Исследование финансировалось в рамках государственной поддержки ведущих университетов Российской Федерации “5-100”.

Классическое русское противостояние западников и славянофилов, ставшее определяющим в дискуссиях о судьбах России с середины XIX в., перемололо и выветрило из отечественного самосознания еще одну концепцию национальной идентичности, некогда весьма влиятельную. Речь идет о подзабытой парадигме «русского северянства», которой сегодня, вполне возможно, суждено обрести новую жизнь.

Так случилось, что концепция «северянства», не отменяющая, а, скорее, корректирующая европейскую идентичность России [Кара-Мурза 1993], оказалась тесным образом связана с историей рода князей Вяземских, – как в силу их собственной роли в судьбе этого направления мысли, так и потому, что именно в их «родовых гнездах» (московском особняке в Малом Знаменском переулке и в подмосковной усадьбе «Остафьево») был рожден один из классических текстов «северянства» – «История государства Российского» Николая Михайловича Карамзина [Кара-Мурза 2016^а].

Князь Андрей Иванович Вяземский (1754–1807) и его единственный сын, князь Петр Андреевич (1792–1878), были потомками легендарного Рюрика, соответственно в 24-м и 25-м коленах, – и это многое нам объясняет. Рюриковичи Вяземские отлично знали, что их предок, Ярослав Мудрый, был женат на шведской принцессе Ингегерде; его внук, Владимир Мономах – на принцессе-изгнаннице Гите Уэссекской, дочери короля Гарольда II Английского, а сын Мономаха, князь Мстислав Владимирович, великий князь киевский, – на принцессе Христине, дочери шведского короля Инге I.

Вяземские, из рода в род, считали себя людьми европейского Севера, северянами. Родной дед князя Андрея Ивановича – князь Андрей Федорович Вяземский, человек петровской эпохи, женился в свое время на простой пленной шведке, и это потом стало сильным аргументом для его внука в отстаивании собственного выбора – жениться, в свою очередь, на ирландке, которую он привез из своего затянувшегося на четыре года европейского вояжа.

Так появился на свет князь Петр Андреевич Вяземский – крупнейший русский литератор и общественный деятель, чье 225-летие культурная Россия, без особого деления на узкие профессиональные цеха, дружно отметила в 2017 г. Один из биографов Вяземского, протоиерей Александр Шабанов, признанный знаток кельтской религиозной культуры, написал в свое время в статье с характерным названием «“Два племени” князя Вяземского», что его герой, на протяжении всей своей долгой (86 лет) жизни, считал себя человеком «двуединой идентичности», не раз вспоминая о своем «северном» происхождении и «…никогда не упуская возможности признаться и в своих ирландских корнях, и в своих кельтских симпатиях»: «По отцу князь был потомком Рюрика, по матери – ирландцем, что в сумме дает совершенно северо-западного человека (курсив мой. – А.К.), ощущавшего свое славянство, свою русскость в разные годы по-разному, но всегда отчетливо и памятно свидетельствуя об этом в стихах, статьях и письмах» [Шабанов 2014 web].

В середине ноября 1828 г., во время тяжелого душевного кризиса, связанного с трагедией друзей-декабристов, уходом Карамзина, смертью сына Петруши, доносами конкурентов-литераторов, лукавыми советами бывших приятелей «проявить умеренность и покорность» (т. наз. «послание Блудова»), Вяземский в отчаянии написал своему другу А.И. Тургеневу: «Сделай одолжение, отыщи мне родственников моих в Ирландии: моя мама была из фамилии О’Рейли. Она была замужем за французом и развелась с ним, чтобы выйти замуж за моего отца, который тогда путешествовал… Может быть, придется мне искать гражданского гостеприимства в Ирландии» [Остафьевский архив 1899–1913 III, 183].

А в 1869 г., будучи уже 77-летним стариком и находясь на лечении на водах в Висбадене, князь напишет стихотворение «Введенские горы», посвященные матери-ирландке и далекой «зеленой стране Эйре»:

Мне не чужда Зеленая Эрина

Влечёт и к ней сыновняя любовь:

В моей груди есть с кровью славянина

Ирландской дочери наследственная кровь.

От двух племен идет мое рожденье,

И в двух церквях с молитвою одной

Одна любовь, одно благословенье

Пред Господом одним сливались надо мной…

(Цит. по: [Бондаренко 2014, 27])

Гордые князья Вяземские, потомки викинга Рюрика, всегда отличали «русских людей» (россов) от «славян»: русские, по их мнению, неся в себе северную кровь, были исторически призваны быть элитой на этой земле, заселенной славянскими, финно-угорскими, тюркскими и другими племенами. И в этом контексте оппозиция «Запад-Восток», которая для отечественной историософии станет рабочей с середины XIX в., для русского XVIII века и даже для начала века XIX была, конечно же, еще вполне бессмысленной.

В XVIII в. просвещенная Европа, не отказывая России в европейскости, указывала одновременно и на ее «северянство». «Северной Семирамидой», по аналогии с предприимчивой и воинственной ассирийской царицей, ставшей основательницей Вавилона, называл Елизавету Петровну прусский король Фридрих II. Точно так же: «Semiramis du Nord» – величал в своих письмах Вольтер императрицу Екатерину II. О «садах Семирамиды», возрожденных на берегах «великолепной Невы», «главы северных рек», напишет в 1818 г. и князь Петр Вяземский в своем программном стихотворении «Петербург»…

Как известно, ближайшим другом и советником сначала супруги наследника престола, а затем императрицы Екатерины Алексеевны, был граф Никита Иванович Панин (1718–1783), чьим идейным и геополитическим идеалом был так называемый «Северный аккорд» – союз, под эгидой России, государств Северной Европы (Швеции, Дании, Пруссии, Речи Посполитой) против «южных» династий Бурбонов и Габсбургов и поощряемой Францией Оттоманской Порты. Именно времена духовно-политического альянса молодой Екатерины и Панина, когда идеи «северянства» органично окормляли российскую державную идентичность, князь П.А. Вяземский, в одной из записок 1861 г., написанной на французском языке, назовет «самыми русскими» в многовековой истории России: «Общество, хотя и увлекалось блеском, обаянием и, признаемся, зачастую даже уклонениями европейской цивилизации (les écarts de la civilisation Européenne – франц.), носило, однако, в себе живой элемент своей национальности и, сравнительно с тем, чем оно стало впоследствии, – было более русским» [Вяземский 1878–1896 VII, 73].

Еще при императрице Елизавете Н.И. Панин в течение двенадцати лет был русским посланником в Швеции, где, с одной стороны, стремился закрепить победные результаты Ништадского (1721) и Абоского (1743) мирных договоров, а с другой стороны, тесно сотрудничал с местной «партией колпаков», мечтавшей ограничить королевскую власть, находящуюся в орбите последних французских Людовиков. Именно в Стокгольме Панин напитался конституционными либеральными идеями, выступавшими, как правило, в масонской оболочке [Кара-Мурза (ред.) 2007, 18–25].

В русле идейных и геополитических идеалов графа Панина, ставшего наставником цесаревича Павла Петровича (будущего императора Павла I), выросло целое поколение отечественных интеллектуалов – «русских северян» по самоощущению и «вольтерьянцев» по духу. В семье Вяземских именно Панин, либерал и масон, стал культовой фигурой, своего рода «идеалом русского человека». В 1861 г. в работе «О записках Порошина» П.А. Вяземский напишет о Панине: «Воспитатель молодого великого князя граф Панин, хотя и был вполне дипломат и министр иностранных дел, был, однако, русским не только по характеру и направлению своей политики, но и истинно русским человеком с головы до ног. Ум его напитан был народными историческими и литературными преданиями. Ничто, касавшееся до России, не было ему чуждо или безразлично. Поэтому и любил он свою родину – не тепленькою любовью, не своекорыстным инстинктом человека на видном месте, любящего страну свою – в силу любви к власти. Нет, он любил Россию с пламенною и животворною преданностью, которая тогда только существует, когда человек принадлежит стране всеми связями, всеми свойствами своими, порождающими единство интересов и симпатий, в котором сказывается единая любовь к своему отечеству – его прошлому, настоящему и будущему» [Вяземский 1878–1896 VII, 73–74]. И далее Вяземский формулирует принцип, которому сам стремился следовать всю жизнь: «Только при такой любви и можно доблестно служить стране своей и родному своему народу, сознавая при этом все его недостатки, странности и пороки и борясь с ними, насколько возможно и всеми средствами. Всякая другая любовь – слепа, бесплодна, неразумна и даже пагубна» [Там же, 74].

Верным сторонником «панинской партии», присягнувшим на верность идеалам «Северного аккорда», стал в ранние екатерининские годы и молодой генерал-масон, князь Андрей Иванович Вяземский. Он был сыном Ивана Андреевича Вяземского, шведа по матери, женатого на М.С. Долгоруковой, дочери князя-рюриковича С.Г. Долгорукова, талантливого дипломата, казненного в 1739 г. по обвинению в участии в заговоре. Князь Иван Вяземский был человеком жестким и набожным, «с оттенком русского приказного человека XVII столетия и немецкого бюрократа, сформировавшегося при дворе императрицы Анны Иоанновны» [Архив князя Вяземского 1881, III]. Однако, несмотря на суровый нрав князя Ивана и его, как тогда говорили, «святошество», он дал крайне либеральное, даже «вольтерьянское», образование сыну, что хорошо видно из отроческих писем князя Андрея к своему воспитателю-французу [Там же, XI].

Князь А.И. Вяземский, участник русско-турецких войн, ставший в девятнадцать лет полковником, а в двадцать пять – генералом, был одновременно высокопоставленным «вольным каменщиком» – активным членом масонских лож самого Панина и его воспитанника князя А.Б. Куракина, а также «досточтимым мастером» влиятельной петербургской ложи Zur Versehwiegenheit, название которой принято переводить как «Скромность» или «Молчаливость». В Москве Вяземский-старший вошел в состав масонского «Дружеского ученого общества», где тесно общался с Н.И. Новиковым, М.М. Херасковым, И.П. Тургеневым. Четырехлетний вояж князя Андрея Ивановича в Европу (1782–1786) закрепил за князьями Вяземскими роль интеллектуальных лидеров «русского северянства».

Путевые заметки Вяземского-старшего, сохранившиеся в «Остафьевском архиве» [Там же, 291–350], свидетельствуют о том, что 28-летний генерал-майор, в сопровождении двух верных офицеров, выехал 1 марта 1782 г. из Санкт-Петербурга в Стокгольм, по-видимому, с личным заданием престарелого и уже отодвигаемого Екатериной от руководства внешней политикой графа Н.И. Панина. Во всяком случае, путь Вяземского лежал ко дворам «северных» монархов, бывших ранее союзниками России, – к шведскому королю Густаву III, королю Пруссии Фридриху II, курфюрсту Саксонии Фридриху-Августу III. Посылая Вяземского в Европу, Панин делал последнюю и, как оказалось, безуспешную попытку противодействовать «новой политике» Екатерины II, меняющей прежних «северных» союзников на австрийских Габсбургов и французских Бурбонов. В рамках этой новой стратегии императрица отправила в гранд-тур к европейским дворам «южных» династий сына-наследника Павла с супругой Марией Федоровной – формально инкогнито, но под характерными псевдонимами «графа и графини Северных».

Что касается «командировки» А.И. Вяземского, то, помимо контактов с монархами Швеции, Пруссии и Саксонии [Там же, 304–311, 321–322, 324–325], ее апофеозом стали личные встречи князя в середине июля 1782 г. во Франкфурте, в отеле Maison Rouge, с пребывавшим в те дни в германских землях великим князем Павлом Петровичем и участие Вяземского в общеевропейском масонском конгрессе в курортном городке Вильгельмсбаде [Там же, 340–342]. Там были приняты важнейшие решения о выведении русских лож из-под шведской юрисдикции и создании в России самостоятельной «масонской провинции» под общей эгидой прусского герцога Фердинанда Брауншвейгского.

Интересен, однако, другой вопрос, ответить на который непросто в силу отсутствия достоверных источников: почему заграничная поездка Вяземского-старшего, именуемая во многих изданиях «образовательным путешествием», задержалась на целых четыре года? Выскажем в этой связи осторожное предположение, что после произошедших в Петербурге в конце 1782 – начале 1783 гг. событий сам А.И. Вяземский не торопился возвращаться на родину.

Как известно, «граф и графиня Северные» вернулись в Санкт-Петербург 20 ноября 1782 г. А буквально на следующий день ближайшего друга наследника, сопровождавшего его в путешествии, князя А.Б. Куракина, воспитанника Панина и крупнейшего масона, доставили к генерал-прокурору Империи, несколько дней допрашивали, а через неделю по приказу императрицы отправили в ссылку в саратовское имение, где князь пробыл до самой смерти Екатерины в 1796 г. Однако главный удар по «северянской партии» был нанесен весной 1783 г. смертью 31 марта графа Н.И. Панина. На его погребение 3 апреля в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры императрица Екатерина II не явилась…

Логично предположить, что в этих обстоятельствах князь А.И. Вяземский – на четверть швед, генерал-масон и доверенное лицо Панина и Куракина – опасался возвращения в Россию. К решению остаться в Европе его мог подвигнуть и двоюродный брат отца – князь Алексей Александрович Вяземский, тот самый генерал-прокурор и ближайший сотрудник Екатерины, вряд ли заинтересованный в скором возвращении племянника-диссидента.

Справедливости ради надо добавить, что генерал-прокурор Вяземский сделал, похоже, многое, чтобы его племянник сумел-таки, спустя многие месяцы, вернуться на родину к состарившимся родителям. Весной 1786 г. князь Андрей займется в России обустройством личной жизни: женится на привезенной им из-за границы ирландке Дженни О’Рейли, ставшей русской княгиней Евгенией Ивановной Вяземской и матерью князя Петра Андреевича; потом, уйдя на очередную турецкую войну, отличится при штурме Очакова, а вскоре получит назначение наместником императрицы в отдаленные Нижегородскую и Пензенскую губернии. Там он, по рассказам очевидцев, возымеет парадоксальную цель «в Пензе создать Лондон» и будет раздавать служебные указания «в разуме аглинских обычаев, забывая, что он начальник не в Девоншире, не в Дублине, а в Пензе» [Там же, XXV–XXVI].

В московском доме Вяземских в Малом Знаменском переулке (здесь в 1792 г. появился на свет Петр Вяземский) и в подмосковной усадьбе Остафьево многие годы собиралось изысканное общество. Юный князь Петр вспоминал о философско-политических спорах, длившихся там далеко за полночь: «Отец был великий устный следователь по вопросам метафизическим и политическим; сказывали мне, бывал он иногда и очень парадоксальный, но и блестящий спорщик… Князь Яков Иванович Лобанов говаривал, что когда отец мой, в жару спора, нанижет себе на пальцы несколько соленых крендельков, которые подавались закускою при водке, то беда: ужин непременно успеет остыть» [Вяземский 1878–1896 I, XXXI].

Участников кружка Вяземского-старшего объединяли «северянское» мироощущение, европейская образованность, страсть к дальним путешествиям и вольтерьянский дух; многие были близки в свое время к опальному князю Куракину, а некоторые успели в юности поработать и с самим графом Н.И. Паниным. Большинство со временем заняли высокие должности, однако в разные годы изведали и отставки, и даже опалу. Назовем лишь основные имена: князья-рюриковичи А.М. Белосельский-Белозерский и Я.И. Лобанов-Ростовский, граф Л.К. Разумовский, литераторы и государственные деятели Ю.А. Нелединский-Мелецкий, И.И. Дмитриев, И.П. Тургенев. Именно через Тургенева – влиятельного масона из ближайшего окружения Новикова и родителя известных братьев Тургеневых, в дом Вяземских вошел и молодой литератор Н.М. Карамзин, с которым Вяземский-старший познакомился еще до «европейского вояжа» Карамзина в Европу в 1789–1790 гг.

Судя по всему, князь А.И. Вяземский сыграл немалую роль в судьбе Карамзина, в убережении его от преследований [Кара-Мурза 2016^б] и организации его тайного отъезда из Москвы весной 1789 г. и последующего пребывания в Европе, прежде всего в Дрездене (под опекой посланника в Саксонии князя Белосельского-Белозерского), а потом в Женеве, где сам Вяземский-старший останавливался в 1784 г. Карамзин, выходит, пережил за границей нечто похожее на недавнюю историю самого Вяземского-старшего – и это очень сблизило обоих, а со временем и породнило: Карамзин, как известно, женился вторым браком на старшей дочери А.И. Вяземского. Именно Карамзин, который долгие годы жил и работал в домах Вяземских в Москве и Остафьеве, принял эстафету в развитии идей «русского северянства»: его многотомная «История государства Российского» явилась в этом отношении одной из классических работ.

Историческая концепция Карамзина, изложенная им в четвертой главе первого тома «Истории», казалось бы, общеизвестна. В своем анализе истоков русской государственности он опирался на летописные источники (прежде всего на «Повесть временных лет») о призвании новгородцами в 862 г. варяжской дружины Рюрика из племени «россов», которое Карамзин, вслед за летописцем, считал шведского происхождения. Важным элементом его концепции явилось предположение, что за некоторое время до добровольного призвания варяги-россы уже захватывали эти земли силой, но славяне сумели в тот раз изгнать чужеземцев. Однако принявшиеся было править местные вожди устроили такую кровавую междоусобицу, что посадские люди приняли решение о «новом призвании» варягов. Вывод нашего первого историографа очевиден: не народы славянские оказались неспособными к государственности, а местные вожди, в силу эгоизма и алчности, оказались неспособными к эффективному «договорному» правлению [Карамзин 2015, 40].

Отсюда вытекает главная и сквозная тема многотомной «Истории» – тема глубочайшего различия между правлением «праведным» (образцами которого Карамзин считает «государственный подвиг» князей московских) и правлением «неправедным», в котором автор прямо обвиняет «царя-ирода» Ивана IV Грозного. Остается добавить, что Карамзин сознательно окончил свою «Историю» «смутным временем»: ведь его изначальной задачей было описание истории «дома Рюрика», т.е. «северянской» истории пращуров князей Вяземских, приютивших летописца в своем доме и породнившихся с ним. Изложение истории «дома Романовых» автор сознательно оставил другим поколениям.

Молодой князь Петр Вяземский оказался верным идейным и литературным последователем своего учителя Карамзина: проблематика «русского северянства» станет одной из центральных в его размышлениях.

Сегодня трудно себе представить то смятение, которое охватило молодое поколение русских европейцев с началом наполеоновского нашествия 1812 г., быстрым продвижением французов вглубь России и взятием ими Москвы. Ведь на страну напало государство, которое образованным классом России ранее считалось чуть ли не образцово европейским.

О душевном состоянии князя П.А. Вяземского в те месяцы свидетельствует его переписка с А.И. Тургеневым. 16 октября 1812 г. Вяземский писал из Вологды: «Я вечор узнал по печатным известиям, что французы удостаивали деревню Климову, то есть знакомое тебе Остафьево, своим посещением, и что происходила в нем маленькая сшибка. Тихое убежище, в котором за несколько недель тому назад родились страницы бессмертной, а может быть, и никогда не известной свету “Истории” Николая Михайловича, истории славных наших предков (курсив мой. – А.К.), было свидетелем сражения с французами, покорившими почти в два месяца первые губернии России» [Остафьевский архив 1899–1913 I, 5].

Мы уже знаем, что «история славных предков» – это для Вяземского не дежурный оборот, а понятие вполне конкретное: «История» Карамзина для рюриковичей-Вяземских была историей их собственных предков. В этом контексте особо понятна бесконечная тревога Вяземского за судьбу Остафьева. Это место для него не просто «родовое гнездо», а сакральный центр «русского северянства», где в глубоком уединении («тихом убежище») летописец писал Историю.

Прекрасно поняв, что в письме младшего друга речь идет не только о бедствиях войны, но о цивилизационном вызове идентичности «русских северян», А.И. Тургенев постарался успокоить и воодушевить молодого князя-рюриковича. 27 октября 1812 г. он написал из Петербурга ответное письмо: «Война, сделавшись национальною, приняла теперь такой оборот, который должен кончиться торжеством Севера и блистательным отомщением за бесполезные злодейства и преступления южных варваров (курсив везде мой. – А.К.)» [Там же, 6].

Первая серьезная попытка Вяземского-младшего философски и литературно выстроить «русско-северную» идентичность относится, по-видимому, к началу 1816 г., когда он тяжело пережил кончину Г.Р. Державина, от поэм которого, по его собственному признанию, всегда «был без ума» [Вяземский 1878–1896 I, XI]. В большой работе «О Державине», сравнивая «северного барда» с «певцами юга», Вяземский написал: «Вижу перед собою Державина, сего единственного певца, возлелеявшего среди печальных снегов Севера огненные розы поэзии, – розы, соперницы цветов, некогда благоухавших под счастливым небом Аттики» [Там же, 17].

Работая над статьей о Державине, Вяземский заново пережил детские ощущения, возникшие у него от портрета Державина (1801) работы итальянского мастера Сальваторе Тончи, где «русский бард» был изображен на фоне северного пейзажа в богатой собольей шубе и шапке. Картина Тончи стала для юного Вяземского символом русской литературы: «Живописец‑поэт изловил и, если смею сказать, приковал к холсту божественные искры вдохновения, сияющие на пиитическом лице северного барда… Картина, изображающая Державина в царстве зимы, останется навсегда драгоценным памятником как для искусства, так и для ближних, оплакивающих великого и добродушного старца» [Там же, 20].

А в сентябре того же, 1816 года скончался популярный в свое время русский драматург-трагик В.А. Озеров. Молодой Вяземский получил заказ для написания вводной статьи к посмертному собранию сочинений Озерова и блестяще справился с заданием. Рассмотрев сначала «гомеровский» период в творчестве покойного драматурга, Вяземский перешел к анализу периода «северного», когда Озеров начал писать трагедию «Фингал» на мотивы «северного Гомера» – Оссиана: «Из благословенной Эллады, цветущего отечества изящного и искусств, муза Озерова перенесла его под суровое и туманное небо, прославленное однообразными, но сильными и сладостными для души песнями – северного Гомера!» [Там же, 40].

Мощным подспорьем для Вяземского послужила, конечно, позиция его кумира Карамзина, который, как известно, обожал «северную» поэзию Оссиана. В описании последней у Вяземского то и дело звучат чисто карамзинские нотки: «У него одна мысль, одно чувство: любовь к отечеству, и сия любовь согревает его в холодном царстве зимы и становится обильным источником его вдохновения» [Там же]. И далее Вяземский, который, как вскоре выяснится, в те самые месяцы обдумывал цикл собственных «северянских» стихотворений, излагает некую квинтэссенцию «северной идентичности»: «Северный поэт переносится под небо, сходное с его небом, созерцает природу, сродную его природе, встречает в нравах сынов ее простоту, в подвигах их мужество, которые рождают в нем темное, но живое чувство убеждения, что предки его горели тем же мужеством, имели ту же простоту в нравах и что свойство сих однородных диких сынов севера отлиты были природою в общем льдистом сосуде» [Там же, 40–41].

Северная природа, по мысли Вяземского-критика, обусловила и особенности русской литературы, и в этом смысле отечественная поэзия сродни «оссиановской»: «Самый язык наш представляет более красот для живописания северной природы. Цвет поэзии Оссиана может быть удачнее, обильного в оттенках цвета поэзии Гомеровой, перенесен на почву нашу. Некоторые русские переводы песней северного барда подтверждают сие мнение» [Там же, 41].

А 22 ноября 1819 г. начинающий поэт Вяземский переслал А.И. Тургеневу начатое в Петербурге и только недавно законченное в Варшаве стихотворение «Первый снег», добавив следующий комментарий: «Тут есть русская краска, чего ни в каких почти стихах наших нет. Русского поэта по физиономии не узнаешь. Вы все не довольно в этом убеждены, и я помню, раз и смеялись надо мною, когда называл себя отличительно русским поэтом (курсив мой. – А.К.), или стихомарателем; тут дело идет не о достоинстве, а об отпечатке; не о сладкоречивости, а о выговоре; не о стройности движений, а о народности некоторых замашек коренных» [Остафьевский архив 1899–1913 I, 357].

В самом зачине своего «Первого снега» Вяземский открыто противопоставляет себя, «северянина», сына «пасмурных небес полуночной страны», «обвыкшего к свисту вьюг и реву непогоды», – обитателю юга, «нежному баловню полуденной природы» [Вяземский 1986, 130]. Только «северянин», согласно Вяземскому, способен глубоко прочувствовать истинное «воскресение» природы. Ведь еще вчера: «Унынье томное бродило тусклым взором / По рощам и лугам, пустеющим вокруг / Кладбищем зрелся лес; кладбищем зрелся луг». А уже сегодня: «Лазурью светлою горят небес вершины, / Блестящей скатертью подернулись долины, / И ярким бисером усеяны поля. / На празднике зимы красуется земля». Стихотворение Вяземского завершается ни много ни мало клятвой поэта беречь это драгоценное «северянское» ощущение: «Клянусь платить тебе признательную дань; / Всегда приветствовать тебя сердечной думой, / О первенец зимы, блестящей и угрюмой! / Снег первый, наших нив о девственная ткань!» [там же, 131–132].

10 декабря 1819 г. Тургенев написал из Петербурга ответное письмо Вяземскому, предварив его дружески-шутливым обращением: «Мой милый Делиль Андреевич!» [Остафьевский архив 1899–1913 I, 369]. Тургеневу, наверное, казалось, что он делает комплимент другу, сравнивая его стихи, которые оценил за красоту и энергию слога, с поэзией модного француза Жака Делиля. То, что, написав «Первый снег», Вяземский претендовал на нечто принципиально иное, Тургенев, увы, не понял: «Но почему же ты по этим стихам называешь себя преимущественно русским поэтом и находишь в нем русские краски? Эти стихи более других принадлежат блестящей поэзии французской: ты в них Делиль. Описание, манер – его, а не совершенно оригинальный» [Там же, 369–370].

Находясь в понятном раздражении, Вяземский 19 декабря ответил Тургеневу: «Отчего ты думаешь, что я по первому снегу ехал за Делилем? Где у него подобная картина? Я себя называю природным русским поэтом (курсив мой. – А.К.), потому что копаюсь все на своей земле. Более или менее ругаю, хвалю, описываю русское» [Там же, 376]. И далее Вяземский прямо перечисляет то «отличительно русское», что он, как поэт, пытается описать: «русскую зиму, чухонский Петербург, петербургское рождество и пр. и пр.; вот что я пою» [Там же, 376–377]. Вяземский заканчивает дружескую отповедь Тургеневу словами: «В большей части поэтов наших, кроме торжественных од, и то потому, что нельзя же врагов хвалить, ничего нет своего». И делает многообещающий вывод: «Вот, моя милуша, отчего я пойду в потомство с российским гербом на лбу (курсив мой. – А.К.), как вы, мои современники, ни французьте меня» [Там же, 377].