Л.И. Шестов: Pro Et Contra, антология / Сост., вступ. статья, комментарии Т.Г. Щедриной. СПб.: РХГА, 2016. 719 с.

В 2016 г. исполнилось 150 лет со дня рождения Льва Шестова. В связи с этой датой в Москве и Санкт-Петербурге прошли конференции с участием правнучатых племянниц философа А. Лоран и Т.И. Балаховской (РХГА, Институт философии РАН), круглые столы (РХГА, Дом русского зарубежья им. А. Солженицына) и выставки, посвященные Шестову, где были представлены фотографии из архивов его друзей и родственников, а также не выставлявшиеся ранее рукописные материалы (РГПУ им. А.И. Герцена, Дом-музей Марины Цветаевой).

К юбилею был приурочен выход ряда сборников: «Дерзновения и покорности Льва Шестова» (отв. ред. А.А. Ермичев. СПб.: РХГА, 2016), «Лев Исаакович Шестов» из серии «Философия России первой половины XX века» (отв. ред. Т.Г. Щедрина. М.: Политическая энциклопедия, 2016) и др. Среди них – новый том антологии «Русский путь: Pro et contra» (отв. ред. Т.Г. Щедрина), посвященный философу.

В антологию вошли русскоязычные отклики на работы Шестова, начиная с его первой книги о Шекспире и заканчивая последней статьей об Э. Гуссерле, а также статьи, приуроченные к юбилейным и траурным датам.

Том имеет четырехчастную структуру. Первый раздел относится к периоду 1899–1909 гг. и отражает период узнавания и знакомства критиков с новым автором: он состоит из рецензий на ранние работы Шестова «Шекспир и его критик Брандес», «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше», «Апофеоз беспочвенности», книгу о Достоевском и Ницше, а также сборник статей «Начала и концы».

Одним из первых рецензентов Шестова был авторитетный критик и «властитель дум» народнической интеллигенции Н.К. Михайловский, мнение которого для Шестова, вероятно, было немаловажным, поскольку он, как и многие, в юности увлекался политикой и был близок к народовольцам. Когда Шестов искал издателя для своей второй книги о Толстом и Ницше, Михайловский, ознакомившись с рукописью, отказался принять ее  в журнал «Русское богатство», однако написал несколько рецензий, в которых подчеркнул, что в сочинениях Шестова есть «много ложного и неправильного» (с. 36), а его взгляды  на исследуемых мыслителей слишком произвольны и прямолинейны. При этом Михайловский отметил свободу и пытливость ума автора очерка «Шекспир и его критик Брандес», который тем не менее заблуждается в своем «основанном на недоразумении протесте против рационализма» (с. 35). Говоря о Ницше, Шестов игнорирует социальный и исторический контекст зарождения его философии: идеи немецкого философа возникают в борьбе с узами, налагаемыми на индивида обществом. Ницше, считал Михайловский в противоположность Шестову, был не одиночкой, но сыном своего времени, у которого были предшественники, соратники (социал-дарвинисты) и последователи (анархисты).

Существует мнение о «внесоциальности» и аполитичности философии Шестова, о том, что мыслитель оставался глухим к истории (особенность, подмеченная Н.А. Бердяевым и С.Н. Булгаковым). Несмотря на то, что ранние статьи и рассказы Шестова имели политическое звучание и были направлены на пробуждение общественного сознания, со временем он отказался от пропаганды каких-либо политических идей. В своей книге о Достоевском и Ницше Шестов подчеркивает, что идея всеобщего счастья – красивая выдумка, и если человек видит свою задачу в строительстве «Царства Божьего» на земле, то все погибло: благоденствием будущего зачастую оправдываются бедствия настоящего. Одна из немногих статьей Шестова, раскрывающая взгляды философа на актуальные исторические события, «Что такое русский большевизм» (1920), была весьма критически воспринята даже ближайшими друзьями мыслителя. Ученик Шестова, писатель и советский чиновник Е.Г. Лундберг предложил выпустить ее в виде отдельной брошюры, однако после выхода издания уничтожил практически весь тираж (за исключением нескольких десятков экземпляров, отосланных автору и переданных в государственные архивы и библиотеки РСФСР), считая, что критика философом большевизма оказалась совсем не шестовской по духу, поскольку зиждилась не на библейских основаниях, а ее корни «гораздо ближе к поверхности земли», чем ожидал Лундберг (см. с. 319). Бердяев отмечает, что, рассуждая о социальной и исторической жизни, Шестов оказался рационалистом, моралистом и позитивистом, стоящим «за здравый смысл и науку» (с. 375), и потому от него ускользает «метафизическая глубина» исторических событий. У Шестова, подчеркивает Бердяев, «нет путей преображения жизни, путей к раю. Все остается в интимных катастрофических переживаниях отдельных замечательных людей и в литературе… Он верит лишь в психологические чудеса» (с. 375–376).

Многие критики и комментаторы (в том числе Н.М. Минский, М.О. Гершензон, М.Х.) указывали на психологизм метода Шестова при исследовании творчества философов и писателей. Минский отмечал, что «Шестова влечет не столько к философии, сколько к философам» (с. 295), не к идеям, но к лицам. Однако при этом, по замечанию Бердяева, он не интересуется «многообразием индивидуальных душ», а все его герои похожи друг на друга и переживают одну и ту же трагедию, перед которой бессильны общественные переустройства и которую, согласно Шестову, нужно принять и понять. Таким образом, Шестову присущ «психологический схематизм», искусственно упрощающий сложные индивидуальности исследуемых им мыслителей; как результат – философ впадает в  «столь ненавистные для него отвлечения и обобщения» (с. 85). Люди, о которых пишет Шестов, «гораздо сложнее, многограннее, и окончательной, полной “правды о человеке” тут, быть может, и совсем нельзя добиться» (с. 89). Шестов, соглашается с Бердяевым Гершензон, «жестоко насилует разбираемых им писателей» (с. 75).

 «Трагедия открывает истину» (с. 249) – таков метод Шестова, как формулирует Б.А. Грифцов, – метод, остававшийся неизменным на протяжении всего его творчества, начиная с книги о Шекспире.  Но не всегда и не для всякого трагедия, рождающаяся из столкновения индивидуальной человеческой воли и окружающей действительности, становится творческим импульсом, спорят с Шестовым Гершензон и Бердяев. Жизнь каждого человека, даже самого обыденного, трагична, однако, подчеркивает Бердяев, «субъективно ощущают трагедию лишь те, перед которыми сознательно и остро предстал вопрос об их индивидуальной судьбе и которые бросили вызов всем признанным и универсальным ценностям» (с. 90). По мнению Гершензона, шестовская философия трагедии открывает эгоизм как «истинный двигатель человеческой воли» (с. 72), смешивая при этом эгоизм как идеал и как факт, и направлена против альтруизма как учения («моральной доктрины»), игнорируя альтруизм как естественное человеческое чувство. 

Чтобы пережить трагедию, считает С.Л. Франк, «нужно стоять на некоторой “почве” и искать пути» (с. 169), а иначе нас ждет подполье, в котором, однако, как уверен А.М. Ремизов, есть «странные окна через землю в иной мир» (с. 129). Вопрос лишь в том, «найдет ли Шестов окна» или же «закиснет в духоте и прели», «а найдет, скажет ли» (с. 129), сможет ли сказать?

Второй раздел книги относится к 1910–1919 гг. – периоду жизни Шестова в Коппе, где он пишет свою первую религиозно-философскую книгу «Sola fide – только верою», и в России до окончательной эмиграции в 1920 г. Критики – Р.В. Иванов-Разумник, Б.А. Грифцов, А.К. Закржевский – рассматривают движение Шестова от Шекспира и позитивной философии к безнадежности и апофатическому «апофеозу беспочвенности»: «от здорового, ясного гуманизма к мыслям бредовым, пугающим и в самом деле страшным, дьявольским» (с. 241), сравнивают его с Ф. Сологубом, Л. Андреевым и Ф. Достоевским. Достоевский открыл философему подполья, а Шестов, став апологетом подполья, отрыл его в творчестве и личности Достоевского (с. 89).

Человека в подполье мучают вопросы и сомнения, которые он один не в силах разрешить. Но подполье дает ощущение подлинности, откровенности и наготы, поскольку оно, считает Закржевский, «не обманет, только оно спасет от всяких истин, от всякой лжи, ибо подполье – это наша душа, погруженная в вечность, это наша боль, наша тоска, которую мы любим, это наш жуткий, нарождающийся мир» (с. 274)

Шестовская книга афоризмов «Апофеоз беспочвенности», заканчивающаяся строкой П. Верлена «De la musique avant toute chose…», воспринимается как «прелюдия подпольной симфонии» (с. 129), музыка «проклятья и боли» (с. 273), гармония «афоризмов, возмутительных и циничных» (с. 129). Шестовская «музыка» – это «его бесконечные вопросы судьбе, Богу, природе, его безответные “а что если?..”, “а не возможно ли это?..”» (с. 392). В музыке, считает Г.И. Чулков, «сходятся все концы и начала» и «разрешаются все противоречия» (с. 322), она «по ту сторону мнений» (с. 323) и идей и потому свята. Бердяев пишет, что «музыка для Шестова выше всего, он хочет, чтобы философия превратилась в музыку или по крайней мере сделалась более музыкальной» (с. 84). Шестовские афоризмы, по мнению В.В. Розанова, – это новая форма философии, ставшей лиричнее.

Третий раздел книги относится к периоду эмиграции Шестова. Основными русскоязычными критиками мыслителя в этот период становятся его ближайшие друзья – Н.А. Бердяев, Е.Г. Лундберг, Г.Л. Ловцкий, С.В. Лурье, Б.Ф. Шлёцер, А.М. Лазарев, для которых очевидна религиозная окрашенность философствования Шестова. Главной темой его творчества в это время является «сверхчеловеческая мощь и загадочная поэзия Библии» (с. 549). Неожиданно для Минского Шестов оказывается «обыденным запуганным верующим» (с. 296), в преображении Шестова ему видится чудо «пламенной веры абсолютного скептика», воспринимаемой Минским как атавизм, а в статье «Тысяча и одна ночь» он слышит молитву к Богу о заступничестве «среди развалин, нагроможденных войной, революцией, междоусобной резней, погромами» (с. 296).

Поистине ветхозаветную почву ощутил в религиозном творчестве Шестова С.В. Лурье. Он отмечает, что именно в силу иудейских истоков для мироощущения философа характерно восприятие жизни и действительности как  «многообразной, изменчивой, текучей конкретности» (с. 357), чуждое разделению чувственного и рационального, общего и индивидуального. Мир Ветхого Завета «непосредственно данный», познаваемый «жизнью в нем» (с. 358), а не логическим мышлением. Кроме того, для ветхозаветного мироощущения характерен приоритет волевого начала. Поэтому философствование Шестова предстает как «пророчество, заменившее научное разумное предвидение», для него свойственны «лиризм, с его безудержной эмоциональной силою, не вмешивающейся ни в какую художественную форму и не знающей эллинской художественной меры» и интимная религиозность в общении человека «с Богом, с его живою, постоянно действующею волею» (с. 358).

Однако религиозность Шестова вышла за границы иудаизма, лишь оттолкнувшись от него, как и от других религий. Для него Священное Писание включает как Ветхий, так и Новый Завет. Как отмечает Булгаков, это «неразличение» Заветов (характерное также и для христианского богословия) «есть основной и важнейший факт» в учении Шестова (с. 451), при этом мыслитель принимает их не целиком. Шестов проводит свою «критику» Библии, акцентируя внимание лишь на тех ее частях, которые считает не зараженными эллинским духом рациональности: он устраняет из Ветхого Завета Книги учительные – Псалтырь и «хокмическую» письменность (т.е. писания мудрых: Книги Притчей Соломоновых, Экклезиаста и др.), кроме Книги Иова, а также за небольшими исключениями и пророческие книги. В Новом Завете наиболее неприемлемым для него является Евангелие от Иоанна, начинающееся антиветхозаветно. Для Шестова в начале было не слово, а творение из ничего «актом творческой воли Бога» (с. 358).

Бердяев отмечает, что Шестов опирается на католическую и протестантскую теологию (ссылаясь на Тертуллиана, Августина, Лютера, Паскаля, Гарнака, Жильсона), но как будто бы совсем не знает православия и его своеобразия. (В частности, волнующий Шестова вопрос о соотношения веры и знания на почве православия ставился и решался совсем иначе, чем на Западе и чем у Шестова.) Даже Библию он цитирует на латыни. По мнению Бердяева, В.В. Зеньковского, В.К. Зелинского, вопросы, мучавшие Шестова, могли найти разрешение в христианстве, например, в силу того, что царство любви лежит как раз по ту сторону добра законников и сторонников категорического императива. Религиозный тип Шестова, отмечает Зеньковский, «необъясним и непонятен вне христианства», однако «ему осталась чужда христианская догматика» (с. 434), а «вся святоотеческая мысль казалась ему “неестественным симбиозом” Откровения и греческой философии», поскольку, следуя «злой и неверной формуле Гарнака», он видел в святоотеческом богословии эллинизацию христианского благовестия. Поэтому «Шестову не хватало надлежащей базы для построения религиозной философии» (с. 434). По мнению Зелинского, в случае обращения философа в христианство шестовское «отчаянье веры» могло бы смениться «ликованием веры» как веры в Живого Христа (см. с. 588).

Но религия в понимании Шестова, отмечает П.П. Перцов, – это не только свет и радость; как и сам мир, она включает в себя «и мрак, и горе» (с. 56); а по мнению Бердяева,  Шестов привносит элемент зла («эгоцентризм, произвол, каприз» (с. 373)) в божественное.

В четвертый раздел вошли статьи, опубликованные в 50–70-е гг. XX в. авторами, отделенными от философа временем и находящимися в иной социальной реальности, и оттого их взгляд на Шестова оказывается более отчужденным.

Бог Шестова всецело трансцендентен (с. 495) (в отличие от христианского взгляда, согласно которому трансцендентное становится имманентным, а божественное и человеческое соизмеримыми). Ю.Б. Марголин указывает на монологичность философии Шестова, взывающего к молчащему Богу и обращающегося к человеку, которому он бессилен передать в языке то, что хочет выразить.

Для сочинений Шестова характерны «неясный и капризный ход… изложения» (с. 63), «вывернутая наизнанку логика, причудливые жесты, односложная, упрямо повторяющаяся речь, непонятные восторги, нелепые страхи» (с. 591), внезапные скачки, прерывающие логическую последовательность, а также печальность и строгость, «твердость и суровость» (с. 257). Философия Шестова парадоксальна: его «адогматичность» стала догматом (с. 78), а беспочвенность – почвой (с. 155);  он отвергает одно добро – добро обыденности (за сделанное им зло) во имя другого – «высшего, настоящего, добра трагедии» (с. 92) и разумом попирает разум (с. 293), оказываясь философом, отрицающим философию (с. 293). «Невольник мысли и слова» (с. 365), Шестов не в силах сообщить того, что хочет, и в этом «стенающая немота» (с. 582) философа.

Представленный том является полифонией мнений о Шестове: в разные периоды его творческой эволюции критики писали о нем как о скептике и о догматике, безбожном цинике – и верующем, морализирующем идеалисте и нигилисте. Розанов видит в Шестове даже поэта-эмпирика и материалиста (см. с. 134). С большинством таких оценок Шестов был не согласен, философа на протяжении всей жизни не оставляло чувство того, что он не понят, не услышан. Такое многоголосие в рассуждениях о Шестове и в оценках его философии можно объяснить тем, что в ней, кажется, «что-то недоговорено» (с. 541); главное в шестовских работах «даже и на полях не нашло места, а осталось где-то между строками» (с. 390), но когда их чтение подходит к концу, в душе остается «сущность книги» (с. 390) – ее «музыка».

Составителем и редактором антологии Т.Г. Щедриной проделана титаническая работа по подбору и комментированию рецензий, как хорошо известных, так и забытых, никогда ранее не переиздававшихся. В ближайших планах издание второй части антологии, посвященной Шестову, на основе хранящихся в архиве родственников философа рецензий европейских писателей и мыслителей, труднодоступных для отечественных исследователей и потому малоизученных. Поэтому готовящийся том будет особенно ценным для всех, интересующихся Шестовым и занимающихся исследованием его творчества.

К.В. Ворожихина

Ворожихина Ксения Владимировна – кандидат философских наук, научный сотрудник, Институт философии РАН, Москва.

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

Vorozhikhina Ksenia V. –CSc in Philosophy, Research Fellow, Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences, Moscow.

  Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script