Проблема заимствования чужих идей, осуществляемого без афиширования их подлинного авторства, издавна вызывала дискуссии в среде философов. Зачастую вопрос о «степени допустимости заимствований» ставился в более общем ключе: о специфике культурной эпохи, ее основных чертах, истинных успехах и неудачах. Сам вектор развития философии нередко рассматривался в контексте учения о преемственности, реализуемой посредством заимствований и компиляций.

Знаменитый «спор о древних и новых» в качестве отдаленного последствия вызвал к жизни некогда весьма известную, а ныне почти забытую концепцию Л. Дютена (1730–1812). Член лондонского Королевского общества и парижской Академии надписей и изящной словесности недвусмысленно зафиксировал главный тезис уже в заглавии своего основного произведения: «Происхождение открытий, приписываемых новым авторам, где доказывается, что наши наиболее знаменитые философы черпали большинство познаний в произведениях древних; и что многие важные истины религии были известны языческим мудрецам» (1776 г.).

Метафизика Нового времени, согласно Дютену, не содержит никаких оригинальных идей по сравнению с произведениями выдающихся древних философов. Встречается на страницах «Происхождения открытий» и термин «плагиат». Хотя он используется в контексте размышлений о системе Мальбранша, но аналогичный по содержанию упрек автор делает по адресу всех признанных классиков новоевропейской мысли.

Как ученый эрудит Дютен озабочен точностью ссылок и цитат. Он отмечает небрежность и невежество, свойственные в этом отношении ряду сочинений коллег по цеху. Между предисловием и введением к «Происхождению открытий» он помещает обширный список цитируемых авторов, включающий выходные данные их опубликованных трудов, распределенный в алфавитном порядке. В стремлении выбить почву из-под ног любого возможного оппонента, он приводит цитаты на языке оригинала, снабжая их собственным переводом. При этом он декларирует исключительную важность выявления точного смысла приводимых отрывков. Доказательство в его понимании – не столько заключение, полученное в результате тонкого, изощренного анализа, но скорее умело извлеченное на свет полузабытое изречение, с успехом найденная и к месту приведенная цитата. Именно такого рода аргумент должен положить конец любым сомнениям. Дютен рассчитывает подавить, ошеломить читателя обилием многочисленных и притом совершенно безупречно, на его взгляд, подобранных фрагментов из сочинений различных авторов.

Автор «Происхождения открытий» претендует на новизну в отношении как общего замысла, так и способа его реализации. По мнению Дютена, все иные публикации, в которых затрагивалась проблема соотношения наследия «древних и новых», касались иных аспектов вопроса и не были достаточно убедительными. Его же труд призван облегчить задачу всем желающим разобраться в существе дела, избавив их от затруднительных разысканий, объединив в пределах обозримого книжного пространства все необходимые факты и свидетельства. Такова заявленная цель, хотя фактически она не достигается.

Французский мыслитель призывает проявить справедливость к древним мудрецам, что, по его мнению, не требует слепого подчинения их авторитету. Как и все люди, они в чем-то заблуждались, их суждения не следует расценивать как изречения оракула, нуждающиеся исключительно в запоминании и правильном истолковании. Но это не дает достаточного основания для пренебрежительного отношения к системам, созданным нашими предшественниками, и неумеренного превознесения достижений новоевропейских авторов. Отдельные ошибки не умаляют великих открытий, сделанных в древности. Ученые Нового времени обнаружили много истин, но им легко было двигаться по дороге, указанной некогда другими. Находясь на правильном пути, они смогли развить различные науки, доведя их до высокой степени совершенства и добившись выдающихся результатов. При этом некоторые из новейших изобретений обязаны своим появлением скорее случаю и опыту отдельных невежественных ремесленников, чем продуманной системе.

Любовь к истине Дютен называет своим главным побудительным мотивом. Он отмечает непостоянство человеческих суждений, склонность людей к крайностям в проявлении страстей. Примером такого рода непостоянства, на его взгляд, служит история науки. Два тысячелетия всеобщим уважением пользовались античные философы, зачастую их темные суждения принимались за образец высшей мудрости, доступной лишь немногим избранным. Такое положение дел не способствовало прогрессу познаний, авторитет Аристотеля подавлял движение мысли. Закономерный протест разума против навязываемого ему рабского служения привел к противоположной крайности: несправедливости и неблагодарности в отношении древних мудрецов. Дютен уподобляет новоевропейских философов великим завоевателям, обогащавшимся за счет награбленных трофеев. Не пытаясь подражать древним мыслителям в глубине размышлений и продолжительности исследований, их торжествующие победители ограничивались заимствованием у них основ, при помощи которых возводили собственные построения.

Борьба за свободу разума, по Дютену, принесла бы больше пользы, если бы велась с большей искренностью. В то время как некоторые великие люди, принадлежащие последнему столетию, отдавали должное древним авторам, другие, «полуученые», не способные составить себе имя настоящими открытиями, бесстыдно замалчивали подлинный источник, из которого они черпали вдохновение. Подобные установки и «принципы», которым некоторые продолжают следовать вместо совершенствования разума могут, на взгляд Дютена, привести к противоположному результату.

В области метафизики Дютен не усматривает радикального прорыва, открытия основополагающих истин, на которые могло бы претендовать Новое время. «В течение более века некоторые известные люди предложили в логике и метафизике идеи, показавшиеся новыми. Декарт, Лейбниц, Мальбранш и Локк рассматривались как новаторы в этих науках, хотя они не выдвинули ничего, что не находится достаточно ясно изложенным в произведениях древних» [Dutens 1776 I, 11–12]. Например, мнения Демокрита французский философ характеризует как принадлежащие великому гению, добавляя, что многие из них лишь нашли подтверждение в опытах последующих веков, осуществляемых «трудолюбивыми и механическими» способами. Вообще, с его точки зрения, известность целого ряда новоевропейских мыслителей – всего лишь отраженный свет их учителей и предшественников, слава которых незаслуженно оспаривалась и должна быть восстановлена в полной мере.

Автор «Происхождения открытий» заявляет, что намерен остановиться на главных пунктах вопроса, то есть основных проблемах метафизики. В качестве таковых он выделяет учение об идеях, их природе и происхождении; искусство мыслить (правила метода); проблему чувственных качеств.

Характеризуя картезианский принцип сомнения, Дютен заявляет: «Не прибегая к скептикам, чтобы найти у них это сомнение и эту осмотрительность, столь превозносимую у Декарта, этот первый принцип мы видим ясно выраженным и настоятельно рекомендуемым у Аристотеля, по тем же самым причинам, на которые ссылается Декарт» [Ibid., 14]. Далее, апологет древних систем обнаруживает родство рассуждений и формулировок Декарта с аристотелевским представлением о порядке продвижения вперед в познавательном процессе (двигаться от наиболее очевидного и известного к более сложному, осуществляя подразделения и фиксируя определения). Наконец, Дютен настаивает на том, что аргумент Декарта «против скептиков» («я мыслю, следовательно, существую») вовсе не оригинален, принадлежит Августину. К трем приведенным примерам сводится все, что считал нужным сопоставить автор «Происхождения открытий» в учениях родоначальника новоевропейского рационализма и древних авторов по вопросу о методе познания. Столь же избирательно он поступает и во всех остальных случаях.

Философия Локка, по его мнению, базируется на достижениях Аристотеля и стоиков. «Все, что сказал Локк в “Опыте о человеческом разумении”, было результатом точного соблюдения принципов древних, между прочими Аристотеля, который считал, что все наши идеи происходят изначально из чувств» [Ibid., 18]. Французский философ настаивает, что если бы произведения стоиков дошли до последующих поколений в полном объеме, не было бы никакой нужды в сочинениях Локка. Он признает глубину и важность размышлений британского автора о происхождении и соединении идей, но отрицает их оригинальность. «Но в особенности Локк почерпнул у стоиков то, что составляет основу его системы»; «ясно также из всего того, что Секст Эмпирик, Плутарх и Диоген Лаэртский сохранили для нас из учения стоиков, что они рассуждали таким же образом, как и Локк в наши дни» [Ibid., 19–20].

Учение Декарта и Лейбница о врожденных идеях, согласно Дютену, заимствовано у Платона, Гераклита, Пифагора и халдеев. Те же источники вместе с суждениями Августина, по его мнению, легли в основу философии Мальбранша. «Из этого первого принципа божественной эманации души в философии Платона естественно вытекало, что душа имела ранее в себе самой знания обо всех вещах; и что она еще сохраняла способность вспоминать свой бессмертный источник и первые познания. Декарт и Лейбниц рассуждали таким же образом, принимая вечные и первые истины, запечатленные в наших душах» [Ibid., 27–28]. Правда, он добавляет, что новоевропейские авторы заменили представление об эманации души учением о ее творении. Мальбранш, по его мысли, свою философскую деятельность посвятил защите принципов Декарта. Его теория идей, хотя и показалась многим экстравагантной, ничуть не расширяла представлений, выдвинутых в глубокой древности. Ссылаясь на Прокла, Дютен возводит теорию Мальбранша к фрагментам, сохранившимся от древних халдеев. Далее, он настаивает на том, что Платон должен считаться лучшим среди античных авторов, объяснившим и детализировавшим учение об идеях, на которое опирался Мальбранш. Кроме того, числа Пифагора – своего рода аналог платоновских идей. Гераклит же, признававший вечную изменчивость в природе, по мысли Дютена, следовал пифагорейцам в попытках отыскать нечто постоянное, бытие, позволяющее существовать всякой науке. Ссылаясь на «Исторический и критический словарь» Бейля, Дютен включает в группу предшественников Мальбранша еще и Демокрита. Наконец, он заявляет, что Мальбранш «копирует» высказывания Августина о познании, поэтому заблуждались те теологи, которые обвиняли знаменитого картезианца в нечестивости.

Проблема субъективности чувственных качеств, как справедливо замечает автор «Происхождения открытий», была поставлена в глубокой древности. В частности, в данном контексте он обоснованно ссылается на Демокрита, приводя сохранившиеся фрагменты. Но в этом случае, как и при обсуждении предшествующих вопросов, он стремится провести мысль об отсутствии оригинальности в суждениях новоевропейских классиков, Декарта и Мальбранша. К числу их предшественников в области обсуждения проблемы чувственных качеств Дютен добавляет также Сократа, Аристиппа, Платона, Эпикура и Лукреция.

Кратко резюмированные выше рассуждения Дютена, посвященные проблемам метафизики, так или иначе призваны подтвердить исходное положение его труда: «Мы можем убедиться, что великие истины систем, встречавшихся с такими рукоплесканиями в течение двух веков, уже были известны и излагались Пифагором, Платоном, Аристотелем и Плутархом; и мы должны думать, что они умели доказывать эти истины» [Ibid., 6]. В действительности, конечно же, Дютену не удается достигнуть намеченной цели. Разрозненные тезисы, оторванные от контекста высказывания он ставит на место «архитектоники систем». Анализ внутренней логики философской системы совершенно его не интересует, подменяется внешне эффектным блеском эрудиции. Доказательство в его понимании сводится к обнаружению соответствия между текстами и отдельными фразами. Но такой метод не позволяет учесть неповторимую специфику конкретного философского учения. Более того, он кажется плодотворным лишь при отсутствии подлинно систематичного взгляда на историю метафизики, предметная область которой редуцируется к трем произвольно избранным проблемам. Нетрудно заметить, что, обвиняя новоевропейских мыслителей в плагиате, Дютен избегает затрагивать вопросы, касающиеся онтологии, сводя свой метафизический анализ к «избранным главам» гносеологии. Его трудности в данном случае понятны: сложно выделить концепцию бытия, которая могла бы рассматриваться как универсальная для Нового времени и притом полностью, без особых изменений заимствованная у древних философов. Выбирая одну-две идеи из обширного наследия каждого из новоевропейских философов, он тщетно пытается представить свои размышления как полный анализ того или иного учения. Очевидно, что даже в случае несомненной преемственности, Дютен не учитывает аргументацию мыслителей Нового времени, не пытается подвергнуть ее всестороннему рассмотрению. Его вообще интересуют скорее отдельные формулировки, чем доказательная часть, без которой философия, претендующая на общезначимость, вряд ли должна приниматься всерьез.

Важная особенность главного произведения Дютена, делающая его легко уязвимым для критических замечаний, – сосредоточенность на идеях предшествовавшего, XVII столетия, при очевидном игнорировании важнейших трудов его собственного века. Кроме того, отметим, что он развивает упрощенный взгляд на историю науки, характеризуя сменяющие друг друга исследовательские установки прежде всего с точки зрения влияния человеческих страстей.

И все-таки, несмотря на очевидные недостатки, Дютен ставит реальную проблему, актуальную и для нашего времени: где пролегает граница между преемственностью идей, совершенно необходимой в истории, и недопустимым присвоением достижений других людей? Ее решение, пусть и предложенное на материале давно, казалось бы, ушедшей эпохи, не выглядит совершенно бесполезным для сегодняшнего дня.

Разумеется, Дютен считал замысел и метод своего труда вполне новаторскими. Но каким образом оценивал затронутую им проблему век Просвещения? Во французской философской культуре XVIII в. наряду с концепцией Дютена выделяются две по-своему масштабных попытки охватить тематику взаимосвязи и соотношения идей древних и новоевропейских мыслителей. Первая из них принадлежит А.Ф. Буро-Деланду (1690–1757). Его позиция изложена в «Критической истории философии, в которой трактуется о ее происхождении, ее достижениях и различных переменах, с ней происходивших вплоть до нашего времени» (1730–1736 гг.). Как бы предвосхищая рассуждения Дютена, он категорично отвергал представления, согласно которым философы различных эпох придерживались одной и той же теоретической линии. «Я ограничусь отдельным собиранием того, что выдвинули древние и новые, не возбуждая себя бесплодным предубеждением, что они все выдвигали одно и тоже» [Boureau-Deslandes 1737 I, XXI].

Деланд подчеркивал изменение предметного поля философии в ходе ее истории. «У древних она охватывала их теологию, их религию, истоки их истории, часть их юриспруденции и их морали. У новых она содержит все точные и естественные науки, имеющие целью не потворствовать воображению приятными мыслями, но питать разум, усиливать его основательными знаниями» [Ibid., I]. В истории философии он выделял четыре эпохи. Первая предшествует греческой мысли. В данном случае он подразумевает религиозные представления, главным образом ближневосточных народов. В эту эпоху люди, стремившиеся к знаниям, опирались только на собственные силы, будучи лишены непосредственного руководства свыше. Тем не менее существовала древняя традиция, понемногу претерпевавшая искажения из-за влияния страстей, вносимых разумом поправок, свойственной людям суетности. К этой традиции восходят истины о единстве Бога, о неизбежности загробного воздаяния, о свободе человека, о том, что добро и зло следует рассматривать сквозь призму представлений об ухудшении человеческого рода. Философия в первую эпоху ее развития, по Деланду, включала исторические и теологические сведения, принимавшиеся в силу их древности и исключавшие любые дискуссии.

Греческая мысль составляет вторую эпоху в истории философии. Греки, согласно Деланду, заимствовали много ценных идей на Востоке, стремясь представить их в систематическом виде. Но их ум был ориентирован на внешний блеск, не на глубину исследования. Истина слишком часто подменялась правдоподобием. Демонстрируя утонченность ума, греки породили многообразные гипотезы о природе вещей, большинство из которых не имело «никакой реальности», но скорее свидетельствовало о страстном и чрезмерном воображении. Философия второй эпохи стремится объяснить множество деталей, событий, явлений окружающего мира и в то же время быть завершенной системой.

Следующая эпоха связана с христианской философией. По Деланду, именно в это время окончательно проясняются истины, вызывавшие прежде непрерывные споры: о существовании Бога, происхождении мира, пассивности материи, бессмертии души, загробной жизни. Но из названных истин мыслители третьей эпохи еще не могли извлечь всех необходимых плодов. «Одни хотели приладить Откровение к баснословным мнениям греков, истину, внушенную верой, к недостоверности, украшенной видимыми предположениями; часто выходило так, что они не становились ни философами, ни христианами. Другие, почтительные интерпретаторы, только восхищались и предпочитали трудолюбивую профессию переводить и комментировать основательному удовольствию мыслить… Самые счастливые таланты, самая большая живость ума не могли пробиться сквозь грубость и варварство, торжествовавшее повсюду. Темная ночь полностью скрывала лучи солнца» [Ibid., XXXIII].

Наконец, распространение новых идей, свойственных четвертой эпохе, связано с возрождением изящных искусств в Италии. Деланд говорит об обновлении человеческого рода, о подлинном «возрождении умов», постепенно охватившем всю Европу. Цель, аргументы, сам способ философствования существенно изменились. «Наш век, рассматриваемый с этой точки зрения, имеет большие преимущества перед всеми другими» [Ibid., XXXVI]. Пришла эпоха блестящих открытий, новаторских идей, сопровождаемых отбрасыванием отживших представлений, заблуждений, свойственных предшествующим столетиям.

Характеризуя собственный метод построения истории философии, Деланд в качестве особого правила выделяет требование не допускать смешения древней и новой философии, помещая каждую в свойственные ей границы. По Деланду, авторы, осуществлявшие сравнение достижений мыслителей различных эпох, часто не соблюдали ни умеренности, ни даже благопристойности. Преувеличенными оказывались и похвалы, и порицания, которые высказывались исходя из собственного вкуса или разделяемых предрассудков. Древние заложили семена всех наук и искусств, передали будущим поколениям начальные, плодотворные идеи, их сочинения изобилуют свидетельствами здравого смысла, ясности ума. Поэтому к ним следует относиться благожелательно и с признательностью. Вместе с тем использование отдельных достижений предшественников предполагает освобождение от их заблуждений. Новоевропейские авторы гораздо большего достигли в изучении природы, «естественных вещей», их способ философствования в этом отношении может считаться более точным.

Таким образом, вопрос о заимствовании философами Нового времени основных идей из арсенала античной мысли для Деланда не стоял. Он признавал их несомненные достижения, фактически развивая мысль о своеобразном прогрессе в области философии. Другое дело, что его концепция выглядит не менее уязвимой, чем установки главного труда Дютена. Правда, ее уязвимость лежит в иной плоскости: в самой схеме историко-философского процесса, которая распространяется на религиозные представления древних народов, расширительно, вплоть до размывания границ, трактуя предмет исследования. Л. Браун справедливо отмечал и другой недостаток труда Деланда: «Если он представляет историю философии как историю человеческого разума в его самом возвышенном измерении, то не прилагает, тем не менее, усилий… устранить из нее бесполезные анекдоты и баснословные повествования» [Braun 1973, 152]. Браун обоснованно отмечал разительный контраст между намерениями автора «Критической истории философии» и их реализацией. Глубокие по замыслу теоретические установки Деланд иллюстрировал поверхностными соображениями. Сходную оценку высказывал и М. Геру: «Его труд историка философии в действительности малопродуктивен и не несет ничего оригинального в своем содержании. Но он несомненно новый по стремлениям и тенденциям» [Gueroult 1984, 299]. Как бы то ни было, первая написанная на французском языке систематическая история философии содержала в своей основе тенденции, не слишком благоприятные для последующей интерпретации, развернутой Дютеном.

Второй подход к интересующей нас проблеме представлен в «Курсе занятий по обучению принца Пармского» (опубликован в 1775), прочитанном внуку Людовика XV, Фердинанду, Э. Бонно де Кондильяком (1714–1780) с 1758 по 1767 гг. Аристотель, считающийся создателем метафизики, согласно Кондильяку, под видом особой науки всего лишь собрал общие и абстрактные идеи (субстанция, принципы, причины, отношения). С изрядной иронией знаменитый просветитель заявлял, что он не случайно «забыл» изложить в рамках курса историю метафизики, ибо неясно, что в прошлом понимали под этим словом. Древняя метафизика – это «наука», в которой предлагались общие рассуждения прежде, чем были сделаны конкретные опыты. «Говорить обо всем, ничего прежде не узнав» – таков, по Кондильяку, принцип прежней метафизики. Общие идеи никак не могут выступать объектом первой среди наук. Метафизикой, замечает французский философ, можно было бы назвать истинный метод научного познания, но не отдельную область исследований. Подлинная метафизика – искусство рассуждения, которое достигло существенных успехов в XVII и XVIII вв. «Действительно, истинный метод обязан этим двум векам» [Condillac 1798, 509]. Бэкон понимал необходимость найти средства осуществлять новые открытия, учитывая заблуждения человеческого разума и важность задачи удержаться в стороне от ошибочных путей в ходе познания. Бэкона Кондильяк считал создателем естественной философии, в то время как предшествующие века, по его мысли, подготовили всего лишь обрывки, материалы для этой науки. Декарт способствовал прогрессу в геометрии больше, чем в других областях знания. Он предлагал начать с всеобщего сомнения, но его сильно ограничивало ошибочное представление о врожденных идеях. Кроме того, Кондильяк признавал недостаточным картезианский принцип очевидности, связанный с ясностью и отчетливостью идей. На взгляд автора «Курса занятий», Декарт должным образом не указал критериев очевидности, ясности и отчетливости. Затем выступил Локк, открывший новый, прежде неизвестный путь: «Его открытия не были подготовлены никем из тех, кто писал прежде о человеческом разуме» [Ibid., 526]. Кондильяк признавал, что именно Локку он сам многим обязан, хотя и акцентировал внимание на отдельных недостатках в философии своего британского предшественника: повторы; отсутствие связи между положениями, которые могли бы взаимно прояснять друг друга; неполнота выводов и пр.

Характеризуя историю философии в целом, Кондильяк весьма критично оценивал эпоху схоластики, чью науку считал пустой, поддерживавшейся «ложными умами». Ее основной недостаток заключался в попытке создать единое целое из философии и теологии. Схоластика своим фанатизмом и абсурдностью способствовала распространению интереса к античному наследию. Многих привлекали красоты стиля древних авторов, сочинения которых стали зачастую восприниматься как обещающие раскрыть все тайны. Распространившееся презрение к схоластическим авторитетам порождало тщетные вопросы, дискуссии, в которых проявлялось больше страсти, чем разума. Одни утверждали, что языческие авторы открыли все науки, что являлось, по Кондильяку, чрезмерным преувеличением, другие обвиняли своих противников в атеизме, нечестивости. В философии древние были плохими «проводниками», так как сами не знали дороги, сбились с пути, не замечая этого. Хотя правильнее было бы изучать природу, многие вообразили, что следует искать ответы на все вопросы у греков, будто бы давно постигших все сущее. Лень способствовала укреплению предрассудка о достаточности чтения древних авторов для удовлетворения любознательности, побуждающей человека к раскрытию тайн природы. «Стиль древних философов способствовал отвращению к схоластике; это преимущество: но также это преимущество причина того, что их читали с большим предубеждением» [Ibid., 303]. Уважение к той или иной древней школе возрастало не благодаря ее собственным достоинствам, но за счет пренебрежения схоластикой. Приверженность новым авторитетам обернулась предрассудком, сдерживающим поиски истины. Распространение получил педантизм особого рода, отличный от прежнего, но также ничуть не способствовавший расширению философских познаний. «Они спорили о смысле отрывка, как если бы открыть то, как считал философ, всегда означало познание истины» [Ibid., 304]. Принимали на веру то, что воображение подсказывало искать в тексте, разделяли «слепое восхищение» древними мыслителями. Расходясь в оценке сказанного авторитетом, признавали его сочинения образцом совершенства, ясности, безошибочности. Полагали, что самое важное давно сказано и остается лишь изучать чужие мысли и цитировать великих. Таковы общие черты философии XV–XVI вв., представленной в «Курсе занятий» в виде краткого очерка.

В XVII столетии наблюдения, по Кондильяку, постепенно убедили философов в многочисленности серьезных ошибок древних авторов. Гассенди лучше, чем все его современники, осознавал заблуждения перипатетизма, но при этом пытался опереться на шаткие принципы эпикуреизма. Декарт, по мнению просветителя, справедливо усмотрел недостатки прежней философии, но сам добавил к ним ложные заключения в области физики. «Можно еще заметить, что ошибки Декарта были шагом к истине» [Ibid., 340], поскольку содействовали искоренению давних предубеждений, препятствовавших продвижению вперед. Распространение истинной философии Кондильяк связывал с научными открытиями, накопленными к концу XVII в. и основанными на точных наблюдениях и применении аналитического метода. Этот путь, с его точки зрения, прямо указывает направление движения и будущее философии.

Таким образом, представления Кондильяка об истории философии, в общих чертах выработанные немногим ранее позиции Дютена и находившие развитие, конкретизировавшиеся одновременно с ее конституированием, по существу полемичны по отношению к ней. Их значение для последующей интеллектуальной культуры было также неизмеримо важнее концепции Дютена в силу общего влияния, которое имело идейное наследие Кондильяка на французское образованное общество эпохи Консулата и Империи. Это влияние объяснялось многими причинами: и определенной умеренностью политической программы, и нежеланием полного разрыва с религией, и четко выраженным стремлением применить ко всем научным исследованиям унифицированный метод. Багено де Пюшес констатировал, что «влияние Кондильяка на его современников было очень значительным; не только Руссо заимствовал у него много идей; но Дидро, Даламбер, все энциклопедисты» [Baguenault de Puchesse 1910, 225]. Сильные стороны системы Кондильяка исследователи обозначали по-разному, но, так или иначе, связывали их с методологической проблематикой. По справедливому замечанию современного историка философии Ф. Дюшено, «в конечном счете, наиболее фундаментальное положение кондильяковской методологии состоит в утверждении неограниченного применения принципа соединения идей ко всему полю познаваемого» [Duchesneau 1999, 78]. Ф. Реторе полагал, что «его самая большая заслуга в надежном установлении основания достоверности, или определении критерия истины» [Réthoré 1864, 360]. В подобном контексте Л. Деволь обоснованно призывал отказаться от поверхностного прочтения текстов Кондильяка: «Нам кажется абсолютно невозможным… подписаться под суждениями, которые сводят его философию к бедной и ограниченной психологии, узкой системе, исключительно, полностью ошибочной, к чисто гипотетической конструкции, к логическому и абстрактному методу, к словесным формулам» [Dewaule 1892, 303]. Сходную оценку высказывал и Ж. Леруа: «Эта философия не походит ни в чем на ту, что обыкновенно приписывают людям XVIII столетия: это ни банальный эмпиризм, ни материализм» [Le Roy 1937, 2]. Как бы то ни было, теоретические основания системы Кондильяка предопределили то преимущество, каким пользовался его подход в глазах представителей интеллектуальной элиты века Просвещения по сравнению с позицией Дютена. В «Энциклопедии», издававшейся под редакцией Даламбера и Дидро, общий пафос статей историко-философского характера весьма далек от ведущей тенденции трактата о «Происхождении открытий».

Поставленный в чрезвычайно резкой форме Дютеном вопрос о плагиате «новых» XVIII столетием был решен «большинством голосов» не в пользу его интерпретации. В том, что именно это решение было справедливым и объективным, убеждают как приведенные выше соображения, так и содержание наиболее значительных историко-философских работ последующих веков, авторы которых в своих выводах не находят повода солидаризироваться с Дютеном. Современное восприятие историко-философского процесса приводит к мысли о том, что его оппоненты были правы. И все-таки, казалось бы, давно исчерпанный вопрос имеет еще одно немаловажное измерение. Вызвавший некогда яростный накал страстей, он высветил проблематичность создания несложного алгоритма, позволяющего выводить заключение о наличии плагиата. Речь не идет об очевидном случае, когда в тексте того или иного автора присутствуют целые страницы, заимствованные без изменений из чужих сочинений. В век Просвещения на обсуждение интересующего нас вопроса напрямую оказывали влияние факторы мировоззренческого свойства. Изучение оценок такого рода позволяет конкретизировать особенности восприятия различными группами и отдельными представителями интеллектуальной культуры ведущих тенденций их времени.

Primary Sources

Boureau-Deslandes 1737 – Boureau-Deslandes A.F. L`Histoire critique de la philosophie où l`on traite de son origine, de ses progrès et des diverses révolutions qui lui sont arrivées jusqu`à notre temps, Amsterdam: Francois Changuion, 1737. T. I–III.

Condillac 1798 – Condillac E.B. Oeuvres completes. Paris: Ch. Houel, 1798. T. XX.

Dutens 1776 – Dutens L. Origine des découvertes, attribuées aux modernes, où l`on démontre que nos plus célèbres philosophes ont puisé la plupart de leurs connaissances dans les ouvrages des anciens: et que plusieurs vérités importantes sur la religion ont été connues des sages du paganism. Paris: Duchesne, 1776. T. I–II.

References

Baguenault de Puchesse 1910 – Baguenault de Puchesse G. Condillac, sa vie, sa philosophie, son influence. Paris: Plon, 1910.

Braun 1973 – Braun L. Histoire de l`histoire de la philosophie. Paris: Ophrys, 1973.

Dewaule 1892 – Dewaule L. Condillac et la psychologie anglaise contemporaine. Paris: Félix Alcan, 1892.

Duchesneau 1999 – Duchesneau F. Condillac et le principe de liaison des idées // Revue de métaphysique et de morale. 1999. № 1. Р. 53–79.

Gueroult 1984 – Gueroult M. Dianoématique. Livre I. Histoire de l`histoire de lа philosophie. V. 1. Paris: Aubier, 1984.

Le Roy 1937 – Le Roy G. La psychologie de Condillac. Paris: Boivin et C, 1937.

Réthoré 1864 – Réthoré F. Condillac ou l`empirisme et le rationalisme. Paris: Auguste Durand, 1864.