С. Франк

<Беседы о Владимире Соловьеве>

 

Духовный и социальный пророк.

Первая из трех бесед С. Франка о философе XIX века Владимире Соловьеве

 

Владимир Соловьев был одним из самых выдающихся европейских интеллектуалов XIX века. Несколько его работ было переведено на английский[1]. Но, несмотря на это, здесь он практически неизвестен[2]. В нем заинтересованы преимущественно римские католические круги. Для них он православный теолог, принявший католицизм[3], «русский Ньюмен[4]» – это, в действительности, название известной книги о нем, написанной французским католиком Мишелем д’Эрбиньи[5]. Но подобная точка зрения создает довольно неверное, но, несомненно, очень сильное впечатление о духовной личности Соловьева и его способе мышления.

И все же можно было бы предположить, что идеи Соловьева сохранят ближайшее внимание всех, кто ищет выход из духовного кризиса нашего времени. Соловьев принадлежит к XIX веку: он родился в 1853 г. и умер в 1900; некоторые из его теорий и мнений кажутся нам устаревшими. Но тем более поражает то, что в своих базовых концепциях он пророчески предвидит духовные и социальные проблемы настоящего. Таким образом, его искания имеют жизненно важное значение для современного мира. Многое из того, что сейчас привлекает внимание в работах таких мыслителей, как Пеги[6], Маритен и Бердяев, было впервые сказано Соловьевым.

Причина, по которой учения Соловьева представляют значительный интерес для нас сегодня, состоит в том, что его религиозная интуиция открыла ему основной источник нравственной болезни, от которой страдает человечество; а также позволила ему предвидеть гибельные последствия этой болезни. В этом смысле Соловьев являлся поистине пророческой натурой. Словом «пророк» впоследствии крайне злоупотребляли, но оно действительно применимо к Соловьеву почти в ветхозаветном понимании этого термина: он предвидел в мирном XIX веке бедствия нашего ужасного времени.

Духовное развитие Соловьева проходило стремительно. Он вырос в традиционной русской религиозной атмосфере. В юности он прошел через бурный период отрицания и под влиянием образа мыслей Европы XVIII и XIX вв. стал материалистом, атеистом и социалистом; что было той верой, которая позже в советской России навязывалась в качестве государственной религии, соединявшей неверие в Бога, отрицание всех духовных ценностей со страстной верой в великое предназначение человека и неизбежное, легкое и конечное спасение. К восемнадцати годам, однако, он отказался от этой веры и впоследствии вынес следующий вердикт своим прежним взглядам: «Нет ничего, кроме материи и силы; человек – плешивая обезьяна; итак, всякий да полагает душу свою за други своя»[7].

Соловьев признал ошибочность данной точки зрения в возрасте между восемнадцатью и двадцатью годами частично благодаря изучению философии, но в большей степени из-за силы собственной религиозной интуиции. Он проникся твердым убеждением в том, что вера в человека и в возможность его спасения предполагает наличие смысла в жизни. То есть предполагает веру в Бога и божественное предназначение земного существования. С этого момента христианство стало для Соловьева не иррациональной, традиционной «верой отцов», а основной, рациональной философской интуицией.

На первый взгляд может показаться, что в этом не было ничего особенного и что Соловьев, как многие другие, просто принял христианство после духовного кризиса. Но всё происходило намного сложнее. Соловьев был религиозным и философским гением, и его обращение к христианской вере являлось совершенно оригинальным пониманием ее значения. Возможно, впервые в истории человеческой мысли Соловьев преуспел в философском обосновании того, что можно назвать христианским гуманизмом.

Чтобы понять, насколько важными были размышления Соловьева по поводу христианского гуманизма, необходимо помнить о трагическом заблуждении, доминировавшем во всей истории христианской мысли и в некоторой степени определившем духовное развитие современной Европы. Христианское учение божественного вочеловечения и искупления содержит совершенно новое понимание отношений между Богом, миром и человеком. Сохраняется ветхозаветное представление о Создателе как абсолютной основе человеческого и космического существования, но отношение смиренного повиновения Его воле обогащается новым сознанием. Через нисхождение Бога в мир и его вечное присутствие в нем мир и человек благословляются и приобретают новое, высокое достоинство. Согласно учению Отцов Церкви финальная точка вочеловечения – «обожествление» человека, обожение. Эта идея, однако, не была в необходимой мере выделена в традиционной церковной доктрине: можно сказать, что идею обожения отодвинул на второй план новый ход мысли, восходящий к св. Августину[8]. Его доминирующая нота – абсолютная ничтожность человека перед лицом Бога. Соответственно, в эпоху Возрождения пробуждение страстной веры в великое предназначение человека и творческую силу приняло форму протеста сначала против традиций церкви, а потом и против Бога, правда, в действительности, эта вера исходит из христианства и может быть оправдана только им.

Со времен Ренессанса существовало противостояние двух духовных сил – веры в Бога и веры в человека. Такое роковое непонимание омрачает всю трагическую историю современной Европы. Вера в права человека и свободу человеческого духа, призыв к братской любви, призванной обеспечить человеку условия жизни, подобающие его великому званию – всё это становится источником вдохновения для неверующих, их боевым кличем в борьбе против христианской веры. Правда, в истории европейской мысли был короткий момент, когда вера в человека имела шанс развиться внутри самой церкви. Были Николай Кузанский, Эразм Роттердамский, св. Томас Мор, св. Франциск Сальский[9]. Если бы им удалось распространить свои учения, вся социальная и духовная история Европы пошла бы по другому, более гармоничному пути. Но этому не суждено было случиться.

Значение учения Соловьева состоит в том, что оно возрождает христианский гуманизм предшественников и подводит под веру в человека религиозную основу. Религиозное сознание Соловьева определялось интуитивно некой близостью, определенным родством между Создателем и созданием. Как и многие Отцы Церкви, Соловьев был христианским последователем учения Платона: концепция творения означала для него, что мир в его идеальной архетипической сущности присутствует в уме Бога. Этот идеальный мир – не просто идея, но живое существо и в качестве такового является божественной душой мира, прочной вещественной основой творения. Данная доктрина – не чистый пантеизм, она подразумевает, что мир коренится в Боге, проникается Богом и является в результате и производно, и потенциально божественным. Соловьев называет эту идеальную сущность или первичную субстанцию Божественной Премудростью, Софией; София – женское, воспринимающее, производно-божественное существо. Для Соловьева это была не абстрактная философская теория, а непосредственная религиозная интуиция, основанная на мистическом видении. Трижды в жизни – один раз в детстве и два в юности – ему виделся небесный женский образ, в котором он узнал «Софию». Он назвал эту сущность «вечным другом» и относился ко всей своей творческой работе как к служению ей.

Учение о Софии, конечно, крайне спорно. Можно оспорить его философскую обоснованность или теологическую ортодоксальность (обосновано ли с точки зрения философии и правомерно ли с позиций теологии, богословия). Но единственное, что действительно важно, – это его жизненное религиозное значение. Оно заключается, в отличие от всего аскетического отречения от мира, в чувстве благоговейной любви к созданию, в ощущении сокровенной близости создания к Создателю, святости космической жизни в ее начальной сущности. Как говорит сам Соловьев в одном из своих стихов: «Под грубою корою вещества // Я осязал нетленную порфиру // И узнавал сиянье Божества»[10]. И так как человек является высшим достижением мироздания, вера в Бога становится верой в человека, благоговением перед человечеством. Поэтому, хотя Соловьев и противостоял идеям позитивистской философии, он одобрял концепцию Огюста Конта о человечестве как высшем существе (le Grand Être), которому мы должны служить[11]. Соловьев показывает близость между этим культом гуманизма и поклонением перед Богоматерью, в особенности католическим догматом о непорочном зачатии.

Как христианский гуманист, Соловьев настаивал на необходимости ввести принципы святости во все сферы коллективной и социальной жизни человека. Он вел непрекращающуюся борьбу со всеми формами социальной несправедливости. Он был резко против того, что называл «чисто домашним» и «чисто церковным» христианством, и воспринимал их как «подделку» истинной христианской религии. Христианское учение о вочеловечении и спасении не должно оставаться мертвой верой в чудесный и сверхъестественный факт, произошедший однажды. Совершенный богочеловек Иисус Христос – начало процесса обожествления человечества, который проходит в истории в активном сотрудничестве с людьми.

Идея христианства как пути к моральному, политическому и социальному улучшению человеческой жизни как таковой не нова; в наше время она формирует основу некоторых политических партий в нескольких странах Европы и вдохновляет экуменическое движение в христианских церквях. Но этому социальному и политическому христианству в общем не хватает вдохновения последовательно продуманной веры, что естественным образом ослабляет его практическое влияние и запутывает его отношение к антирелигиозному и нерелигиозному гуманизму обычного типа. В Соловьеве, напротив, мы находим чисто теологическое и философское оправдание христианского гуманизма, и, соответственно, его отношение к антирелигиозному гуманизму довольно определенное.

Соловьев признает, что великое гуманистическое движение XVIII в. с его идеалами свободы, равенства и братства является неосознанной реализацией заповедей Христа и естественной реакцией человеческого духа на недостатки христианского прошлого. Соловьев сравнивает неверующих гуманистов с тем сыном из евангельской притчи, который отказался выполнить распоряжение отца, но в итоге все-таки его исполнил[12]. Люди, называвшие себя христианами, оставались, по сути, непокорными воле отца. В то же время, однако, Соловьев четко осознавал роковые противоречия, сокрытые в нерелигиозном гуманизме. В прошлом провозглашавшая права человека и гражданина французская революция путала и приравнивала совершенно противоположные концепции: человек имеет права и чувство собственного достоинства в награду за родство с Богом; гражданин обладает правами исключительно по воле государства. Отсюда вырождение свободы в эпоху якобинской диктатуры. То же самое применимо в отношении социализма. Соловьев не дожил до вырождения социализма в тиранию тоталитаризма и коммунизма, но он четко обозначил эту роковую угрозу. Тоталитаризм не уничтожает плутократию, но закрепляет ее, так как он проникнут тем же духом материализма и исключительным преклонением перед материальными благами. Социализм полагает, что человечество может быть, в конечном итоге, спасено механическими средствами внешних социальных реформ. Оно борется, чтобы заменить общество свободных личностей человеческим муравейником, что пренебрегает душой человека и порабощает личность. Подлинная социальная справедливость должна основываться на союзе свободных людей.

 

Традиционалист и свободный мыслитель.

Вторая из трех бесед С. Франка о Владимире Соловьеве

 

Идеи Соловьева могут быть в полной степени поняты только в связи с проблемой отношений между Россией и Западом. На протяжении XIX века и до наших дней данная проблема доминировала над всей русской мыслью. Не только исторические, культурные и политические вопросы, но даже теоретические проблемы философии и религии, в общем, рассматриваются русскими на фоне этой проблемы. Один пример, актуальный на сегодняшний день: государственная религия советской России, марксизм, хотя и была позаимствована на Западе, сегодня отчасти формирует острую оппозицию между пролетарской Россией и капиталистическим Западом. В 40-е гг. XIX в. обсуждение этой проблемы нашло свое классическое выражение в борьбе между двумя оппозиционными лагерями – так называемыми «славянофилами» и «западниками». Термин «славянофилы» является не совсем подходящим: единение славянских народов являлось для них второстепенным; их основная концепция была чисто религиозной. Славянофилы отстаивали убеждение, что исключительно восточная православная церковь сохраняла христианскую доктрину и традицию во всей ее чистоте; западная церковь искажала христианскую правду посредством римского рационализма и индивидуализма; для них западная Европа была полна раздоров, а ее социальная и духовная жизнь полна противоречий; западная Европа, думали славянофилы, находилась уже в упадке. Православная Россия, напротив, являлась, с их точки зрения, подобием христианского общества, основанного на принципах сплоченности, гармонии и взаимного доверия: её образ жизни был образцом для будущей организации человечества. В отличие от славянофилов, западники являлись прогрессивными свободными мыслителями: они порицали культурную отсталость и политический деспотизм России и хотели, чтобы она последовала примеру западной Европы в интеллектуальной просвещенности и политической свободе.

В убеждениях и во всем своем духовном развитии Соловьев поначалу был близок славянофилам; в его ранних работах мы находим четкое отражение их теорий. Но его вера в единение человечества, а также его моральная и интеллектуальная цельность постепенно отдалили его от славянофилов. Он остро чувствовал странность всей ситуации: апологеты человеческой солидарности и морального и общественного прогресса были неверующими; в то время как верующие христиане проповедовали национальную исключительность и гордость и отказывались видеть неправедность человеческой жизни. Кроме того, во времена Соловьева второе поколение славянофилов развивало агрессивный национализм и скатывалось к политической реакции[13]. Соловьев не мог примирить свой христианский гуманизм с моральной ошибочностью такой позиции. Так как славянофильская доктрина основывалась на утверждении несправедливости западного христианства, Соловьев решил сам в этом удостовериться. Он посвятил несколько лет изучению истории церкви и ее догм. В 1884 г. он опубликовал свою основную работу на эту тему: «Великий спор и христианская политика»[14].

Вот основные моменты этой книги: произошел раскол между Западной и Восточной церквями; так как никто не может быть судьей по собственному делу, спор может быть рассмотрен только уполномоченным органом всей церкви – вселенским собором. Но это предполагает, что, несмотря на раскол, христианская церковь потенциально сохраняет свою целостность и по сей день; взаимные осуждения и обвинения являются частными мнениями, не обладающими полномочиями авторитета верховной церкви. Все обязательные догмы православной церкви были установлены перед разделением церквей и разделялись римскими католиками. Современные православные богословы не признают католические догматы, но они могут найти поддержку в лице некоторых Отцов Церкви.

Соловьев не удовлетворен доказательством ложности славянофильского тезиса с точки зрения теологии. Он показывает, что воссоединение восточной и западной церквей имеет решающее значение для Европы в целом. Церковь Христа универсальна. Она требует христианской установки – политики любви и примирения, а не разногласия, основанного на конфессиональной гордости и всецелом порицании своих оппонентов. Воссоединение православных и католиков вернет протестантов в лоно церкви и закончится религиозным и, следовательно, культурным союзом христианского мира. Даже союз славян, проповедуемый славянофилами, требует воссоединения церквей. Поляки – католики, они принадлежат западной церкви. Религиозные трения между Востоком и Западом влияют на весь славянский мир. Следовательно, объединение славян может осуществиться только посредством религиозного союза, и, как таковой, он положит конец разногласиям между славянским и романо-германским мирами.

Соловьев нападает на национальное и религиозное самомнение славянофилов, но он с более глубоким пониманием и благородством относится к их оригинальной вере и мечте. На Россию и восточную церковь возложена поистине великая и праведная миссия, которая заключается в примирении христианского мира и восстановлении цельности церкви как вселенского Тела Христова. Свет, который должен заняться на Востоке, является духом правды и любви, а не враждебности, гордости и самомнения.

 

«Востоком Ксеркса иль Христа?»

Соловьев дает прекрасное выражение этой идеи в стихотворении «Ex Oriente Lux»[15]. Стихотворение направлено против гордых заявлений русских православных монархистов и необычно соответствует сегодняшнему дню: «С Востока свет, с Востока силы!». В стихотворении речь идет о том, как персидский царь, убежденный в своем превосходстве над западным миром, послал «стада» рабов против Греции и как они бежали перед горсткой свободных эллинов, как позже орлы царственного Рима достигли Инда и Ганга, и как «Воздвиглась Запада держава, и миру Рим единство дал». Но в итоге слова пророка сбылись: свет засиял с Востока, свет и любовь, примирившие Восток и Запад. Стихотворение заканчивается так:

 

О, Русь! в предвиденье высоком

Ты мыслью гордой занята;

Каким же хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?

 

Десять долгих лет Соловьева был страстно увлечен идеей объединения церквей. Он мечтал, что это привело бы к христианскому возрождению, охватившему всю Европу. Он вошел в контакт с хорватским католическим епископом Штроссмайером и представил ему на рассмотрение меморандум об объединении церквей[16]. Штроссмайер сочувственно отнесся к идее Соловьева и в письмах в Рим высоко отзывался о нем, называя его anima pia, candida ac vere sancta[17]. Вскоре после этого Соловьев подружился с французскими католиками, по большей части, с иезуитами, и с их помощью опубликовал на французском языке свою книгу «Россия и Вселенская церковь»[18]. Его прокатолические чувства находились на пике, когда он ее писал. Книга страстно атакует славянофильскую доктрину и подчинение церкви государству в Византии и России; честолюбивая византийская церковь и государство названы в полной мере ответственными за церковный раскол. Книга, однако, также содержит основательный трактат о Софии и обожествленном человечестве будущего, а также призыв ко всей христианской церкви отказаться от клерикализма и признать творческое участие свободной религиозной мысли. Неудивительно, что иезуиты, друзья Соловьева, обвинили его в мистицизме и свободомыслии.

Чтобы понять эту странную книгу, мы должны помнить, что Соловьев был не хладнокровным церковным политиком и даже не светским теологом, но мистиком и пророком. Подобно Данте он был одержим видением вселенского, истинно христианского человечества, новой теократии. Но Соловьев являлся христианским гуманистом; он мечтал, что эта теократия, возглавляемая Папой и управляемая силами христианского государства, включила бы и возвеличила все гуманистические идеи современной Европы. Бок о бок с представителями церковной и царской власти должны быть новые теократические представители абсолютной свободы – люди с пророческим даром.

Соловьев был против любого официального, внешнего союза между восточной и западной церквями. Подобный союз должен основываться на внутреннем урегулировании и духовном единении. Он мечтал, что союз станет возможным благодаря добровольному подчинению русского православного царя духовной власти римского понтифика, что являлось, конечно, утопией. Папа Лев XIII[19] высказал мудрое суждение по поводу плана Соловьева: «Прекрасная идея, но возможная разве только чудом». Русские консервативные и религиозные круги провозгласили Соловьева еретиком и вероотступником. Соловьев с горечью ощутил крах своих надежд. Это чуть не привело его к самоубийству. Но он вышел из этого духовного кризиса с обновленными силами, что привело его к новому религиозному знанию, глубочайшему и наиболее зрелому, доминировавшему в последние десять лет его творческой работы.

Являлся ли сам Соловьев истинным католиком в смысле обязательного подчинения католической церкви? В католических кругах убеждены, что являлся. Данная точка зрения, кажется, сложилась благодаря тому, что за четыре года до смерти он получил причастие в униатской церкви. По этому случаю он прочел Исповедание веры в его католической форме, а также специальное признание, говорящее, что, следуя за многими восточными Отцами, он признает высшую церковную власть римского понтифика[20]. С другой стороны, Соловьев часто высказывался против личного обращения из православия в католицизм. Он считал это ненужным и вредным для общего дела объединения церквей[21]. До конца жизни он оставался в единении с Православной церковью и продолжал говорить о себе как о православном. И на смертном одре он исповедовался православному священнику и получил от него причастие.

Я думаю, что те, кто понимает идеи Соловьева как обыкновенный переход в католичество, не способны отдать должное смелости и оригинальности его религиозной позиции. Соловьев утверждал, что раскол церквей произошел просто de facto, не de jure; по его мнению, Церковь Христа сохранила не только мистическое, но и даже каноническое единство, несмотря на действительное разделение между ее восточной и западной частями. Он указывал на то, что в момент окончательного разрыва папа отлучил только бывшего в ту пору патриарха Константинополя и его приверженцев, но однозначно не всю восточную церковь; с другой стороны, восточная церковь никогда официально не порицала западную. Поэтому он полагал, что имеет право считать себя приверженцем единой неделимой апостольской православно-католической церкви. Так же как для св. Павла в церкви Христовой нет ни иудея, ни грека, для Соловьева в подлинной вселенской церкви не существует различия между католиками и православными, несмотря на их разногласия и их греховное человеческое разделение.

С точки зрения канонов обеих церквей, это является религиозным свободомыслием. Но именно это и было отличительной чертой духовной личности Соловьева: он соединял глубокую мистическую преданность церковной традиции со свободомыслием, или, точнее, подлинной христианской свободой мысли. Эта свобода являлась неотъемлемой частью его христианского гуманизма, что он подтверждал словами св. Иоанна, относящимися ко всякой христианской душе: «…вы имеете помазание от Святаго и знаете всё»[22]. В одном из своих писем, написанном примерно в то время, когда он принял причастие в Католической церкви, он говорит, что требование слепого повиновения церковным властям является ошибкой, или, точнее, ересью. Можно быть верным правде Христа только будучи свободным[23]. К концу жизни он сказал о себе: «Меня считают католиком, а между тем я гораздо более протестант, чем католик»[24].

Этот аспект идей Соловьева, однако, связан с последней фазой его религиозного сознания.

 

Видение приближающейся катастрофы.

Последняя из бесед С. Франка о Владимире Соловьеве

 

Последние события приучили нас считаться с возможностью того, что европейская культура приближается к концу. Более того, перспективы дальнейшего развития атомного оружия предполагают, что человечество как таковое и всемирная история тоже конечны. И существует некая таинственная связь между этим историческим условием и выводами современной науки, которая учит, что космическая реальность сама по себе нестабильна и имеет конечный предел. В течение последних десятилетий мы вошли в катастрофический период. Значительные изменения занимают все наши умы и наше общее ощущение жизни.

 

Сомнения в оптимистичном мире

Как поразительно отличалась общая ментальная установка в конце девятнадцатого века! В то время наука верила в абсолютно стабильную мировую действительность и постоянный прогресс всех форм жизни в ней. История и политическое положение в мире наводили на мысль о равной непрерывности морального и интеллектуального развития человечества. Белая раса, носитель европейского христианства и гуманистической культуры, казалось, обладала неоспоримой мировой властью. Казалось очевидным, что эпоха великих войн и катастроф навсегда осталась в прошлом. Даже в христианском церковном сознании ничто так не было окончательно забыто, как эсхатология – учение о приближающемся конце света, которому предшествуют войны, эпидемии, землетрясения и голод.

Одним из немногих людей, которые в ту комфортную и оптимистическую эпоху обладали предчувствием приближающейся мировой катастрофы, был Владимир Соловьев. Как я уже отмечал, Соловьев духовно принадлежал девятнадцатому веку. Большую часть жизни он всем сердцем разделял веру в непрерывный предначертанный прогресс мира и человечества и действительно подводит под веру теологическую основу. Он выработал христианскую версию метафизического оптимизма Гегеля. Для него история мира и человека – это непрерывный процесс постоянно возрастающего проникновения творения силами и сущностью Создателя, постепенного просвещения, взращивания единства и обожествления. Прогресс и воплощение Царства Божьего, по существу, совпадали для Соловьева.

Сообразно с оптимизмом девятнадцатого века проблема зла была довольно размыта в его философии, она отступала на второй план. Всю жизнь Соловьев страстно боролся против любого рода зла и неправды в жизни человека. Но в своих теоретических идеях он недостаточно учитывал действительную силу греха и зла, как и неизменно трагический характер человеческой истории. Любопытно, что, хотя его христология является учением о божественном воплощении, она как-то не принимает во внимание трагедию Голгофы и не объясняет значение смерти Христа на кресте.

Но в начале девяностых годов в идеях Соловьева произошли значительные перемены. Он вдруг почувствовал, что миру угрожает некое непреодолимое бедствие. Он ощутил, что под покровом мирного прогресса зашевелилось ужасной силы зло, готовое пересилить мир и разрушить его. Под влиянием этого предчувствия было существенно изменено его представление о значении христианства. Драматический элемент христианской веры – борьба божественной правды против вселенского зла – теперь вышел на передний план вместе с эсхатологическими учениями христианства. Соловьев признал ошибочность своего идеала подлинной христианизации мира: он основывался на поверхностном, нехристианском оптимизме. Этот идеал предполагал в качестве предварительного условия веру в безусловный триумф правды Христа в земной жизни человечества. Но, как он указывал теперь, это нигде не обещается в Священном Писании. Сказано только, что необходимо проповедовать Евангелие во всем мире. Но также говорится, что Сын Человеческий вряд ли обретет веру на земле, другими словами, что подлинно верующие окажутся в незначительном меньшинстве, а остальная часть человечества последует за антихристом. Конечный триумф победы Христа над злом обещан только вместе с концом света.

Таким образом, новая героическая и эсхатологическая концепция христианства сформировалась в уме Соловьева. Она больше походила на духовную позицию первых христиан, чем на средневековый идеал теократии. Правда, Соловьев все еще настаивал на необходимости объединения христианских церквей вокруг папского престола. Но теперь он наконец-то отрекся от идеи внешнего величия и силы теократии. Объединение церкви должно являться свободным союзом гонимых верующих перед лицом царящего в мире зла. Правде Христа суждено быть преследуемой на земле. Но эта гонимая правда, бессильная на земле, остается в идеале всемогущей и должна быть провозглашена при конце света. Теперь и впредь подлинной церковью для Соловьева является мистическое единство свободного коллективного человеческого сознания.

Он осознавал огромную и все возрастающую силу зла и призывал к героическому противостоянию ей, что является предметом его последней книги, написанной в форме диалога и названной «Три разговора». Со скрытой иронией он раскрывает в ней преобладающий добродушный оптимизм своего времени и веру в предопределенную мирную победу добра над злом. Этой вере он противопоставляет центральное событие евангельской истории о том, что сам Христос в земной жизни погиб от сил зла. Он осуждает ошибочность и опасность доктрины Толстого о непротивлении[25]. Он с горьким сарказмом отмечает: «А если на моих глазах брат мой Каин дерет шкуру с брата моего Авеля и я именно по неравнодушию к братьям дам брату Каину такую затрещину, чтоб ему больше не до озорства было, – вы вдруг меня укоряете, что я про братство забыл»[26]. После всего, что мы пережили в последние десятилетия, нельзя перестать думать о том, каких катастроф человечество могло бы избежать, если бы пятьдесят лет назад оно обратило внимание на пророческий призыв Соловьева взглянуть в лицо злу и подготовиться к активному противодействию ему.

Соловьев рассматривал надвигавшуюся мировую катастрофу как новое монгольское вторжение в Россию и Европу. В 1894 г. перед тем, как появились какие бы то ни было признаки волнений на Дальнем Востоке[27], он предсказал в стихотворении, названном «Панмонголизм», поражение России от орд монголов, похожее на падение Византии от рук турок. И это было бы, думал он, заслуженное наказание за исторические грехи России. Его мечта о христианском призвании России пошатнулась. Славянофилы называли Россию «Третьим Римом». Соловьев ответил им зловещим пророчеством:

Смирится в трепете и страхе,

Кто мог завет любви забыть...

И Третий Рим лежит во прахе,

А уж четвертому не быть[28].

Предсказание Соловьева не так давно в точности сбылось. Но замечательно, что спустя одиннадцать лет после того, как он это произнес, произошла невероятная вещь: могущественная Российская империя была повержена в войне с маленькой японской нацией; а еще через двенадцать лет сама пятисотлетняя российская православная монархия была разрушена. В настоящее время ввиду небывалых достижений Китая и Азии в целом нельзя не задаться вопросом, сбудется ли в итоге предсказание Соловьева. И действительно, в сущности, оно уже сбылось, хотя и не в том виде, который он предвидел: не являемся ли мы свидетелями завоевания Европы с помощью антихристианских сил Востока?

 

«Историческая драма сыграна…»

Ощущение надвигавшейся мировой катастрофы развило в Соловьеве предчувствие приближавшегося конца мира. В 1897 г. Соловьев писал: «Наступающий конец мира веет мне в лицо каким-то явственным, хоть неуловимым дуновением, – как путник, приближающийся к морю, чувствует морской воздух прежде, чем увидит море»[29]. И в последней статье, написанной перед смертью, Соловьев говорил: «Современное человечество есть больной старик, и… всемирная история внутренне кончилась... Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов»[30].

Последняя книга Соловьева «Три разговора» завершается фантазией о конце истории[31]: этот конец, в воображении Соловьева, совпадает с концом мира, предсказанным в Священном Писании. История начинается с описания вторжения в Россию и Европу китайской и японской армий. Это происходит как следствие национальной и социальной борьбы между странами Европы. Но полвека спустя монгольское иго свергнуто. В процессе борьбы с ним европейские государства объединяются. В качестве главы они выбирают определенного человека, гения, который приобрел популярность своим новым планом по спасению человечества. Он становится диктатором и объединяет мир под свою власть частью посредством мирных мер, частью – завоеваниями. Он решает экономическую проблему, дает материальную безопасность всем и провозглашается спасителем человечества. Но для того, чтобы добиться окончательного примирения среди людей, важно уладить их религиозные разногласия. Мировой диктатор собирает в Иерусалиме Вселенский собор христиан всех деноминаций. Он предлагает им союз, обещая исполнить их заветные надежды и желания. Всё, что он от них хочет – чтобы они признали его спасителем мира. Большинство членов собора принимает его сторону, и только малая группа верующих остается непреклонной. Их возглавляют последний римский папа Петр II, православный русский старец Иоанн и ученый протестантский теолог профессор Паули. Духовные лидеры верующего меньшинства просят правителя мира признать божественную природу Иисуса Христа. Жестокая злость, с которой он отказывается от этого требования, разоблачает его истинную натуру. Старец Иоанн узнает в нем антихриста, а папа Петр II проклинает его и отлучает от церкви. С этого момента история приобретает чудесный поворот. Антихрист убивает Иоанна и Петра «огнем, ниспосланным с небес»[32], но они воскресают; верующие отступают в пустыню, и так образуется союз церквей; последний преемник св. Петра единогласно признается главой всей церкви. Первый удар по очевидно непобедимой власти антихриста наносят евреи. Они начали с того, что признали антихриста своим мессией, но, изобличив его обман, они поднимаются против него и, в итоге, присоединяются к христианской церкви. История кончается описанием чудес, предсказанных в Книге Откровения: Христос триумфально нисходит с небес на землю.

Детали этой фантазии не важны, на что указывал сам Соловьев[33]. (Образ антихриста – это образ всех мировых диктаторов прошлого и настоящего.) Главное значение истории заключается в ожидании надвигающейся мировой катастрофы, в ощущении обманчивости внешнего прогресса и в убеждении, что человечество может спастись только борьбой подлинного духа Христа с силами зла. В этой последней интуиции, пришедшей незадолго до смерти, Соловьев пророчески предвидел мировую трагедию нашего времени. Поэтому сейчас он может помочь нам понять ее подлинное значение и найти выход.

 

Публикация и комментарии А.А. Гапоненкова

Перевод с английского Ю.С. Ромайкиной под редакцией А.А. Гапоненкова