Вопросы философии. 2017. № 11. С. ?‒?

«Жизнь после». О революционных фантазиях политиков и писателей-большевиков – А. Богданова, Н. Бухарина, Е. Замятина, В. Ленина, А. Платонова и Е. Преображенского

С.А. Никольский

Совершенный большевиками 25 октября 1917 г. в Петрограде революционный переворот с последующим захватом власти и уничтожением как политических противников, так и вчерашних союзников (левые эсеры), а в дальнейшем и активной части тех социальных слоев, которые поддерживали эсеров, позволяет говорить именно о Ленине и его соратниках как о главных деятелях и проектантах революционного движения. Дать представление о будущем большевики считали важнейшим условием преобразования действительности. Для успеха сегодняшней борьбы «надо знать лучшее будущее» – так объясняет эту необходимость один из героев «Красной звезды» Богданова [Богданов 1908, 23], знакомя читателя с марсианским обществом, организованным на социалистических началах.

Но будущее вырастает лишь потому, что борется с прошлым, изживает его из современности. Поэтому главной целью революции стала смена прежних основ российского бытия. И поскольку фантазировать о будущем вне и помимо основ, «констант» бытия невозможно, то прежде нужно дать представление именно о них.

По наблюдениям многих философов, политологов и историков, развитие России, по крайней мере начиная с Ивана Грозного, происходило в парадигме периодически повторяющихся, ориентированных на прогресс, рывков с неизбежными последующими откатами. Это представление получило описание во многих концепциях циклического развития страны, согласно которым в отечественной истории регулярно чередуются реформы и контрреформы, периоды «авторитарного» и «либерального» развития [Зубов 2005; Пантин, Лапкин 2007; Розов 2011]. Добавлю, что даже когда позитивные преобразования удаются, некоторые изменения, которые рассчитывали получить реформаторы или революционеры, либо не происходят вовсе, либо принимают формы, крайне далекие от первоначальных замыслов.

Исследование природы «констант» общественного бытия, их присутствия в российской истории – это большая научная проблема, которая соотносится с тематикой традиций и новаций. Однако если последние имеют научно выработанные определения, то «константы» как оформившаяся концептуально, глубинная часть традиций такового определения пока не имеют.

Необходимость обнаружения неких фундаментальных основ российской государственности и общественной жизни выражалась давно. Так, в 1833 г., вступая в должность министра народного просвещения, С.С. Уваров заявлял, что народное образование, согласно с «…Высочайшим намерением Августейшего Монарха, должно совершаться в соединённом духе Православия, Самодержавия и народности». В этом же духе звучала и ориентированная на будущее известная формула Ленина начала 20-х гг.: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны…»

Потребность выявить первоосновы российской государственной власти обнаруживается и в современных исследованиях. В своей монографии А.С. Ахиезер и его соавторы [Ахиезер, Клямкин, Яковенко 2008], а также И.М. Клямкин [Клямкин web], выделяют три главных фактора, действующих в российской истории – сила, вера и закон. Однако перечисленное имеет отношение лишь к власти – важной, но все же части жизнедеятельности общества.

По моему мнению, «константы» – универсальное общественное явление. Этим термином я бы предложил называть повторяющиеся на протяжении длительного исторического периода устойчивые, создаваемые государством и обществом и пребывающие внутри традиций, концептуальные структуры, которые, с одной стороны, задают ограничения, а с другой, на имеющейся у социума базе простраивают директории будущего экономического, социально-политического и культурного развития, равно как и способствуют появлению реализующих их акторов и институций.

Несмотря на необходимость соотнесения феномена «констант» с другими явлениями и процессами, исследуемыми в общественных науках, все же «константы» первичны и фундаментальны по отношению к другим общественным явлениям, таким как демократия, свобода и права человека, разделение властей, верховенство права или гражданское общество. Среди «констант» в истории России важнейшими, хотя и не единственными[1], я полагаю назвать концепты империи (имперскости), самодержавия и власти-собственности (собственности/бессобственности).

Концепт имперскости отражает доминирующую в истории ориентацию страны на пространство как источник ресурсов. Самодержавие избрано имперской властью в качестве формы управления территорией и людьми. Что же до феномена слияния власти и собственности, то он оказался идеальным инструментом развития империи и поддержания самодержавия в работоспособном состоянии. С его помощью верховная власть обеспечивала добровольное приятие или подчинение одних и принудительное управление другими. Для раскрытия двойной направленности этого механизма, наряду с термином «собственность», требуется упомянуть и термин-антипод «бессобственность». Надо иметь в виду, что оба термина отражают связь индивида не только с вещно-материальным миром. Помимо своего вещного, юридического значения «собственность/бессобственность» обозначает свободу или несвободу человека распоряжаться самим собой, быть собственником самого себя или не быть таковым, а пребывать в той или иной степени в зависимом состоянии [Бибихин 2012, 99–102][2].

* * *

Рассматривать представления политиков и писателей-большевиков (точнее – бывших большевиками в разное время) о времени, которое наступит после революции, следует, конечно, исходя из философско-политических замыслов – первоисточников художественных вымыслов. В этой связи в первую очередь следует обратиться к идеям вождя Октября.

Мысли Ленина о будущем страны после революции в первую очередь были связаны с идеей уничтожения «констант» самодержавия и собственности/бессобственности, что нашло отражение в ряде работ дооктябрьского и послеоктябрьского периодов, но, в первую очередь, в главном труде – «Государство и революция». Его центральная часть – примененные к России идеи К. Маркса и Ф. Энгельса («Манифест коммунистической партии») и Ф. Энгельса («Происхождение семьи, частной собственности и государства») об уничтожении частной собственности посредством ее превращения в собственность государственную – «собственность нации», что ведет, по мысли Ленина, вначале к замене буржуазного государства государством диктатуры пролетариата. Впоследствии пролетарское государство отмирает, при этом «переходом от государства к не-государству» станет «организованный в господствующий класс пролетариат».

Адресуясь, вслед за Марксом, к опыту Парижской коммуны, Ленин предрекает разрушение всех элементов государства, начиная с государства самодержавного и, далее, государства вообще. Так, если первоначально служащие старого государства сохранятся и будут исполнять свои функции под контролем пролетариата, то потом чиновничество, судейские и полицейские чины заменятся «выборными гласными» – представителями беднейших социальных слоев. «Гласные», сменяемые в любое время и оплачиваемые по ставке не выше «заработка рабочего», сконцентрируют в своих руках законодательную и исполнительную власть, а также сами станут исполнять контрольные функции. На смену армии и полиции придет вооружение всего народа. Что же до дальней перспективы, то по мере перерастания социализма в коммунизм, «…будет исчезать всякая надобность в насилии над людьми вообще, в подчинении одного человека другому, одной части населения другой его части, ибо люди привыкнут к соблюдению элементарных условий общественности без насилия и без подчинения» [Ленин 1969, 83]. Таким образом будут уничтожены «константы» самодержавие и собственность/бессобственность.

Стройность теории, претендовавшей на слом традиционных российских «констант», тем не менее нарушалась сохранением и даже, напротив, усилением ее третьего элемента – «константы» империи (имперскости), который вступал в противоречие с логикой революционного процесса. Во-первых, Октябрьский переворот не мог ограничиться столицами, и его следовало распространить на всю страну. Во-вторых, продолжение переворота диктовалось творчески развитой марксистской теорией: согласно Ленину, нужно было переходить от буржуазно-демократической стадии революции к социалистической. По этой причине, ставя цель внести пролетарскую революцию в деревню, то есть во всю провинциальную имперскую Россию, Ленин способствовал разжиганию в ней гражданской войны. В январе 1918 г. было распущено антибольшевистское по составу Учредительное собрание, а весной в деревнях были упразднены советы (в них не были избраны бедняки) и инициировано учреждение новой власти – комитетов деревенской бедноты, поддерживаемых созданной продовольственной армией. Развитие революции требовало ее распространения по всей империи, и, наоборот, сохранение империи требовало дальнейшего развития революции.

Но, возможно, наиболее сильным аргументом в пользу поддержания империи и имперской формы правления был тот, что именно эта форма как нельзя лучше отвечала материализации следующей, после российской революции, цели большевиков – революции мировой. Империя как территориальный экспансионизм оказалась адекватным средством влияния и распространения на другие страны опыта и ресурсов русской революции. Сохраняющими и поддерживающими империю факторами были: значительная протяженность границ (особенно в условиях начавшейся интервенции и выступлений против большевиков в ряде окраинных территорий); многонациональность и поликонфессиональность населения; разные уровни хозяйственно-культурного и политического развития частей страны, которые уже были или потенциально могли быть охвачены революцией, в том числе и посредством ее «экспорта». Не последнюю роль играл и духовный фактор – «константа» православного национализма, продвигаемая в среде интеллигенции Ф.М. Достоевским (подробнее об этом см.: [Никольский 2015]) и другими деятелями с подобным умонастроением. В случае мировой революции востребована была бы и имперская простота властных форм, поддерживающих свою жизненность насилием. Не оставались невостребованными и имперские амбиции русских революционеров, включая идеи личной особой миссии в мировой истории и такой же миссии у страны («константа» миссионерства) – родины пролетарской революции. Все это позднее найдет свое художественное воплощение в проблематике, разрабатываемой в литературно-философской форме писателями-большевиками.

Тема мировой революции и мирового хозяйства как нового мироустройства сразу после Октября и до конца 20-х гг. была важной частью большевистского мировидения. Она, например, активно развивалась Н.И. Бухариным и Е.А. Преображенским[3]. Сразу после Октября они выпустили популярную книгу с развернутым толкованием партийной программы. В их размышлениях об общей организации жизни на всей земле после мировой революции и коммунистического переустройства находим следующее: «Не только советская Россия не может жить без донецкого угля, бакинской нефти, туркестанского хлопка, но вся Европа не может обойтись без русского леса, пеньки, льна, платины и американского хлеба, Италия – без английского угля, Англия – без египетского хлопка и т.д., и т.д. Буржуазия не смогла организовать мирового хозяйства и на этом сломала себе шею. Такое хозяйство может наладить лишь пролетариат. А для этого он должен провозгласить лозунг: весь мир, все его богатства принадлежат всему миру труда. Но такой лозунг означает полный отказ немецких рабочих от их национальных богатств, английских – от своих и т.д. Если национальные предрассудки и национальная алчность станут на пути к интернационализации промышленности и земледелия, долой их всюду и везде, под какими бы прикрасами они ни выступали!» [Бухарин, Преображенский 1994, 44]. Организационно на идею революционного переустройства мира работал созданный в марте 1919 г. Коммунистический интернационал, первые четыре съезда которого ежегодно проходили в России.

В связи с мировой революцией в выпущенном в 1922 г. научно-футурологическом эссе Е.А. Преображенский писал: уже в период НЭПа, испытывая ограниченность своих экономических средств, необходимых для мощного движения вперед, Советское государство было заинтересовано в перераспределении производительных сил Европы. «Если б революция на Западе заставила себя долго ждать, такое положение могло бы привести к агрессивной социалистической войне России с капиталистическим Западом при поддержке европейского пролетариата» [Преображенский 1922, 119–120]. Этого, однако, продолжает автор, не произошло. Массы разочаровались в капитализме. Возникли Советская Австрия и Советская Германия. Против них выступили Польша и Франция, но внутри этих стран начались восстания рабочих. В войну вступила Советская Россия. Конница Буденного лавиной прокатилась по степям Румынии. Красная Армия и вооруженные силы Советской Германии вступили в Варшаву. Победа пришла к пролетариату Франции и Италии. Помощь буржуазии Северо-Американских Соединенных Штатов, спешившая через океан, опоздала. Возникла Федерация Советских республик Европы, с единым плановым хозяйством. Промышленность Германии соединилась с русским земледелием. Советская Россия, перегнавшая до этого Европу в политической области, теперь «скромно заняла свое место экономически отсталой страны позади передовых индустриальных стран пролетарской диктатуры» [Преображенский 1922, 137–138].

Намечаемый большевиками слом двух российских «констант» самодержавия и власти-собственности ставил вопрос о том, что придет им на смену. Вслед за Марксом и Энгельсом[4] Ленин, Бухарин и другие полагали, что в земледелии, в силу неизбежной машинизации производства, мелкое частное крестьянское хозяйство, естественно, уступит место хозяйству крупному. Однако начиная с ХХ в. русская деревня шла другим, мелкотоварным и кооперативным путем. Это же подтвердили и первые послеоктябрьские хозяйственные процессы в деревне. Бороться за социализм в земледелии, отмечают Бухарин и Преображенский, партии большевиков приходится «в самых неблагоприятных условиях». Почти вся земля крупного и среднего пахотного землевладения перешла в пользование мелких самостоятельных хозяйств. «Помещичьи земли запаханы. Советской власти удалось сохранить в своих руках лишь около 2 млн. десятин земли советских хозяйств. Крестьяне запахали также часть городских земель. К ним перешли все церковные, монастырские и частью удельные земли. Вообще, в распоряжение крестьянского хозяйства перешло около 40 млн. десятин одной частновладельческой земли.

Подавляющая часть земельной площади, находящейся в фактическом распоряжении государства, негодна для обработки. Подавляющая же часть годной для обработки земли в стране находится в распоряжении мелкого самостоятельного крестьянского хозяйства» [Бухарин, Преображенский 1994, 126]. Тем не менее реальность фантазий не умеряла; напротив, делала их еще более грандиозными.

* * *

Что прозревали в революции и в ее последствиях те ее современники-писатели, которые не пожелали играть роль пропагандистов-агитаторов, обслуживающих большевистских вождей [Никольский 2016], ушли от социалистического «бытописательства» или, как Замятин, Платонов и Булгаков, поднялись до уровня «художественной философии» [Скороспелова 2014, 12]?

Было бы ошибкой полагать, что рядовой литератор, благодаря революционной энергии, мог в одночасье возвыситься до уровня Мастера. Напротив, только выработанное задолго до революционных катаклизмов высокое мастерство давало возможность осознать и воплотить в слове предощущение послереволюционного мира. При этом именно фантазия, равно как и одно из ее проявлений, художественно-философская утопия, стали неотъемлемой частью общественной жизни, обнаруживали себя в манифестах артистических и литературных группировок, в размышлениях философов и публицистов. Вслед за политикой грезила будущим и литература. В полной мере эти замечания относятся к творчеству Евгения Замятина, знаменитый роман которого «Мы» был написан в тот же 1920 г., что и «Азбука коммунизма» Бухарина и Преображенского. Однако, в отличие от большевистских вождей, писатель понимал, что революция совершалась теми же людьми, которые жили в стране три, пять и более лет назад с неизбежной поправкой на усталость и расчеловечивание, вызванные участием в первой мировой бойне. Каковы же были люди, увиденные глазами Замятина?

Наверное, одно из самых сильных его дооктябрьских произведений – повесть «На куличках», об офицерах и солдатах расположенного на краю страны (на Дальнем Востоке) гарнизона русской армии. В ней, за исключением недавно прибывшего из Тамбова «к чертям на кулички» поручика Андрея Ивановича Половца и еще одного-двух служивых, пожалуй, нет людей, к которым читатель мог бы проникнуться безоговорочной симпатией. Начиная от начальника гарнизона – генерала-казнокрада, обжоры и похотливца, кончая последним тупым денщиком, с «рыбьими глазами», все это «гоголевские типы», одетые в мундиры, стоящие на нижних ступенях социальной лестницы. Кроме попоек и карточных забав (притом что играть в азартные карточные игры они не могут – слишком много среди них шулеров), объединяет их привычка жить, как живут в «болоте» – с его неизбежной грязью и постоянным туманом. «Чавкает под ногами грязь – так чавкает, вот-вот человека проглотит.

И глотает. Нету уж сил карачиться, сонный тонет человек и, засыпая, молит: "Ох, война бы, что ли... Пожар бы, запой бы уж, что ли..." Чавкает грязь. Гиблые бродят люди по косе, уходящей в океан» [Замятин web^а].

Кроме попоек и половой распущенности объединяют обитателей гарнизона и время от времени совершающиеся убийства «манз» – местных китайцев. «Особенно впечатляет, – отмечает современный исследователь, – массовый герой. Он представлен чаще всего в сценах офицерских собраний, в частности, в одной из самых ярких и драматически напряженных – в главе "Человечьи кусочки"». Не люди, а «человечьи кусочки»: головы, руки, носы.

«Кто-то запел, потихоньку, хрипло, завыл, как пес на тоскливое серебро месяца. Подхватили в одном конце стола и в другом, затянули тягуче, подняв головы кверху. И вот уже все заунывно, в один голос, воют по-волчьи... Заколдовал бессмысленный, как их жизнь, бесконечный круг слов, все выли и выли, поднявши головы». Многозначительная сцена. Может быть, нарочито противопоставленная Замятиным тургеневским «певцам» [Полякова 2014, 647]. В самом деле: у Тургенева каждый певец – особая индивидуальность и даже целый мир, в то время как у Замятина вой издает, выдавливает из себя однородная «человеко-масса».

Отмечу, что после Октября та же масса всплывет в «Мы» – страшном романе-предупреждении о фантазиях большевизма – апофеозе однообразия и несвободы. Только это будет описание времени по прошествии десяти веков, после того как «героические предки» обуздали «дикое состояние свободы», покорили власти Единого Государства весь земной шар и теперь работают над целью «уравнения Вселенной». Чем иным, как не материализацией идеи мировой революции – «Мы наш, мы новый мир построим…» – было изображенное в романе?

У Замятина «человеко-масса» представлена в состоянии до, во время и после Октября. При этом глубина «времени до» безмерна. В подтверждение далекая от тягот армейского бытия история, воспроизводящая сюжет лесковской «Леди Макбет Мценского уезда». Молодая жена отправляет на тот свет многими годами превосходящего ее мужа ради молодого любовника. Да и родители ее – из «старого мучного рода, кержацких кровей» век свой окончили не как европейские филистеры: «поехали масленицей однажды кататься. Лошади были – не лошади: тигры, да и что греха таить – шампанского лошадям для лихости по бутылке подлили в пойло. И угодили сани с седоками и кучером – прямо в весеннюю прорубь. Добрый конец!» [Замятин web^б]. Название этой истории подчеркивает ее особый характер. Название – древнее как сама история – «Русь».

Или рассказ «Алатырь». Имя уездного городка и векового замшелого камня. Зарисовка его жизни с почти анекдотическим замахом на внедрение вместо русской речи всемирного языка «эсперанто» для объединения всего человечества. Замысел из того же ряда, что и мировой коммунизм. Но в основе – как и в повести «На куличках» или в «Руси» – замятинское подчеркивание одинаково-однородного: общий вой, общее злодейство, общий язык. Отсюда прямая дорожка к общим задачам-целям и одинаковым людям-«нумерам» в романе «Мы». Все это про прошлую и будущую Россию. Симптоматично?

А чем не национальный тип Анфим Барыба, герой повести «Уездное». Знакомится с ним читатель, когда Анфим – вечно голодный гимназист-второгодник за булку на потеху товарищам зубами разгрызает камни. Но очень скоро, совершив многие подлости и непотребства, становится урядником. Или рассказ 1918 г. «Дракон»: на площадке промерзшего трамвая плюгавый малорослый красноармеец со ртом – «дырой в тумане» повествует, как штыком отправил в царствие небесное конвоируемого им человека – «морда интеллигентная – просто глядеть противно». Этот человеческий тип – исключение или правило? А людоеды-арапы из одноименной сказки?

Что говорит о жителях страны Замятин? Что они одинаково патриархальны, неразвиты, иногда полудики, что жить им, собственно, не для чего. Что свое желание, привычка, собственное чувство для них превыше всего, что ради потворства ему они готовы на все и им ничего не жаль. Что жизнь, своя или чужая – копейка, потерять которую – пустяк. Опыт «военного коммунизма», по-видимому, стал для Замятина решающим. Заданная строем логика выравнивающего регулирования и всеобщего уравнения была философски продолжена в образы людей-«нумеров», без индивидуальных интересов и языка, преследующих лишь одну цель – «уравнение Вселенной», под руководством «благодетельного ига Разума». Воспринять этот замысел и начать борьбу за его воплощение могли лишь люди, увиденные Замятиным еще в царской России. И эти люди, по своей либо по чужой воле, сделались участниками революции.

Что можно было ждать от них? Прагматик-Ленин, инициировавший «военный коммунизм» при той обязательно оговорке, что он был не только «революционной мечтой», но и ответом на состояние и отчасти сопротивление общества, то есть в определенной мере политикой вынужденной, наличное качество российского человека, качество «человеко-массы», видел прекрасно. Считал ли он это недостатком? Вряд ли. Скорее достоинством человеческого материала. Из однородного, видимо, мнилось ему, легче строить, им легче управлять, тиражировать. И лучшая для этого форма – это основанная на насилии, самодержавии и всеобщей бессобственности коммунистическая империя.

Сомневался ли Ленин в период «военного коммунизма» в том, что делал? Нет. Помимо логики каждодневной борьбы, он был ослеплен верой в то, что Маркс открыл «единственно верный» путь, шанс встать на который, при умелой политике, у большевиков был. Сомнения, если они возникли, появились позже, когда сил и возможности что-либо изменить, уже не было.

* * *

Как известно, роману Замятина «Мы» был приклеен ярлык «пасквиль на социализм», и это не было случайностью. В СССР, как в прообразе «Единого Государства», все сочинения подданных следовало посвящать только его настоящим или будущим красотам и великолепию. Это требование писатель не выполнил. А вот «Красная звезда» А. Богданова была названа Бухариным романом, который «…с трепетом и восторгом читала революционная молодежь». Отчего же произошел «восторг и трепет»?

Конечно, это произведение встраивается и в известной мере представляет «Тектологию» – фундаментальную работу А.А. Богданова о способах организации в неживой, живой природе и обществе. Гениальный марсианин – ученый и организатор, как сообщается в «Красной звезде», совершил величайшее открытие, «положил начало всеобщей организационной науке». Это про Богданова.

Согласно ей любая человеческая деятельность может рассматриваться как материал организационного опыта, и чем сложнее эта системная деятельность, тем более она подвержена опасности соскользнуть в кризис, который потребует не только перестройки организации, но, возможно, и смены самих целей, на которые эта деятельность ориентирована. Теория, например, формулировала определенные императивы по отношению к организатору системной деятельности. Для сохранения ее устойчивости он, в частности, должен был обладать таким набором средств, который был бы не меньшим, чем разнообразие, которое демонстрируется подлежащей управлению ситуацией [Локтионов 2016, 705–722][5]. Но как с этой рекомендацией должен соотносить свою деятельность тоталитарный правитель, успешно сводящий все «управление» подданными к разным видам репрессий?

Впрочем, роман не анализирует действительность, а выступает как форма революционно-художественной агитации. И хотя первое его издание датируется 1908 г., настоящий успех пришел со вторым изданием, в 1919 г. Организованное на социалистических началах общество марсиан давало зримый образ будущего землян. Наполняющие текст рассуждения об очагах победившего на планете Земля социализма, идеал «цельного человека», производящего «цельную страну» и даже «цельную вселенную», «социалистическое перевоспитание» несознательных, «общечеловеческое объединение», самоотверженный труд и ненормированное потребление продуктов исключительно по потребностям – все это в популярной форме отражало фантазии большевиков и даже отдельные пункты их партийной программы. Никого не насторожило то, что социалистический рай возможен только после того, как в коллективные могилы сойдут миллионы (продолжение «Красной звезды» – роман «Инженер Мэнни»). Роман, как известно, имеет счастливый конец. Героя-землянина в качестве будущего проводника продвинутого социализма марсиане берут к себе и повествователь заключает: «Все худшее позади. Борьба была долгая и тяжелая, но победа перед нами… Новая борьба будет легче…» [Богданов 1908, 000].

При всей несопоставимости высокой философско-художественной прозы Е. Замятина с литературно оформленной партийной агиткой А. Богданова методологически они схожи: в качестве предмета избирают будущее социалистическое устройство, изображая его, хотя и с противоположными оценками, но на одном материале – фантастической цивилизации. Иной методологический подход обнаруживает проза Андрея Платонова.

Как и Замятин, исходной точкой Платонов избирает наличную природу конкретных людей – своих современников, действующих в предлагаемых обстоятельствах послереволюционной России. Думают ли они о будущем, фантазируют ли? Несомненно, но при этом обращая взоры внутрь человека, всматриваясь в самих себя. Подобно Замятину, Платонов знает, что будущее вырастет именно из этих людей, из тех их качеств и свойств, присущих им до революции, (к лучшему или к худшему) преобразованных в ней и переносящихся ими теперь с неизбежностью на день завтрашний. Не всегда это случается сознательно. Но когда это становится предметом осознанной работы, то формулируется, как в рассказе «Волчок»: «Раз я спросил у отца, который любил меня и жалел, как маленького, не знает ли он чего, чего еще никто не знает и про что и в книгах не написано» [Платонов 2004, 151].

То, что люди отыскивают в себе и переносят на будущее, хорошо видно уже в ранних рассказах писателя. Вот, например, Апалитыч, герой одноименной истории. На сетование собеседника, что он сделал такие сапоги, что в них на люди стыдно показаться («Эх, собачья твоя душа…»), следует неожиданный ответ: «Ну-к што ж. Собачья, собачья… А у кого человечья?.. Откель она суды упадет.

Вечера Апалитыч просиживал на завалинке и гнул ребятишкам, что было на свете, когда никого не было» [Платонов 2004, 147]. Герой продолжал: «Вот, когда ни села этого, ни Дона еще не было, пас раз я царских коров, и едет машина по рельсам, а коровы стали на путях, ни взад ни вперед. Стал я супротив и окоротил машину. Стой, ору, окорочайся. Стал я, уперся. Машина вдарилась в меня и окоротилась. А ногами я так впер в землю, что она закачалась и перекосилась и с той поры боком пошла. И не туда, куда надобно, не в ад к сатане, куда Бог послал, а назад на небо, к Пресвятой Богородице на вымоление… Вон вить што. И скоро, ребята, мы прилетим усе туда, где солнце да ангелы одни поют и скакают. Так-то…» [Платонов 2004, 147–148]. Упереться в землю, спасая живое. Молить о прощении грехов, сознавая их. И только тогда – райское блаженство.

В 1921 г. Андрей Платонов пишет философский рассказ «В звездной пустыне», произведение загадочное, содержащее в себе зачатки того, что будет развито в «Чевенгуре», «Котловане», «Ювенильном море», «Счастливой Москве». В нем впервые явно формулируется платоновская идея соперничества с миром. Мир прекрасен, и сознание его красоты требует: «Ее надо или уничтожить, или с ней слиться. Стоять отдельно нельзя». Сознание красоты – не знание: «Человеку нужна не истина, а что-то больше ее» [Платонов 2004, 176–177].

К сожалению, это «большее, чем истина», человеком не понято. Современные люди образовали «массу» – «…единое существо, родившееся из человека, но мы и не человек, и человеческого в нас нет ничего». Для людей массы вселенная есть «…невзорванная гора на нашей дороге. И зарницы мысли рвут покой и радость и угрожают довольному миру пламенем и разрушением до конца, до последнего червя». Люди, спящие сейчас, «…как трупы. Они недовольны миром, для них мир не загадка, а куча железного лома, из которого надо сделать двигатель. Этот двигатель увезет нас всех отсюда, из этой тоскливой пустыни, где смерть и труд и так мало музыки и мысли» [Платонов 2004, 177–178].

Человек понял мир и вселенную всего лишь как внешнее, нуждающееся в преобразовании. Он, как и всегда в истории, надеется преобразовать лежащее вне его и убежать из тоскливой пустыни. Но куда? И, самое важное: он сам останется тем, кем был прежде, и, значит, новое внешнее создаст у него ощущение новой тоскливой пустыни, от которой снова нужно будет бежать. Таковы первичные философские мотивы платоновских размышлений о будущем.

Впрочем, таким Платонов был не всегда. Молодому Платонову свойственен оптимизм, украшенный фантазиями. Однако выбор между юношеским оптимизмом и трагической правдой жизни сделан уже в 1926 г., в пору написания истории строителя Епифанских шлюзов англичанина Бертрана Перри.

Надо отметить, что начиная с Октября отечественные поэты и писатели столкнулись с небывалой до их времени проблемой. Реальность была столь ужасна, что для ее описания не годился ни один из известных литературе жанров, включая трагедию. Не вынеся реальности, некоторые закончили самоубийством. Другие отнесли ужасы к неизбежности «первоначального накопления социализма», постарались закрыть на них глаза и сосредоточились на восхвалении счастливого завтра. Так поступить Платонов не мог. В результате родился новый жанр – реалистическая фантасмагория.

Попробуем осознать неизбежную для писателя необходимость, испытанную видящим ужас бытия и принуждаемого собственной совестью описывать именно его. То, что он видит, реально. Но если об этом ужасе рассказать правдиво, не поверят, сочтут фантазией. Вот и включает писатель в изображение реального элементы фантазии, чтобы читатель вздохнул с облегчением: ничего страшного – преувеличено и придумано.

На самом деле проза Андрея Платонова – это повествование о жизни в царстве смерти [Никольский 2014]. Вся она – репортажи об умирании, фактах смерти, жизни мертвых – написана мертвецом, в совершенстве понимающим то, о чем он пишет. Посмотрите на самую распространенную фотографию Платонова: на нас смотрит живой мертвец. Вспомним, что предваривший Платонова в идее «жизни мертвых» Ф.М. Достоевский в рассказе «Бобок» подметил: до конца слышать и понимать язык мертвых могут только сами мертвецы.

Смерть – конец. Платонов описывает именно ее. Но означает ли, что это описание только безысходно и мрачно, ведь нам, его потомкам, еще предстоит жить? На мой взгляд, при ответе на этот вопрос надо понимать, что «время большевиков» – это и в самом деле время конца, время смерти. Платонов много раз повторяет: большевики объявили коммунизм концом истории. И в ответ на это слова кузнеца в диалоге с Сашей Двановым: народ от голода гибнет, кому твоя революция останется? В нынешней жизни все гибнут, а в будущее «войдет один главный человек».

Но, определяя то, что есть, как время смерти, Платонов не исключает, что люди все же найдут способ это время преодолеть и создать другую реальность. Залог тому – безграничная и фанатичная фантазийность человека. Чаще всего она идиотская, но иногда открывающая и предваряющая новое время. Ведь получение энергии из нетрадиционных источников, продуктов – из неорганических веществ, освоение внеземных пространств – все это уже технологические разработки нашего времени, пришедшего на смену времени платоновских героев. Значит, часть истории, описываемая Платоновым как смерть, начинает преодолеваться. А это уже новая жизнь, хотя и «жизнь после смерти».

Смерть в мире Платонова существует в разных ипостасях: как данность, как предмет размышления, как воспоминание, как попытка жить. Погружаемые на плоты для сплава в далекое море кулаки или вереница крестьян, волокущих за собой гробы, – это фантастическая реальность, нацеленная в будущее. Мечтающий о будущем председатель Чевенгурского уика Чепурный или неугомонный деревенский активист – фантазии, опрокидываемые в настоящее. Не оставляющий Копенкина образ Красной Розы – воспоминание о небывшем, преобразованное в попытку жить. Но все фантазии густо замешаны на смерти. И даже когда речь идет о строительстве – символе будущего, это все равно повествование о бытии смерти в завтрашнем дне. Вот почему любой удар лопаты о грунт котлована оборачивается еще одной подвижкой в сооружении общей могилы, что бы при этом ни думали кладбищенские землекопы или проектировщик – инженер Прушевский. Все составные элементы большой прозы Андрея Платонова только части одного философского эссе о царстве смерти с названием «СССР».

И, надо отметить, в этом видении Платонов не одинок. Все фантазии политиков и писателей-большевиков в той или иной степени включают в себя смерть. У Ленина, Бухарина и Преображенского укоренение нового строя возможно только при уничтожении значительной части социума строя предшествующего. У Замятина «выправление» стройных рядов «нумеров» счастливого общества достигается посредством казни. Смерти предшествуют и сопровождают «социалистическое» марсианское строительство в романах Богданова. Да и в романах Андрея Платонова, мертвецов, пожалуй, никак не меньше, чем живых.

* * *

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» – пелось в сочиненном в 1923 г. «Авиамарше» большевиков. Страшная получилась сказка. Но другой история не знает.

Примечания