Для понимания философской позиции Бориса Григорьевича Юдина полезно обратить внимание на достаточно внешнее обстоятельство, которое, однако, выражает существенную особенность его философствования. В его авторском багаже около 500 научных публикаций, среди которых нет ни одной монографии. Нет произведения, в котором Борис Григорьевич сам пожелал бы обобщить свои личные идеи в виде некоторой системы – итога, хотя бы предварительного. Никаких затруднений с публикацией монографии, если бы он её написал, естественно, не было бы. Его имя и авторитет в философском и широком читательском сообществе гарантировали от любых издательских рисков. Конечно, он был очень занят самыми разными делами и обязанностями, но когда он считал нужным, время для письма находилось. Значит, нужным не считал. Пожалуй, даже считал такую работу вредной для понимания феноменов, которые он обсуждал.

Поэтому задача интерпретатора, который присваивает себе право и решается высказаться «в целом» о его философских идеях ‒ не просто сложная, но даже противоречащая его внутренней философской установке...

Однако в каком-то смысле этим правом и решимостью наделяет интерпретатора реальная смерть автора. В первом лице человек сам для себя постоянно присутствует как естественно данный и принципиально незавершенный проект, в котором любая поставленная точка скрывает за собой многоточие... В третьем автор не дан, но загадан в тексте. И решить эту загадку может лишь читатель-интерпретатор, истолковывая сказанное (остались видеозаписи его выступлений и интервью) или написанное им, так или иначе, схватывая смысл «в целом».

Сохранить в «целом», схваченном интерпретацией, незавершенность, которая была характерной чертой авторского письма Бориса Григорьевича, можно, осмысливая это «целое» лишь «проблемоцентрично», т.е. опираясь не на некий предполагаемый общий смысл его текстов, но апеллируя к реальным проблемам, которые в этих текстах обсуждаются. Причём обсуждение проблем в его текстах практически никогда не приводит к их разрешению, а, скорее, к углублению и фундаментализации проблематичности. Не важно, пишет ли он о биоэтике, биотехнологическом улучшении человека или технонауке, практически нигде читатель не найдёт окончательных решений, неких выводов и сформулированной «морали».

Он категорически отказывается от авторитарной позиции и столь же авторитарного, строящегося по классическим моделям отношений учитель–ученик, характерных для языка философии 60-х гг.  прошлого века. В нём не было и намёка на позу «вождя» или «гуру», хотя по жизни, как зачинатель и безусловный лидер биоэтического движения в нашей стране, он на это имел полное право. В своём читателе или слушателе Борис Григорьевич видел не ученика, а потенциального коллегу, партнёра, который имеет полное право решать самостоятельно, что хорошо, а что плохо, что надо делать или не делать в конкретной ситуации. И задачей автора, пишущего о Борисе Григорьевиче, будет тогда показать сложность проблемы, визуализировать перед читателем многообразие её философских решений, обратить внимание на те риски, с которыми связаны обсуждаемые в литературе конкретные решения, действия или бездействия, понимания и недопонимания. Смысл философского послания ‒ не рецепт того, как нужно жить, действовать или понимать, а информация к размышлению, чрезвычайно полезная тому, кто захочет и сможет действовать и мыслить самостоятельно. Такой, как мне представляется, была установка Б.Г. Юдина как автора, определившая его очень характерную манеру письма.

Насколько подобная интерпретация верна – судить читателям Бориса Григорьевича. Но мне кажется, что такая интерпретация позволяет понять, почему в текстах такого известного «системщика», как Б.Г. Юдин, защитившего кандидатскую диссертацию по кибернетической интерпретации эффектов самоорганизации у В.Н. Садовского, практически отсутствуют не только описания систем, но и само слово «система» встречается чрезвычайно редко. Почему он сам никогда не хотел систематизировать свои мысли и опубликовать нечто в качестве «концепции Б.Г. Юдина»? Дело в том, что его мысли нельзя понять вне контекста обсуждения конкретных проблем, нельзя вылущить из этих рассуждений готовый, застывший результат и сложить получишуюся кучку «частей» в целостную окаменевшую систему. Они как «живые» несут в себе незавершенность, проблематичность, сложность осмысляемого бытия...

Охарактеризовав особую стилистику философской речи Бориса Юдина, попытаюсь наметить в ней некоторую регулятивную идею, которая живёт в этой речи как проблема, загадка, привлекающая его внимание, принуждающая его мысль мыслить и направляющая в путь в поисках разгадки. Я имею в виду идею мышления как деятельности, а знания не как отображения, а как события преобразования в бытии. В 1960-е гг. она получила многочисленные интерпретации в работах философов и психологов. Естественно, что все эти интерпретации так или иначе тогда выводили свою родословную из Маркса, а ближайшим образом из «Тезисов о Фейербахе». Борис Григорьевич отмечал, что к этой марксистской идее он приобщился под влиянием своего брата Э.Г. Юдина и Г.П. Щедровицкого, в кружке которого прошел первые классы философского образования. Придя в Институт философии на следующий день после смерти Бориса Григорьевича, я обнаружил на его рабочем столе полураскрытую книгу Э.Г. Юдина с многочисленными пометками на страницах, посвященных идее мышления как деятельности. Можно сказать, что с первых шагов в философии до последних внимание Бориса Григорьевича было к ней обращено, причём обращено не как к некоей универсальной отмычке, а как к проблеме, над осмыслением которой он продолжал думать.

Напомню, что Маркс в тезисах использует такие оппозиции: предмет в форме объекта созерцания - предмет в форме чувственной (революционной) деятельности, практики, т.е. субъективно; истинность как вопрос теории - истинность как практический вопрос; философы до сих пор объясняли мир -дело в том, чтобы его изменить. В решении, которое предлагает Маркс и которое радикализирует Г.П. Щедровицкий, истинной считается революционная, преобразующая природу из естественного факта в искусственный артефакт, изменяющая мир деятельность. Как считал Борис Григорьевич: «Различение “естественного” и “искусственного”, как оно проводится у Щедровицкого - на мой взгляд, одна из его наиболее глубоких и далеко идущих идей. Оно проходит красной нитью через все его творчество. Оно становится в высшей степени актуальным сегодня, и – я уверен – в последующие годы будет все более значимым и все более проблемным» (Юдин Б.Г. Точка зрения Искусственного // Гуманитарные ориентиры научного познания. М.: Навигатор, 2014. С. 21).

Деятельностная позиция для Бориса Григорьевича, как и других философов, всегда ассоциировалась с радикальным изменением существующего положения дел, революционным преобразованием действительности. Он с глубокой иронией отмечает парадокс советского тоталитаризма: «Парадокс заключался в том, что столь радикальный мыслитель, как Маркс, в обществе, в верхах которого господствующими все больше становились консервативно-традиционалистские настроения, официально был признан и почитаем в качестве основоположника правящей и единственно допустимой идеологии» (Юдин Б.Г. Точка зрения Искусственного // Гуманитарные ориентиры научного познания. М.: Навигатор, 2014. С. 22).

Обсуждая идею деятельностного подхода и соглашаясь с деятельностным пониманием знания и познания, Борис Григорьевич вместе с тем вносит весьма существенное дополнение. Он обращает внимание на амбивалентность, существующую в сознании современного человека, который продолжает желать покорить природу, всё более превращая её в искусственную конструкцию, но при этом всё настойчивее стремится защитить ещё непокорённый природный мир от самого себя как покорителя в национальных парках, заказниках, заповедниках и т.д., всё более отчётливо сознавая, что созданный им же самим искусственный мир несёт свои угрозы, не менее опасные для его физического, психического и морального выживания, чем дикая природа, пугавшая революционных философов в конце XIX ‒ первой половине XX в. В работах последних лет он неоднократно обсуждал эту тему, стараясь позиционировать своё понимание относительно представлений Маркса и Щедровицкого. Как всегда у Бориса Григорьевича, обсуждение предстаёт как осторожное опробование различных вариантов решения, отслеживание и оценка возможных выводов из сделанных предпосылочных суждений. Окончательного ответа он не даёт, но использует для пояснения возможного решения метафору принципа соответствия, согласно которому новый тип науки, который он называет технонаукой и который выражает, с его точки зрения, общую марксистскую установку на действие и преобразование, может включать классическое понимание науки и научных знаний как отображений предстоящей перед человеком объективной реальности в качестве частного случая. Не антитеза деятельности – созерцания, а интерпретация созерцания в качестве частного случая деятельностного отношения к реальности.

Добавлю от себя, что в пользу такого решения свидетельствуют попытки современного человека справиться с экологическими проблемами. Современные заповедники, заказники, национальные парки, экологически чистые продукты и т.д. и т.п. – всё это результаты деятельности человека, артефакты современного производства, искусственно созданные «естественные» предметы. Природа как нечто естественное оказывается в сегодняшнем мире особого рода искусственным образованием.

Более того, современное естество-знание работает в значительной степени не с природными объектами, а с объектами искусственно, фабрично произведёнными, стандартизированными и закупленными на стремительно развивающемся рынке технологий и объектов научных экспериментов (приборов, компьютеров и программ, источников излучения, химреактивов, лабораторных животных, клеточных культур и т.д.). Возникает новый тип науки, предполагающий новый тип учёного. К примеру, в биологии на смену естествоиспытателям и натуралистам XIX в. пришли биотехнологи. Причём знание, полученное ими при исследовании объектов-артефактов, считается наиболее объективным и достоверным отображением природной реальности. Еще в 1960-х гг. виварии медицинских и биологических НИИ были заполнены животными, отловленными на улице или в «дикой» природе. Сегодня они (животные) производятся высокотехнологичными производствами, неразвитость которых в нашей стране вносит свой вклад в её технологическое отставание.

Эти примеры призваны разъяснить преобразование, которое в понимании Бориса Григорьевича претерпевают антитезы искусственного и естественного, сформулированные Г.П. Щедровицким на основе марксистского понимания деятельностной природы человеческого сознания. Не отрицание противоположности как ложного сознания, а включение в качестве частного случая. Такова его регулятивная идея деятельностной природы знания, сознания и познания. Регулятивная в том смысле, что он никогда в обсуждении проблем не начинал с неё как общей идеи для дедукции и обоснования своих выводов. Но, пытаясь понять им сказанное, эту регулятивную идею полезно учесть, как если бы она была предпосылкой его суждений.

Одной из центральных проблем, волновавших Бориса Григорьевича, являлась проблема человека. Он был директором Института человека РАН, Главным редактором журнала «Человек», Заведующим отделом комплексных проблем изучения человека Института философии РАН. Специфичность постановки и осмысления им этой «вечной проблемы» наглядно демонстрирует следующий фрагмент его текста: «Мне хотелось бы обсудить такой фундаментальный вопрос: что есть человек? Конечно, я вовсе не намерен претендовать на то, чтобы дать какое-то новое определение человека – было бы верхом самонадеянности покушаться на это. Моя задача намного скромнее – я хочу зафиксировать тот факт, что развитие биомедицинских технологий делает этот извечный философский (а стало быть, как нередко считают, абстрактно отвлеченный) вопрос вполне прагматическим, вопросом нашей повседневной жизни. С ним приходится сталкиваться не только исследователям, занимающимся разработкой новых биотехнологий, но и тем, кто эти технологии использует, иначе говоря, рядовым гражданам, которым так или иначе приходится с ними соприкасаться» (Юдин Б.Г. Границы человеческого существа как пространства технологических воздействий // Вопросы социальной теории. 2011. Том V. С. 103). Вопрос «Что такое человек?» для него не «абстрактный», т.е. не вопрос философского умозрения, а чисто практический, адресованный не только философам, врачам и другим «экспертам», но и простым людям. Обращу также внимание на использованное им самим определение своей задачи как «скромной». Здесь явная перекличка с Ю. Хабермасом, который обсуждая близкие проблемы евгеники, характеризует свою философию как «постметафизическую» и «непритязательную». Смыслы «скромности» у Бориса Григорьевича и «непритязательности» у Хабермаса близки друг другу. Философ отказывается от авторитарной претензии дать всеобщее определение человека или различения добра и зла. Его задача, если использовать язык Хабермаса, стать «фасилитатором» коммуникативного взаимодействия людей, так или иначе затронутых общей проблемой.

В своих последних публикациях Борис Григорьевич Юдин выделяет четыре зоны неопределённости (иногда он использует метафору зоны фазового перехода), в которых границы человеческого существования постоянно поставлены под вопрос успехами в развитии новых технологий, постоянно переопределяются. Он пишет: «Итак, каковы же эти зоны? Первая – это зона, которая располагается между жизнью и смертью индивидуального человеческого существа. Вторая зона предваряет рождение индивидуального человеческого существа. Третья разделяет (или, может быть, соединяет?) человека и животное. И четвертая – это зона, тоже, может быть, разделяющая, а может быть, объединяющая человека и машину» (Юдин Б.Г. Границы человеческого существа как пространства технологических воздействий // Вопросы социальной теории. 2011. Том V. С. 106). В этих зонах идёт напряженная работа, выражающая суть биоэтики: путём экспертных, политических и общественных дискуссий и согласований формируется граница между миром людей и миром вещей. Живое существо, которое пересекает эту границу, радикально меняет свой моральный и правовой статус.

В биоэтике, которую Борис Григорьевич рассматривал как важнейший узел современной технонауки, вопрос о границах человеческого существования адресуется не только отдельному человеку (философу или богослову) или сообществу единомышленников, но и сообществу разномыслящих, верящих разным богам и придерживающихся разных философских точек зрения граждан. Поэтому ответ строится опять же как коллективное (коммуникативное) действие, как создание (конструирование) нормы релевантной в конкретных ситуациях. Например, ответ на вопрос о моральной допустимости аборта в биоэтике решается не как личное усмотрение в себе всеобщего морального закона (этот аспект остается в дискуссиях как личная предпосылка), а в результате междисциплинарных и даже трансдисциплинарных (поскольку активной стороной выступают обычные люди – lay persons) обсуждений и согласований, которые как бы прочерчивают линию между еще не человеческим существованием (в этой области нет человека и неприменим принцип «Не убий!») и уже человеческим существованием, когда этот принцип применим в полной мере.

Биомедицинские и современные информационные технологии постоянно проблематизируют эти границы, ставят их под вопрос, а следовательно, границы человека постоянно меняются. Роль философа в биоэтике не объяснять мир человека, а соучаствовать вместе с другими экспертами и обычными людьми в его изменении.