А.В. КОРЧИНСКИЙ. Форманты мысли: Литература и философский дискурс. М.: Языки славянской культуры, 2015. 288 с.

Научные работы о взаимодействии философии и литературы часто сводятся к интерпретациям содержания художественных произведений и выведению «творческой философии» автора (см., в частности, труды Е.Б. Келебая, Л.А. Колобаевой, В.А. Кувакина, И.И. Плехановой, В.Е. Хализева и др.). При этом исследователи редко задаются вопросом о критериях разграничения двух дискурсов, которые в ХХ веке сблизились настолько, что, по верному замечанию К.Г. Исупова, произошло «стирание традиционной границы между профессиональной философией и литературным трудом» (Исупов К.Г. Философия и литература «серебряного века» (сближения и перекрестки) // Русская литература рубежа веков: В 2 т. Т. 1. М., 2001. С. 69).

В этой связи рецензируемая книга приобретает особую актуальность. Ее автор, А.В. Корчинский (филолог из РГГУ, занимающийся изучением истории литературы в контексте истории знания и интеллектуальной культуры России), уверен, что сближение двух дискурсов «не следует воспринимать как симптом надвигающегося дискурсивного синтеза» (с. 33), потому что «существование “пограничных” явлений лишь подтверждает наличие границы» (c. 7).

Основная цель монографии – сформулировать четкие критерии, характеризующие философский дискурс и отличающие его от других текстуальных практик. Для ее достижения автор обращается к анализу как философских, так и художественных произведений. Несмотря на то, что исследователь сосредоточен на «пограничных» литературных явлениях, в книге рассматриваются тексты, дискурсивная принадлежность которых, на первый взгляд, не вызывает сомнений. К философскому ряду относятся имена С.Н. Булгакова и Н.А. Бердяева, Ж.-П. Сартра и А. Камю, Л.С. Липавского и Я.С. Друскина, а к литературному – Ф.М. Достоевского, С.Я. Надсона, А.И. Введенского, Б.Л. Пастернака, И.А. Бродского и др. Как видно, русскоязычный материал преобладает над иностранным, что оправдано намерением выяснить, «насколько буквально следует воспринимать широко распространенные представления о чрезвычайной близости <…> философии и литературы в России» (с. 31). А.В. Корчинский не ограничивается стремлением сконцентрироваться на проблемах в творчестве конкретных авторов. Так, в главах, посвященных феномену нигилизма, он выходит в надличностный контекст рассматриваемой эпохи (XIX – начало XX вв.) и охватывает всю культурную ситуацию в России.

Под «формантами мысли» в работе подразумеваются формы «словесных воплощений философской мысли, чье культурное “гражданство” не всегда очевидно» (с. 7). Этот термин, взятый из лингвистики, во-первых, акцентирует внимание на формальном аспекте – текстовой презентации идей, а во-вторых, указывает на то, что одна и та же мысль может быть формализована по-разному. В методологическом отношении исследование опирается на дискурсный анализ в том виде, в каком он сложился в работах Мишеля Фуко, Мишеля Пеше и Тена ван Дейка.

Каждый из трех разделов книги посвящен определенному типу взаимоотношений философского и литературного дискурсов. В первой части («Философия и литература на дискурсной карте культуры») возможности их взаимодействия обосновываются с исторической и теоретической точек зрения. Ученый обращается к тем направлениям мысли в XX в., в центре которых – проблема языка: аналитической философии, герменевтике и феноменологии, русской религиозной философии Серебряного века. Автор анализирует «исследовательские программы» каждого из этих направлений, сопоставляет их сильные и слабые стороны, после чего переходит к проблеме философского высказывания, уделяя особое внимание процессам дискурсивного развертывания мысли.

Следующий раздел («Литература как философия и философия как литература») сфокусирован на произведениях, относящихся к литературе, но решающих философские задачи. Кризис художественной репрезентативности как отголосок нигилизма рассматривается на примере текстов русских авторов 1880-х (С.Я. Надсона, С.М. Степняка-Кравчинского и др.). В разговоре о романах Ж.-П. Сартра и А. Камю, а также о произведениях “чинарей-философов” (литераторов, входивших в группу “Обэриу”) Л.С. Липавского и Я.С. Друскина автор книги, вопреки читательским ожиданиям, избегает термина «художественная философия». В этом усматривается сознательная позиция ученого, согласно которой философское содержание во всех рассматриваемых случаях является креативной установкой авторов и не зависит от интерпретатора текста.

В заключительной части книги («Философия литературы и философия в литературе») речь идет о «собственно художественных формантах, которые “отзываются” на философский дискурс, коррелируют (а иногда и конкурируют) с ним» (с. 34). В поле нашего зрения – специфика восприятия философами текстов Ф.М. Достоевского, проявления философского дискурса в романе Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» и философская семантизация поэтической формы в эссеистике и стихотворениях И.А. Бродского. А завершается раздел очередным отступлением от конкретного материала и возвращением к феномену нигилизма. Исследуются истоки этого понятия и его временна́я трансформация в русской и европейской культурах.

Несмотря на композиционную четкость книги, авторское объяснение ее структуры способно ввести в заблуждение невнимательного читателя. С одной стороны, А.В. Корчинский пишет, что главы первого раздела объединены тематической формулой «философия как литература», а второго – «литература как философия» (с. 33). С другой стороны, оба эти словосочетания содержатся в заглавии второй части. Между тем первая в большей степени тяготеет к изложению теоретических положений и обоснованию научного инструментария, нежели к анализу конкретных текстов. Однако эта формальная неточность не отразилась на внутренней логике исследования.

Очевидным достоинством монографии является ее многогранность: прекрасно ориентируясь в философском и литературоведческом материале, автор проводит смелые параллели между далекими, на первый взгляд, явлениями. Рассмотренные им вопросы столь серьезны и глубоки, что в дальнейшем мы вынуждены сосредоточиться на наиболее важных из них.

Первое, на чем следует остановиться, – проблематизация понятия «философского дискурса». Преимущество данного термина в том, что он, не ограничиваясь формальной стороной произведения, акцентирует внимание на коммуникативном событии, в котором функционирует текст. Поэтому вопросы жанра и стиля не интересуют автора. Его анализ затрагивает коммуникативный аспект, в котором различие философии и литературы наиболее очевидно. Здесь А.В. Корчинский идет по пути, намеченному в работах Н.С. Автономовой, И.П. Смирнова, А.П. Алексеева, А. Флетчера, П. Маккормика и др. Чтобы объяснить специфику философского высказывания на коммуникативном уровне, ученый расширяет исторический контекст своего исследования до эпохи Античности, когда философское знание выделилось из синкретического нарративного. На основе этого он и отмечает в истории философии тенденцию к отказу от нарратива в пользу высказываний с ментальной референцией – ментативов. Действительно, «то немногое, на что способна философия по части нарративов, почти исчерпывается такими известными “сюжетами”, как платоновский миф о пещере, философские повествования Вольтера и Дидро, гегелевская “интрига” диалектических взаимоотношений Господина и Раба, истории философских alter ego Кьеркегора – Иоганнеса Климакуса и Константина Констанция, ницшеанский миф о вечном возвращении и похождения Заратустры» (с. 36).

Данный подход позволяет выявить центральный конституирующий критерий философского дискурса. Отталкиваясь от идеи «двоякособытйности» дискурса, включающего в себя референтное и коммуникативное события, исследователь концентрируется на природе ментального события и неизбежно затрагивает проблему научного языка философии. Он замечает, что в рассуждениях об «элементарном» уровне дискурса философия затрудняется представить само явление «события» концептуально: «<…> событие как предмет неизбежно удваивается, дискурс философа прибегает к тавтологическим конструкциям» (с. 58). Преодолеть это можно через обращение к опыту художественного письма, что подтверждается анализом фильма Евгения Юфита «Убитые молнией». Разница между реальным и ментальным событием демонстрируется на примере внутренних противоречий героини фильма (обезумевшего ученого-палеоантрополога), что помогает автору «показать» идею события как такового – тот «формант мысли», который не мог быть адекватно сформулирован в рамках языка философии.

Еще одна проблема, рассматриваемая в монографии, – эволюция форм взаимодействия философии и литературы. Отказ философского дискурса от использования нарративов, согласно А.В. Корчинскому, следует трактовать не как уменьшение потребности в обращении к литературным формам, а как смену режима художественной дискурсивности – переход диалога двух дискурсов на качественно новый уровень. Данный вывод подкреплен тщательным анализом способов воплощения идеи в художественных и философских текстах разных эпох. В домодернистских системах культуры господствовал репрезентативный режим дискурсивности: философия обращалась к фикциональному пространству литературы для иллюстрации абстрактных идей на конкретных примерах. Другими словами, поле функционирования художественного письма в философии ограничивалось иносказательным началом. В эпоху модернизма сложившаяся ситуация меняется: «Референтом литературного дискурса нового типа становится не идея как интеллектуальный продукт, а мысль как процесс и/или событие» (с. 83). Философия использует это преобразование в своих целях. По словам автора, теперь она стремится «показывать» через литературу то, «о чем на языке репрезентации “невозможно говорить”» (см. с. 47). Свой тезис А.В. Корчинский убедительно доказывает, анализируя случаи подобного обращения философии к литературе как «своему другому».

Во-первых, речь идет о литературных опытах Сартра и Камю, стремящихся «к “показу” человеческой экзистенции как таковой, которая не сулит конструктивной моральной или философской истины» (с. 48). На первый взгляд кажется удивительным суждение А.В. Корчинского, что эссеист Камю более последователен в разграничении двух дискурсов, чем Сартр, автор не только романов и пьес, но и академических философских работ. А.В. Корчинский усматривает в его произведениях более тесное взаимодействие философии и литературы, чем в текстах Камю. Будучи в первую очередь филологом, а не философом, он обращается к роману «Тошнота» и находит в нем целый ряд литературных приемов (дневниковая форма повествования и введение условной фигуры публикатора, маскирующие автобиографизм произведения), которые использует Сартр, чтобы «подняться от простой личной формы письма к художественному письму как высшей форме экзистенциального философствования» (с. 89).

Второй случай обращения философии к литературе, рассмотренный в книге, это эксперименты Липавского и Друскина, направленные «на “схватывание” некатегоризируемой “онтологической бессмыслицы”» (с. 47). Из дискуссий Липавского с А.И. Введенским, Д.И. Хармсом, Н.А. Заболоцким, Н.М. Олейниковым автор выводит творческую стратегию философа ‒ «создать художественные произведения, но – с внеэстетическими задачами» (с. 105). Процесс смены режимов дискурсивности иллюстрируется на примере «Трактата о воде» и «Исследования ужаса» Липавского. Фикционально-нарративные черты текста, присутствующие в «Трактате…», уже заметно ослаблены в «Исследовании…», где  А.В. Корчинский констатирует «исчезновение формально выраженной дистанции между автором, повествователем и героями, которым делегируется изложение идей» (с. 111).

Расширяя философский контекст монографии, автор обращается к вопросу восприятия художественных текстов Достоевского такими философами и литераторами, как В.С. Соловьев, С.Н. Булгаков, Лев  Шестов, Д.С. Мережковский, Н.А. Бердяев. Думается, что особый интерес эта часть работы вызовет у историков литературы. Автор типологизирует трактовки произведений писателя, выделяя в них «дискурсивный» и «нарративный» типы. Первый опирается на высказывания героев и повествователя (Соловьев, Шестов, Булгаков), второй – на рассказываемые события (Бердяев). Исследователь фиксирует постепенный отказ от подобных способов интерпретации произведений Достоевского уже в эпоху Серебряного века. Это подтверждает его тезис о смене режимов дискурсивности и на материале философской рецепции художественных текстов. В случае с Достоевским герменевтический подход (в «нарративном» и «дискурсивном» вариантах) начинает уступать место «инэстетическому» (термин А. Бадью), отразившемуся в трудах различных авторов от М.М. Бахтина до М.К. Мамардашвили и В.А. Подороги.

Признавая невозможность адекватной трансляции современных философских концептов исключительно философскими дискурсивными средствами, автор все же вынужден оставаться в строгих границах научного дискурса и бороться с несовершенством и излишней спекулятивностью академического языка. За помощью он прибегает к материалу художественных произведений (активно цитирует источники). Благодаря этому авторская идея становится ясной и без дополнительной философской интерпретации. Тем самым обосновывается постулируемая А.В. Корчинским конструктивность диалога двух дискурсов.

В творчестве И.А. Бродского автора интересует концепция «диктата языка», сводящая к минимуму креативную потенцию субъекта. Как замечает исследователь, ей явно противоречит идея «композиции» (в терминологии Бродского – дотекстовый замысел творящего субъекта, соотнесенный с его ценностной ориентацией). Парадоксальное сосуществование этих категорий объясняется тем, что в мировоззрении поэта «побудительные мотивы сочинительства и собственно опыт письма оказываются разделены, изолированы друг от друга» (с. 218). Жизнь и творчество находятся в разных областях бытия, поэтому в момент творчества намерения поэта уступают место «воле языка». На примере «Нобелевской лекции» в книге показано, как «Бродский на глазах читателя “впадает в зависимость от языка”» (с. 219), подменяя внешнюю мотивацию творчества внутритекстовой. В таком подходе к материалу заключается достоинство исследования: практические выводы в нем всегда следуют за теоретическими положениями. А.В. Корчинский заимствует язык Бродского, подтверждая на деле собственный тезис о философии как «своем другом» литературы.

Заметим также, что язык в высказываниях Бродского сравнивается с установками обэриута Введенского. Обоих поэтов роднит идея онтологической взаимосвязи языка и времени. Тем не менее пути постижения основ бытия у поэтов различны. Программная идея Бродского – «реорганизация» времени посредством языка, попытка спрессовать время в словесной ткани. Цель Введенского – остановка времени через разрушение языка, создание бессмыслицы. Выбор конструктивного и деструктивного гносеологического метода, в свою очередь, тесно связан с литературными направлениями, к которым принадлежат поэты.

Ценность монографии заключается в намеченной А.В. Корчинским возможности выхода в более широкий контекст противопоставления неотрадиционализма и авангарда. Надеемся, она реализуется в будущем. Очевидно, проблема языка тесно связана с парадигмами неклассической художественности. Согласно В.И. Тюпе, «авангардный художник охотно приносит в жертву своему гиперсубъективному “я” одну из его ипостасей – ипостась эстетического субъекта» (Тюпа В.И. Литература и ментальность. М.: Вест-Консалтинг, 2008. С. 114.), т.е. отказывается от своего творческого начала, в том числе и через разрушение осмысленного языка. Тогда как неотрадиционалист заинтересован «в восстановлении онтологического статуса художественности» (там же, с. 179), что в случае Бродского, как уже отмечалось, может быть достигнуто через «реорганизацию» времени в произведении.

Еще одной перспективой предпринятого исследования может стать обращение к творчеству Даниила Хармса. Удивительно, что в разговоре о так называемых “чинарях” автор редко упоминает одну из самых ярких фигур этого круга. Несомненно, в его стихотворных и прозаических текстах проблемы языка и взаимодействия литературы и философии высветятся по-новому, как и вопрос медиасофии. Затрагивая его, Липавский и Друскин, по словам А.В. Корчинского, развивают положения футуризма: «Если поэты-футуристы впервые вводят различие между семиотической и медиальной ипостасями знака, то у чинарей семиотическая проблематика оказывается в подчиненном положении по отношению к проблеме медиума языка» (с. 127). Тезис «слово как таковое» заменяется онтологическим «язык как таковой». Медиальность становится фундаментальным измерением языка. Поэзия обэриутов (здесь анализ произведений Хармса был бы особенно уместен!) как раз пытается зафиксировать это измерение, ту самую «онтологическую бессмыслицу». В итоге знаки в концепции “чинарей” должны замениться «иероглифами», которые «обозначают не вещи, не отдельные сущие, но то, что скрыто за ними, – “бескачественную основу мира”, бытие, онтологический медиум» (с. 144).

Монография А.В. Корчинского – результат работы, отраженной в ряде опубликованных им статей (перечень можно найти в конце издания), но вместе с тем она содержит значительную долю нового материала. Несмотря на скромное авторское определение жанра («серия опытов»), перед нами – целостное и завершенное исследование. Как было показано, ключевые идеи и их форманты связывают главы книги на проблемном уровне. Автор опирается на отечественные и зарубежные источники, гармонично сочетает в себе талант философа и филолога. Для неподготовленного читателя знакомство с текстом может быть сопряжено с терминологическими трудностями. Но интеллектуальное усилие в полной мере оправдается достигнутым результатом.

А.В. Филатов

Филатов Антон Владимирович – магистрант филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.

Filatov Anton V. – master's student of the Faculty of Philology of Lomonosov Moscow State University

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script