Вопросы философии. 2017. № 12. С.?–?

Технический прогресс в культурно-историческом контексте

В.В. Чешев

Новый этап технического развития, с восторгом встреченный большинством населения в странах Западной Европы, начался около трех столетий назад. Этот был старт промышленной эпохи, завоеваниями которой Европа с упоением любовалась в течение всего XIX в. на регулярно устраиваемых промышленных выставках. Как утверждал К. Маркс, критической точкой развертывания этого процесса явилось изобретение и распространение рабочих машин, соединившихся с новой энергетической установкой, возможности которой качественно превзошли физические способности людей и животных, использовавшиеся на аграрной стадии развития. Кардинально изменилась энергетическая основа производства. Сначала «царь – уголь», а затем и углеводородное топливо стали пищей промышленности, потребляемой со все возрастающим аппетитом. Промышленному развитию XIX в. способствовали успехи сильноточной электротехники, обеспечившие дробление потоков энергии и управление ими. Освоение техники слабых токов создало необходимый фундамент для создания средств управления и связи. Новая промышленная революция, названная «третьей волной» (или постиндустриальной стадией), началась во второй половине XX в. Этот этап развития предстает как освоение сложных социально-технических систем благодаря системному мышлению и системному проектированию и средствам управления этими системами, выросшими не только из теории управления (кибернетики), но также из развития элементной базы вычислительных машин и IT-технологий. Общество вступило в информационную эпоху с набором технологических и социальных следствий. Техническая среда все плотнее окутывает человека. Генетики уже трудятся над изменением природы человека, новаторы IT-технологий – над созданием роботов, способных превратиться в маленьких и больших големов, якобы послушных человеку, а трансгуманисты предвкушают синтез человека и робота.

Масштабное технологическое развитие уже давно породило обеспокоенность его возможными последствиями. На опасность стихийного техногенного развития указывали авторитетные мыслители прошлого, в частности, Н.А. Бердяев, О. Шпенглер, М. Хайдеггер и ряд других. Метафорой восприятия промышленно-технического развития в конце XIX и начале XX вв. может служить высказывание О. Шпенглера: «Образ современного волшебника – работник, который стоит у распределительного щита с его рубильниками и надписями и с помощью этого щита простым движением руки вызывает к существованию колоссальные действия, не имея об их сущности ни малейшего понятия, есть символ человеческой техники вообще» [Шпенглер 1998, 530]. Можно поставить под сомнение этот образ, в частности, утверждение, что «работник» не имеет ни малейшего понятия о том, что происходит при «включении рубильника». Но ее правдивость в том, что человек действительно включил в общественные процессы громадные силы природы, не имея ясного представления о том, что это повлечет за собой. Общество по-прежнему вовлечено в техническое развитие как в некую страстную игру, игнорирует намеки на то, что корабль технического прогресса может поджидать приготовленный для него айсберг. В XX в. безоглядному техническому состязанию способствовало противостояние двух социальных систем. Но одной из систем уже нет, а безудержное развитие технических средств и технологий по-прежнему набирает обороты, опираясь на накопленный научно-технический потенциал. Бесполезно убеждать остановиться. Одни не могут, другие не хотят. Уговоры бесполезны, необходимо действие. Но чтобы действовать, нужно понять, почему процесс стал столь масштабным и неуправляемым.

Человек и технический прогресс

Было ли техническое развитие управляемым до начала промышленной стадии развития? Вопрос, вообще-то, риторический. Технический прогресс всегда обретал то или иное направление в своем движении, обусловленном совокупностью исторических обстоятельств. Но он не был управляем со стороны общества в том смысле, что не направлялся им к некоторой осознанной цели. Тем не менее ретроспективный взгляд обнаруживает общие тенденции техносферного развития, совершающегося во времени и проходящего определенные стадии. Участие человека начинается с конкретных действий индивидов и социальных групп, непосредственно вовлеченных в изготовление, совершенствование и использование технических средств деятельности. Для историософского осмысления этой динамики следует присмотреться к истокам технического прогресса, способу его включенности в жизнь человеческого общества. Но тогда неизбежно обращение к предметно-преобразующей деятельности человека, к той роли, которую она играла и играет в жизни человеческих сообществ, поскольку невозможно не согласиться с тем обстоятельством, что вне предметно-преобразующей (хозяйственной, иначе говоря) деятельности человеческих сообществ нет.

Совершенствование средств происходит непрерывно, каждодневно, как ежедневно мы принимаем пищу и совершаем иные жизненно необходимые действия. В прошлом крестьяне, ремесленники, строители и люди иных профессий, изначально вовлеченные в производственные процессы, постоянно усовершенствовали свои орудия и технологии. Мотивации к внесению тех или иных инновационных изменений естественным образом присутствуют в сознании этих людей, и они определяются по меньшей мере двумя группами факторов. С одной стороны, мотивационная мобильность обусловлена включенностью индивида в соответствующую профессиональную группу, решающую конкретные технологические задачи. С другой стороны, имеются общественные обстоятельства, более опосредованно воздействующие на участников производственно-технического процесса, которые возникают благодаря включенности соответствующих групп в социальное целое. В рамках существующей общественной организации складываются системные стимуляторы для развития производств и технологий. Совокупность подобных побуждений не ограничивается стремлением к росту материального благосостояния индивида и его окружения. Через включенность в соответствующую деятельную группу индивид переживает свою связь с обществом, свою значимость в социальной структуре. Материализацией такой включенности на уровне предметно-преобразующей деятельности общества является обмен производимыми предметами, т.е. товарный и товарно-денежный обмен. В конечном счете развитие деятельности той или иной профессиональной группы, отдельного хозяйства и общества как целого обеспечивается не только сугубо материальной необходимостью воспроизводить необходимые условия жизни. Она поддерживается также установками сознания, формируемыми культурой, связующей общество в единое целое.

Органическая связь культурных смыслов, формирующих жизненные мотивации и направляющих поведение людей, с предметно-преобразующей деятельностью обнаруживается с первых шагов социогенеза, с первых предметных действий, включенных в жизнедеятельность гоминидных сообществ. Эта тема приобретает особую важность при исследовании роли техники в социогенезе. Обращение к ней можно найти, например, в исследовании Л. Мамфорда, опирающегося на концепцию геннокультурной коэволюции. Решающее значение в процессе становления технических средств американский исследователь придает культурному развитию человека: «Подлинная жизнь человека состоит не только в работе, непосредственно обеспечивающей его выживание, но и в символической деятельности, наделяющей смыслом как процессы труда, так и их конечные продукты и потребление последних» [Мамфорд 2001, 9].

Действительно, предметные операции, не связанные с культурными смыслами и социальной организацией, не включенные в социальное целое, имели бы в лучшем случае значение некоторых индивидуальных или групповых рефлексов, лишенных внутренней динамики. Однако предметная деятельность изначально культурно опосредована, точнее сказать, она сама есть культурная (искусственная, транслируемая социогенетически) форма активности. Неудивительно, что первый философ техники Э. Капп называл исследование процесса становления технических средств новым взглядом на происхождение культуры. Тем не менее разграничение культурного и технического факторов в социогенезе имеет оправдание благодаря различению поведения и деятельности, при котором культура начинает рассматривается как средство программирования поведения. В границах такого видения проблемы социогенеза культурное развитие предстает как фактор, порождающий технический прогресс: «Благодаря чрезвычайно развитому и непрерывно функционирующему мозгу человек мог распоряжаться большим количеством умственной энергии, нежели ему требовалось для выживания на чисто биологическом уровне, – и, соответственно, у него возникала необходимость направлять излишки такой энергии не просто на добывание пищи и половое размножение, но и на такие режимы жизни, которые преобразуют эту энергию в соответствующие культурные, т.е. символические, формы более непосредственно и конструктивно. Только посредством ориентации своей энергии на культуру он был способен контролировать и полностью утилизировать присущую ему природу. Культурная “работа” с необходимостью получала приоритет по отношению к ручной» [Там же, 14].

Правильнее было бы сказать, что культурное развитие, направляющее поведение и мотивации социального субъекта, и предметно-деятельное развитие являются сторонами единого социального целого, начиная с того момента, когда новая активность осваивается сообществами и становится социально значимой, превращается в необходимый инструмент жизни сообщества. Если под культурой понимать искусственное, не транслируемое биогенетически, то такая форма активности сама по себе имеет культурный характер и побуждает сообщество к некоторой социальной динамике. Но внутри сообщества и в определенных границах противопоставление культурного и деятельного развития имеет уже указанное основание. Культура предстает как набор символов и смыслов, программирующих поведение человека и его основные жизненные мотивации. Но эти смыслы и мотивации не вытекают непосредственно из деятельных технологий и применяемых ими средств, как и технологическое оснащение деятельности не вытекает непосредственно из культурных установок. Эти два параметра развития общества не имеют прямой зависимости друг от друга, они соотнесены через социальное целое, сторонами которого они являются. По этой причине возможен относительно независимый анализ развития технологий и культурного развития. Более того, можно исследовать те или иные закономерности технологического развития, основанного на использовании природных потенций, его внутреннюю логику. Но обращение к какому-либо историософскому осмыслению технического прогресса невозможно вне социально-исторического контекста, соединяющего предметно-деятельную и культурную динамику общества. Конкретный синтез названных факторов всегда совершается в определенной социальной среде, формирующей мотивации работников, усилиями которых вносятся те или иные инновации в деятельный процесс.

На характер таких инноваций влияла и влияет также природная среда, подсказывающая те или иные технико-технологические решения и направления хозяйственного развития. Взаимодействие всей суммы факторов легко прослеживается в истории обществ и применяемых ими технологий. Например, история восточных славян, вошедших в Киевскую Русь, практически не знала эпохи меди и бронзы, столь характерной для исторического развития эллинов. Причина здесь в природно-географическом факторе. В болотах, реках, озерах русской равнины откладывается и легко добывается болотная руда. Широким использованием этого природного ресурса объясняется тот факт, что в технологическом плане восточные славяне практически сразу вошли в эпоху железа. В истории этот факт отмечен тем, что важным предметом экспорта восточных славян было оружие, т.е. мечи, кольчуги, шлемы и другие изделия из металла. В этом регионе развивались и широко распространялись соответствующие технологии выплавки металла и его обработки. Подобным образом производственные технологии эллинов имели свои культурно-исторические и природно-географические основания. Греки интенсивно развивают кораблестроение, поскольку в Средиземноморье корабль оказался основным средством связи, общения и торговли. Экспорт оливкового масла требовал соответствующих средств перевозки и хранения продукта, что стимулировало развитие гончарного дела, производства знаменитых греческих амфор для транспортировки и хранения жидких и сыпучих продуктов. Это обстоятельство стимулировало рост и совершенствование античного гончарного дела. Эта хозяйственная особенность эллинской цивилизации невольно отражена в диалогах Платона. В частности, в диалоге «Гиппий больший» Сократ предлагает включить в перечень прекрасных предметов горшок и даже уполовник. На возражение Гиппия, усмотревшего в этом смешение предметов обыденных с предметами возвышенными, Сократ отвечает: «Если горшок вылеплен хорошим гончаром, если он гладок, кругл и хорошо обожжен, как некоторые горшки с двумя ручками из тех прекрасных во всех отношениях горшков, что обычно вмещают шесть кружек, если спрашивают о таком горшке, надо признать, что он прекрасен. Как можно не назвать прекрасным то, что прекрасно?» [Платон 1968, 161]. Гиппий вынужден согласиться с оппонентом, а мы согласимся с тем, что Платон вольно или невольно упоминает гончарное дело, которое оказалось не только технологическим, но и культурным достижением греков.

В эпоху европейского Возрождения важным, в определенных отношениях ключевым техническим средством стал корабль, оснащенный килем и парусами, что позволяло лавировать на ветру и даже идти под острыми углами к ветру. Природно-географические и культурно-исторические особенности жизни Европы и опыт корабелов стали предпосылкой для создания технических средств овладения мировым океаном, позволили совершить великие географические открытия, вести торговлю и направлять христианских миссионеров во все части света. Наконец, определенная связь культурных и технологических факторов обнаруживается себя в изобретении пороха. Китайцы использовали его для фейерверков, европейцы немедленно применили его для создания огнестрельного оружия.

Люди решают всякий раз конкретные задачи, нацеленные на непосредственно видимый результат. Они определенным образом мотивированы, действуют в конкретных социальных и природно-географических условиях места и времени. Однако в конечном счете локальные технологические решения, возникающие в тех или иных природных и социально-культурных обстоятельствах, сливаются в некую общую техническую историю человечества. Основание этому достаточно просто и понятно. Все эти успехи есть успехи в развитии деятельного начала человеческой жизни, осваивающего природные потенции. В этом контексте деятельное начало универсально, оно может соприкасаться с различными культурными сообществами и проникать в них. Этим определяется их «всечеловечность», т.е. возможность трансляции опыта из одного сообщества в другое даже в тех условиях, когда те или иные общественные интересы препятствуют технологическому обмену. Они, например, препятствовали раскрытию секрета китайского шелка и китайского фарфора. Но конкретно-исторические препятствия такого рода рано или поздно преодолеваются. Когда Россия волею Петра I решила стать морской державой, то было вполне понятным ее обращение к опыту западного кораблестроения и навигации.

Можно утверждать, что всякий локальный акт технического прогресса оказывается в той или иной форме культурно обусловленным. Однако взятая вне культурного контекста история развития человечества предстает как история техники и технологий, инициируемая человеком. В таком ракурсе она оказывается освобожденной от культурно-исторического контекста и видится как чистый опыт предметной деятельности человечества. Подобный взгляд на технический прогресс оправдан тем, что это действительно есть история деятельного развития, совершающегося в любом историческом контексте. Здесь скрывается основание для возможности видеть в техническом прогрессе некоего неумолимого демона, влекущего человечество к гибели или, наоборот, к неизбежному счастью. Мировоззренческая установка определяет в таком случае оценку названного процесса.

Общество и технический прогресс

Технический прогресс на аграрной стадии развития, представленный многообразием локальных технических достижений, направлялся конкретными культурно-историческими обстоятельствами, при которых решающее слово остается за людьми. Но все-таки субъектом принятия решений о развитии оказывается в конечном счете общество, хотя его агентом предстает всякий раз конкретный индивид или малая группа, предлагающая инновацию. Поэтому локальный анализ конкретных вариантов взаимодействия деятельно-технических и культурно обусловленных обстоятельств чаще всего достаточно прост и очевиден. Но как обстоит дело с тем же взаимодействием на уровне целого, т.е. на системном уровне организации сообществ? Этот вопрос обращает нас к взаимодействию деятельного и культурного начал в общественно-историческом процессе.

Историософия К. Маркса указывает на ведущую роль предметно-деятельного развития. Действительно, нельзя не согласиться с его утверждением, что предметно-деятельная преобразующая активность выводит человека из природного мира в мир истории, из царства необходимости в царство свободы. Но и в этом случае возникает необходимость указать на «мотивационный фактор», т.е. на некие изменения в поведенческой сфере человека, способствовавшие пробуждению и развитию предметных форм активности. Мамфорд называет таким обстоятельством избыток умственной энергии, направляемой на создание «символических форм», на культурное творчество, в рамках которого собственно и оживает предметная активность человека. Напротив, у Маркса побуждающим фактором к развитию предметной деятельности оказывается сугубо материальная причина, а именно удовлетворение необходимых для жизни потребностей в пище, территории, безопасности и т.п. Материально мотивированное развитие становится в таком воззрении фундаментальным фактором исторического процесса. Но, как это неоднократно отмечалось, например в русской философии, «экономический материализм» упрощает и тем самым искажает исторический процесс, в котором в действительности имеется по меньшей мере два фундаментальных фактора. Предметная деятельность является средством жизни, культура – ее организующим началом, она формирует основные жизненные мотивации.

Иногда полагают, что в социогенезе предметная деятельность стала средством преодоления «зоологического индивидуализма». Но необходимо отметить, что она не могла быть началом, соединившим эгоистических индивидов в сообщество. Деятельность зарождается в уже существующем сообществе, она возникает внутри, но не вне его. Только в сообществе возможна трансляция искусственных (культурных) форм активности. Достаточно высокий уровень социально-биологической организации гоминидных сообществ, основания которой из факта предметно-преобразующей деятельности не выводятся, стал необходимой предпосылкой социогенеза. Это означает, что изначально имелись некие системные принципы организации сообщества, и предметная преобразующая деятельность возникла в этой системе и преобразовала ее. Этим она не отменила фундаментальных системных принципов жизни сообщества, в частности того фундаментального фактора, что целостность сообщества обеспечивается посредством необходимых ему форм социального поведения. В ходе становления форм активности радикальные эволюционные преобразования совершились в сфере поведения и средств его программирования. Если активность особей в биологических сообществах направляется наследственными биогенетическими видовыми программами, то поведение индивидов в ходе социогенеза начинает программироваться смысловыми и символическими средствами культуры. Культура, программирующая поведение индивидов и поддерживающая сообщество как системное целое, формируется вместе с развитием деятельности как необходимое условие ассимиляции сообществом предметно-деятельных форм активности и как необходимое условие существования деятельного сообщества. Она придает определенные формы системным принципам самоорганизации сообщества, реализуемым в условиях деятельного, т.е. технологического прогресса.

Предметно-деятельный прогресс, культурное развитие и социальная история всегда представляют собой некое единство. При этом, как уже отмечалось, техническое развитие в аграрную эпоху не являлось объектом целенаправленного регулирования со стороны общества. Неудивительно, что историософское осмысление технического прогресса не было актуальным вплоть до начала промышленной эпохи. Однако на промышленной стадии развития возникает новый синтез культурных, социальных и деятельно-технологических факторов. На этом историческом этапе развитие техники и техносферы в целом предстает как эффективное и направляемое обществом средство социального строительства. Такой поворот в европейской истории был подготовлен общественным развитием, в ходе которого изменение характера жизненных ценностей потребовало внутренней перестройки общественной организации. На место устойчивого соотношения культурных ценностей, социальной организации и технологий аграрно-феодального прошлого пришел новый исторический синтез деятельной и культурной детерминант развития.

Мировоззренческая подготовка этого синтеза начинается в итальянском Возрождении, когда формируется новое представление о месте человека в мире, о его предназначении, о смысле его жизни. Пико делла Мирандола называет человека великим и славным мастером, которому еще предстоит определить свое место в мире. Устами Мирандолы заявлено, что человек сам творит себя и своим идеалом может избрать образ божий, но может избрать и нечто другое. На вопрос, как фактически совершался этот выбор и что в конечном счете выбрал человек Европы, дает ответ европейская история. Нам важно отметить, что эпоха Возрождения переосмысливает положение человека в мире, и это переосмысление совершалось в связи с появлением и социальным самоутверждением новых общественных групп. С одной стороны, это бюргерство, представленное ремесленными и торговыми цехами в европейских городах. С другой стороны, крупные коммерсанты, создающие торговые империи наподобие прославленного в свое время торгового дома Якоба Фуггера. Отказ от христианской аскезы, обращение к индивиду, способному предаваться жизненным радостям, – такова установка итальянских гуманистов, оформлявших ценностной поворот и искавших его основания также и в античной культуре. Но история не повторяет себя, она по-новому реализует те или иные принципы, явленные однажды. Поэтому в европейской культуре шло формирование образа нового человека, каковым оказался в светском сознании Нового времени самоутверждающийся индивид, избегающий страданий и стремящийся к наслаждению. В рамках религиозного сознания важным этапом такой «индивидуализации» стала Реформация, давшая добросовестного труженика, для которого исполнение профессионального долга стало делом сакральным. Просвещение в свою очередь дооформило светский образ нового человека, ставший культурной матрицей Нового времени. При этом оно дало ориентир на самоутверждение человека путем освоения и преобразования природы ради наращивания материального могущества человека. Этот образ равным образом проникает как в религиозно-реформаторское, так и в светское сознание. Реформаторская версия мифа об изгнании Адама из рая в художественной форме был дана Дж. Мильтоном. Покидающий рай Адам обретает свободу, понятую как свобода осваивать и преобразовывать мир, в который он вступает вместе с обретенной супругой. В светском сознании такая установка на познание и преобразование природы поддерживается формирующейся опытной наукой и использованием ее достижений. Одним из них было открытие атмосферного давления, проложившего дорогу принципиально важному изобретению паровой машины. Вначале это был паровой насос Д. Папена, в начале XVIII в. – паровая машина (тоже паровой насос по преимуществу) Ньюкомена – Коули, и завершающая стадия этого процесса во второй половине XVIII в. в виде машины Д. Уатта.

Свободный самодостаточный индивид, утверждающийся в мире путем познания и преобразования природы, одновременно выстраивающий на разумных основаниях общественную жизнь, – такова мировоззренческая база социально-культурного консенсуса, проложившего дорогу промышленной эпохе в Европе. Принятию этого «соглашения» способствовало созревание социальных структур, способных воплотить его в реальность. Буржуазные революции сняли социальные препятствия для этого процесса, и в XIX в. Европа, как уже отмечено, охвачена восторженным созерцанием чудес промышленной революции. Прогресс, понимаемый как прогресс научно-технический, вершиной которого является материальное могущество человека, такова мировоззренческая установка, преломляемая в конкретные социальные субкультуры и социальное действие общества как целого. Человек мыслится как хозяин и повелитель природы, научно-технический прогресс есть средство реализации такой установки. Можно утверждать, что впервые в человеческой истории технический прогресс становится сознательно направляемым. Цели этого прогресса заданы названной мировоззренческой установкой вне зависимости от положения и целей конкретных социальных групп, участвующих в этом охватившем европейский мир движении. Европа добивается технологического превосходства, что становится основанием ее доминирования в мире. Об этом в начале XX в. в философско-публицистическом стиле пишет О. Шпенглер: «Никогда еще микрокосм не ощущал большего своего превосходства над макрокосмом. Вот крохотные живые существа, посредством своей духовной силы сделавшие неживое зависимым от себя. Нет, как кажется, ничего, что можно было бы поставить рядом с этим триумфом, удавшимся лишь одной культуре и, быть может, только на ограниченное число столетий!» [Шпенглер 1998, 535]. Европейская экспансия в эту эпоху повсюду стремилась внести в мир свою форму соединения технического развития и социально-культурных начал, т.е. свои принципы ведения хозяйства и политической организации. Но это не означает, что европейский социально-культурный консенсус является единственно возможным для промышленного развития общества.

Задача вхождения в индустриальную стадию развития в острой форме встала перед Россией в XIX в. Но в России, в отличие от Европы, не было достаточно зрелых социальных структур, способных взять на себя ее решение. Дворянство и крестьянство не могли стать той силой, которая стремилась бы к промышленному преобразованию общества. Но еще более существенным было отсутствие культурно-исторического проекта, создаваемого на основе определенной ментальной установки и способного соединить техническое и социальное развитие, открывающее дорогу в промышленную стадию. Россия вольно или невольно ищет решение этого вопроса. На философско-мировоззренческом уровне, как и в европейской истории, основанием решения таких стратегических задач является образ человека, формирующегося в культуре на новой стадии развития. В европейской культуре был принят образ самодостаточного индивида с его естественными правами и индивидуальным стремлением к максимизации личного успеха. Но для России этот принцип был неприемлем в силу ее исторической традиции и другого культурно-исторического архетипа, тяготеющего к общинному сознанию. Здесь тоже могли появляться отдельные энергичные индивиды, влекомые идеей преобразования мира и прокладывающие путь промышленному прогрессу. Но такой тип личности и такая психология не могли стать общественным идеалом ввиду отсутствия соответствующей социальной среды. Главной проблемой для них оставался поиск ценностных оснований, не сводимых к идее возрастающего индивидуального благополучия. В художественной форме эта ситуация отражена в известном романе И.А. Гончарова. В советское время литературная критика сделала Илью Обломова символом бездеятельности русского дворянства, утонувшего в неподвижном деревенском быте. Альтернативный образ Андрея Штольца предстает у русского писателя как некий синтез немецкого деятельного рационализма и русской «широты души». Но весьма характерно, что романисту так трудно дается решение вопроса о ценностных доминантах Андрея и Ольги. Последние много рассуждают о смысложизненных проблемах, но эти рассуждения и семейно-личностное строительство приобретают у них форму растянутого утопического проекта. Личная судьба вроде бы устроена, но нет ментального решения, которое давало бы им удовлетворение и могло бы быть предложено обществу. Личностный идеал не перерастает в идеал общественный.

Это лишь частная литературная иллюстрация происходивших в России процессов. Поиск принципов социального строительства, органически включающего в себя технических прогресс, наталкивался на два обстоятельства. Одно из них – уже упомянутая незрелость общества, отсутствие социальных групп и социальных структур, способных проводить в жизнь тот или иной социальный консенсус. В культурном плане имелось фундаментальное препятствие для движения по европейскому пути. Оно заключалась в отсутствии ментальной установки самодостаточного индивида, которая в западном обществе стала системным основанием социального строительства. В этом контексте обретает смысл утверждение западников о неразвитости личности в русском обществе, чем обусловливалось отсутствие проекта общества как правового союза автономных индивидов. Ю.Ф. Самарин, возразивший К.Д. Кавелину по этому вопросу, указывал на личность другого типа, характерную для общинного сознания. С этой личностью связан и другой тип общества, другой принцип общественного объединения: «Христианство внесло в историю идею о бесконечном, безусловном достоинстве человека, – говорите вы, – человека, отрекающегося от своей личности, прибавляем мы, – и подчиняющего себя безусловно целому. Это самоотречение каждого в пользу всех есть начало свободного, но вместе с тем безусловно обязательного союза людей между собою» [Самарин 1996, 417]. Образ общинной личности, альтернативный европейской идее самодостаточного индивида, занимал важное место в русской философии. На религиозной христианской основе эту концепцию развивал В.С. Соловьев: «Общественность не есть привходящее условие личной жизни, и заключается в самом определении личности, которая по существу своему есть сила разумно-познающая и нравственно-действующая, а и то и другое возможно только в образе бытия общественном» [Соловьев 1988, 283]. Вхождение в промышленную фазу в условиях общинного солидаристского сознания требовало конструирования рационального светского образа человека, способного стать опорой социального строительства. Однако такая задача не была решена в обществе, раздираемом противоречиями аграрно-феодальной империи. Философское сознание этой эпохи не смогло выстроить необходимые общинному сознанию светские мировоззренческие основания для социально-культурного консенсуса, не смогло концептуально оформить индустриальный проект русского общества, который собственным историософским языком вписал бы технический прогресс в перспективу социального строительства.

Практически эта задача решалась в ходе революционных преобразований XX в., но теоретическим оформлением этих действий стал марксизм, имеющий вполне определенную и последовательную позицию по ключевым вопросам общественного развития. В марксизме технический прогресс представлен как проявление динамики производительных сил, являющейся «приводным мотором» истории. Но реальный процесс социального строительства в России мог опереться только на реально существующий тип личности и присущее ему сознание. В этом случае доминантой социального действия оказывается общественный интерес, т.е. развитие общины как целого, в рамках которого утверждается личность. Только при этом условии получает оправдание индивидуальное стремление к личному успеху. Достижение общественной пользы предстает как основное условие для достижения личной пользы, последняя становится немыслимой вне первой. Такой предстала антропологическая база необходимого обществу консенсуса в понимании задач промышленного и социального строительства. Если в миропонимании Просвещения общественная польза предстает как вторичный продукт, как следствие стремления эгоистичных индивидов к личному благополучию, то в общинном сознании устремленность к совокупной общественной пользе должна оправдывать те или иные индивидуальные мотивации. Н.А. Бердяев попытался в свое время объяснить западному читателю внутреннюю противоречивость «русского коммунизма», идеологией которого стал марксизм, в то время как культурно-историческая ментальность, на которую по необходимости опиралось советское строительство, содержала в себе общинно-солидаристское понимание связи индивида и общества, а также соответствующее ему представление о социальной справедливости и правде. В рамках этого локального исторического синтеза сформировалась осуждаемая Н.А. Бердяевым установка на технический прогресс в России, производившая на философа «жуткое впечатление» [Бердяев 1989, 153]. Однако в ходе этого строительства марксизм не решил принципиальной антропологической проблемы, на его основе невозможно сформировать образ человека той культуры, в пределах которой, как казалось, реализовывались его идеи. Этот антропологический образ создавала культурная традиция прошлого, вписавшаяся в этот марксистски окрашенный социальный контекст. Решение проблемы временного синтеза промышленно-технического прогресса и культурных оснований общества было найдено де-факто в ходе создания промышленного общества советского типа со всем спектром его внутренних отношений и мотиваций, воспроизводящих этику общества традиции. Научно-технический прогресс был соединен с задачами социального строительства, де-факто социально-культурный консенсус по этому вопросу был достигнут. В сравнении с Европой это был другой тип консенсуса, внутренняя прочность которого проверяет история. Пока еще трудно ответить на вопрос, может ли Восток, лидером которого является сегодня Китай, дать другую форму соединения технического прогресса и общественного строительства. Во всяком случае, копирование общественных институтов Европы до сего времени не рождало нового качества в этом соединении.

Технический прогресс и постиндустриальное развитие

Сегодня вопрос о синтезе технического прогресса и перспектив общественного развития стоит острее, чем когда-либо в истории человечества. Остался в прошлом энтузиазм, с которым в XIX в. воспринимался расцвет машинной техники, представлявшийся победой разума, освобождающего человека от грубой физической работы. Технической вершиной сегодняшнего дня стали IT-технологии, вошедшие практически во все сферы человеческой деятельности, и достижения генетики, точнее, генной инженерии. Более того, становится фактом их конвергенция, которая может быть обращена не только на «ремонт», но и на изменение природы человека. В контексте техносферного развития появление цифровых технологий закономерно, рано или поздно они должны были возникнуть. При освоении сложных системных объектов необходимо построение систем, обрабатывающих информацию в целях управления. Именно эта сфера, т.е. методы и средства обработки информации, реализованные в современных устройствах микроэлектроники, стали ведущим фактором технического развития, охватившего все сферы общественной жизни. Соединенные с опытом традиционных технологий, они открыли новые чрезвычайные возможности деятельно-практического воздействия не только на природу, но и на саму жизнь в ее общественных и индивидуальных проявлениях. Возникает вопрос, возможно ли в этих условиях дальнейшее техническое развитие на основе сложившегося в промышленную эпоху культурно-исторического консенсуса, соединившего технический прогресс с задачами общественного развития? Поскольку западный мир остается лидером технологического развития, то для поиска ответа необходим критический взгляд на исторический результат западного выбора.

В социальной сфере основным итогом техногенного развития европейской промышленной цивилизации оказалось становление потребительского общества с его мировоззренческим наполнением, политической идеологией и соответствующим этосом, проникающим во все общественные группы. Оценка результатов промышленного роста по-разному фиксирована в научной и публицистической литературе, обращенной к проблемам развития общества. Например, О. Шпенглер с сожалением писал об угасании пассионарного фаустовского духа европейской культуры, о переходе общества к стадии цивилизации, в которой, как он выразился, угасла духовная жизнь и остались психические процессы. Так немецкий философ отмечает становление «цивилизации», говоря современным языком, потребительского общества, в котором доминирующими мотивациями поведения остаются материальные интересы, комфорт и удобство жизни, но отодвигаются на второй план либо вообще исчезают мотивации высшего порядка, исчезает «беспокойство духа». С этической точки зрения поведенческая мотивация «периода цивилизации» является гедонистической, в ее рамках право на удовольствие становится едва ли не основным естественным правом человека, причем даже в таких проявлениях, которые искажают его природу. Структуры этого общества не безразличны к доминантным мотивациям индивидов, поскольку общество как живая система воспроизводит себя и свои структуры, формируя их поведение. Стремление к поддержанию образа жизни, сохраняющему его социальные связи, остается основной заботой потребительского общества. Регулятором экономического космоса общества потребления являются деньги. Стимулом социальной активности индивида становится добывание («зарабатывание») денег, с помощью которых человек приобщается к потребительскому космосу, встраивается в глобальную систему потребления, «плывет» в этом потоке приобретений и продаж. Потребительский статус оказывается доминантой при оценке его жизненных усилий, что приглушает значение высших мотиваций.

До определенных пределов прочность такого общества может обеспечиваться ростом потребления. Однако этот тип развития натолкнулся на ряд серьезных проблем, также отмеченных на разных уровнях научных исследований и художественного творчества. Одной из первых была отмечена экологическая проблема, ограничивающая потребление. Ее призрак возник еще на стадии индустриального развития, но и тогда это был недостаточный по своей интенсивности стимул для пересмотра генеральных ценностей европейской цивилизации. Новые технологии постиндустриальной стадии ускорили вращение потребительского маховика, что лишь обостряет проблему нехватки ресурсов для бесконечного наращивания потребления. В то же время вхождение в повседневную жизнь сначала визуальных образов, даваемых телевизором, в последующем распространение компьютеров и компьютерных технологий, объединивших людей в так называемые социальные сети, стало эффективным средством активации поведенческих установок массового человека потребительского общества. В результате стала очевидной другая сторона негативного воздействия современного технического развития, опирающегося на соединение просвещенческой идеи прогресса с просвещенческой антропологией. Речь идет о разрушительном воздействии на человека техногенной среды, сформировавшейся в обществе потребления и обслуживающей его. Тотальное внедрение поведенческих установок, достигаемое при помощи интернета и средств массовой информации, доносящих сегодня картинку и звук практически каждому индивиду, сломало существовавшие ранее возможности формирования личности, не проложив для этого процесса новые пути. Но, как известно, человек без смысла жить не может, ибо жизненный смысл, понимаемый как поведенческие установки более высокого не житейского, не будничного порядка, является фундаментом формирования сознательно-волевых начал личности. Проблема поиска нового смыслового консенсуса, вписывающего технический прогресс в общественное развитие, оказывается сегодня чрезвычайно актуальной. Трудность решения этой задачи в западном обществе потребления возрастает по той причине, что требуется критическая оценка промышленной стадии собственной истории, тем самым предполагается критическое отношение к принципиальным смысловым ценностям, на которые опирался синтез технического и общественного развития в прошлом. Неудивительно, что поиск альтернативных путей развития затрудняется действиями политических сил, нанимаемых деловой элитой Запада и поддержанных через управление экономикой, осуществляемым этой элитой.

Всякое общество воспроизводит свои структуры, формируя поведение индивидов и групп. При этом как для отдельных сообществ, так и для человечества как глобального вида существуют фундаментальные поведенческие принципы, фиксированные в культурных программах. Это, разумеется, не политические права, названные в философии Просвещения естественным правами человека. Обращенные к поведению человека, эти принципы выступают как основания морали, как нравственные принципы взаимоотношений индивидов внутри культурно-исторического вида «человек», которым следуют люди и сообщества. Мораль является фундаментальным культурно-видовым основанием поведения людей, обеспечивающим их глобальное существование. Причем принципы морали не ограничиваются индивидуальным поведением, они определенным образом отражены в социальных отношениях и социальных структурах. Поэтому разрушение нравственных оснований ослабляет и в конечном счете разрушает общество, которое, теряет фундаментальные смысловые опоры, способность к соответствующей самоорганизации. Эта истина была выражена в русской философии XIX в. в утверждении, что основание всему – начала нравственные.

В этой связи возникает вопрос о нравственном контексте, который явочным порядком вошел в оптимистически окрашенное представление о синтезе технического и общественного прогресса, сложившемся на заре промышленного общества. Этот контекст складывался по мере завоевания общества капитализмом, точнее сказать, по мере завоевание общества этосом, прокладывавшим ему дорогу. В ходе этого исторического процесса общество принимает, образно говоря, «поведенческую программу капитализма». Ф. Бродель пишет об этом следующим образом: «Будучи привилегией немногих, капитализм немыслим без активного пособничества общества. Он необходимо является реальностью социального и политического порядка и даже элементом цивилизации. Ибо необходимо, чтобы в известном роде все общество более или менее сознательно приняло его ценности (выделено мной. – В.Ч.)» [Бродель 1993, 68].

Ментальная установка европейского капитализма, оформленная в светском сознании, стремится вывести бизнес из нравственной сферы, как бы соглашаясь с марксистским утверждением, что законы экономики первичны, носят некий естественно-исторический характер, в силу чего не могут подлежать нравственной оценке. В.С. Соловьев высказал решительное возражение против такого представления: «Так как подчинение материальных интересов и отношений в человеческом обществе каким-то особым, от себя действующим экономическим законам есть лишь вымысел плохой метафизики, не имеющей и тени основания в действительности, то в силе остается общее требование разума и совести, чтобы и в хозяйственной своей жизни общество было организованным осуществлением добра» [Соловьев 1988, 412].

Утверждение «Ничего личного, просто бизнес», которым часто подчеркивается якобы существующая этическая нейтральность экономической жизни, организующим началом которой является максимизация прибыли, маскирует тот факт, что она тоже несет в себе некий моральный принцип, так или иначе завоевывающий общество. Оценка социальной активности индивида по финансовому результату, по успешности, эффективности и т.п. невольно превращает ее в форму бизнеса, в сфере которого должно действовать смягчение моральных оценок или даже отказ от таковых. По сути это превращенная форма утверждения принципа первичности эгоистического интереса индивидов и социальных групп, оправдание которому нашла философия европейского Просвещения. Одновременно она заявила, что общественное благо возникает как результат автономного действия множества эгоистических воль. Такому «чудесному результату» нет объяснения, не вскрыт механизм возникновения общественного блага и тем более возникновения отношений человеческой солидарности, которым должен препятствовать принцип доминирования эгоистической воли. В экономической сфере Адам Смит приписал появление благостного итога некоей невидимой руке рынка.

В таком культурном и социальном оформлении техническое развитие достигло уровня, позволившего овладеть невиданными в прошлом энергетическими потоками, а также жизненными процессами на генетическом уровне. Основная проблема, возникшая при этом в современном промышленном обществе, обусловлена тем, что интенсивный технический прогресс обнаруживает свою несовместимость с мировоззренческой установкой самодостаточного индивида-эгоиста, положенной в основание социального строительства. Общество, человечество в целом нуждаются в новых парадигмальных представлениях о сущности человека и принципах его поведения. В общественной сфере, включая сферу экономическую, ключевым вопросом, требующим решения, вновь и вновь оказывается проблема соотношения индивидуальной и общественной пользы. С культурно-исторической точки зрения фундаментальное значение приобретает проблема нравственных принципов, соединяющих индивида и общество.

Принципы человеческой морали не ограничиваются индивидуальным поведением, так или иначе они реализуются в социальных отношениях и поведении социальных групп. Человеческая мораль является программным принципом эволюции человечества, она формирует и развивает принцип всечеловеческой солидарности, оформленный в свое время христианской верой как принцип всечеловеческого родства, как принцип всечеловеческого братства. Поэтому общество никогда не сводилось к правовому объединению самодостаточных индивидов, оно всегда содержало и содержит в себе солидаристские основания, противодействующие полной автономизации личности и превращению общества в борьбу всех против всех. В.С. Соловьев обращал внимание на нравственные начала общественного строительства и протестовал против сведения морали исключительно к индивидуальному поведению: «Начало совершенного добра, открывшееся в христианстве, не устраняет объективного строения человеческой общественности, а пользуется ею как формой и орудием для воплощения своего безусловного нравственного содержания: оно требует, чтобы человеческое общество становилось организованною нравственностью» [Соловьев 1988, 339]. Этос солидарного человека наиболее полно выразило христианство. Однако религиозная вера способна сформировать этические установки на уровне индивида, но для задач социального строительства на индустриальной и постиндустриальной стадии потребовалось светское сознание, явившееся себя в XVIII в. в виде философии европейского Просвещения. Светское мировоззрение, опирающееся на науку, дало свое понимание этики, обосновало необходимое общественное понимание роли технического прогресса в обществе и проложило человечеству путь в промышленную стадию развития. Тем более необходима соответствующая наука и соответствующее обществоведение для постиндустриальной стадии развития. Философия, точнее, философская антропология должна, как и в просвещенческом прошлом, занять в этом процессе ведущую роль, обеспечив соединение технического развития с нравственными началами человеческой солидарности как универсального видового принципа человеческого поведения.

Само по себе теоретическое решение вопроса о культурно-исторической природе человека и даже популяризация таких представлений на уровне индивидуального сознания не может обеспечить преодоление возникающих трудностей. Речь должна идти об обосновании социального проекта, ведущего к построению социальных структур в условиях постиндустриальной техносферной реальности, реализующего этические принципы соединения общественной пользы и индивидуального блага. Это должны быть структуры, стимулирующие во всех социальных группах поведение, соединяющее индивидуальную мотивацию к творчеству и самоутверждению в обществе с принципом общественной пользы. Одним из средств построения таких социальных структур оказалась борьба с частной собственностью путем тотальной национализации средств производства. Одновременно она дополнялась моральной установкой человеческого братства (человек человеку – друг). Исторический опыт показал, что тотальное обобществление средств в ходе советского строительства явилось крайностью, которой противостоит другая крайность, апеллирующая исключительно к частному собственнику и частной инициативе. В конечном счете хозяйственная деятельность всегда определенным образом общественно организована, но характер этой организации определяется отношением общества к конечным целям общественного производства. В.С. Соловьев, настаивавший на том, что общество должно быть коллективным органом делания добра, не считал частную собственность саму по себе причиной внутреннего разделения в обществе. На его взгляд главный вопрос, требующий решения, это вопрос о том, как собственник ею распоряжается, т.е. вопрос о целях, которыми он руководствуется. Если общество поддерживает потребительство как главную задачу, то для него наиболее простым решением будет согласие с тем, чтобы каждый самостоятельно стремился к этой цели и самостоятельно достигал ее, регулируя свои усилия через сферу обмена. Но это и есть просвещенческий консенсус о соотношении технического прогресса и развития общества, при котором технический прогресс почти исключительно ориентирован на рост потребления, комфорта, удовлетворения чувственного гедонизма и т.п. Одновременно оно привело к доминированию элит, контролирующих общественные процессы производства и потребления. Созданная на этом пути общественная структура получила внутреннюю поддержку, выстраивая для этого сферу культуры, образования, идеологию, обществоведение и т.д. Неудивительно, что в условиях интенсивного развития европейского промышленного общества К. Маркс назвал надстройкой все эти необходимые обществу компоненты, закрепляющие власть экономической элиты.

Организация общества не может опираться исключительно на эгоизм индивидов. При европейском капитализме сохраняются альтернативные принципы поведения и социальные структуры, воспроизводящие эти принципы. Речь прежде всего о средствах поддержания чувства человеческой солидарности, ощущения всечеловеческого единства, которые не могут быть потеряны без полного разрушения общества. Такого рода культурные основания, реализованные в социальных структурах прошлого, оказывают вольное или невольное сопротивление этосу, привнесенному капиталистическими принципами организация экономической жизни. Неудивительно, что М. Вебер писал о традиционализме как главном противнике капитализма в период его становления. Эгоизм, устремляющийся к максимизации прибыли, разрушает эти традиционалистские основания в силу собственной логики движения. Не исключено, что новые отношения человека и технического прогресса, складывающиеся в постиндустриальную эпоху, потребуют более внимательного отношения к этике и к формам общинного сознания, к этике традиционализма, адаптируемой к новым условиям жизни.

Заключение

Проблемы, порожденные современным техническим прогрессом, обусловлены тем пониманием роли технического развития, которое утвердилось в европейском общественном сознании в ходе становления промышленного капитализма. В европейском индустриализме потребительский интерес стал доминантной целью технического развития. В начальной фазе промышленной эпохи такая установка имела позитивную окраску и не вызывала опасений. Но сегодня ясно обнаруживается, что для соединения технического прогресса и развития общества нужен другой культурный консенсус, основанный на этике общественной пользы и солидарного человечества. Доминантная роль мотиваций всечеловеческой солидарности, обеспечивающих общественное развитие, является необходимым универсальным принципом поведенческих программ, обеспечивающих выживание человеческого вида через выживание сообщества и его индивидов. Нравственные основания человеческой жизни изначально имеют солидаристский вектор, и технический прогресс в постиндустриальной стадии развития общества указывает на неизбежность возвращения к этике солидарного человечества. В настоящее время этот принцип требует обоснования в категориях светского сознания. Антропология солидарного человека может проложить путь к новому представлению о синтезе технического прогресса и развития общества, а также указать на пути построения социальных структур, обеспечивающих достижение такой цели. Говоря словами русского философа, речь должна идти о выстраивании социальных структур, позволяющих сделать очередной исторический шаг в ходе осуществления общества как организованного делания добра. Такое общество не может не быть иерархизированным по материальным или иным признакам, но оно будет иметь иные цели развития, чем общество потребления. На этом пути, подкрепленном этически и мировоззренчески, может формироваться социально ответственная элита, способная понимать общественную пользу шире, нежели как личную или даже национально-эгоистическую.

Источники (Primary Sources)

Бердяев 1989 – Бердяев Н.А. Человек и машина // Вопросы философии. 1989. № 2. С. 143–162 [Berdyaev, Nikolay A. Man and machine (in Russian)].

Бродель 1993 – Бродель Ф. Динамика капитализма. Смоленск: Полиграмма, 1993 [Braudel, Fernand La dynamique du capitalism (Russian Translation)].

Мамфорд 2001 – Мамфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества. М.: Логос, 2001 [Mumford, Lewis The Myth of the Machine. Technics and Human Development (Russian Translation)].

Платон 1968 – Платон. Гиппий больший // Платон. Соч.: в 3 т. Т. 1. М.: Мысль, 1968. С. 149–186 [Plato. Hippias Major (Russian Translation)].

Самарин 1996 – Самарин Ю.Ф. О мненияx «Современника», исторических и литературных // Самарин Ю.Ф. Избранные произведения. М.: Московский философский фонд: РОССПЭН, 1996 [Samarin, Yuriy F. On views of "Sovremennik", historical and literary (in Russian)].

Соловьев 1988 – Соловьев В.С. Оправдание добра // В.С. Соловьев. Соч.: в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1988. С. 47–580 [Solovyov, Vladimir S. Good Excuse (in Russian)].

Шпенглер 1998 – Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1998 [Spengler, Oswald. Der Untergang des Abendlandes: Umrisse einer Morphologie der Weltgeschichte (Russian Translation)].

Voprosy Filosofii. 2017. Vol. 12. P. ?–?

Technical Progress in the Cultural and Historical Context

Vladislav V. Cheshev

The article deals with the base, allowing the connection of the idea of technical progress with the objectives of social development. Active promotion of technical progress began in the industrial stage of development, when society consciously took it as a means to further their historical movement

Intensification of technical development in this period was based on a kind of cultural-historical consensus which has ideological foundation of concept “human as a selfsufficient individual, seeking to maximize the benefits”, and concept of progress as the building material of human power in the course of mastering the forces of nature.

Social structure of the consumer society existed as a result of such development. Today, they are faced with complex problems caused by post-industrial technological revolutions. One of them is intense anthropogenic effects on humans. Inconsistencies scale technological growth and the meaning of life goals of society can be overcome with the help of a new cultural and historical consensus, which able to combine technical progress with the postindustrial development of mankind. Such public agreement requires a new ethics, new social structures and new elites. The search for solutions arising problems can contribute to a new anthropology. This anthropology can create an image of solidarity person as opposed to the image of a self-sufficient individual who accepted on the social level proposed by the Enlightenment ethic of rational egoism.

KEY WORDS: technical progress, industrial development, postindustrialism, the ethos, consumer society, individualism, solidarism, social structure.

CHESHEV Vladislav V. – DSc in Philosophy, professor of National Research Tomsk State University.

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

Received at June 24, 2017

Citation: Cheshev, Vladislav V. (2017) “Technical Progress in the Cultural and Historical Context”, Voprosy Filosofii, Vol. 12 (2017), pp. ?–?.