Работа выполнена по гранту РФФИ «Онтология и эпистемология в компьютерной культуре» проект 17–03–00257. Work performed under the grant RFBR "Ontology and epistemology in computer culture" project 17-03-00257.

Вопросы философии. 2017. № 12. С.?–?

Философская теория познания: будущее под вопросом?

З.А. Сокулер

1.

Некогда онтология – философское учение о бытии – была универсальным учением о мире. Но по мере становления точных наук и экспериментального естествознания ее область неуклонно сужалась, и в конце концов она оказалась в положении короля Лира. В последние десятилетия подобная участь постигла и философскую теорию познания. На собственном поле ее теснят история науки, социология науки, когнитивные науки. Это они сейчас предлагают проверенные ответы на вопросы, о которых когда-то велось столько философских споров: о врожденном знании; о том, получается ли все знание индуктивным обобщением из опыта; являются ли кантовские синтетические априори вневременными основаниями знания и т.д.

Дело, однако, не только в экспансии эмпирических наук в область философской теории познания, в которой она чувствовала прежде себя так уверенно, убежденная, что ее не постигнет судьба онтологии и метафизики. Проблемы философской теории познания не только пришли снаружи, но параллельно или, скорее, в резонансе они шли изнутри. Ее затруднительная ситуация связана с тем, что классические вопросы, которые задавала теория познания, утеряли смысл и актуальность.

Ибо философскую теорию познания интересовали природа и происхождение не всякого знания, а знания-эпистеме в его противопоставлении доксе. В традиционном понимании это знание обоснованное, надежное, устойчивое (неизменяемое), одним словом, необходимое и всеобщее. Философская теория познания решала задачу: объяснить, как возможно такое знание, каковы его источники и природа. Поиски решения этой задачи разворачивались как взаимная критика эмпиристских и априористских тенденций в контексте развития науки. И привели эти поиски к общему признанию, что подобного знания-эпистеме вообще не существует. Необходимую аргументацию читатель может найти у К. Поппера, Лакатоса, П. Фейерабенда, Т. Куна, Б. Латура и др. Написано на эту тему так много, что я позволю себе на этом не задерживаться  (см. также: [Гавриленко 2017, Шиповалова 2017]).

Главный источник проблематизации как статуса, так и перспектив философской теории познания связан именно с тем, что она лишилась своего предмета: знания-эпистеме, знания необходимого и всеобщего. Соответственно, утратилась ее стержневая проблематика: обоснование, которое гарантировало бы знанию статус эпистеме.

Как философская теория познания может существовать в мире знания-доксы? Разумеется, ей приходится существенно измениться; прежде всего изменить постановки вопросов и тональность ответов. Если классическая теория познания подводила основания под грандиозные притязания новоевропейского субъекта, то достойной задачей для современной философской теории познания должно стать воспитание осторожности и умеренности в притязаниях. Теория познания должна как раз напоминать, что всё имеющееся знание есть докса, напоминать об амбивалентности человеческих достижений, показывать, что мощь этих достижений и их непредвиденные последствия идут рука об руку, а расширение спектра возможного для ограниченного, конечного человеческого субъекта есть дело не только замечательное, но и весьма рискованное. Понятно, что конкретные науки, изучающие процессы и формы познания, дают для такой установки богатый материал, но формирование определенного видения субъекта и его познания остается все-таки делом философской теории познания.

Одновременно за философской теорией познания должны остаться усилия по  сохранению рациональности и ответственности познающего и принимающего решения субъекта,   она должна противостоять попыткам утвердить модель субъекта   иррационального, стихийного, к которому понятие ответственности попросту не приложимо. Но речь идет, в духе Поппера, о рациональности проб, ошибок и умения учиться на ошибках.

2.

Представляется, что современная философская теория познания может существовать как критика того, что я назову «эпистемологией присутствия». В первую очередь её задача – критика постоянно возвращающегося образа познания как отражения, а познающего субъекта как зеркала, и вытекающих отсюда неразрешимых проблем,   прежде всего вопроса о том, как можно судить об адекватности отображения, если мы не можем со стороны взглянуть на отображение и отображаемое [Рорти 1997^б].

Критика названного представления опирается на активность субъекта познания в чувственном восприятии, в использовании языка, в предпонимании, создании гипотез, постановке определенных проблем. Об этом написано столько, что, казалось бы, можно не останавливаться; тем не менее образ познания как отражения, а познающего субъекта как зеркала постоянно возвращается. По-видимому, данный образ относится к числу тех, против которых недостаточны рациональные аргументы, так как к нему склоняют сильные внерациональные мотивы. Может быть, он позволяет познающему субъекту забыть о собственной ограниченности и обусловленности. Идея отражения придает имеющемуся у субъекта знанию ауру окончательного, бесспорного и единственно возможного, подобно тому как все ровные и гладкие зеркала отражают предмет одинаково, тогда как зеркала кривые порождают бесчисленное множество разных искаженных отображений. Одним подобное представление помогает в их притязаниях на власть, авторитет или победу над конкурентами; другим помогает избавляться от тревоги и неуверенности и верить, что у тех, кто принимает решения, под ногами твердая почва адекватного отражения действительности. На данный образ работает и то, что интересующаяся публика и философы по большей части обладают стабильной картиной того, что такое реальность сама по себе, и поэтому воспринимают различные проверки и оценки теорий и моделей как сопоставление с реальностью самой по себе.

После такого сильного утверждения  мы должны ответить на возможные возражения. Ведь на протяжении большей части человеческой истории знание претендовало на то, чтобы давать истинную картину мира. Например, Николай Коперник сам пытался создать астрономическую систему, которая будет соответствовать реальности. Иоганн Кеплер стремился разгадать истинную структуру Вселенной. Но, несмотря на эти устремления, предлагаемые ими картины Вселенной все равно остаются конструктами. Они являются результатами усилий по упорядочению имеющихся астрономических данных (в которых  нераздельно сплетено «найденное» и «сделанное») на основании убеждения в том, что Космос имеет один от века незыблемый и неизменный центр, неизменные и незыблемые орбиты планет, имеющие четко определенную и однозначную геометрическую форму. При этом Коперник, следуя идущей от Античности традиции, строил систему кругов с помощью аппарата эпициклов, тогда как Кеплер принял другой геометрический объект, известный также со времен Античности – эллипс.

Современная наука отказалась от допущений, на которых строили свои представления об устройстве Космоса Коперник и Кеплер, поэтому нам сейчас проще взглянуть на их системы как на конструкции, принадлежащие соответствующей эпохе и культуре, а не как на отражения реальности. Сейчас принята иная картина мира,  «реальность сама по себе» выглядит иначе,  и благодаря этому открываются глаза на особенности теоретических конструкций, которые создавали творцы научной революции XVI–XVII вв. В этом отношении сложнее говорить о ныне признанных теориях: все особенности и задействованные способы конструирования реальности наглядно выступят тогда, когда эти теории будут вытеснены другими. Но как бы ни менялись умонастроения лидеров науки (от стремления разгадать истинное устройство реальности до разворота в сторону инструментальных теорий и даже в сторону технонауки), результатом их деятельности в любом случае будут не свободные от субъективности их творцов отражения реальности как она есть сама по себе, а конструкции, несущие на себе печать исторических условий, в которых они создавались. Неслучайно попытки сказать истину о мире в конце концов неизменно оборачиваются созданием новых удобных инструментов. Самым ярким примером служит механика Ньютона, которая как применялась, так и применяется во всех расчетах, связанных с протекающими на Земле макропроцессами, тогда как на роль истинных картин реальности уже претендуют теория относительности и квантовая физика. А дарвиновская теория эволюции служит основанием для систематизации огромной массы фактов, организации биологического знания, систематизации отдельных ветвей науки о живом, и в этой систематизирующей функции привычно используется даже теми, кто не верит в ее истинность.

3.

Основной вопрос, вокруг которого организуются практически все обсуждения в современной эпистемологии, звучит так: знание находится или конструируется? Некогда теория познания жила дилеммой эмпиризма и рационализма, тогда как разрешением последней стало ее преодоление. Аналогично, выходом из дилеммы найденное – сделанное должно стать ее преодоление, а поиски путей к этому составляют, как нам представляется, центральную задачу для современной философской теории познания.

Для этого, с одной стороны, надо освободить идею «конструкции» от ассоциаций с идеей «произвольной конструкции» и для этого показывать ограничения, налагаемые на объяснения, методы, технологии и пр. Хочется в этой связи процитировать удачную формулировку Е.Н. Князевой: «Не произвольное конструирование, а ударение по клавишам возможного» [Князева 2014, 121], вот что представляет собой познавательный процесс. С другой стороны, требуется такой образ познавательной деятельности по «открытию», «обнаружению» фактов, законов, методологий и т.п., который наглядно показывал бы, насколько такая деятельность далека от зеркального отражения.

Р. Рорти видит ключ к преодолению названной оппозиции в изменении представлений о познающем субъекте и познавательной деятельности. При этом он сам и его единомышленники «исходят из Дарвинова описания человеческих существ как неких животных, которые стараются как можно лучше приспособиться к окружающей среде, совладать с нею, стараются создать такие инструменты, которые бы позволяли испытывать как можно больше удовольствий и как можно меньше страданий. Слова – это тоже инструменты, созданные этими умными животными» [Рорти 1997^а, 24–25]. Рорти еще раз подчеркивает, что познающий субъект – не бесстрастное зеркало, отражающее внешний мир, а организм, который деятельно взаимодействует с миром в своей борьбе за выживание и для этого ищет в мире нужную ему информацию. Данный поиск представляет собой активный отбор и организацию информации, что превращает результат поиска в «сделанное-найденное», а не просто «найденное».

Рорти ссылается на круг идей, который сейчас обсуждается под названием «энактивизм». Согласно Е.Н. Князевой, энактивизм хочет видеть сознание активно действующим и взаимодействующим с окружающим миром, неразрывно связанным со своим телом, так что  когнитивная активность такого целостного телесного субъекта неразрывна с его взаимодействием со средой [Князева 2014].

От такой установки можно оттолкнуться как от эвристической модели, но ее объяснительные возможности все же ограничены. В самом деле, энактивизм использует один и тот же способ объяснения познавательной деятельности как животных, так и людей. Но этого явно недостаточно для понимания практик человеческого познания. В самом деле, ведь различные человеческие общества пользуются разными языками, в истории существовали разные типы познавательной деятельности с разными нормативами и целями, существуют разные науки, разные концептуальные схемы, культуры. Представлять познающий субъект как телесный организм, взаимодействующий со средой, продуктивно, но недостаточно. Ведь телесный познающий субъект – это не только организм. Его взаимодействие со средой потребует для своего осмысления разных формул и точек зрения, не исключая, может быть, и хайдеггеровской, согласно которой «познание по своему онтологическому смыслу есть раскрывающее бытие к самому реально сущему» [Хайдеггер 1997, 218].

4.

Для современной теории познания, разумеется, больший интерес представляют современные формы познавательной деятельности. Конечно, использовать выражение «современные формы» надо с осторожностью, понимая, что оно обнимает разнообразие, которое не стоит втискивать в одну схему. Тем не менее представляется, что есть общая черта, характерная именно для современной познавательной ситуации.

Подыскивая слова для ее описания, решимся на такое выражение: «по ту сторону тождества бытия и мышления». Речь идет о явном или неявном использовании данного принципа в построении образов познаваемой реальности. Классический образец рассуждений такого рода дал Парменид, когда он делал утверждения об определяющих чертах бытия самого по себе на основании того, что разум не может помыслить иного. Образцы такого рода рассуждений о мире играют большую роль у творцов научной революции XVI–XVII вв. Вот, например, известный фрагмент из «Диалога о двух системах мира» Галилея. Сальвиати, ведущий персонаж «Диалога», защищающий гелиоцентризм, заявляет, что некоторых опытов, на которые ссылаются противники гелиоцентризма, они на самом деле не проводили, потому что в противном случае они должны были бы убедиться, что результат будет не таким, как они утверждают. Его оппонент задает естественный вопрос:

 «Симпличио. Как же это, не проделав ни ста испытаний, ни даже одного, вы выступаете столь решительным образом? Я возвращаюсь к своему неверию и к убеждению, что опыт был произведен первоначальными авторами, которые на него ссылаются, и что он показывает то, что они утверждают.

Сальвиати. Я и без опыта уверен, что результат будет такой, как я вам говорю, так как необходимо, чтобы он последовал; более того, я скажу, что вы и сами так же знаете, что не может быть иначе …» [Галилей 1964, 244].

Эти слова Галилея утверждают силу и свободу мысли, которая путем строгого анализа собственных понятий и представлений освобождается от заблуждений и приходит к истине. Что это, как не проявление убеждения в тождестве бытия и мышления? Именно подобное убеждение позволяет Галилею использовать мысленные эксперименты, а по большей части просто смешивать мысленные и реальные эксперименты, не ощущая потребности в том, чтобы эти вещи тщательно разграничивать.

Другим примером убеждения в тождестве бытия и мышления могут служить апелляции А. Эйнштейна к предустановленной гармонии.  Он видит ее проявления, когда свободное творческое мышление обнаруживает в мире простоту и гармонию: «При каждом существенном продвижении вперед физик обнаруживает, что фундаментальные законы все более и более упрощаются по мере того, как развиваются экспериментальные исследования. Он удивляется, когда замечает, сколь стройный порядок возникает из того, что прежде казалось хаосом. Этот порядок нельзя считать связанным с работой его собственного интеллекта; он обусловлен одним свойством, присущим миру восприятия. Лейбниц удачно назвал это свойство “изначальной гармонией”» [Эйнштейн 1967^а, 154]. Еще более характерным выражением веры в тождество бытия и мышления может служить и такое высказывание Эйнштейна: «Конечно, опыт остается единственным критерием пригодности математических конструкций физики. Но настоящее творческое начало присуще именно математике. Поэтому я считаю в известном смысле оправданной веру древних в то, что чистое мышление в состоянии постигнуть реальность» [Эйнштейн 1967^б, 184].

Теория относительности оставила глубокий отпечаток на представлениях о познании. Концептуальный анализ понятий времени и одновременности, мысленные эксперименты с падающим лифтом входят в фонд философской культуры и надолго утверждают образ свободного творческого ума, который, исследуя собственные концепты на предмет их полноты и непротиворечивости, проникает в глубинные структуры реальности.

Подобного рода представления мы и имеем в виду, говоря о принципе тождества бытия и мышления. На нем воспитывались поколения эпистемологов, он стал основой для ярких и интересных работ. Поэтому нельзя избавиться от некоторой ностальгической грусти, констатируя, что сейчас мы становимся современниками и свидетелями таких изменений в познавательных практиках, которые не укладываются в названное представление. Научные исследования все больше выходят за пределы сфер и форм, где мышление и рассуждение могли уверенно полагаться на собственную очевидность, где действенным средством исследования мог быть мысленный эксперимент. Дальнейшее утверждение власти человека над природой, покорение ее и использование себе на благо (не говоря уже о военных целях!) все больше выводит на первый план или увеличивает удельный вес наук прикладных, технологических. А здесь мы вынуждены иметь дело не с математическими моделями реальности, а с реальностью сколь угодно (ей, а не нам) неправильной, нерегулярной, запутанной.

Философская теория познания должна обратить внимание на происходящие изменения и отдать им должное. Для этого она сама должна несколько изменить свой облик. В частности, ей не следует слишком полагаться на грамматическую возможность единственного числа оборота «познающий субъект» и выпустить на сцену некоторую группу «концептуальных персонажей» (в том смысле, в каком это понятие используется Делёзом и Гваттари [Делёз, Гваттари 2009]), а также принимать во внимание отношения между ними. У каждого из них свои познавательные стратегии, с которыми могут быть связаны свои способы преодоления оппозиции найденного и сделанного. Наряду с более привычным для философии науки ХХ в. представлением об исследователе, во многом вдохновленным творчеством А. Эйнштейна, надо увидеть на сцене также и иного концептуального персонажа: ученого-прикладника, инженера-исследователя, создателя технологий, программ и т.д. Здесь уместно вспомнить, как П. Галисон выделяет в одном сообществе физиков три разных сообщества: теоретиков, экспериментаторов и инженеров – создателей приборов и оборудования, показывая, что у каждого из этих сообществ имеется свой профессиональный язык, свои учебники, журналы для публикаций, научные конференции и исследуя взаимное влияние одних групп на другие в науке ХХ в. [Галисон 2004; Galison 1997].   

Принцип тождества бытия и мышления заставлял видеть в науке прежде всего свободу и автономию теоретического мышления, которое само выбирает для себя задачи, направления и даже способ реагировать на затруднения. Очень характерно в этом плане утверждение И. Лакатоса: «Но не надо думать, будто не получившие объяснения аномалии… берутся наобум, в произвольном порядке, без какого-либо обдуманного плана. Этот план обычно составляется в кабинете теоретика, независимо от известных аномалий. Лишь немногие теоретики, работающие в рамках исследовательской программы, уделяют большое внимание “опровержениям”. Они ведут дальновидную исследовательскую политику, позволяющую предвидеть такие “опровержения”» [Лакатос 1995, 84].

Такая исследовательская политика приводила к впечатляющим результатам и в то же время создавала разрыв между чистой наукой и практикой. Подобный разрыв проходит, например, сквозь всю историю исследований течения жидкости: «Технические науки не всегда развиваются под воздействием фундаментальных… Развитие науки и техники не скоординировано. С античных времен экспериментальная динамика жидкости, называемая тогда гидравликой, в своем развитии опережала теоретическую динамику жидкости. Опытным путем строились весельные суда, водяные часы, надувные мехи, водяные мельницы, системы водоснабжения и, наконец, паровые машины» [Бетяев 2006, 29], тогда как созданные в теоретической гидравлике математические модели были неприменимы для большинства практических задач и расчетов. Подобная ситуация в гидравлике продолжалась чуть не до конца XIX в., а во многих областях человеческой деятельности и позднее. «Мы уже многое знаем об устройстве атома и Вселенной, но до сих пор не можем, исходя из первых принципов физики, рассчитать расход воды в канале, подъемную силу самолета, силу сопротивления ракеты или автомобиля и даже оптимальную форму унитаза» [Бетяев 2006, 9]. Впечатляющие примеры подобного рода дают  история авиации, с одной стороны, и науки аэродинамики, с другой. Достаточно вспомнить, что первые самолеты создавались без теоретической базы, но развитие авиации дало мощный толчок для аэродинамики; и подобная ситуация повторилась, когда скорость полета стала приближаться к звуковой. Так, видный специалист в области аэродинамики и самолетостроения Т. фон Карман вспоминает: «Я хорошо помню то время, когда конструкторы пребывали в некотором отчаянии из-за неожиданных трудностей околозвукового полета. Они полагали, что эти помехи указывают на несостоятельность аэродинамической теории» [Карман 2001, 136].

Философская теория познания должна обратить внимание на характер исследований в таких областях, которые  связаны и постоянно стимулируются запросами практики. Тут можно увидеть картины, заметно отличающиеся от тех, которые навевают критический рационализм Поппера и его последователей или концепция Куна. В этих областях теории сталкиваются с ощутимыми вызовами опыта, которые не ждут, когда будет разработана теория, способная их предсказать и учесть, и которые невозможно отложить в долгий ящик, как это можно в чистой фундаментальной науке. Вместо мысленных экспериментов тут задает тон столкновение с неожиданностями, с непредвиденным, что заставляет продвигаться на ощупь, через все более многочисленные пробы и учет собственных ошибок, так что интеллектуальный климат тут способствует большей скромности и осторожности.

5.

Не склоняет ли отказ от веры в тождество бытия и мышления к образу научного познания, напоминающему тот, которым руководствовался эмпиризм Фр. Бэкона? Не выглядит ли движение на ощупь, через многочисленные пробы и ошибки как своего рода квазииндукция? Прежде всего скажем, что мы не ищем единственный правильный образ познающего субъекта и познавательной деятельности. Речь должна идти по крайней мере о нескольких типах познающих субъектов и об их связях и взаимодействиях. А среди них более заметное для философской рефлексии место должен занять такой вот, отвечающий на вызовы опыта, тип. Подразумевается при этом, разумеется, не классический эмпиризм, а некий «новый эмпиризм», способный увидеть моменты, которые до сих пор чаще ускользали из поля зрения философской теории познания.

Описываемый здесь подход оформился внутри так называемого «прагматического поворота» (см. подробнее: [Латур 2013; Столярова 2015], также тематические выпуски журнала «Логос» за 2017 г.: «Анти-Латур» № 1, «Беспилотники, лифты, гребешки, зимбабвийский втулочный насос» № 2, «Новые онтологии» № 3). Прагматический поворот представляет собой довольно широкое движение, затрагивающее и онтологию, и социологию. Мы пытаемся обрисовать вариацию прагматического поворота, ориентированную именно на философскую теорию познания, описать «новый эмпиризм» несколько более конкретно. Понятие опыта, унаследованное от сенсуализма, в данном случае, очевидно, не подходит.

В отличие от классического эмпиризма, «новый эмпиризм» настаивает на теоретической нагруженности как наблюдения, так и языка наблюдения. Да и «квазииндукция» принципиально отличается от индукции в понимании классического индуктивизма. Если пафос последнего состоял в том, чтобы исследователь не привносил в наблюдаемый исход эксперимента своих гипотез и интерпретаций, то «квазииндукция», напротив, вся пронизана ими.  В то время как индуктивизм претендовал на то, чтобы быть методом нахождения  фактических закономерностей как они есть, без элементов «сделанного»,  «квазииндукция» выступает как извлечение выводов из собственных ошибок, типа: если сделать так, то получим сложности и слабые места там-то и там-то.  Поэтому «квазииндукция» представляет собой  переплетение найденного и сделанного и ее типичные выводы гласят, что сделанное одним образом при определенных способах использования создает такие-то проблемы, которые могут быть устранены, при иных способах конструирования и использования сконструированного.

Решившись на столь претенциозное выражение, как «новый эмпиризм», мы главным образом хотим привлечь внимание к тому, что опыт современной науки – это далеко не только интерпретации и способы видения (тема, широко разрабатываемая постпозитивизмом). Это во все возрастающих масштабах работа сложнейших приборов и механизмов (от шлемов фМРТ в когнитивной психологии до аэродинамических труб и Большого адронного коллайдера). А рост удельного веса приборов и устройств в научно-исследовательской деятельности имеет целый веер следствий, так или иначе затрагивающих теорию познания и свидетельствующих против «эпистемологии присутствия».

Прежде всего, растущая стоимость и сложность экспериментального оборудования превращает возможность экспериментов, тем более повторных, а также их перепроверки (что некогда было необходимым требованием научного метода) в экономический и даже политический вопрос. Большой адронный коллайдер, например, существует и работает благодаря межгосударственным соглашениям, в которые вовлечены более 20 государств. Можно задуматься над тем, каков статус данности исследуемого объекта в эксперименте, если его нереально повторить в силу уникальности и дороговизны используемого оборудования?

Однако выдвигаемый здесь тезис касается не только таких уникальных ситуаций. Дело в том, что сейчас вообще исчезает прямой контакт между исследователем и изучаемым объектом. Объект недоступен непосредственному восприятию. Об этом ярко пишет Б. Латур: «Оказавшись в лаборатории, мы не можем увидеть настоящий эндорфин, в существовании которого мы сомневались. Вместо этого перед нами открывается новый мир, в котором необходимо препарировать, настраивать фокус, отлаживать и многократно повторять все действия, чтобы получить изображение настоящего эндорфина. Мы пришли в лабораторию, чтобы разрешить свои сомнения, возникшие в мире текста, но вместо этого попали в лабиринт» [Латур 2013, 117].

Какой контраст представляет задаваемый здесь образ научной лаборатории с чаяниями М. Шлика, который писал об особых предложениях, являющихся основанием науки и выражающих «факты непосредственного наблюдения». Шлик назвал такие предложения «констатациями», которые «всегда имеют форму здесь теперь так и так». «Предложения наблюдения дают нам чувство удовлетворения от подлинного знания о реальности» [Шлик 1993, 48–49]. От предложений-констатаций, их непосредственности исходит, как поэтически выражается Шлик, весь свет познания. Однако сейчас физик вместо упований на непосредственность восприятия «здесь теперь так» будет обсуждать инструментальные теории, на которых основана работа используемых в эксперименте устройств, принципы статистической обработки результатов, ну и, конечно, возможные способы их интерпретации. Ибо контакт исследователя с реальностью всё чаще осуществляется через «вторую природу», т.е. созданную людьми технику. Число посредствующих звеньев между изучаемым объектом и теми показаниями приборов, которые можно непосредственно наблюдать, становится все больше, сами они все сложнее.

И эти промежуточные звенья оказывают все большее влияние на характер и направление научного поиска. Для подтверждения данного утверждения можно сослаться хотя бы на то, как изменился стиль психологических исследований после того, как стали доступны фМРТ. О том, как уникальность и дороговизна экспериментального оборудования влияют на характер исследовательской деятельности в современной физике, пишет, объясняя появившийся в современной литературе термин «меганаука», В.С. Пронских [Пронских 2017, 20–22]. Процессы такого рода не должны оставаться незамеченными философской теорией познания, и ее реакцией на них должно стать углубление критики «эпистемологии присутствия» и образа бесстрастного познающего субъекта как «чистого зеркала природы».

Перед современными исследователями изучаемые процессы выступают не в своем непосредственном присутствии, а как оставленные ими следы в виде показаний приборов. Поэтому вместо достоверности непосредственного контакта исследователи должны заниматься расшифровкой и интерпретацией следов, исходя из целой совокупности допущений. Среди них теория наблюдаемого явления; методы обработки результатов и оценки погрешности; инструментальные теории, объясняющие работу приборов и то, что именно они могут показывать; признание данных приборов хорошо отлаженными; навыки, позволяющие поддерживать их надежное функционирование, и, не в последнюю очередь, вера в замкнутость экспериментальной системы (т.е. в то, что все факторы и процессы, протекающие в ней, известны и контролируемы). Не следует забывать и о таком существенном моменте исследовательской деятельности, как отбор для последующей обработки определенных результатов из серии экспериментов и отбраковка других, исходя из представлений экспериментаторов, насколько удачен результат как след именно того явления, которое они стремятся изучать, насколько след получился ясным и четким, или он смазан случайными обстоятельствами (ср.: [Пронских 2017, 18–20]). И хотя кажется, что все больше явлений и процессов сейчас становятся доступными наблюдению, а научно-популярные издания полны фотографий наномолекул или картинок зон мозга, ответственных за понимание математической проблемы у профессиональных математиков, нельзя забывать, что подобные картинки возникают благодаря работе все большего числа все более сложных, дорогостоящих, хрупких и капризных приборов, и для подлинного понимания этих картинок нужны теории, объясняющие работу всех этих устройств.

Для иллюстрации роли артефактов в современной исследовательской деятельности сошлюсь на идею «инструментальных научных революций» [Baird 2004]. Автор привлекает внимание к тому, что в науке подчас происходят революции, спровоцированные не тем, что принятые парадигмы (картины мира, способы объяснения) сталкиваются с аномалиями, а тем, что были созданы принципиально новые приборы и, соответственно, новые способы и возможности экспериментирования. И, независимо от того, подвергались ли сомнению основания прежней парадигмы,  новые артефакты приводят к   перестройке практики научного сообщества,   вполне удовлетворяющей куновским критериям научной революции: утрачивается влияние прежних центров авторитета данного научного сообщества, складываются новые центры влияния, новые издания и институты. Формируются новые образцы исследований, ценности, критерии выбора проблем и оценки их решения.

Идея инструментальных научных революций бросает вызов описанному выше образу познания, где главным действующим лицом был «рационалистически ориентированный» познающий субъект, с его верой в тождество бытия и мышления и пафосом интеллектуальной свободы научного поиска. В инструментальных научных революциях  выпукло показывает себя зависимость познающего субъекта, и не только от тела или от социума, но и от технических артефактов. Соответственно, «рационалистически ориентированный» познающий субъект должен потесниться и дать рядом с собой место персонажу, который накоротке с такими артефактами, способен создавать, отлаживать, настраивать и поддерживать их работу, что показывает нам субъекта изобретательного, возможно даже с хитринкой. Вообще, мало сказать, что артефакт является конструктом, но он остается артефактом, пока поддерживается в работающем состоянии, что раскрывает дополнительные аспекты неразрывной связи «найденного» и «сделанного» в познании.

6.

Говоря о значении техники для развития научного познания, нельзя обойти вниманием изобретение, которое на наших глазах изменяет характер научной работы практически во всех ее сферах от гуманитарного знания до математики. Компьютеризация является такой масштабной инструментальной революцией, которая совершается на наших глазах. Исследователям еще предстоит описывать и осознавать ее последствия. Но в данном контексте надо хотя бы вкратце рассказать о том, какой удар наносит она по «эпистемологии присутствия».

Выше было сказано, что современные ученые в лабораториях имеют дело не с самим исследуемым явлением, а с его следами. Но мало этого. Все большее распространение получает практика, когда исследуемый объект или явление заменяется другим объектом, с которым (по разным причинам) проще иметь дело; последний выступает как модель исследуемого явления.  В принципе, замена исследуемого явления или объекта другим, более удобным для рассмотрения, составляет саму суть экспериментального метода. Характерный пример такого рода  описывает Б. Латур [Латур 2013]: исследуется процесс движения солей и жидкости в почке млекопитающего. При этом в качестве млекопитающего вообще берется хомячок. Но поскольку впрямую наблюдать интересующий процесс все равно невозможно, то единый процесс реконструируется на основе регистрации радиоактивных частиц в препаратах почек последовательно (с интервалом в одну минуту) умерщвленных 10 хомячков. Впрочем, данная книга содержит и другие яркие примеры. Все более сложное экспериментальное оборудование, все более богатые технические возможности, в том числе возможности вычислительной техники, делают практику такого рода замен и подмен не просто более распространенной, но более заметной и более осознаваемой (см. например  [Weisberg 2013].

  Более того, благодаря компьютерной революции активно внедряется такая практика исследований, когда исследуемое явление вообще не присутствует ни в виде следа, ни через материальные процессы-заменители. Речь идет о так называемом «вычислительном эксперименте» (компьютерное моделирование, компьютерная симуляция). Тут экспериментируют не с явлением, не с объектом, а с системой уравнений. Экспериментирование заключается в подстановке в них различных значений и вычислении того, какой окажется эволюция моделируемой системы в предположении, что: а) используемые уравнения адекватно описывают сущность явления; б) параметры процесса (температура, давление, скорость и пр. и пр.) последовательно принимают те значения, которые подставляются в уравнения. Получающаяся модель, как правило представляемая в удобном и ярком графическом виде,  рассматривается как результат вычислительного эксперимента, способного дать новую, подчас неожиданную информацию об изучаемом явлении. Такого рода эксперименты широко используются при попытках понять явления, с которыми невозможно экспериментировать впрямую (типа ядерного взрыва, землетрясения или цунами).

Нетрудно догадаться, что компьютерное моделирование в функции эксперимента   предланает эпистемологу целый букет новых проблем. Прежде всего, здесь наглядна зависимость от конкретных технических устройств – ЭВМ. Только они сделали возможным исследование вычислительных моделей все более и более сложных явлений на базе уже имеющихся теорий и уравнений. При этом материальность самого компьютера, его мощность, параметры времени работы вторгаются в цепи дедуктивных связей и лишают смысла классическое представление о том, что в правильном дедуктивном выводе содержится только то, что уже содержалось в посылках. Дело в том, что компьютерное моделирование сложных процессов требует большого числа упрощений исходных уравнений при одновременном введении искусственных членов уравнений, которые призваны нейтрализовать нежелательные последствия принятых упрощений (см. подробнее [Winsberg 2010, Сокулер 2014]). Принципы построения моделей и масштабы предпринимаемых упрощений зависят от того, каких мощностей достигают имеющиеся ЭВМ.

Поэтому построение компьютерной модели принципиально отличается от дедуктивного извлечения следствий из принятых физических законов. Важно понять также, что такая практика в ключевых моментах отличается и от мыслительного эксперимента. Она никак не связана с допущением тождества бытия и мышления. Наоборот, здесь стремятся получить результаты, которые совсем не прозрачны для мышления, не могут просматриваться и предугадываться им. Вместо анализа собственных конструкций мышления здесь широко используются упрощения уравнений. И, наконец, результат существенно зависит от мощности и надёжности как ЭВМ, так и используемого программного обеспечения при том, что он выступает как изображение интересующего исследователей процесса.

***

Это последние штрихи к теме критики «эпистемологии присутствия». Но куда в конечном счете ведет эта критика? Прежде всего, гордый образ познающего субъекта, безгранично жаждущего познания и свободно направляющего эту жажду на любые объекты, приходится заменить на более скромный образ учёного, зависящего от имеющегося у него оборудования и ограниченного в ресурсах. Обоснование полученного знания предстает как ситуативный, сложный и неокончательный процесс. О знании приходится думать в терминах риска и неопределенности. Отказ от теории познания, опирающейся на принцип тождества бытия и мышления, имеет важные следствия для любых философских размышлений над местом человека в мире. На важность философской теории познания для этих размышлений указывает даже кантовский список главных философских вопросов, в котором вопрошание завершается вопросом «Что есть человек?», но начинается с вопроса «Что я могу знать?».

Источники (Primary Sources)

Галилей 1964 – Галилей Г. Диалог о двух главнейших системах мира – птолемеевой и коперниковой. Избр. труды в 2 т. Т. 1. М.: Наука, 1964 [Galilei G. Dialogo sopra i due massimi sistemi del mondo, tolemaico e copernicano (Russian translation)].

Карман 2001 – Карман Т. Аэродинамика. Избранные темы в их историческом развитии. Ижевск: РХД, 2001 [von Karman T. Aerodynamics: Selected Topics in the Light of Their Historical Development (Russian translation)].

Лакатос 1995 – Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. М.: Медиум,1995 [Lakatos I. Falsification and the Methodology of Scientific Research Programs (Russian translation)].

Рорти 1997^а – Рорти Р. Релятивизм: найденное и сделанное // Философский прагматизм Р. Рорти и российский контекст / Отв. ред. Рубцов А. М.: Традиция, 1997. C. 3–40 [Rorty R. Relativism: Found and Made (Russian translation)].

Рорти 1997^б – Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск: Изд-во Новосибирского университета, 1997 [Rorty R. Philosophy and the Mirror of Nature (Russian translation)].

Хайдеггер 1997 – Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997 [Heidegger M. Sein und Zeit (Russian translation)].

Шлик 1993 – Шлик М. О фундаменте познания // Аналитическая философия. Избранные тексты. М.: Изд-во Московского университета, 1993. С. 33–50 [Schlick M. On the Foundation of Knowledge (Russian translation)].

Эйнштейн 1967^а – Эйнштейн А. Пролог // Эйнштейн А. Собр. научных трудов в 4 т. Т. 4. М.: Наука, 1967. С. 154 [Einstein A. Prologue  (Russian translation)].

Эйнштейн 1967^б – Эйнштейн А. О методе теоретической физики // Эйнштейн А. Собр. научных трудов в 4 т. Т. 4. М.: Наука, 1967. С. 184–185 [Einstein A. On the Method of Theoretical Physics (Russian translation)].

Ссылки (References in Russian)

Бетяев 2006 – Бетяев С.К. Пролегомены к метагидравлике. М.; Ижевск: Регулярная и хаотическая динамика: Институт компьютерных исследований, 2006.

Гавриленко 2017 – Гавриленко С.М. Историческая эпистемология: зона неопределенности и пространство теоретического воображения // Эпистемология и философия науки. М., 2017. Т.52, N 2. С.20–28.

Галисон 2004 – Галисон П. Зона обмена: координация убеждений и действий // Вопросы истории естествознания и техники. М., 2004. № 1. С. 64–91.

Делёз, Гваттари 2009 – Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.: Академический проект, 2009.

Князева 2014 – Князева Е.Н. Энактивизм: Новая форма конструктивизма в эпистемологии. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив: Университетская книга, 2014.

Латур 2013 – Латур Б. Наука в действии. Следуя за ученым и инженером внутри сообщества. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013.

Пронских 2017 – Пронских В.С. Эпистемологические и социально-онтологические особенности современного физического эксперимента: дис. … канд. филос. наук. М., 2017.

Сокулер 2014 – Сокулер З.А. Вычислительный эксперимент как проблема для эпистемологии // Вестник Московского университета. Сер. 7. Философия. М., 2014. N 4. С. 62–77.

Столярова 2015 – Столярова О.Е. Исследования науки в перспективе онтологического поворота. М.: Русайнс, 2015.

Шиповалова 2017 – Шиповалова Л.В. Стоит ли мыслить науку исторически? // Эпистемология и философия науки. М., 2017. Т.51. N 1. С. 18–28.

References

Baird, David (2004) Thing Knowledge: A philosophy of Scientific Instrument, University of California Press, Berkeley.

Betyaev, Stanislav K. (2006) Prolegomena to Metahydraulics, Igevsk, Moscow (in Russian).

Galison, Peter (1997) Image and Logic: A Material Culture of Microphysics, University of Chicago Press, Chicago, Illinois.

Galison, Peter (1999) “The Trading Zone”, The Science Studies Reader, Biagioli, Mario ed., Routledge, New York, pp. 137–160 (Russian translation 2004).

Gavrilenko, Stanislav (2017) “Historical epistemology: zone of uncertainty and space for theoretical imagination”, Epistemology & Philosophy of Science, Vol.52, no. 2, pp. 20– 28 (in Russian)

Deleuze Gilles, Guattary Felix (1991) Qu’est-ce que la philosophie? Minuit, Paris (Russian translation 2009).

Knyazeva, Elena N. Enactivism: A New Form of the Constructivism in Epistemology, Humanitarian Initiative Center, University Book, Moscow, Saint Petersburg (in Russian).

Latour, Bruno (1987). Science in action: how to follow scientists and engineers through society, Harvard University Press, Cambridge, Massachusetts (Russian translation).

Pronskikh, Vitaliyi S., Epistemic and Socio-Ontological Features of the Contemporary Physical Experiment. A Dissertation… Moscow, 2017 (in Russian).

Shipovalova, Lada V. (2017). “Should we conceive science historically?”, Epistemology & Philosophy of Science, Vol.51, N 1, pp. 18–28 (in Russian).

Sokuler, Zinaida A. (2014) “Computer Simulation as a Problem for Epistemology”, Vestnik Moskovskogo Universiteta, Ser. 7, Philosophy, Vol. 4 (2014), pp. 62–77 (in Russian).

Stolyarova, Olga E. (2015) Science Studies in the Perspective of Ontological Turn, Rusains Press, Moscow (in Russian).

Weisberg, Michael (2013) Simulation and similarity. Using models to understand the world,   Oxford University Press, New York.

Winsberg, Eric (2010) Science in the Age of Computer Simulation, University of Chicago Press, Chicago, Illinois.