В самом начале книги автор заметила: «Но теперь, когда наступает закат постмодерна...» (с. 5). Это замечание вызвало довольно бурную негативную реакцию в Инете. Между тем книга Наталии Сергеевны Автономовой убеждает: это замечание - не мнение, это - констатация. Когда исследователь, явно обладающий чувством актуальности, исследователь, в 70-е годы прошлого столетия вводивший в отечественную философскую культуру идеи «структурализма» и понятийные структуры психоанализа, впервые представлявший идеи М. Фуко и Ж. Лакана, когда переводчик и знаток Ж. Деррида, прекрасно знакомый с положением дел в «постструктурализме» и «постмодерне», переносит свое внимание на тематику, явно альтернативную разнообразным и широко распространенным ныне вариантам «пост» - это заслуживает внимания всего отечественного гуманитарного сообщества. Завершается, надо думать, время, осознающее себя лишь через отрицание предшествующего, и полагающее, что хаос способен сам собой породить что-то положительное. Наступает, наверное, время культурных решений, культурного выбора перспективы. И в этом контексте, применительно к сегодняшнему состоянию гуманитарного сознания, вопрос о таком выборе встает, прежде всего, как вопрос о преемственности. Позиция автора рецензируемой книги на этот счет вполне определена: «проанализировать содержательный состав нашей культурной памяти и выбрать в нем те ресурсы, которые могут подкрепить ориентацию на науку в гуманитаристике и эпистемологическую работу в философии...» (с. 5). Должен признать, эту позицию автора рецензент разделяет полностью.

В книге понятие «открытая структура» выступает в разных ипостасях - то как понятие, довольно «жесткое», то как концепт, отсылающий нас к различным областям конкретного гуманитарного материала, то как метафора, позволяющая соотносить весьма разнородный материал. Книга сама организована как открытая структура, дающая автору право на непоследовательную последовательность в изложении. Скажем, воспроизведенный в книге доклад М. Гаспарова о Ю. Лотмане и обсуждение этого доклада в виде комментария Автономовой (глава третья - параграфы 2 и 3) воспринимается не как отступление, а как вполне органичный раздел книги; то же самое можно сказать и о публикуемых в Приложении письмах Гаспарова, Лотмана, Мелетинского. Впрочем, общий контур книги достаточно жестко задан четырьмя фигурами и четкой эпистемологической позицией самого автора.

Роман Якобсон - первая фигура книги. Не по сравнительному вкладу в филологию (Автономова вообще так не сравнивает - «кто больше»), но по структурообразующей роли в комплексе гуманитарного знания ХХ в., и по тому импульсу, который Якобсон дал движению к идее «открытой структуры». Вторая фигура, давшая гуманитаристике аналогичный импульс, но с совершенно иной функцией по отношению к науке - М. Бахтин. Он фактически противостоит всем трем остальным персонажам - Якобсону, Лотману и Гаспарову, но противостоит, и это достаточно убедительно представлено в книге, именно как образующий элемент целостной сферы гуманитарного познания. Таким образом, сложное переплетение идейных взаимоотношений персонажей (их противостояния и непрямые сближения) раскрывается перед нами, по мере чтения книги, как целостная структура гуманитарного знания прошлого века и притом как структура, «открытая» новой реальности и новым проблемам, в том числе и тем, которые начинают волновать гуманитарную науку уже в веке нынешнем.

Благодаря усилиям Якобсона не только состоялось «второе» рождение структурализма, но и начало утверждаться понимание структуры как открытой, не укладывающейся в жесткую соссюровскую оппозицию синхрония/диахрония, а стало быть, открывающее, помимо собственно филологических и даже шире, гуманитарно-научных, новые перспективы также и для философско-методологического сознания современной науки в целом. Учитывая почти полную невключенность методологических идей Якобсона в тематику современной отечественной философии, Автономова задает далеко не риторический вопрос: зачем философу Якобсон? И отвечает весьма определенно: «Затем, что без Якобсона просто смешно обсуждать такие мощные современные явления, как лингвистический поворот, в котором современная философия вынуждена разбираться, выясняя его реальные истоки и позитивный смысл» (с. 29).

Конкретная цель, которую ставил перед собой Якобсон, состояла в том, чтобы выяснить, каким образом звук соединяется со смыслом, при этом методологическим ориентиром для него была идея структуры - именно структура обеспечивает сопряженность языковых форм с реальностью, «смыкание» формы и смыслов. Эта идея открыла возможность для соотнесения науки о языке с другими науками (даже вполне естественными). При этом, как замечает Автономова, «Якобсон видит лингвистику через призму интереса к науке вообще и к естественным наукам, в частности: можно даже сказать, что вопрос о специфичности гуманитарного познания его не интересовал» (с. 28-29). Идея структуры позволила конкретно поставить вопрос (уже, по сути, в собственно философско-методологическом плане) о внутренней связности в исторической динамике гуманитарного знания, т.е. об условиях его научности. И это при очевидной и весьма глубокой погруженности гуманитарного знания в социокультурные контексты самого различного рода. Автор подробно обсуждает, в частности, каким образом в истории славистики соотносились (переплетались, взаимодействовали и взаимно отрицали друг друга) научность (опирающаяся на структуралистскую методологию), политика и идеология. Касаясь якобсоновской идеи «русской науки» в славистике и в евразийстве, она демонстрирует, как основанная на идее структуры наука «открывается» к разным внешним контекстам.

Все сказанное выше по поводу идейных установок и деятельности Якобсона имеет самое прямое отношение к нынешнему дню гуманитарной мысли, к его проблемам, порожденным процессами глобализации, экономическими взрывами и «взрывными» контактами культур, стремлением понять иные культуры и непереводимостями их языков... Автономова утверждает, что ее книга предназначена скорее для философов, нежели для филологов, которым, как она полагает, идеи и достижения четырех ее персонажей хорошо известны. В последнем осмелюсь усомниться. Но в любом случае, в этой рецензии я пытаюсь акцентировать, прежде всего, то, что актуально сегодня для эпистемологии и философии науки. И в этом плане считаю чрезвычайно важной для методологического сознания современной (отнюдь не только гуманитарной) науки мысль, обстоятельно продемонстрированную в книге на конкретном историческом материале: «...несмотря всю видимость глубокого погружения в конкретные ситуативные «заказы», социальная обусловленность знания не в состоянии полностью отменить саму установку на объективность, которая прокладывает себе путь через социальные обстоятельства, сквозь них, вопреки им, хотя в чем-то, парадоксальным образом, и благодаря им» (с. 88). Стимулированная Якобсоном исследовательская ориентация на структуру, т.е. на научность в гуманитарном познании реализуется не по прямой, так сказать, линии - реальная история демонстрирует нам отнюдь не поступательное продвижение в направлении к научности, но именно эпизоды и метаморфозы, которые она переживает под влиянием социокультурных обстоятельств. А если  учесть к тому же, что «эпистемологическая рефлексия не была сильным пунктом Пражского лингвистического кружка - в отличие от Венского кружка... озабоченного критериями научности естествознания, выработкой языка методологического описания науки»(с. 86), то становится понятным, что ориентация ученых-гуманитариев на структуру была весьма и весьма «открыта» для всякого рода веяний - идеологических, политических, интеллектуальных...

Автономова отнюдь не упрощает ситуацию. Но, наверное, именно поэтому ее книга и демонстрирует чрезвычайно убедительно, как возможны и насколько сегодня нужны эпистемологические case-studies, ориентированные не на поиск «релятивизирующих» науку факторов, а на выявление контекстов, поддерживающих культурную самостоятельность фундаментального научного познания даже в сфере столь гуманитарной, каковой является филология.

Думаю, что в методологическом плане убедительность авторских реконструкций из истории филологии ХХ столетия связана еще и с тем, что Автономова определяет в данном случае в качестве предмета  эпистемологического анализа не школу, не жесткую и однозначную трактовку структуры тем или иным ученым, но определенную направленность их мысли, стремится выявить и проследить в движении их мысли телеологическую, если угодно, ориентацию на объективное знание. Вопреки всему, что говорится сегодня об исторической релятивности науки. Автор показывает - идея структурализма расширялась, выходила за рамки фонологии, выветривалась идеологическими и политическими ветрами, многократно отбрасывалась и, тем не менее, идея структурности предмета гуманитарного исследования как эпистемологический ориентир, как эпистемологически «должное» и сегодня вполне сохраняет свой научный методологический потенциал в сфере гуманитарного познания. Не утеряло своего методологического значения все то, что «так или иначе связано с переводом явлений человеческого мира, явлений сознания и бессознательного - в план языка, языковой методологии, языковой метафорики и других ипостасей языкового бытия» (с. 94). Между прочим, такой «перевод» в значительной мере и составляет основание так называемого лингвистического поворота. А противостоит этому «переводу» сегодня как раз то, что уводит от языкового бытия к бытию неартикулированному, к непрозрачному для сознания бытию тела, к его физиологическим ипостасям, телесным метафорам и пр., т.е. к тому, что в принципе равносильно отказу от научного представления гуманитарной сферы, как бы широко мы науку ни понимали.

Вообще говоря, в ходе этого движения к невербальному, к телесно-антропологическому можно отказаться, в том числе, и от науки - как известно, существовали и ныне существуют культуры, никакой внутренней нужды в науке не испытывающие. Можно, конечно, отказаться и от европейской культуры, с ее вечной динамикой, рациональностью, наукой, свободой, личностью, демократией и пр. - тем более, что все это как-то несовершенно, чревато неудобствами и опасностями, порождает неразрешимые проблемы и духовные и финансовые кризисы... Это собственно и есть вопрос культурного выбора, о котором я говорил выше. Но если для нас все еще сохраняет ценность культура, где наука является одним из важнейших конституирующих элементов, то актуальным остается классический вопрос: как возможна наука? Другое дело, что отвечать на этот вопрос нам придется уже в рамках современной (так называемой неклассической в смысле В.А. Лекторского) эпистемологии. А это значит, что нам придется так или иначе выяснять, не только каким образом гуманитарная наука предохраняет себя от всякого рода пронизывающих ее внешних влияний, но и каким образом она трансформирует хотя бы часть этих влияний в импульсы, направляющие ее к объективному знанию.

А с этой целью чрезвычайно важно уяснить, в частности, каким образом филология ХХ в., вбирая в себя критику структурализма, построенную на телесных, по сути антропологических метафорах, сохраняет при этом ориентацию на идею структуры. Как это возможно? При каких условиях подобная критика будет служить науке поводом для переосмысления и трансформации структурной методологии в соответствии с динамикой контекстов и познавательных задач? Автономова подчеркивает: все это особенно важно выяснить для нас сейчас, «в ситуации, когда современные концепции вписывают знание в стратегии власти, ограничивают его функционирование выполнением социальных заказов, что приводит к давлению идеологических форм псевдонауки, а также - к релятивизации картины познания, лишаемого своей специфической ценности в человеческой жизни и культуре» (с. 102). В поисках ответа этот вопрос - на вопрос, как возможна гуманитарная наука? - Автономова и вводит понятие открытой структуры, структуры, не исключающей, но, напротив, предполагающей незавершенность и динамику, а стало быть, позволяющей рационально осмыслить также и динамику самой гуманитарной науки. И для того, чтобы показать, как реально возможно такое осмысление, автор обращается к судьбе и функции идейного наследия М.М. Бахтина в «открытой структуре» гуманитарной науки ХХ в.

Анализ идейного наследия Бахтина - наиболее сложная, пожалуй, концептуальная задача, которую решает Автономова в своей книге. Бахтина очень часто представляют как антипода научной гуманитаристики. В его литературоведении звучат «голоса», пространство межчеловеческого общения наполнено для него «диалогическими созвучиями», «многоголосьем» и прочими метафорами. Его представляют даже как провозвестника постструктурализма в России и антипода «иссушающей научности». И для этого есть весьма весомые основания - начиная от его прямых высказываний на этот счет до метафорической неопределенности его идейных конструкций. «Его понятия распространяли на всевозможные предметы, но сам он при этом оставался неуловимым Протеем, который не имеет предметной определенности» (с. 105). Он и моралист, и ученый, и теоретик литературоведения, и историк литературы, и писатель и пр. Так что возникает вопрос: а в какой собственно предметной области он творил? Но вместе с тем, Автономова перелагает рассуждение Ю. Лотмана о Бахтине, и многое в позиции и творчестве Бахтина приобретает иную окраску. По мнению Лотмана, «Бахтин высказывает прозорливые догадки, формулирует их в размытом и неопределенном языке, дальнейшее развитие науки их уточняет, а благодарные наследники помнят, кому они обязаны первым толчком мысли» (с. 192-193). И далее Автономова заключает: «Иными словами, Бахтин был для Лотмана побуждающей силой, подталкивающей его к продвижению по собственному пути. Отчасти, думаю, так было - по логике отталкивания - и с Гаспаровым»(с. 194).

«Логика отталкивания» - инструмент чрезвычайно тонкий. Для того чтобы в данном случае она срабатывала положительно и конструктивно для гуманитарной науки, идеи Бахтина должны, очевидно, располагаться одновременно, так сказать, и внутри научного знания и вне его. И Автономова, обрисовав таким образом эпистемологическую роль Бахтина, просто вынуждена поставить перед собой весьма четкую аналитическую задачу - найти подступ к определению границ и условий применения основных понятий Бахтина. Решая ее, она погружает эти понятия в различные концептуальные и исторические контексты современного гуманитарного знания, где пытается соотнести бахтинские идеи и понятия с реальностью.

Подчеркну особо - для возможных оппонентов этой книги - такое сопоставление осуществляется автором только и только внутри системы идей и результатов современного гуманитарного знания. В частности, так она сопоставляет с реальностью бахтинскую идею диалога. И выясняет в ходе такого рода сопоставлений, что даже в случае обращения к текстам Достоевского диалогичность у Бахтина - не особая, допускающая строгое терминологическое описание языковая форма общения, но «диалогичность» как таковая, «диалогичность» вообще. Иными словами, диалогичность Бахтина является, по своему эпистемологическому статусу, общегуманитарной идеей, выражающей общекультурный идеал отношения между Я и Другим. «В итоге напрашивается предположение,- заключает автор книги, - что диалог для Бахтина - это скорее религиозная утопия взаимосогласующихся голосов, нежели эмпирически подтверждаемое и теоретически непротиворечивое понятие» (с. 124). Таков же эпистемологический статус понятий карнавализации и смеха (на критику которых С. Аверинцевым и Ю.Лотманом ссылается Автономова), романного жанра и мениппеи как жанра (критика Гаспарова).

И тем не менее, констатирует Автономова, именно подобными понятиями Бахтин не только как бы извне «напряг» все линии филологии и в целом гуманитарной науки прошлого столетия, но и вполне содержательно повлиял на вектор ее движения. «В процессе работы над книгой я заметила, что Бахтин, который поначалу был для меня «фоном» и катализатором других интеллектуальных реакций, постепенно стал необходимым и неотъемлемым. Совершенно независимо от моих намерений, он неожиданно появлялся на первом плане то тут, то там, все время играл роль провокатора, катализатора, стимулятора» (с. 355). Акцентировав метафорическим содержанием своих ключевых понятий хаос, бушующий по ту строну жесткой структуры, Бахтин воссоздал средствами литературного эссе реальный трагический хаос Достоевского и вполне реальный комический хаос Рабле. А затем он противопоставил их монологизму более строгих и структурированных форм литературы. Именно этот план, т.е. план упускаемого в структуре хаоса, оттеняет ограниченность, самозамкнутость закрытых структур. И чтобы определить значимость для гуманитарной науки этого «оттенения», Автономова делает следующий аналитический шаг - она акцентирует внимание на временном разрыве между созданием главных произведений Бахтина и временем и местом их «переоткрытия» (и запоздавшей рецепции), полагая, что, только учитывая трансформации, порождаемые изменившимися контекстами, мы можем адекватно оценить роль и место Бахтина в становлении гуманитарного знания, гуманитарной науки.

Размышляя над методологическим приемами, которые использует Автономова, я позволил себе предположить, что в арсенал современных историко-научных реконструкций, так или иначе учитывающих социокультурную детерминированность познания, следует, видимо, ввести в статусе философско-методологического инструмента понятие рецепции, фиксирующее способы и типы усвоения научными сообществами тех или иных идей и концепций в разные исторические периоды. Во всяком случае, Автономова весьма эффективно использует это методологический ход. Опираясь на суждения М. Гаспарова, она, в частности, показывает, что именно в ранних (1920-х гг.) работах Бахтина, отражающих реально-хаотичную ситуацию того (революционного) времени, апелляции к хаосу были наполнены энергией и смыслом, вносящим в гуманитарную науку требование «открыть» структуру. В поздней редакции (1960-70-х гг.) это требование, опять-таки под давлением конъюнктуры, становится как бы оппозиционным структуре. При этом очевидно, что причины самой возможности такого рода конъюнктурного разнодействия идей Бахтина на науку заключаются в самом эпистемологическом статусе этих идей. Специфику их статуса Гаспаров фиксирует через противопоставление Бахтина-философа, ориентированного на «должное», филологической науке, с ее вполне позитивными исследовательскими задачами, обращенными к «сущему» (см. с. 137). Автономова также видит в Бахтине не «образец» филологической науки, а скорее философа, который использует в своем творчестве литературные сюжеты. Такая трактовка наследия Бахтина позволяет, по ее мнению, отличить миф Бахтина (в том числе и внутри его концепции) от его плодотворных для гуманитарной науки идейных ходов, благодаря которым «для всех персонажей данной книги Бахтин - это значимый другой, предмет неравнодушного внимания. Бахтин - тот, кто обостряет обстановку» (с. 104).

Мне представляется, что и Автономова и Гаспаров в принципе правы в своих оценках роли и места Бахтина в системе гуманитарного знания, но с одним уточнением по поводу философии - речь в данном случае должна все же идти, во-первых, не о философии вообще, а о своеобразном варианте натурфилософии, о «литературфилософии», если угодно. А во-вторых, следует отметить еще и тот факт, что такого рода идейные образования (метафизические, так сказать, конструкции) являются важнейшими составляющими вполне научных теоретических построений и, что особенно важно в данном случае, научных исследовательских программ. Бахтин как философ, по приведенному автором замечанию Лотмана, открывает новые горизонты для науки не через инструкции и рецепты, но через воздействие на общий культурный контекст, в котором работают ученые. И это так. Но полагаю, что не прямо и не вообще воздействуя через культурный контекст открывает он эти горизонты, но через соотносимую с этим контекстом мировоззренческую компоненту собственно научных концепций и исследовательских программ. Современная философия науки (идеи И. Лакатоса, Т.Куна и др.) позволяет уточнить этот тезис Лотмана.

Движение науки «по сущему» предполагает внутреннюю соотнесенность с «должным» - с должным в познавательном плане, с эпистемологически должным. Этот метафизический элемент развертывается внутри исследовательских программ, к которым в значительной мере относятся и понятие структуры, и понятие «открытой структуры». Поэтому Бахтин, при всей метафоричности его рассуждений о филологической реальности, тем не менее «обращает» нас к «трудным проблемам» диалогичности, к идее динамичности языкового знака и идее диалога как «художественной коммуникации», к проблемам перевода. Иными словами, Бахтин обращает гуманитарную науку к гуманитарной реальности как проблеме научного познания.

Вместе с тем Автономова фактически привлекает самое серьезное внимание философов к тому обстоятельству, что включение подобных идейных образований в ткань науки, тем более науки гуманитарной, требует не только собственно научной, но и серьезной философско-методологическая проработки. Ведь сам Бахтин демонстративно и декларативно апеллирует к иному типу историзма, к иному типу незавершенности, нежели наука. Не с хаосом и многоголосой текучестью смыслов связана незавершенность (открытость) научного знания. Не к размыванию смыслов устремлена наука. Преемственное развитие научного знания предполагает использование именно упорядоченного и структурированного  массива добытого знания для выявления «хаотического», не укладывающегося в наличную структуру содержания, и лишь тем самым - для изменения смыслов всего массива знания, для его переосмысления, зачастую весьма радикального, с целью построения новой структуры -  более емкой, включающей уже выявленные элементы «хаотичности», и еще более чувствительной к неструктурному. Для Лотмана «непредсказуемое» - это «остаток» закономерного (см. с. 205).

В гуманитарной науке жесткая синхроничность структуры преодолевается переосмыслением, выявлением новых смыслов. Автономова сумела показать - Якобсону, Лотману и Гаспарову было свойственно представление о том, что «применительно к естественным и гуманитарным явлениям наука имеет общие черты, которые позволяют при изучении любого самого сложного объекта отличать научное от ненаучного если не по результатам, то, по крайней мере, по интенциям обращения с материалом» (с. 14). И один из важнейших результатов ее работы состоит, на мой взгляд, именно в том, что она сумела выявить и продемонстрировать ракурс, в котором методологические установки Бахтина оказываются эффективными для этих, ориентированных на объективное знание, на структуру, ученых. Автор сумела обозначить эпистемологическую суть феномена Бахтина в структуре гуманитарного знания.

Анализируя «диалогичность» в противоположность «монологичности» через различие жанров (поэзия/проза), Автономова показывает, что их противостояние декларативно фиксируется Бахтиным на «идейном пределе», так что, скажем, поэзия предстает как жанр, из которого ушло творчество, ушел поиск - осталась лишь жесткая форма. Что вряд ли соответствует реальности этого жанра. Фактически же, через эту очевидную идеализацию у него задается фундаментальная противоположность статики и динамики, опрокинутая на литературу. И в этой заостренности постановки проблем Бахтин «эффективен» и проблематичен для гуманитарной науки сегодня не менее, чем в прошлом веке. Именно в этой заостренности «работает» на позитивное познание его идея диалога. «Если считать диалогом не утопически равноправное и взаимоуважительное общение реальных людей или романных персонажей, - констатирует Автономова, - но разнообразные попытки ввести в наше высказывание чужую речь, чужое слово, то мы вынуждены будем признать, что эта проблематика до сих пор еще очень мало разработана...Это требует проработки соотношений между языковыми формами и их реализациями в высказываниях на уровне, опережающем нынешнее время, там, где пока зияет пробел - между философией и нашим знанием о языке» (с. 172).

Указание на вполне определенные проблемные зоны в эпистемологии гуманитарной науки - чрезвычайно интересный результат проведенного Автономовой исследования. И можно лишь присоединиться к ее сожалению по поводу того, что философско-методологическим сопоставлением творчества Бахтина и Лотмана, Бахтина и Гаспарова ни эпистемологи, ни методологи специально не занимаются. При этом вот что важно: Автономова упрекает современную философию в невнимании к эпистемологической проблематике филологии, а вовсе не утверждает, что философско-методологическая рефлексия вообще не может проникнуть в эту область исследования, в сферу языковой предметности. То, против чего в философии она действительно выступает, это - против попытки замещения собственно филологического исследования общими как бы философскими рассуждениями о филологической реальности. В гуманитарном познании очень велик, так сказать, «натурфилософский соблазн» - ведь по поводу гуманитарной реальности никто не считает себя недостаточно компетентным, все мы - гуманитарии и все эту реальность, так или иначе, познаем. Возможность натурфилософских экспансий в область физики или биологии сегодня весьма ограничена самой фактурой их материала (хотя и не исключена). В гуманитарном познании это ограничение не срабатывает. И может быть, поэтому вместо философско-методологического анализа работы профессионального ученого-гуманитария, занятого исследованием гуманитарной реальности, так соблазнительно заняться ее конструированием. Книга Автономовой направлена против подмены филологии философией. Впрочем, она против и обратной подмены. У философии и филологии есть свои задачи, свои цели и своя предметность - речь должна идти, и на этом настаивает Автономова, о взаимодействии, в котором действительно сегодня нуждаются и философия и филология.

Вне поля моего рассмотрения, по понятным причинам, остается целый ряд сюжетов, важных и для понимания позиции автора в этом вопросе, и в принципе для обсуждаемой тематики отношения филологии и философии - темы точности в филологии, критериев научности филологии, соотношение понятия и слова в философии и пр. Уверен, что дискуссия продолжится. Мне бы хотелось, например, обсудить интерпретацию Автономовой тезиса Аверинцева об интимном отношении к предмету филологии, задать несколько вопросов по поводу задач филологии как «службы понимания» и пр. Очевидно, Аверинцев и Гаспаров (см. с. 305) опираются в достижении этой цели филологии на разные методологические ориентиры. «Интимному» отношению к предмету Гаспаров противопоставляет «ситуацию непонимания» как стержневую проблему филологии. Но о целях филологии они не спорят друг с другом. Каждый из них делает свое весьма успешно, имея в виду другое. Но как раз философия не может и не должна оставлять это различие, это «имение в виду» без внимания. Между тем, к сожалению, ничего подобного анализу, скажем, дискуссии А. Эйнштейна и Н. Бора в методологии гуманитарной науки нет. Как нет собственно философско-методологического анализа исследовательских программ и идейных установок Ю. Лотмана или М. Гаспарова. Можно, конечно, рассуждать об особенностях гуманитарного познания и обходя многочисленные заявления Гаспарова о возможности создания филологии как точной науки. Но ведь нельзя же обойти тот факт, что ориентированный этой идеей Гаспаров сумел представить картину эволюции форм стиха на протяжении трех последних столетий и попытался, на этой основе, выявить «исторически сложившиеся способы связи формы и содержания в стихе - не в терминах личных впечатлений, но в терминах доказуемых и показуемых закономерностей» (с. 25). Между тем на фоне многочисленных разговоров о специфике гуманитарного познания, философия «пока, к сожалению, не проявляет должного внимания ни к идее точной филологии, ни к практикам, реализующим этот замысел...» (с. 269). Рассматриваемая книга Н.С. Автономовой, одна из очень и очень немногих работ, где очерчивается, намечается круг проблем, которые как раз и ставятся такого рода ориентацией творчества Гаспарова и Лотмана - это проблема ясности, проблема междисциплинарности и дисциплинарной строгости, проблема пределов формализации и этапов исследования и пр..

Я не вижу ни возможности, ни необходимости погружаться вместе (или вместо) Автономовой в эту проблематику и подробно прослеживать намеченные в книге линии ее анализа. Можно по-разному оценивать глубину и основательность предпринятого в книге философско-методологического анализа гуманитарного познания. Но очевидно - автор убедительно продемонстрировал необходимость и возможность такого анализа, открывающего новые перспективы перед эпистемологией и философией науки.

И если данная рецензия вызовет к книге Н.С. Автономовой интерес у тех, кого волнует философско-методологическая проблематика гуманитарной науки, свою задачу я буду считать выполненной.

В заключение не могу не выразить благодарность тем организациям и людям, которые поддержали это издание - Российскому гуманитарному научному фонду, руководителю проекта «Российские Пропилеи» С.Я. Левит, издательству «Российская политическая энциклопедия»