(Историософские провидчества Андрея Белого в романе «Петербург»)

Обосновывается историософский взгляд на роман Андрея Белого «Петербург», который позволяет трактовать провокации как мегатенденцию века с допущением самоистребительного глобального конфликта. Исследование социально деструктивных провокаций, описанных в романе, приводит к выводу, что они в основном сингулярны – единичны и мало похожи одна на другую, но при этом неизживаемы. Их инварианты можно отыскать в самой личности провокатора, которой присуще особое соотношение экстравертивности/интровертивности, полезависимости/поленезависимости и спонтанности/рефлексивности. В статье обращается внимание на необходимость учета социальных контекстов провокации, которые изучаются самыми различными специалистами во всех странах и регионах, хотя результаты такого изучения чаще всего не манифестируются для массовой аудитории и слабо поддаются научному обобщению. Наука ориентирована на объективные исследования, в процессе же художественного освоения то, что включено в человеческую деятельность, не отделяется от субъективных факторов, берется в своеобразной «склейке» с ними. Поэтому именно художественное воображение Андрея Белого смогло предсказать масштабы катастроф ХХ в. и осознать их истоки.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: провокация, историософский подход, сингулярность, непредсказуемость, художественное воображение.

ДМИТРИЕВ Анатолий Васильевич – член-корреспондент РАН, доктор философских наук, главный научный сотрудник Института социологии РАН.

mig@isras.ru

ЗАДОРОЖНЮК Иван Евдокимович – доктор философских наук, начальник Отдела социально-гуманитарных журналов НИЯУ МИФИ.

zador46@yandex.ru

Статья поступила в редакцию 1 ноября 2016 г.

Цитирование: Дмитриев А.В., Задорожнюк И.Е. Социогенез провокации и психопортрет провокатора. (Историософские провидчества Андрея Белого в романе «Петербург») // Вопросы философии. 2017. № 5.

Voprosy Filosofii. 2017. Vol. 5.

Sociogenesis of Provocation and Provoker's Psychoportrait (Historiosophical Presentiments of Andrey Bely’s in the Novel ‘Petersburg’)

A.V. Dmitriev, I.E. Zadorozhnyuk

The historiosophical view on Andrey Bely's novel «Petersburg» which allows to treat provocations as the general tendency of the century with an assumption of self-extermination of mankind in the global conflict is proved. Researches of socially destructive provocations described in the novel, lead to the conclusion that they are mainly singular – are rare and barely similar one to another, but at the same time are not eliminated. Their invariants can be found in the identity of the provoker to whom a special ratio of extraversion/introversion, fielddependence/fieldindependence and spontaneity/reflexivity is inherent. The article draws attention to the need of consideration of the social contexts of provocation which are studied by the variety of experts in the different countries and regions, though results of this study are most often not intended for mass audience and are poorly amenable to scientific generalization. The science is focused on objective researches, in the course of art development what is included in human activity, is not separated from the subjective factors and is taken in a peculiar unity with them. Therefore, namely artistic imagination of Andrey Beliy could predict scales of catastrophes of the XX century and realize their origins.

KEYWORDS: provocation, historiosophical approach, singularity, unpredictability, artistic imagination.

DMITRIEV Anatoly V. – DSc in Philosophy, Associate member of RAS, Chief researcher, Institute of Sociology of the Russian Academy of Sciences.

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

ZADOROZHNYUK Ivan E. – DSc in Philosophy, Head of Department of humanities and social magazines, National Research Nuclear University – MEPhI.

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

Received at November 1 2016.

Citation: Dmitriev, Anatoly V., Zadorozhnyuk, Ivan E. (2017) “Sociogenesis of Provocation and Provoker's Psychoportrait (Historiosophical Presentiments of Andrey Beliy’s in the Novel 'Petersburg'”), Voprosy Filosofii, Vol. 5 (2017), pp. ? –?

Т. Адорно когда-то писал, что наиболее полно и ярко идея выражается, когда ее высказывают в первый раз. Это, на наш взгляд, касается и идеи о роли провокации в ускоренно меняющемся обществе и ее носителях в том виде, как она эксплицирована в романе Андрея Белого «Петербург».

Роман увидел свет в 1913 г. в трех сборниках издательства «Сирин» – столетний юбилей этого события не только в литературной, но и в духовной жизни России прошел незамеченным. В 1916 г. он вышел как отдельная книга и эта статья в какой-то мере дань столетнему юбилею события. Правда, роман больше резонирует с еще одним юбилеем – революциями 1917 г.; уверены, что разговор об этом резонировании лишь начинается. Еще один юбилей – 105-летие выхода сокращенного на треть издания романа уже в Берлине в 1922 г.

Почему столь интересен роман сегодня? Дело в том, что выявление Белым (надеемся, сокращение псевдонима писателя и философа Б.Н. Бугаева не шокирует растущего числа почитателей его многообразных талантов) всеразрушающего потенциала провокации происходило во времена выхода на арену новых исторических сил, означенных немногим позже как «восстание масс» (Ортега-и-Гасет) или ближе к нашим дням как «век толп» (С. Московичи). В этом и заключается историософский и даже социально пафосный смысл романа.

На этот смысл впервые указал в статье «Памяти Андрея Белого» (1934 г.) Ф. Степун, выявивший малоизведанные пласты романа. Он проинтерпретировал, кроме прочего, мотив отцеубийства в романе, осмысленный до Степуна самим Белым и его интерпретаторами. Чуть подробнее об этом написал современный исследователь священник В.В. Иванов, ссылаясь на З. Фрейда, по мнению которого  тема отцеубийства затронута в трех крупнейших шедеврах мировой литературы: «Царь Эдип» Софокла, «Гамлет» Шекспира и «Братья Карамазовы» Достоевского. К ним есть основание причислить и «Петербург», в котором «мотив отцеубийства приобретает космическое измерение и коренится в глубинах времени» [Иванов 2016, 64]. В то же время сам Белый в признаниях И. Одоевцевой аттестовал себя так: «Я с детства потенциальный отцеубийца», а справедливость этого самонаблюдения подтверждал В. Ходасевич [Иванов 2016, 71].

В то же время Степун отошел от крайностей и космизма, и излишнего психологизма, заняв, на наш взгляд, взвешенную позицию, когда отмечал: «Я думаю, что историософский подход к творчеству Андрея Белого существенней психологического и в особенности психоаналитического (выделено нами. – А.Д., И. З)». И далее: «“Петербург” – почти гениальное раскрытие темы восстания против отцов и отечества, тема заклания плоти России и развоплощения русской истории» [Степун 2000, 716, 717].

Есть поэтому больше оснований утверждать, что выраженная данными словами – сразу после смерти поэта и философа – позиция Степуна, можно сказать, более релевантна, даже если речь идет о попытках не только историософского «отце-», но и «матереубийстве», то есть посягательстве на существование самой России. Ибо еще в 1908 г. в стихотворении «Отчаянье» он выкрикнул ужасающие слова: «Исчезни в пространство, исчезни // Россия, Россия моя», хотя мало кто сомневается, что свою родину Андрей Белый любил трепетно, поэтому и вернулся в нее после недолгой эмиграции, даже пропустив через свою душу мегапровокации 1917 г.

Попытка реконструкции такого рассмотрения феномена провокации предпринята нами в сборнике статей 2016 г., одна из которых содержит и ее весьма широкое определение: «В обобщающем виде провокация рассматривается как действие одной стороны, направленное на вызов выгодной для нее прогнозируемой реакции другой стороны» [Дмитриев 2016, 7]. Это первая русскоязычная работа по указанной теме, особенно в ее методологической части. Апробировали эту тему авторы и в ряде вступлений на конференциях, а также в статье в журнале «Человек» [Дмитриев, Задорожнюк 2016].

Можно, однако, сказать, что многие исследователи, особенно историки и политологи, постоянно и все более углубленно описывали провокации, при этом, подобно мольеровскому герою, не догадываясь, что они говорят прозой, то бишь имея дело именно с ними. Упомянем в этом плане работу Э. Задорожнюк, сравнивающую роль провокаций в разворачивании «цветных революций», разделенных 25-летним периодом: «бархатной» в Чехословакии и «достоинства» на Украине [Задорожнюк 2015^а, 33–52].

У авторов интерес к данному феномену возник достаточно давно [Задорожнюк, Черненилов 1992, 131]. Одним из побуждений в этом плане послужило то, что в начале 1980-х в издательстве «Наука» (серия «Литературные памятники») после долгого перерыва вышел, по слову В. Набокова, один из двух лучших в ХХ в. романов (наряду с «Улиссом» Джойса) – «Петербург» Андрея Белого с блестящим предисловием Д. Лихачева, глубоким комментарием Л. Долгополова, обстоятельнейшими примечаниями. Это роман о трусе (так – с разрядкой – писал это слово, согласно В. Далю, означающее лютование стихий, сам Белый) начала века – незадолго перед 1917 г., в чем-то похожей на трус в конце ХХ в. Оценка четверти века распада СССР, равно как грядущего столетия Февральской и Октябрьской революций, для нас лишний повод сделать такое сопоставление с привлечением этого давно уже не употребляемого древнерусского слова. В данном смысле роман Белого – воспоминание и о будущем, значимое для его времени, да и времен грядущих, даже начинающихся со времени нашего.

Приведем  один образ-отрывок из романа, объясняющий в чем-то мезальянс между правом и провокацией: в романе блестяще передана атмосфера их  амбивалентности. Казалось бы, подготовка провокации – через массовые беспорядки во имя декларируемых прав на одном полюсе и террористических действий, игнорирующих любые права, на другом – должна тщательно скрываться. Но о ней почему-то «знают» все. «И пропавши за перекрестком, напало из нового перекрестка: “Пора… право…” Незнакомец услышал не “право”, а “прово-”; и докончил сам:  “Прово-кация?!” Провокация загуляла по Невскому. Провокация изменила смысл всех слышанных слов: провокацией наделила она невинное право...». И далее: «“Пора… право…” “Что право?” “Кация – акация – кассация…” – “Бл…” “И водки…”» [Белый 1980, 28, 29]. (Далее ссылки на этот источник приводятся в круглых скобках.)

Получается так: где звучат истошные крики о праве или абстрактно-безадресные апелляции к нему, там ищи и провокацию… а в отечественных условиях водку (в зарубежных – пиво, вино и наркотики). Удивительное наблюдение, принципиально не расшифровываемое чисто научными средствами, к примеру, юриспруденции или социологии, но в целом почти неопровержимое... Роман же Белого в этом плане предстает как взаимное прозрение носителя поэтических предвидений и научных изысканий (в одном лице его автора) – прозрения о трусе – сдвиге (гео)политической значимости, вызываемой наглой провокацией: художественное воображение в этом плане серьезно обогнало научный анализ.

Остается добавить, что это крайне провокативное место романа о провокации содержит еще одну аллюзию: известно, что лозунгом эсеров – партии, которой больше, чем какой-либо другой, симпатизировал А. Белый – было знаменитое «В борьбе обретешь ты право своё». А ведь как раз эта борьба, зачастую без правил, включала и террористические акты, сопровождалась фатальными для её исхода провокациями, дискредитировавшими все благородные призывы лидеров партии. И когда в 1922 г. на московском процессе против партии эсеров ее взвешенная юридическая защита лидерами Второго Интернационала не всегда принималась во внимание, объяснялось это, кроме прочего, и тем, что партию судят по ее же собственным законам…

Практически для каждой из революций – особенно современных, «цветных» – такое «переворачивание» (если прибегнуть к известному термину Гегеля Verkehrung – «феркерунг») права в провокацию – вещь обычная. Так, в конгениальном «Петербургу» романе Ф. Достоевского «Бесы» говорится чуть ли не о том же, когда, к примеру, его герой, некий Шигалев утверждает: «Мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом» [Достоевский 1974, 311], и мало кто из кружка протореволюционеров ему возражает… Ибо они в большинстве своем простодушны, включая этого сверхсмелого персонажа (признающегося, кстати говоря, в охватывающем его отчаянии – на что мало обращают внимание комментаторы, приводящие эти знаменитые слова), тем самым предоставляя себя лидеру в качестве подверженной провокациям группы людей…

Еще одна точка сближения двух романов: бал как типичное пространство провокации. По всей видимости, Белый проводил это сближение с «Бесами» сознательно: им схвачена стилистика встреч перед бальными танцами либералов и консерваторов, чиновников и оппозиционеров, наконец, ищущих популярности барынь и барышень и маскирующих свои преступные замыслы ультрарадикалов (добавим от себя, что эта стилистика несколько напоминает атмосферу постоянных ток-шоу на телевидении).

Сегодня таких «феркерунгов» очень много, поэтому правомерно пристальнее рассмотреть феномены, названные нами «психотипы провокаторов» и «социогенез провокаций», как они отображены в романе Белого. Первое место отводится «психотипу», ибо любая конкретная провокация связывается с тем или иным именем, обобщенным – «азефовщина» – или персональным. Достаточно вспомнить Гаврило Принципа, роковые выстрелы которого – между первым и вторым изданием романа «Петербург» – спровоцировали Первую мировую войну. И недаром многие наблюдатели, к примеру, тот же философ Ф. Степун в упомянутой выше статье обратили внимание на то, что провокация в полной мере не просчитывается и не проплачивается – находится антропологический тип, измышляющий для ее осуществления нечто никак не непросчитываемое [Степун 1996, 688].

В меньшей, к сожалению, степени наши социологи и заодно с ними психологи фиксируют склонность «меченных», пожалуй, дьяволом индивидов (слава Богу, не в таком уж большом количестве) к провокативности и провокационности (если первая побуждает к доброкачественному поиску неких новшеств путем переворачивания чего-то устоявшегося и застоявшегося, то вторая отзывается злонамеренностью и поэтому социальной деструктивностью, сводясь часто к противоправным деяниям). К примеру, трудно встретить психологически убедительное объяснение, почему прототип «героя-провокатора» романа Липпанченко – Евно Фишелевич Азеф – предложил свои услуги охранке в довольно вегетарианские для провокаций времена.

Что касается вторичности социогенеза провокаций, как он изображен Белым, то их непредсказуемость и одновременно их же предвосхищение фиксируется писателем одновременно, хотя и по косвенным признакам. К примеру, ранее мещанин «Иван Иванович Иванов со своей Иванихой» почтительно проходил перед городовым, иногда опуская ему в руку гривенник. Купец Пузанов, владеющий рыбными промыслами, снабжал его икрой да свежей осетриной. «Биржевку» (газету «Биржевые ведомости» – некий аналог наших «Московских новостей») читал в основном солидный швейцар. И «вдруг» – необъяснимо почему – «дворника, полицейского и особенно квартального надзирателя задирал пренахально: рабочий, приготовишка, мещанин Иван Иванович Иванов с супругой Иванихой, даже лавочник – первой гильдии купец Пузанов» (с. 76). Они же начинают задирать городового, а тот меняет свой торжественный вид на суетливый (ибо ему начальство говорит: «Не сумеете снискать доверия у населения, подавайте в отставку» (там же)). Купец икры не дает, а деньгами одаряет революционеров. «Биржевку» начинает углубленно читать уже не только швейцар, но и дворник Матвей Моржов (с. 102).

А между всеми ими постоянно мелькают «маньчжурские шапки», носители которых – воины с проигранных на Дальнем Востоке сражений с Японией – ищут своего реванша уже внутри страны; они часто имеют и наган в кармане. Продажность тыла, покровительствуемого бездарными правителями, одна из наиболее громких нот в общем гуле, охватывающем всю страну. Но сначала – на митингах как раз в столице: европейском Петербурге, получившем со стороны японского микадо щелчок по носу.

Итак, митинг с призывом бастовать… На нем выступают умеющие говорить: интеллигентный партийный сотрудник, студент, курсистка, пролетарий сознательный, сотрудник почтенной газеты, шестидесятипятилетняя земская деятельница… Но громко слышен гул: уста разверзаются и у в прошлом немых, в данном случае пролетария бессознательного: «– Нет, я не пьян, тва-рры-шшы!.. А значит, на эфтого самого буржуазия… как, стало быть, трудишшса, трудишшса… Одно слово: за ноги евво да в воду; тоись… за-ба-сто-вка! (Удар кулаком по столу: гром аплодисментов)» (с. 124)…

Есть много и других проявлений, включая и появление подобного романа, в чем-то приобретающего вид манифеста и выходящего не без провокативности: его выход блокировали бывшие «революционаристы» – упоминавшийся П. Струве и другие. Можно говорить и о его аналогах, к примеру, романе А. Рыбакова «Дети Арбата», в котором и в новой столице младенцы глаголят истины…

В этот питательный раствор для провокации забрасываются «бульонные кубики» типа обещания студента, изучающего не только Канта, но и Когена, убить своего отца – носителя желтого начала («желтого» и как происходящего от монгола Аб-Лехая, и как хозяина правительственных зданий желтого – «административно-командного» – цвета). Этот «кубик» был заготовлен заранее – в разговорах в Гельсинфорсе, одном из самых западных городов Российской империи, где воздух свободы побуждал давать самые нелепые обещания...

В провокациях в те непростые времена участвуют также «силы и власти» (приводя эти слова, мы имеем в виду не только охранку – в них аллюзия на обозначение христианской девятизначной ангельской иерархии, где они, наряду с господствами, занимали промежуточное место между серафимами, херувимами и престолами – сверху и началами, ангелами и архангелами – снизу; кстати, во времена Белого городовых именовали и архангелами…). Включая руководителей подразделений Охранного отделения: достаточно вспомнить имя С. Зубатова, режиссировавшего во многом расстрелянное в январе 1905 г. шествие к царю во главе со священником Г. Гапоном (обстоятельства смерти последнего послужили матрицей для описания того, как и почему убивали литературного героя «Петербурга»). Не без их содействия и возникают особы (разрядка Белого) – провокаторы, в их числе архипровокатор Азеф.

В статье современного историка в качестве провокации небезосновательно трактуется 9 января 1905 г. Он описывает – во многом похоже с Белым – заразительную атмосферу, охватившую все общество и способствующую провокациям: так, все догадывались, что министра внутренних дел В. Плеве убила группа, возглавляемая Азефом, и обсуждали это на многочисленных банкетных кампаниях, охвативших десятки тысяч обычных граждан, людей протанцовывающих Россию (привет балу в «Бесах» Достоевского), как их описал Белый. В статье описан феномен некой «химеры» (по Л. Гумилеву), состоящей из последователей С. Зубатова – деятеля политического сыска и одновременно создателя легальных рабочих организаций, Г. Гапона, священника и оратора, организовывавшего шествие рабочих к царю, и «освобожденцев» (будущих конституционных демократов). Лидеры последних, вопреки большевицким обвинениям, вовсе не отличались сговорчивостью: они за ширмой «челобитной» к монарху выдвигали политические требования преобразования монархии не без элементов насилия. За всеми ими стояла фигура Азефа, организатора «Похода на Плеве», закончившегося убийством высшего чиновника, и соорганизатора похода к Зимнему дворцу, завершившегося массовым убийством. И недаром жандармский генерал А. Спиридович констатировал, что 9 января было «провокацией революционных деятелей и Гапона» [Нефедов 2015]. Впрочем, есть и другая, новейшая точка зрения, по которой Гапон сам был объектом провокаций [Сергеев 2015].

Конечно, личность провокатора (и близкая к нему личность террориста), равно как и социальные контексты провокации, изучаются сегодня довольно подробно – во всех странах и регионах, самыми различными специалистами, – хотя результаты чаще всего не манифестируются для массовой аудитории (может, исходя из правомерного опасения, выраженного пословицей: не буди лихо, пока оно тихо…). Но есть основания предполагать, что в ходе такого изучения привлекаются (во всяком случае могли бы привлекаться) три уже апробированные в (социальной) психологии методики: соотношение параметров интровертивность/экстравертивность, полезависимость/ поленезависимость, спонтанность/рефлексивность.

Так вот, описание (преступных) мыслей и (деструктивных) деяний именно литературного героя «Петербурга» (прототип – провокатор всех времен и народов) в этом плане позволяет дать психопортрет провокатора с большой определенностью.

Экстравертивность и интровертивность рассматриваются как достаточно устойчивые черты характера. Носитель первой – открытый, общительный, ориентированный на внешнее признание человек; второй – наоборот: закрытый, нелюдимый, углубленный в себя индивид (их контуры описаны уже после романа Белого психологами К.-Г. Юнгом и Г. Айзенком).

Полезависимость/поленезависимость в большей мере соотносятся с когнитивным стилем личности, но в последнее время их трактуют и как черту характера. Полезависимые индивиды чаще демонстрируют доверие общим впечатлениям при оценке происходящего и не прибегают к его уточняющей детализации; в более широком плане они зависят от того, что именуется общим мнением, массовыми настроениями и т.п. Поленезависимые чаще опираются на внутренний опыт и отстраняются от внешних давлений при оценке ситуации. Впервые и наиболее впечатляюще эти стили были описана Г. Виткином и Д. Гудноу в начале 1980-х на основании анализа пространственных восприятий и с тех пор эти стили приобретают расширительные истолкования, трактуясь как зависимость или независимость от социальных «полей» [Witkin, Goodnough 1982].

О соотношении первого рода параметров: Липпанченко (и его прототип), казалось бы, человек, открытый всем, вхож в светские салоны и не чурающийся трактиров, всем отдает все лучшее, ясен до фамильярности и простодушен, а уж описанная в романе его возня с собакой едва ли не умиляет... Одно слово: экстраверт чистой воды. И это не только «казалось бы»: провокатор неуспешен, если не может налаживать предельно открытые контакты и представляться едва ли не рубахой-парнем. И в то же время он интроверт тоже чистой воды: предельно закрыт, даже для своей интимной подруги, Зои Захаровны Флейш («Флейшихи», как именует ее Белый), не говоря уже о том, что о его планах не догадываются «соратники»: ни революционеры, ни сотрудники охранки. Так и было в случае Азефа, который и после своего разоблачения убеждал эсеров-однопартийцев в том, что он верен идеалам друзей, которые его так и не уничтожили как предателя. Что же касается художественной фигуры Липпанченко, то она нашла свою смерть от руки террориста Дудкина, которым хотела в провокационных целях манипулировать.

Полезависимость: Азеф был «зависим» и от Боевой организации эсеров, которую возглавлял, и от Охранного отделения, следившего за революционерами – в противном случае с ним не считались бы ни там, ни там. И в то же время он – в ипостаси литературного героя – «зависим» от капризов жены и светских дам, от настроения своих соратников в обоих лагерях, от собственных гастрономических предпочтений. Но это скорее иногда нарочито демонстрируемая им зависимость: он, по сути, независим от всех и всего, а цели его провокаторской деятельности независимы и от его собственного сознания.

Короче говоря, экстраверт днем – интроверт вечером, полезависим от одних, поленезависим от других – смешение черт и качеств удивительно и почти неразличимо. Но в романе убедительно показано, что именно такая пластичность до сверхподлости и составляет сущностную черту личности провокатора.

Вопрос о соотношении рефлексивности и спонтанности в феномене провокации и в психопортрете провокатора уже затрагивался нами [Задорожнюк 2015^б, 44–48]. Остается добавить, что в выстраивании акта провокации обдумывание условий ее осуществления не исключает того, что она может выскочить и «полуготовой» – если возникнут подходящие обстоятельства.

Вернемся к писательству и философствованию автора «Петербурга». Белый – неокантианец, представитель авторитетнейшего на рубеже ХIХ–ХХ вв. течения, наряду с Ф. Степуном, П. Струве, Г. Челпановым, Б. Яковенко и кругом бывших легальных марксистов. Белый обладал в этом хоре своим голосом, став одним из теоретиков символизма. Более того, он даже когенианец, последователь неокантианца марбургской школы Г. Когена с его акцентом на заданности, а не просто данности предмета познающему субъекту. Вот и в своем романе Белый не только дает описание того, что являет собой провокация, но и задает оценку ее роли в социальных преобразованиях, столь неоднозначных в ХХ и следующем веках, а, главное, подчеркивает, насколько трудно ее уловить, если применять лишь общие и устоявшиеся подходы познавания. И действительно, провокации скорее улавливаются такими «гносеологемами», как уже упомянутая русская пословица «Не буди лихо, пока оно тихо» и бессмертный афоризм нашего российского государственного деятеля «Отродясь такого не было – и вот опять»...

Надо подчеркнуть, что на его политическом веку подтверждений этой «истины» хватило с лишком – изнутри возникавших провокаций в недавней и нынешней отечественной истории было достаточно вперемешку с провокационными воздействиями извне. Где-то с начала второго десятилетия нового века они приобрели характер константы. Создается впечатление, что провокации не только замышляются заранее, но и во многие социально-культурные процессы закладываются некие блоки, обеспечивающие их возникновение «из ничего» и механизмы разворачивания, причем последствия такого разворачивания затрагивают не только Россию.

Непростая эволюция философских воззрений Белого с учетом всех сторон его творчества и многократно изломленной судьбы писателя еще станет объектом пристального исследования с учетом новых наработок в области истории идей; нам же достаточно подчеркнуть, что философская – и даже историософская – оставляющая в его анализе феномена провокации занимает важную, а в ряде моментов ключевую роль, тем более что в философских ракурсах его роман «Петербург» не анализировался.

Действительно, поместим провокацию в знаменитую триаду философских категорий общее – особенное – единичное (general – particular – singular, Allgemeines – Besonderes – Einzelnes; «Новая философская энциклопедия» и «Философский словарь» почему-то освещают на уровне статей лишь крайние члены этой триады) – и это приведет к крайне интересному заключению. Оказывается ведь, что единичная провокация в принципе может деформировать (а лучше сказать – корежить) некое общее, минуя и даже игнорируя особенное. Достаточно вспомнить те же организованные Азефом покушения на царственных особ или поджег Рейхстага в феврале 1933 г., или события на киевском Майдане.

Отсюда настоятельность не только очередного разоблачения политических провокаций, но и помещения данного феномена в поле социального анализа, включая его философскую оставляющую. Ибо вряд ли можно понять специфику многих социальных процессов, игнорируя роль провокаций как неких точек бифуркации – с выбором хода событий чаще всего в деструктивном направлении.

Для анализа феномена под названием «провокация» целесообразно использовать концепт сингулярности. Он давно употребляется в естественных науках и в той или иной степени лишь с начала ХХ в. в науках социально-гуманитарных – особенно в умопостроениях, можно сказать, антипровиденциальных. Да и в провиденциальных он используется достаточно часто, не исключая марксизма, но с оговорками.

Сингулярность феномена провокации фиксирует не только уникальность сочетания личностных черт в психопортрете провокатора, но и социальные условия, которые эти черты выносят на поверхность (даже с учетом скрытости провокационной деятельности) – момент этой сочетаемости трудно поддается систематическому анализу с позиций любой из наук. Для выявления ее носителей в людских популяциях – а какая-то доля потенциальных провокаторов и не считающихся ни с чем террористов в них наличествует постоянно, даже при отсутствии возможностей проявить себя – приходится привлекать разные мыслительные конструкции. Правомерно применение, с одной стороны, таких квазиконцептов, как «искушение соблазном» и «первородный грех», а с другой – тропизма как биологического механизма, сводящегося к изменению направления роста вследствие одностороннего раздражения: как подсолнух тянется к солнцу – так провокатор ориентируется на раскрытие своей деструктивной социальной природы в подходящих условиях.

Сингулярный – значит частный (но не партикулярный), особый, отдельный; антонимом слову выступает плюральный, множественный. Соответственно, сингулярность – качество единичности существа или события, которые не попадают под общие закономерности и тем более предопределенности – провиденциальности.

В ней часто обвиняли марксизм, что не во всем справедливо. Конечно, до Маркса бытовали суждения, что ход мировой истории определялся формой носа царицы Клеопатры, а не общими законами истории. Естественно, эти курьезные суждения им отбраковывалось, но вот что писал этот «экономический детерминист и провиденциалист» в образце историко-политологического анализа «18 брюмера Луи Бонапарта» относительно все же сингулярного явления – во многом основанного на провокациях государственного переворота 1851 г. во Франции: «Нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может свершить над ней насилие» [Маркс, Энгельс 1955, 124]. Этот афоризм, применимый для анализа не только указанного давнего события, свидетельствует о внимании к уникальности любой политической аномалии при всей значимости экономических ее детерминант. И тот же В. Ленин отыскивал некую точку сингулярности в социальных процессах России ноября 1917 г., когда утверждал относительно дня восстания: «Вчера было рано, а завтра будет поздно».

Надо заметить, что особый и, можно сказать, историософский блеск этому понятию придал П. Струве уже в области политико-экономических разработок. Сам он, будучи поначалу легальным марксистом, считался еще большим провиденциалистом, чем В. Ленин и даже Г. Плеханов, но затем отошел от установок экономического детерминизма (и идей экономического материализма), а для этого и использовал понятие сингулярности. В экономике «случай» (казус, проба), по его убеждению, играет не меньшую роль, чем в политике.

Действительно, если посмотреть на такой случай (кейс) как изобретение персонального компьютера в гараже, то нельзя не признать, что как раз он, а не финансовые потоки, переформатировал всю современную экономику. Интересно пересмотреть в этом плане и обмусоленную в «Капитале» прялку Дженни – модернизированное устройство в ткацком производстве, введенное в 1764 г. и ознаменовавшее начало промышленного переворота в Англии.

Концепт «сингулярность» применяется для анализа многих сложных феноменов, он тем более уместен для рассмотрения феномена провокации, если его не гипостазировать и не трактовать, ничтоже сумняшеся, историю как цепь провокаций (к примеру, реальную историю России с 1721 г. по 1764 г. и ее гениальное художественное отражение в «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина). На наш взгляд, акцент на сингулярности позволит в полной мере использовать и кейс-стади, и сопутствующие ему методы, но и все же находить некие общие закономерности любого рода провокаций. Ведь та же сингулярность характеризовала анализ Струве феномена революции как провокации, особенно в его работе «Итоги и существо коммунистического хозяйства», выпущенной в Берлине в 1921 г., переиздана в 1992 г. с предисловием И.Е. Задорожнюка. Здесь дана ее трактовка как события единичного, но в то же время и общеисторического; более того, его знаменитая формула «революция есть реакция», с одной стороны, уникальна, а с другой, антисингулярна хотя бы в силу апелляций к предельно обобщенным понятиям. В целом же понятие сингулярности вполне релевантно для анализа феномена провокации.

Роман Белого и о том, что проигрыш в войне России на Востоке ставит под сомнение ее европейскость и фактически выдвигает на первый план проблему: а стоит ли ей оставаться там форпостом западной цивилизации? И не приведет ли это к новым провокациям? Фактически это повествование о мегапровокации, связанной с отходом от безальтернативности европейского пути развития страны.

Характерно, что проблемы Европы Белый обсуждал еще в письмах из Африки. В письме Вячеславу Иванову от 1 апреля 1911 г. из Каира он писал: «Судьбы Англии и Франции решать не на континенте Европа, а где-нибудь в Индии или Сахаре. И обратно: африканская плоть и кровь войдут в строительство Европы» [Переписка 2015, 70]. Они – своеобразный комментарий к роману «Петербург», в котором рассмотрение азиатского элемента занимает немалое место. Письмо можно было бы назвать первоапрельской шуткой для века ХХ, если бы в нем не содержались предвидения потрясающих реалий уже следующего за ним начала века, когда «африканская кровь» разрушает Европу, чтобы строить ее по-новому.

Многие случаи тогдашних провокаций можно дополнительно рассмотреть в аспекте «Человеческое, слишком человеческое», который аналогичен «человекомерности» как методологическому подходу, развивающемуся в постнеклассическом научном знании; его мы называем коммуникативно-когнитивным. Здесь индивид рассматривается в системе межсубъектных отношений, то есть как постоянно находящийся в системе связей и коммуникаций и через них раскрывающий свои потенции и одновременно познающий условия своего существования.

Природа провокации состоит в активности каждого человека, который хочет должным образом найти свой ресурс, но не стремится создать что-то новое. Его интеллект работает в направлении активного конструирования поведения и связей, которые бы предоставили ему возможность быть значимым. Не умеющий работать, производить новое, но желающий своеобразно жить на широкую ногу – это, к примеру, Аблеухов-сын: жертва провокатора и сам провокатор – такой человек, создавая в своем поведении провокацию, ведет себя как ребенок, которого лишили ресурсов, и он активно хочет вернуть себе возможность существовать не только обеспеченно, но и знаменито. Весь окружающий мир он соизмеряет со своими неудовлетворенными потребностями.

Можно заметить, что человек ведет себя и в природе как дитя природы, а провокатор и в социуме как дитя социума. Когда ребенок вырос, он нередко ищет возможности изменить взгляды родителей в соответствии со своими интересами. Окружающие – единственный источник его существования, а провокация – один из инструментов решения проблем. Отсюда и возникает тема отцов и детей, приводящая к смертельному конфликту поколений. Она стабильно привлекает внимание многих литераторов – успех у читателя им гарантирован.

Как активный индивид провокатор становится причиной разлома отношений других, получая определенную выгоду от своего поведения. И если еще в детстве человека не научить опираться на собственные потенции, то он будет искать источник вовне, развивая гибкость общения, усиливая свои коммуникативные способности в социально деструктивных целях.

Изучая соответствующий стиль поведения, обратим внимание на коммуникацию двух субъектов, где один хочет достичь важного для него результата за счет ресурсов другого. А поскольку всякая целенаправленная деятельность провокатора требует ресурсов, их нужно искать и своеобразно экономить. Например, чтобы половить рыбку, лучше в мутной воде, важно найти тех, кто взбаламутит. Ресурс – весьма существенное обстоятельство, которое редко рассматривается. Он не берется во внимание, так как провокатор рассматривается вне связи с другими, вне коммуникации. Он, безусловно, заинтересованный субъект, который получает увеличение своих ресурсов, блокируя, по возможности, рисковые зоны.

В своем окружении человек такого типа всегда занимает активную позицию, чаще всего неявную. Возможно, что он всегда живет на уровне неосязаемости, неопределенности, бесформенности. Аблеухов-сын отвечал всем этим критериям. Он достаточно простой тип, производящий активность среди тех, кто его заводит, у кого он получает энергию, испытывает кураж (красное домино). В этом случае и не надо выделяться, вся пища – коммуникативный подножный корм. Нет необходимости обладать какими-то блестящими когнитивными свойствами – суперпровокатору нужно лишь создавать «пищевую цепочку» по добыче энергии.

Конечно, наличие персон с подобными склонностями может быть катализатором для усиления социального брожения. Таковых в начале XX в. было множество, но они, скорее всего, были только запальным шнуром, запускающим синергийный процесс, который потом свободно разворачивается, нередко уничтожая свои первоначала.

Интересно заметить, что подобными ситуациями активно пользуются служащие какого-либо ведомства как основой для функционирования своей структуры. Провокатор сам создает непредсказуемую ситуацию по добыче ресурса. При этом не исключено, что и провокатор, и служащий «конторы» могут быть одним и тем же человеком, что позволяет ему эффективно использовать административный ресурс. Таков, естественно, Липпанченко в романе Белого и Азеф в жизни...

Кстати, трусость – естественный момент поведения провокатора, который чаще всего избегает открытых взаимоотношений. Для него проблемы поведения заключаются в нем самом, и он, возможно, думает, что его значимость в собственных глазах возрастет с числом успешных провокаций.

Вернемся к роману. Известно, что Вячеслав Иванов советовал Белому изменить его название – с «Лакированная карета» на «Петербург», что, конечно же, было адекватным во всех отношениях – столица выступала неким ядерным центром провокаций реакционного (Аблеухов-отец) и революционного (Аблеухов-сын) характера. Иванов же явился и автором рецензии на роман, выпущенной в 1916 г., когда многие грозные пророчества о будущем России уже начали осуществляться. Он писал: «Навек принадлежит эта поэма истории не только нашего художественного слова, но и нашего народного сознания» [Иванов 1987, 621]. Он пишет о провокации, опутавшей в лице грузного и жирного Липпанченко-«азефа» (с маленькой буквы – с. 623, 624), как паук, партию (судя по всему – эсеров, но и эсдеки – социал-демократы имели свой «живой скелет»: провокатора – члена Государственной Думы Р. Малиновского).

С одной стороны, Иванов упоминает о безудержности героев романа: и Аблеуховых, и террориста Неуловимого (о котором все знают, но никто его не ловит), и Липпанченко (аморальность которого зашкаливает на фоне его любви к собакам и музицированию), и «ангела-пери» (на столе в будуаре которой «Манифест Коммунистической партии» соседствует с книгами теософки Анни Безант, квазиоблагороженно именуемой Безансон). Но оказывается, что эта безудержность, согласно Иванову, зарождается в комнатах с четырьмя тесными стенами и беспорядком в вещах, порождающим неустройство умов. Там же замышляются и провокации – и меленькие (типа укола неверному любовнику), и большие (типа отцеубийства).

«История русской литературы с древнейших времен до 1925 года» Д. Святополка-Мирского трактует «Петербург» как призыв к преодолению нигилизма в двух видах – формализма бюрократии (Аблеухов-отец) и рационализации революции (Аблеухов-сын); роман – «точка пересечения опустошительного западного рационализма и разрушительных сил монгольских степей»; точка, которая не может не становиться, как выразились бы в наше время, пунктом бифуркации.

Действительно: «Аполлон Аполлонович Аблеухов – человек городской и вполне благовоспитанный господин: сидит у себя в кабинете в то время, как тень его, проницая камень стены... бросается в полях на прохожих: посвистом молодецким, разбойным она гуляет в пространствах – самарских, тамбовских, саратовских… деревенский красный петух – от нее зарождается; ключевой самородный колодезь – от нее засоряется; как падет на посев вредоносными росами, – от него худеет посев; скот – гниет…» (с. 334). Аблеухов-старший с его распростертыми над Россией совиными крылами – воплощение зла.

Что же противостоит его средоточию в центре? Особа, также двигающая людьми, но на сей раз во имя революции; путем не циркуляра, а провокации. Она уловила и Аблеухова-сына, и «благородного» террориста Неуловимого, и участников балов и митингов – об этом весь роман. Она олицетворение некоего веяния, которого нельзя определить при помощи слов этого суперпровокатора: «…я могу назвать его общею жаждою смерти; и я им упиваюсь с восторгом, с блаженством, с ужасом» (с. 91). Причем Липпанченко-Азеф при этой жажде (утоленной в конце концов его соратником по партии Неуловимым-Дудкиным) шутит и музицирует, ласкает пса и препирается с женой, отдает должное вкусной пище и хорошему вину.

В чем-то он – тот же обыватель Иван Иванович Иванов со своей Иванихой, в данном случае Флейшихой. Но его статус провокатора приводит к тому, что к нему как некоему высшему судье приходят француз и (младо)перс (а Неуловимый – террорист Дудкин – между ними); к нему обращается светская барыня ангел-пери и незаметная курсистка; он инструктирует служащих охранки и ставит задачи революционерам.

Прямизна и желтизна Невского проспекта мила Аблеухову-старшему, но не младшему, по трактирам да маскарадам бегающему. Получается, что Аблеуховым узко в Петербурге. Они хотят заморозить всю Россию: один через реакцию, другой через революцию, не брезгуя для этого мыслями и действиями провокационного характера (консервативный сенатор притворно идет на переговоры с либералами, а его «революционный» сын носится по городу в красном домино).

Название нашей статьи «Социогенез провокации и психопортрет провокатора» выстраивается именно в таком порядке: анализ фигур и ситуаций, с учетом их подобия двум революциям ХХ в., к которым применим знаменитый слоган «Глупость или измена?», выдвинутый в речи 1 ноября 1916 г. П. Милюкова в Государственной Думе. Слоган сам по себе провокация, особенно если учесть дальнейшие слова оратора: «Выбирайте любое. Последствия те же». Милюков тем самым имплицитно учитывал многофакторность провокации.

Для революций – февральской 1917 и 1989 г. – слова можно заменить другими: «Подстрекательство или преступное бездействие?» при тотальном игнорировании установки на постепеновство [Задорожнюк 2010, 89–102]. Петербург в этом плане – полигон всех мозговых игр, в которое вовлечены консерваторы, радикалы, Иваны Ивановичи Ивановы с Иванихами и даже городовые. В их итоге, по слову Белого, «зловонием уже лопался над Россией Азеф».

Знаменитый роман дает больше, чем иные специальные исследования для понимания указанных феноменов, как «Война и мир» дает больше для понимания того «мiра», который обеспечил достижение победы и мира в войне 1812 г., равно как и для художественно изображаемой фигуры Кутузова, не все схватывающей в реальной жизни своего прототипа.

***

Историософский взгляд на творение Белого позволяет и сегодня трактовать провокации как мегатенденцию. В какой-то мере в этом ракурсе можно рассматривать форсированную урбанизацию в прошлом и глобализацию в настоящем. Поэтому мезо- и микропровокации всегда можно и нужно рассматривать в предельно широких социальных контекстах.

Политологи XXI в. часто игнорируют такого рода зависимости, проникаясь убеждениями и тогда, когда даже формируют установку о невозможности самоистребительного глобального конфликта. Цепь общечеловеческих катастроф различного происхождения – от потопа, эпидемий или мировых войн – уже поставила проблему выживания цивилизаций, этносов (холокост) и государств. Но эта проблема забывалась в свете появления разнородных апологий прогресса. Лишь поэтическое воображение смогло и предсказать масштабы катастрофы и увидеть «черноту» их источников.

Что касается услышанного поэтическим чутьем звука «У-у-у», охватившего страну в начале ХХ в. то он приобрел такой резонанс в двух мировых войнах и Октябрьской революции, которого носитель этого чутья и не предполагал. Это и побуждает к перманентному перечитыванию «Петербурга» с учетом самых различных ракурсов, включая (социально) антропологический. Трактовка его вслед за В. Набоковым, хотя и по отдаленным от выдвинутых им оснований причинам, как одного из двух величайших романов века, романа философски провидческого и поистине визионерского, сомнению не подлежит.

Для нас важнее другое: сама природа мегапровокаций с перспективой самоистребления с трудом попадает в мыслительное поле ученых и не улавливается исследовательскими процедурами, хотя некоторые и могут предупреждать о трагических последствиях «восстания масс», ведущего к тотализации войн (Ортега-и-Гассет, Н. Устрялов и др.). Но прогнозировать и подсчитывать ущерб не их дело. Отсюда сдвиг анализа провокаций вглубь истории, недоказуемость разного рода конспирологических версий (игнорирующих фактор «черной, земной крови», по А. Блоку), однолинейность анализа кризисов (экологического, информационного и т.д.).

Все это порождает феномен квазирезистентности к мегапровокациям (ложной их невосприимчивости по принципу: да не может этого быть…). Здесь недоиспользован потенциал новейшей конфликтологии, особенно методов анализа спонтанно возникающих конфликтов, но также – что важнее – способов их экспликации и управления ими.

В целом вооруженные массы людей – всегда питательная среда мегапровокаций, чего не могли понять позже страдающие от них сами подстрекатели. Сегодня это видно на примере ИГИЛ, раскидывающего метастазы истребления новой цивилизации. И современные провокации труднообъяснимы всего лишь социальными причинами и «классовой борьбой», в стремлении к ним просматривается своеобразная экспликации фрейдовских Эроса и Танатоса [Шереги 2014, 71–82]: к этому выводу может привести, например, анализ случая молодой студентки престижнейшего – идеологически, а сегодня антиидеологически – факультета престижного вуза, собравшейся к границам Сирии...

***

В заключение заметим: современная жизнь перенасыщена провокациями как экстримными способами разрешения социальных конфликтов самого разного уровня – от глобального до внутриличностного.

Трудности исследования социально-психологических и политических провокаций заключаются в том, что они в основном сингулярны – единичны и мало похожи одна на другую, но при этом неизживаемы. И все же есть инварианты, которые можно отыскать в самой личности провокатора. Конечно, не так легко применять это понятие к людям с двойным и тройным дном, часто выдающим себя за благородную личность при низости замыслов; может, лучше говорить о квазиличностях с предельно текучими характеристиками и чертами. Но эта работа необходима, и о ее настоятельности едва ли не впервые заявил литератор, а не ученый – Андрей Белый. Здесь он опередил практически все отечественные научные разработки на целое столетие.

Не касаясь какого-либо конкретного случая из описанных в романе «Петербург», В. Степин в обобщающем виде объясняет разницу между научным познанием и созданием художественного образа. Наука, по его мнению, ориентирована на предметные и объективные исследования действительности, а в процессе художественного освоения то, что включено в человеческую деятельность, не отделяется от субъективных факторов, берется в своеобразной «склейке» с ними. «Художественный образ, – рассуждает он, – это такое отражение объекта, которое содержит отпечаток человеческой личности, ее ценностных ориентаций, которые вылавливаются в характеристике отражаемой реальности. Исключить это взаимопроникновение – значит разрушить художественный образ. В науке же особенности жизнедеятельности личности, создающей знания, ее оценочные суждения не входят непосредственно в состав порождаемого знания (законы Ньютона не позволяют судить о том, что любил и что ненавидел Ньютон…)» [Степин 2003, 29]. Согласимся с бесспорным фактом – наука не может заменить всех форм познания мира.

В заключение вернемся как раз к художественному изображению тех, кто осуществлял социогенез провокации. Одна часть аблеуховщины в лице отца-сенатора (по аналогии с обломовщиной) уходила в историческое небытие, оставив на прощанье блистательные, по свидетельству романного эпилога, мемуары. Вторая, в лице сына-революционера, преодолев искус красным домино, возвращалась к истокам и завела бороду, пытаясь на земле России найти место единению восточных и западных начал, а в своих философских пристрастиях меняя Канта на Сковороду. Но вопреки этому благостному окончанию романа разгул провокаций лишь начинался и взаимные обвинения в предательстве интересов земли Русской и династии Романовых звучали все громче – особенно с 1913 г., ее трехсотлетнего юбилея.

С войной их вал лишь нарастал, и снова возникает проблема революций 1917 года… О них (провокациях, а не собственно революциях) в 100-летний юбилей, по видимому, будут писать постоянно. Наша задача была куда скромнее: описать контуры провокации как начального момента труса… И тогда, и сейчас…

Источники и переводы – Primary Sources and Russian Translations

Белый 1980 – Андрей Белый. Петербург. Л.: Наука, 1980 (Andrey Bely. Peterburg. In Russian).

Достоевский 1974 – Достоевский Ф. М. Бесы // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 10. Л.: Наука, 1974 (Dostoevsky F.M. Demons. In Russian).

Иванов 1987 – Иванов В.В. Вдохновение ужаса (о романе Андрея Белого «Петербург») // Иванов В.В. Сочинения. Т. 4. Брюссель, 1987 (Ivanov V.V. Inspiration horror (Andrei Bely's novel "Petersburg"). In Russian).

Иванов 2016 – Иванов В.В. Семейная драма Бугаевых и ее отражение в творчестве Андрея Белого // Текст и традиция. Альманах 4. СПб.; Росток, 2016 (Ivanov V.V. Bugaev's family drama and its reflection in the work of Andrei Bely. In Russian).

Маркс, Энгельс 1955 – Маркс К., Энгельс Ф. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1955–1981. Т. 8 (Marx K., Engels F. Der achtzehnte Brumaire des Louis Bonaparte. Russian translation).

Переписка 2015 – Переписка Андрея Белого и Вячеслава Иванова (1904–1920) // Русская литература. 2015. № 2. С. 29–103 (Correspondence between Andrei Beliy and Vyacheslav Ivanov (1904–1920). In Russian).

Степун 1996 – Степун Ф.А. «Бесы» и большевистская революция // «Бесы»: Антология русской критики. М.: Согласие, 1996  // http://www.philology.ru/literature2/stepun-91.htm (Stepun F.A. “Demons” and the Bolshevik Revolution. In Russian).

Степун 2000 – Степун Ф.А. Сочинения. Сост. В.К. Кантор. М., 2000 (Stepun F.A. Works. In Russian).

Струве 1992 – Струве П. Итоги и существо коммунистического хозяйства / пред. И.Е. Задорожнюка // Октябрь. № 7. 1992 (Struve P. Results and essence of the communist economy. In Russian).

Witkin Herman, Goodnough Donald (1982) Cognitive style: essence and origins, New York.

Ссылки (References in Russian)

Дмитриев 2016 – Дмитриев А.В. Понятие провокации // Провокация: сферы коммуникативного проявления / Под ред. А. В. Дмитриева. М.: РУСАЙНС, 2016.

Дмитриев, Задорожнюк 2016 – Дмитриев А.В., Задорожнюк И.Е. Провокация: неопределенность понятия и неустранимость феномена // Человек. № 3. 2016. С. 20–32.

Задорожнюк 2010 – Задорожнюк И.Е. Постоянство постепеновства или пароксизма революционаризма? // Вопросы философии. 2010. № 6. С. 89–102.

Задорожнюк 2015^а – Задорожнюк Э.Г. Революции нового типа: от «in vitro» к «in natura» // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. М.: Аквилон, 2015. Вып. 52. С. 33–52.

Задорожнюк 2015^б – Задорожнюк И.Е. Провокация в романе А. Белого «Петербург»: взгляд с позиций рефлексивного подхода // Рефлексивные процессы и управление. М.: Когито-центр, 2015. С. 44–48.

Задорожнюк, Черненилов 1992 – Задорожнюк И.Е., Черненилов В.И. Психология и проблемы становления правопорядка // Психологический журнал (круглый стол, материал подготовлен И.Е. Задорожнюком и В.И. Чернениловым). 1992. № 2. C. 126–131.

Нефедов 2015 – Нефедов С.А. Великая провокация 5 января 1905 года // Новый мир. 2015. № 1. С. 153–166.

Сергеев 2015 – Сергеев В.К. Георгий Гапон. М.: Академия, 2015.

Степин 2003 – Степин В.С. Теоретическое знание. М.: Прогресс – Традиция, 2003.

Шереги 2014 – Шереги Ф.Э. Гносеологические модели в социологии // Социологические исследования. 2014. № 11. С. 71–82.

Ссылки на иностранных языках см. в разделе References.

References

Dmitriev, Anatoly V. (2016) “Concept of provocation”, Provocation: the scope of the communicative manifestation, RUSAINS, Moscow (in Russian).

Dmitriev, Anatoly V., Zadorozhnyuk, Ivan E. (2016) “Provocation: the vagueness of the concept and the persistency of the phenomenon”, Chelovek, Vol. 3 (2016), pp. 20–32 (in Russian).

Nefedov, Sergey A. (2015) “Great provocation 5 Jan 1905”, Novyi mir, Vol. 1 (2015), pp.153–166 (in Russian).

Sergeev, Vladimir K. (2015) George Gapon, Akademijа, Moscow (in Russian).

Sheregi, Franc E. (2014) “Gnoseological models in sociology”, Sociologicheskie issledovanijа, Vol. 11 (2014), pp. 71–82 (in Russian).

Stepin, Vjacheslav S. (2003) Theoretical knowledge, Progress–Tradicijа, Moscow (in Russian).

Zadorozhnyuk, Ivan E., Chernenilov, Valery I. (1992) “Psychology and the problems of establishing the rule of law”, Psihologicheskii zhurnal (Round table, materials prepared by Zadorozhnyuk I. and Chernenilov V.), Vol. 2 (1992), pp. 126–131 (in Russian).

Zadorozhnyuk, Ivan E. (2010) “Constancy of mutuality or paroxysms of revolutionism?”, Voprosy filosofii, Vol. 6 (2010), pp. 89–102 (in Russian).

Zadorozhnyuk, Ivan E. (2015) “Provocation in the novel of A. Bely 'St. Petersburg': a view from the standpoint of a reflexive approach”, Refleksivnye processy i upravlenie, Kogito-centr, Moscow, pp. 44–48 (in Russian).

Zadorozhnyuk, Ella G. (2015), “Revolution of a new type: from 'in vitro' to 'in natura'”, Dialog so vremenem. Al'manah intellektual'noi istorii, Akvilon, Moscow, Vol. 52, pp. 33–52 (in Russian).