. Именно об этом он говорит в своих знаменитых «Записных книжках», рассуждая о провинциализме в литературе, когда незнание предмета выдает в авторе или неубедительного подражателя большого литературного стиля, или дилетанта, силящегося удивить своими доморощенными художественными откровениями и языковыми псевдоновациями. «Есть еще одно слабое и больное место в литературе нашей,  – пишет Вяземский. – Творения прежних писателей отзывались более или менее личностью их, слог их было чистое зеркало, которое отражало их самих внешне и внутренне. Ныне слог причисляется к каким-то предубеждениям и слабоумиям чопорной старины. Хотят ли порицать сочинение, по каким-нибудь поводам не соответственное понятиям и направлениям критиков, не находят более оскорбительного, более убийственного приговора, как следующий: сочинение писано Карамзинским слогом. Вот до чего утрачены всякое чувство изящного, вкус и всякое художественное понимание письменного искусства. А между тем искусство существует», – убежден Вяземский [Вяземский 2003, 301].

Вяземский, отнюдь, не «слабоумный» защитник «чопорной старины». В литературе и искусстве на первый план он выдвигает четкие критерии художественности, чистоты стиля и оригинальности творческой идеи. Поэт и критик ищет в новом поколении дарования, достойные вступить в великое наследство русской литературы, не как подражатели стиля первых поэтов и писателей, а как благодарные ученики, продолжающие созидать мир русской словесности своими талантами: «Дарования, призванные оставить по себе след в истории литературы, – полагает Вяземский, – будут изучать это искусство в творениях Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Пушкина. Они ознакомятся с ними, пропитаются ими. У каждого будет свой склад, своя, так сказать, физиономия; каждый внесет в общее дело долю личности своей, не будет рабским сколком, а останется самим собой и только далее и глубже разработает поле, перешедшее ему в наследство» [Вяземский 2003, 301]. Требование, которое выдвигает Вяземский, не архаично. Напротив, оно выдает в авторе умного критика и чуткого художника, приветствующего талант, способный привнести в русскую словесность новое на прочной основе усвоенных достижений. Главное, чтобы литература была свободна от явного или неявного засилья безобразного.

Безобразное в эстетических рассуждениях Вяземского – это отрицание прекрасного, выступающего как выражение закона единства содержания и формы, художественной идеи и ее творческого воплощения, и основанного на знании изображаемой реальности. Ожидая новые таланты, когда на поприще литературы выступят «сыновья и внуки знаменитых предков», Вяземский совсем не готов, понимая эстетическое как совершенное воплощение художественной и исторической правды, разрушить его безобразным в угоду политической или писательской конъюнктуры: «И теперь, может быть, сыщется родственное сходство между многими членами живого поколения, но дело в том, что это сходство часто безобразное; безобразие в том и другом смысле: безобразное, потому, что оно как-то неблаговидно, нескладно, или потому, что тут нет никакого образа, вполне и резко отчеканенного» [Вяземский 2003, 302]. Не трудно заметить: новому поколению русских авторов Вяземский завещает эстетические принципы реалистического искусства пушкинской эпохи, в котором заметно проступают черты классико-романтического идеала прекрасного. Оставаясь приверженным ценностям Просвещения, его культурно-творческой и политико-идеологической программе, Вяземский вкладывает в содержание категории прекрасного как художественно-эстетический, так и морально-духовный смысл.

Литературно-критический и поэтический опыт Вяземского вместе с Карамзиным и Пушкиным пролагает путь национальной литературы и искусства, осознающих свою самостоятельность и уникальность на фоне художественных традиций Европы и обретающих себя как целое в ряду европейской множественности культур. Носитель духа Карамзина, Вяземский наследует корпус его эстетических и историософских идей, свидетельствуя для потомков о непреходящем значении интеллектуального подвига автора первой русской истории, внесшего огромный вклад в создание современного русского языка. Самый умный собеседник Пушкина, Вяземский после его гибели до конца жизни исповедует идеалы дружбы и творчества, отдавая дань уважения и восхищения гениальному поэту. В истории русской культуры Вяземский остается, согласно пушкинской формуле, добросовестным исследователем исторической истины и художественной правды. Эта роль, как свидетелю века, планете-спутнику в системе творческих солнц и созвездий русской культуры XIX столетия, принадлежит ему по праву. Вяземский следует эстетической программе карамзинско-пушкинской эпохи как высшему нравственному и художественному идеалу творчества, а сама эпоха приобретает в его литературно-эстетической теории значение классики, или эталонного достижения русской культуры. Собственно, в этом утверждении художественного универсализма и творческого мастерства, достигнутого авторами его эпохи, Вяземский, пожалуй, первым в XIX веке выдвигает идею актуальной классики, подготавливая почву для эстетических теорий и культурфилософских рецепций Серебряного века.