Трубецкой проведет параллели между революцией в России и Германии – в странах, наиболее пострадавших от войны, столкновение которых на полях сражений было столь масштабным и ожесточенным. При явных отличиях, он увидит поразительное сходство в существенном. «Везде революция есть дитя войны. Отсюда – целый ряд явлений, повторяющихся всюду, – заметит Трубецкой. – Везде мы видим революцию по преимуществу военную, солдатскую; всюду сила “вооруженного народа”, раньше служившая целям защиты государства против внешнего врага, становится или грозит стать источником величайшей внутренней опасности. И, наконец, одно и то же парадоксальное превращение совершается в Германии и в России: из милитаризма рождается большевизм» [Трубецкой 1994, 397].

Революция, по мнению русских религиозных философов, стала выражением национальной катастрофы. Боль от осознания происходящего, тяжелые предчувствия, граничащие с метафизическим ужасом, – определяющая тональность работ этого периода. Историософия русской революции Трубецкого резонирует с эмоционально окрашенными размышлениями авторов знакового для революционной эпохи сборника «Из глубины» (1918). Евгений Трубецкой формально остается вне авторской группы сборника, но вместе со Струве, Бердяевым и Франком находится в одном смысловом и этико-политическом поле русской либерально-христианской мысли начала ХХ в. Их объединяет резкая критика большевизма. Как емко определит Трубецкой, «большевизм есть фактор общественного гниения» [Трубецкой 1994, 407]. Опасность политического радикализма общество впервые ощутило в событиях 1905–1907 гг., но не осознало реальность угрозы. Об этом пути к «моральной и политической катастрофе» Октября, проделанном русским государством и обществом от первой революции 1905 г., в «Предисловии» с горечью говорит инициатор и издатель «Из глубины» П.Б. Струве.

Трубецкой разделяет точку зрения авторов сборника с пророческим названием «Из глубины». De profundis – это и метафора трагической судьбы русской интеллигенции, и метафизическое дно русской истории, мистическим образом связанное со станцией «Дно», на которой 1 марта 1917 года председатель Государственной Думы М.В. Родзянко пытался удержать Государя телеграммой из Петрограда, чтобы решить вопрос о формировании «ответственного правительства». Последовавшее 2 марта отречение Николая II от престола стало прологом огромной исторической драмы, затронувшей судьбы десятков миллионов русских людей, для которых надежды, связанные с Февральской революцией, были рассеяны и разрушены Октябрем. Не удивительно, что исторические и цивилизационные последствия большевистского переворота представлялись Трубецкому и философам его круга катастрофическими для судеб России, Европы и мира.

И все же среди немалого количества работ ярких мыслителей и публицистов эпохи войны и революции, при всей близости к взглядам авторов «Из глубины», оценка революции, данная Е.Н. Трубецким, занимает особое место. Значим и тот факт, что в отличие от большинства своих выдающихся сподвижников – религиозных философов и политиков либерального крыла, Трубецкой не получил времени для обсуждения исторических результатов и последствий революции – он не участвовал в дискурсивной разработке сюжета, который стал центральным для историософской мысли эмиграции. Революция была опытом его жизни, а не опытом памяти и рефлексии мыслителя, вплетающего воспоминания о далеком моменте в большой философско-исторический нарратив.

От исторических свидетельств – к метафизике истории

Корпус историософских работ Трубецкого периода трех русских революций одинаково важен и как опыт исторического свидетельства, и как оригинальная разработка философско-исторической проблематики, когда рефлексивная мысль непосредственно включена в социальную ткань жизни – в то, как она воспринимается, чувствуется, в каких формах осмысляется, создает сценарий настоящего и провидит будущее, строит прогноз. Следует подчеркнуть, что тема философии истории и революционного катаклизма присутствует не только в журнальных и газетных статьях, лекциях, выступлениях, опубликованных в период трех русских революций, она фундирует основные исследования Трубецкого. Во всех его текстах просматривается подход профессионального мыслителя, который создает историко-философскую и политико-философскую рамку для понимания наблюдаемой им реальности.

Обдумывая текущие события, глубоко и болезненно переживая разрывы исторического и социального поля русской жизни, Трубецкой создает прецедент актуальной философии истории: социальное знание о движущих силах истории и предельных основаниях человеческого познания, проблематизированное темой смысла жизни. Его философская дистанция по отношению к текущим событиям имеет, скорее, не экзистенциальную и политическую, а интеллектуальную и религиозную природу. В ней соединяется знание и нравственное чувство верующего человека, схватывающего философской интуицией два плана бытия – временного, исторически преходящего, и вечного, связанного с прекрасным видением «…того безусловного смысла, который составляет разрешение мировой трагедии» [Трубецкой 1994, 4]. Главное в его философствовании – отыскание внутреннего смысла событий, имеющих двойную оптику видения. Трубецкой рассматривает историческое событие во взаимосвязи как с прошлым, так и с будущим, при этом его мысль обогащается образным содержанием. Она адресуется к памяти культуры, вызывая живые художественные ассоциации. Философизация революции в горизонте культурно-исторического, религиозного и художественного сознания позволяет Трубецкому выявить ее духовную природу, установить социальную причинность явления и его психологические закономерности, действующие в конкретный момент истории.

Об этом свидетельствует книга Е.Н. Трубецкого «Два зверя (Старое и новое)», вышедшая в середине 1918 г. В сборник были включены ранее опубликованные в 1906, 1907, 1908 и 1909 гг. статьи в «Московском еженедельнике», редактором-издателем которого был Трубецкой. В обращении к читателям автор раскрывал программный замысел републикации своих статей. В свое время они стали откликом на события первой русской революции и воспринимались теперь мыслителем как сбывшееся предчувствие беды, постигшей Россию. Тем самым недавнее прошлое освещало настоящее, а современные события виделись, по словам Трубецкого, как «…продолжение и развитие единого исторического процесса, объединяющего обе революции» [Трубецкой 1994, 299]. Отсылая к апокалипсическому сценарию сбывающихся в истории страшных предсказаний, Трубецкой угадывал мистический ужас близкой катастрофы для России и для судеб мира. Задавая своим рассуждениям апокалипсическую перспективу, он делился с читателями не только личностными ощущениями текущего момента истории, но и указывал на характер переживаний большого круга русских интеллектуалов, для которых современность стала воплощением Апокалипсиса, его образов и пророчеств.

На этот мотив апокалипсической катастрофы как своеобразной доминанты русского сознания укажет Н.А. Бердяев в книге 1923 г. «Миросозерцание Достоевского». Достоевский, по мнению Бердяева, религиозно переродил русскую душу, открыл ей ощущение бездны и поэтому русские философы после Достоевского ментально и культурно принадлежали уже другой эпохе. «Наше мироощущение сделалось катастрофическим. Это Достоевский нам его привил, – писал Бердяев. – Киреевские, Хомяковы, Аксаковы, с которыми были у Достоевского, есть и у нас некоторые общие верования и идеи, не знали еще того катастрофического мироощущения, которое захватило потом даже таких сравнительно спокойных и устойчивых людей, как, напр., кн. Е.Н. Трубецкой» [Бердяев 1994, 140]. Действительно, правоведу и одному из лидеров партии мирного обновления, провозгласившей программу совместной культурной работы власти и общества, их нравственного обновления, был свойственен трезвый, деятельный и спокойный взгляд на жизнь. Но в Трубецком, как наследнике и восприемнике религиозно-философских идей Владимира Соловьева, жило уже чувство «последнего и предельного», «конца всех вещей», по выражению Бердяева [Там же, 141]. Он человек иной эпохи – эпохи после Достоевского, когда русская мысль, уязвленная последними метафизическими вопросами героев его философских романов, обратилась к поиску своих исторических и онтологических оснований, вновь решая проблему веры и разума. Можно согласиться с оценкой Бердяева – своим обостренным религиозным чувством Достоевский поменял перспективу русской мысли и перенастроил философскую оптику русского миросозерцания в религиозно-этическом, экзистенциально-персоналистическом и мистико-апокалипсическом ключе.

Справедливо говорить, что философия истории Трубецкого с привитым русскому миросозерцанию апокалипсическим чувствованием – это оригинальная версия социальной метафизики со смещением в область религиозной философии истории и теологии культуры. Особо выделим: опыт осмысления революции для Трубецкого глубоко связан с ключевой религиозно-философской проблемой свободы и бессмертия. Она была сформулирована философом в речи на годовщину памяти брата, Сергея Николаевича Трубецкого. Е.Н. Трубецкой подчеркивал, что вся устремленность к социальным и политическим свободам исходила у Сергея Трубецкого из христианского понимания свободной и разумной души, обретающей духовное бессмертие во Христе. На эту онтологическую связку свободы и бессмертия Евгений Трубецкой еще раз твердо указывал в книге «Смысл жизни», говоря о том, что учение о Христе – это «ключ к разрешению вопроса о человеческой свободе» [Трубецкой 1994, 155].

Проблема духовного смысла, проецируемая на жизнь человека и на исторический процесс, может быть прослежена и в других работах Трубецкого. У истоков этой проблемы религиозно-философская мысль В.С. Соловьева. Метафизическая рамка истории, в которую вовлечена жаждущая свободы и бессмертия личность, возникает в рассуждениях Трубецкого на важнейшую для Соловьева тему судьбы России как носительницы православного сознания и ее роли в установлении всемирной теократии. Здесь Трубецкой вступает в спор с Соловьевым, который завершается уже заочно, в фундаментальном двухтомном исследовании «Миросозерцание В.С. Соловьева» (1913).

Трубецкой анализирует теократический проект гениального мыслителя в рамках глобальной религиозно-философской темы исторической судьбы христианства. Он ищет аргумент для критики историософских идей Соловьева и находит подтверждение своей правоты в христианском Риме, где интенсивно работает над книгой о своем великом учителе и старшем друге зимой 1911 г. Трубецкой видит пустые храмы и заключает: «Вот что сделала “Теократия” и та внешняя власть, которую Соловьев считал условием действующего христианства» [Взыскующие града 1997, 314]. По словам Трубецкого, если бы Соловьев побывал в Риме, то он смог бы глубже оценить православие, которое спасло мистический корень и саму веру. Именно в Риме, в точке притяжения исторических и духовных сил христианства, Трубецкой напишет главу под названием «Вселенское и русское в теократической идее Соловьева» [Там же, 329]. Буквально физически ощущая историю, которая излучает прикровенный свет христианских святынь, Трубецкой поднимается до высоких религиозно-философских обобщений и продолжает удерживать этот опыт духовного прозрения в смысл истории на протяжении всего последующего творческого пути.

С наибольшей полнотой проблема смысла истории, в которую включена жизнь человека с ее неизбежной трагедией смерти и воскресения, звучит в теме всемирной катастрофы войны и революции. Она понята Трубецким в духе христианского учения о свободе и бессмертии души и раскрыта им в книге «Смысл жизни». Философский концепт смысла жизни – определяющий мотив творчества Е.Н. Трубецкого, его дискурсивно разрабатываемая главная религиозно-философская интуиция. Эту работу философ считал самой важной для раскрытия своего миросозерцания, надеясь в дальнейшем развить сформулированные в ней положения религиозно-философской концепции познания, свободы, ценности культуры, смысла истории и человеческого существования. Начало труда было осложнено предчувствиями надвигающейся на Россию катастрофы: «Слышались отдаленные раскаты грома приближающейся грозы; но оставалась надежда, что она минует, и все еще казалось целым. Потом труд был прерван в самом его начале революционной бурей. Он возобновился под гром пушек московского октябрьского расстрела 1917 года. Теперь, когда он кончен, Россия лежит в развалинах; она стала очагом мирового пожара, угрожающего гибелью всемирной культуре» [Трубецкой 1994, 4].

В книге «Смысл жизни» Трубецкой понимает революцию как продолжение мировой войны, ознаменовавшей собой кризис европейской культуры и ценностей политического проекта модерна. Анализ философского наследия Трубецкого убедительно показывает, что в «Смысле жизни» он продолжает разрабатывать отдельные тезисы и идеи, высказанные в статьях 1906–1919 гг., оценивая политический процесс в России как закономерность истории, имеющую не только социальное, но и духовно-нравственное измерение. Это позволяет метафизически ориентированному философу истории увидеть социальность в ее статике, динамике, разломах и турбулентности в присутствии Абсолюта – в религиозной логике происходящих и грядущих событий. Именно в этом и заключается философский аргумент Евгения Трубецкого в пользу всемирного смысла, обнаруживаемого сквозь всю бессмыслицу мировой войны и революционного хаоса – аргумент непреходящего духовного значения и интеллектуальной силы, который воспринимается сегодня как свидетельство верующего разума, возвышающегося над исторической катастрофой и смертью.