В конце прошлого века международные translation studies пережили серьёзный эпистемологический сдвиг, который в посвящённой им научной литературе принято связывать с проникновением в эту дисциплину постструктуралистской теории. Теоретическая эволюция дисциплины в 90-е гг. привела к размыванию фундаментальных для традиционной теории перевода оппозиций оригинал – перевод, точность – вольность, автор – переводчик. Параллельно с этим в рамках «постструктуралистского направления» в традуктологии формировалось новое понимание перевода как эффективного инструмента конструирования идентичности зарубежных культур, выстраивания иерархий и утверждения этноцентричной идеологии переводящего субъекта.

Американский переводчик и теоретик перевода Лоуренс Венути, безусловно, является одной из самых ярких и неоднозначных фигур среди традуктологов-постструктуралистов, которые громко заявили о себе в последнее десятилетие прошлого века. Выход в 1995 г. его книги «Невидимость переводчика: история перевода» [Venuti 1995] спровоцировал внутри международного переводческого сообщества невиданную по масштабам дискуссию, отзвуки которой не затихли до сих пор.

Несмотря на признанный за Венути статус ведущего – наряду с Розмари Арройо (Rosemary Arrojo) – представителя постмодернизма в translation studies, его теоретический background, политическая и интеллектуальная генеалогия, в том числе отношения с постструктуралистской теорией французского образца, – тема, до сих пор не нашедшая своего исследователя. Влияние на него этой теории, тем не менее, бесспорно; более того, в работах Венути 2000-х гг. оно даже носит более эксплицированный характер по сравнению с предшествующим десятилетием[i].

Не претендуя на всестороннее обсуждение этого вопроса, мы предлагаем ряд наблюдений над идейно-теоретической преемственностью, а также расхождениями между Венути и тремя представителями «французской теории», оказавшими на него наибольшее влияние: Мишелем Фуко, Жаком Деррида и Антуаном Берманом.

Интерес Венути к французской философии XX в. (страницы его работ пестрят отсылками к текстам Ж. Деррида, Ж. Делёза и Ф. Гваттари, М. Фуко) вполне закономерен для человека, чьи студенческие годы пришлись на эпоху колоссальной популярности в США «French Theory» в целом и Деррида в частности. Как известно, начиная с 1972 г. французский философ регулярно выступал с лекциями в ведущих американских университетах, в том числе в Колумбийском, почётным доктором которого был избран. Именно в этом университете, одном из важнейших центров американской рецепции французской мысли, Венути в 1980 г. защитил диссертацию по английской литературе. Другими словами, его интеллектуальное формирование происходило в среде, чрезвычайно восприимчивой к идеям деконструкции и пропитанной влиянием французской леворадикальной идеологии, причём в то время, когда в самой Франции позиции Деррида и его последователей оказались отмеченными печатью маргинальности. По словам Франсуа Кюссе, автора исследования French Theory: How Foucault, Derrida, Deleuze, & Co transformed the Intellectual Life of the United States («Французская Теория: как Фуко, Деррида, Делёз и компания изменили интеллектуальную жизнь в Соединенных Штатах»)[ii], «… где-то в начале 80-х, в тот самый момент, когда работы Фуко, Делёза, Лиотара и Деррида начали использоваться в американских кампусах и некоторых альтернативных сообществах как теоретический фундамент для политики нового типа, эти же имена подверглись во Франции демонизации как воплощающие устаревший тип “либидинального” и левацкого типа политики» [Cusset 2008, XVIII].

Думается, не будет преувеличением объяснить известные особенности стиля Венути (острую полемичность, обострённую подозрительность по отношению к различным формам идеологии, «политизированную» терминологию) характерными чертами американской академической культуры в эпоху, на которую пришлись годы его профессионального и личного формирования. По свидетельству Ф. Кюссе, американские университеты переживали в то время период политической радикализации, сопровождавшейся повышенным интересом к научным дискурсам и дисциплинам, ориентированным на контркультуру. В периферийном по отношению к более традиционным «академическим» дисциплинам пространстве – в так называемых «niche markets» – рецепция импортированной французской теории протекала особенно бурно и плодотворно. Эта теория, таким образом, с самого начала своей американской «имплантации» оказалась связанной с маргинальным сегментом университетского поля, – факт, во многом определивший круг будущих объектов её критического анализа (центральное место в нем займёт массовая культура). Бурный процесс развития новых дисциплин создал условия для непрекращающейся, стабильной рецепции французских авторов и одновременно обусловил их ассимиляцию, то есть вписывание в новую, американскую социально-политическую и культурную проблематику. Как следствие, «французская теория» американского извода с самого начала серьёзно отличалась от своего континентального «первоисточника». «Самые изощрённые инструменты текстового анализа и новая склонность университета к метадискурсу, – пишет Кюссе, – были… применены к таким отстоящим друг от друга сюжетам, как гангстерский рэп, читатели женских романов, поклонники Star Trek и даже предполагаемый философский «подтекст» телесериала Seinfeld» [Cusset 2008, 135].

Изощрённый разоблачительно-критический анализ разнообразных «мифов» американской массовой культуры, насыщенный теоретическим «жаргоном», заимствовавшимся из работ Ж. Делёза, Ж. Деррида, М. Фуко и других французских теоретиков, составил, по мнению Кюссе, характерную примету того времени. Идеи ведущих французских мыслителей второй половины прошлого века подверглись на американской почве деконтекстуализации и стали использоваться в качестве аргументов во внутренних американских интеллектуальных дебатах[iii]. В результате из гетерогенных, во многом несовпадающих положений и позиций возникло то, что в Америке принято объединять общим термином «French Theory», – феномен, неизвестный в самой Франции. Так, совершенно разные мыслители – Делёз, Фуко, Деррида, – никогда не воспринимавшиеся на родине как части одного целого, в США получили общее «брендовое» обозначение.

И как исследователь, и как личность Венути сформировался под влиянием плотного американского «культурного слоя», который «образовался в результате попыток усвоения французского материала» [Автономова 2008, 364]. Более того, именно специалисты по английской литературе и сравнительному литературоведению – Венути уже много лет преподаёт английскую литературу в Temple University – выступили, наравне с преподавателями французского, основными проводниками французских влияний в США [Автономова 2008, 364–365].

Впрочем, влияние на Венути континентальной философии отнюдь не ограничивается лишь «французской теорией». В одном из интервью сам он определил свои интеллектуальные корни как постструктурализм, «приправленный хорошей дозой марксистской традиции Франкфуртской школы»[iv]. Действительно, сформулированная им в 90-е гг. «демократическая программа» «противостояния всемирной гегемонии английского языка» несёт отчётливый отпечаток неомарксистской риторики[v].

Колумбийский университет, с которым Венути много лет был тесно связан, долгое время оставался американской штаб-квартирой Франкфуртской школы после эмиграции её ведущих теоретиков из нацистской Германии. Излишне говорить, что наследие Франкфуртской школы, то есть повышенный интерес к социальной философии и критической теории, продолжало приносить здесь свои плоды даже после того, как её лидеры вернулись после войны на родину. Не случайно из стен этого университета вышли, помимо Венути, такие яркие представители интеллектуальной критической традиции, как Эдуард Саид и Гаятри Чакраворти Спивак. В 70-е гг. в Колумбийском университете, таким образом, счастливо встретились не просто две ведущие континентальные философские традиции, а «два схожих типа мышления», которые, по мнению М. Фуко, «разминулись» тридцать с лишним лет назад в Европе – философия Франкфуртской школы и французская философия[vi].

Влияние на Венути самого М. Фуко – исследователя генеалогии социальных практик и механизмов власти – трудно оценить иначе, как определяющее. Причём в данном случае рецепция генеалогического метода не свелась лишь к разоблачению некоей системы, «маргинализующей» то или иное угнетённое меньшинство, как это зачастую происходило в американских cultural studies и исследованиях, посвящённых различным minorities. Подобная трактовка генеалогического метода, считает Ф. Кюссе, совершенно искажала его изначальный пафос [Кюссе 2005, 103–125]. Венути понимает генеалогию в первую очередь как особую форму исторической репрезентации, противостоящую телеологии, то есть идее развития как непрерывного поступательного процесса, в котором прошлое определяет суть настоящего. Генеалогический метод помогает выявить в этом процессе «прерывную череду разрывов и иерархий, доминирования и исключения», расшатать «иллюзорное единство настоящего путём выстраивания прошлого, наделённого множественными, гетерогенными смыслами» [Venuti 1995, 39]. «Возможность выявить эти “другие” смыслы, – отмечает Венути, – разоблачает претензии традиционной историографии на объективность: её опора на телеологию выдаёт сообщничество (betrays a complicity) с продолжением прошлого господства и с [практиками] исключения в настоящем. Таким образом, история предстаёт как культурная политическая практика, как пристрастная (то есть одновременно избирательная и оценочная) репрезентация прошлого, которая активно вмешивается в настоящее, даже если интересы, которым служит это вмешательство, не всегда эксплицированы или остаются неосознанными» [Ibid., 39].

Для Венути генеалогический анализ – это в первую очередь инструмент выявления ангажированного характера любой исторической репрезентации, претендующей на «объективность» и «внеисторичность». В «Невидимости переводчика» он умело применяется для развенчания мифа о непрерывном, однонаправленном и «естественном» генезисе западноевропейской переводческой практики. В противовес этому просветительскому нарративу Венути выдвигает собственную версию развития событий, отмеченную разрывами и насильственным «отсеканием» альтернативных «диссидентских» моделей. Под пером Венути история западного перевода перестаёт выглядеть благостной картиной «объективного» поступательного процесса и обнажает свою идеологическую, насильственную и неоднозначную сущность. Как и в работах Фуко, проблематизация и критический пересмотр истории перевода преследуют у Венути целью изменение современной ситуации, а именно постепенно оформившуюся маргинализацию института перевода в западной культуре Нового времени. Необходимым условием вытеснения перевода на культурную периферию, как показывает Венути, оказалось превращение переводчика в буквальном смысле в «невидимку»: как в плане «присутствия» его имени в переведённом тексте, на титульном листе и в рецензиях, так и в плане авторских прав, заниженных, по сравнению с авторскими, гонораров и невысокого социального престижа этой профессии. Детальному исследованию «скандального» положения перевода в современном обществе Венути посвятил вышедшую в 1998 г. книгу «Скандалы перевода: двигаясь к этике различия» [Venuti 1998].

В «Невидимости переводчика» он анализирует идеологическую природу прозрачного дискурса («fluency», то есть «гладкописи»), закрепившегося в первые десятилетия XVII в. в качестве эталона переводческого языка. Оформившаяся в эту эпоху практика подчинения иностранного текста языковым нормам принимающей культуры обусловила, по мнению Венути, важные политические последствия. Во-первых, у читателя постепенно утрачивалось осознание того, что он читает не оригинал, а перевод. Во-вторых, создаваемая таким образом иллюзия непосредственного «авторского присутствия» в переведённом тексте маскировала «…разнообразные обстоятельства, в которых создавался перевод, начиная с решающего вмешательства переводчика в иностранный текст»[vii].

Другими словами, сложившаяся в начале XVII в. переводческая модель опиралась на идеологию, постулировавшую «прозрачность» языка. В рамках данной модели переводчику была отведена роль переписчика, рабски «копирующего» «оригинал». В ней тенденциозно игнорировалась решающая роль, которую переводы (и переводчики) играют в конструировании читательских представлений о зарубежных литературах (выстраивая иерархии, распределяя позиции в мировом литературном поле) и авторах (определяя, какие именно произведения переводить, как переводить, сопровождать или нет перевод зеркально расположенным оригинальным текстом, комментариями, примечаниями). Более того, в ней старательно избегались любые указания на то, что эти представления не нейтральны, а всегда в той или иной степени (идеологически) ангажированы. «Невидимость переводчика, – подытоживает Венути, – представляет собой странный вид самоаннигиляции, форму восприятия и практики перевода, очевидным образом закрепляющую его маргинальный статус в англо-американской культуре» [Venuti 1995, 8].

Феномен «невидимости переводчика» за прошедшие двадцать лет получил широкое признание в мировом переводческом сообществе; более того – статус никем не оспариваемого факта. Нелишне напомнить тем не менее, что данное явление было именно открыто, то есть благодаря Венути вдруг сделалось видимым взору тех, кто до этого не подозревал о его существовании или не замечал его. Однако главная заслуга Венути заключается даже не в конструировании ранее не существовавших объектов исследования, будь то «невидимость переводчика» или знаменитая отныне дихотомия остранение – одомашнивание (foreignization – domestication)[viii]. Его самый важный вклад в переводческую теорию состоит в проблематизации представлений о западноевропейском переводе, о его гуманистических притязаниях и бесконфликтной «линейной» исторической эволюции. Благодаря Лоуренсу Венути и его французскому коллеге и предшественнику Антуану Берману переводческая деятельность перестала восприниматься как исключительно бескорыстное и подвижническое «наведение мостов» между культурами – она обнажила свою этноцентричную, завоевательную природу. И в этом смысле работы Венути, и в первую очередь «Невидимость переводчика» и «Скандалы перевода», являются частью фукольдианского проекта «диагностики современности».

Что же касается Жака Деррида, то вопрос о его влиянии на Венути интересен уже хотя бы потому, что, несмотря на невероятную популярность философа в Соединённых Штатах в 70–80-е гг., американские, и тем более европейские, translation studies удивительным образом практически не испытали его воздействия. В этом плане Венути представляет собой, таким образом, знаменательное исключение[ix].

Сдержанное отношение к Деррида европейских традуктологов вполне коррелирует с реакцией на него со стороны академических институций. Как известно, даже у себя на родине автор деконструкции не получил достаточного институционального признания и остался в определённом смысле маргиналом, положение которого лучше всего передает идиоматическое выражение sur strapontin (на откидном стуле)[x].

Однако для Соединённых Штатов, переживавших в интересующую нас эпоху настоящий культ философа, подобное невнимание к ключевой для него проблематике – Деррида посвятил переводу несколько важных, чтобы не сказать программных, текстов [Derrida 1987; Derrida 1999] – выглядит необъяснимо. На этот парадокс американской рецепции ещё в 2009 г. обратила внимание Эмманюэль Эртель, отметив, что «влияние работ Деррида на перевод в США не было столь же сильным, как на другие дисциплины, и это несмотря на то, что вопросы перевода безусловно занимают центральное место в мысли этого автора» [Ertel 2011 web].

Венути объясняет данный феномен институциональной слабостью традуктологии в американских университетах [Venuti 2013, 57–79]. Более того: статус translation studies в американских кампусах отмечен, по его словам, печатью «непрекращающейся маргинальности»[xi]. По сравнению с европейскими странами (Англия, Германия, Испания, Италия), академическое оформление дисциплины в США проходило со значительным отставанием, а в качестве преобладающей ориентации очень быстро обозначился функционализм[xii].

«Дерридеанство» Венути не часто привлекало внимание рецензентов, традиционно более восприимчивых к «следам присутствия» в его работах М. Фуко. После выхода в 1995 г. «Невидимости переводчика» «фукольдианскую» ориентацию автора отметили в своих рецензиях Роберт Бьорк [Bjork 1997, 71–73] и Джон Мильтон [Milton 1996, 185–188]. Энтони Пим, рецензируя в 2013 г. последнюю из вышедших на сегодняшний день работ Венути, «Перевод меняет все», лишь в общих чертах упоминает увлечение автора «французской теорией» [Pym 2015 web]. Пожалуй, едва ли не единственным критиком, подметившим в текстах Венути влияние Ж. Деррида (наряду с В. Беньямином и Ф. Льюисом), оказалась Мария Тимошко [Tymoczko 2000, 25].

Истина, как нам представляется, заключается в том, что в текстах Венути можно обнаружить следы влияния обоих мэтров «французской теории», но в разной пропорции в зависимости от периода времени. Читатель «Невидимости переводчика» заметит, как в открыто дерридеанском ключе формулирует Венути своё понимание перевода – процесса, «…посредством которого цепочка означающих, образующих текст языка-источника, заменяется цепочкой означающих принимающего языка…» [Venuti 1995, 17–18]. «Значение» полученного текста понимается им как результат систематической игры различий, как всегда дифференцированное и отсроченное, то есть не доступное в форме некоего первоначального единства[xiii].

Впрочем, намеченное в «Невидимости переводчика» размывание границ между оригиналом и переводом не получило у Венути в 90-е гг. полноценного развития. Более того, введённая им в научный оборот бинарная оппозиция остранение – присвоение многими была воспринята как шаг в сторону эссенциализма. Сложилась парадоксальная ситуация: с одной стороны, по мнению большинства критиков, Венути безусловно олицетворяет постструктуралистское направление в теории перевода. С другой – налицо отчётливая тенденция ассоциировать его именно с дихотомией foreignization – domestication, от которой он начал дистанцироваться ещё в конце 90-х и которую постструктуралисты критикуют как пример дуализма, характерного для метафизического мышления. Столь неоднозначное восприятие, впрочем, обусловлено некоторой противоречивостью позиции самого Венути. Осуществлявшийся им в 90-е гг. проект «проблематизации» западноевропейской практики перевода – выявление того, как через внешне «нейтральный» институт реализуются властные механизмы, – сопровождался пересмотром ряда основополагающих теоретических концептов дисциплины, опиравшимся на постструктуралистское (неэссенциалистское) определение языка и смысла. В то же время, использование концептов остранения – присвоения в качестве основных инструментов анализа переводческих «деформаций» свидетельствует о присущей ему в то время методологической двойственности, которую он будет пытаться преодолеть в 2000-е гг.

Это преодоление, в частности, выразится в постепенном отходе Венути от концепции перевода как совокупности «сдвигов» и «деформаций» источника в сторону более последовательно постструктуралистского представления о нём как о «вписывании» («inscription») в иностранный текст новых смыслов. Сам он в одном из текстов 1992 г. определил вклад постструктурализма в теорию перевода как смену парадигм: «На самом деле постструктурализм положил начало радикальному переосмыслению традиционных топосов переводческой теории. Главным образом через комментарии к эссе Вальтера Беньямина “Задача переводчика” постструктуралистские мыслители вроде Жака Деррида и Поля де Мана взрывают “бинарную оппозицию между оригиналом и переводом”, служащую опорой сегодняшней невидимости переводчика» [Venuti (ed.) 1992, 6].

Действительно, бессмысленно отрицать, что размывание границ между оригиналом и переводом – одна из самых радикальных эпистемологических революций, случившихся в переводоведении за всю его историю. Одновременно это один из главных водоразделов между подходами Антуана Бермана и Лоуренса Венути, несмотря на уже упомянутую тенденцию ряда исследователей рассматривать их как представителей одного (постструктуралистского) направления в современной теории перевода. «Диалогический» метод Бермана основан на чётком теоретическом различении между, с одной стороны, «иностранным текстом» – источником и, с другой, «переводом». С точки зрения дерридеанца Венути подобное различение в принципе невозможно. Перевод для Венути не диалог между двумя автономными субъектами, а интерпретация, по определению промежуточная и неокончательная [Venuti 2013, 192].

Попытки некоторых исследователей – в частности, М. Снелл-Хорнби, М. Гэддис Роуз и К. Коскинен – установить непосредственную генеалогическую преемственность между Венути и немецкими романтиками, основоположниками «остраняющего» метода в переводе (в первую очередь Ф. Шлейермахером), выглядят поэтому неубедительно. Антуану Берману при этом, как правило, отводится роль посредника между Венути и Шлейермахером [Gaddis Rose 1996, 59–67; Koskinen 2000, 48; Snell-Hornby 2006, 146]. Подобная схема некорректна: правильнее говорить о линии, идущей от Ф. Шлейермахера к А. Берману, по отношению к которой направление Венути представляет результат эпистемологического разрыва.

Идея теоретико-методологического родства Венути с немецкими романтиками (братья Шлегели, Ф. Шлейермахер), а также с В. Беньямином и А. Берманом получила, тем не менее, широкое хождение. Её можно встретить, например, у такого серьёзного и авторитетного автора, как Дуглас Робинсон [Robinson 1997, 158]. Это не может не вызывать удивления, поскольку проповедуемый Венути «foreignism» не имеет ничего общего с «буквализмом» В. Беньямина или А. Бермана. Венути явно не вписывается в рамки традиционной биполярной парадигмы «sourciers vs. ciblistes» (терминология Ж.-Р. Ладмираля[xiv]), в которой остаются Берман и Беньямин.

На своих теоретико-эпистемологических расхождениях с Берманом Венути подробно останавливается в работе «Перевод меняет всё» [Venuti 2013]. Книга открывается заявлением о радикальной концептуальной эволюции автора, выразившейся в отказе от «инструментального» понимания перевода, который якобы был характерен для него в 90-е гг. [Ibid., 2–10]. Признаки этого «инструментального» подхода Венути выявляет в теоретической традиции, идущей от Шлейермахера к Берману, поэтому объявленный эпистемологический сдвиг принимает форму отхода от олицетворяемых этими традуктологами позиций: «…я осознал, – пишет Венути, – что линия Шлейермахера – Бермана, вроде бы герменевтическая в своём подходе, вроде бы рассматривающая перевод как интерпретацию, [тем не менее] неуклюже опирается на инструментальную модель перевода. Перевод в ней понимается как воспроизводство или трансфер некоего инварианта, заключённого в… тексте-источнике, будь то форма, содержание или эмоциональное воздействие. Для Шлейермахера и Бермана иностранность (foreignness) текста-источника есть инвариант, явленный в лексике и синтаксисе, стиле и жанре, теме и дискурсе, и именно эту иностранность переводчик должен воспроизвести или обозначить путём точной передачи этих особенностей текста» [Ibid., 3].

Всё это, продолжает Венути, позволяет выявить неожиданные аналогии между подходом Шлейермахера – Бермана и практиковавшимся в 60–70-е гг. в рамках совершенно иной теоретической традиции поиском функциональной «эквивалентности» (Ю. Найда и др.). То общее, что объединяет эти на первый взгляд противоположные по духу направления, – их глубинный эссенциализм, то есть вера в «…неизменяемые сущности, присутствующие в источнике… и беспрепятственно доступные переводчику, независимо от времени и места, в которых осуществляется перевод» [Ibid., 3]. От этого метафизического эссенциализма, утверждает Венути, он теперь решительно отмежёвывается. Наивной вере в возможность «воспроизвести» в переводе родовые черты и структурные элементы оригинала он противопоставляет последовательно конструктивистский подход: что бы ни понимать под «иностранностью» в переводе, она никогда не бывает доступна переводчику в непосредственном, «чистом» виде – это конструкт, всегда опосредованный наличными формами понимания и внутренней неоднородностью принимающей системы.

Теоретико-идеологическая декларация Венути 2013 г. требует комментария. Как нам представляется, всё несколько сложнее, чем может показаться из текста вступления к книге, рисующей классическую картину «смены вех». Во-первых, несколько странно выглядит «отречение» Венути от «инструментального» подхода к переводу, якобы практиковавшегося им вплоть до конца 90-х гг. Достаточно перечитать «Невидимость переводчика», чтобы убедиться в том, что по большому счёту никакого серьёзного эпистемологического сдвига по сравнению с девяностыми в работах, созданных им в «нулевые» годы, не произошло. Вот, например, убедительное доказательство того, что «конструктивистского» подхода в вопросе о способах «остранения» перевода автор «Невидимости переводчика» придерживался уже в середине 90-х: «Шлейермахер дал ясно понять, что его выбор – это остраняющий перевод, и это позволило французскому переводчику и теоретику перевода Антуану Берману расценить аргумент Шлейермахера как этику перевода, озабоченного превращением переводимого текста в пространство манифестации… Другого, – хотя, разумеется, инаковость (otherness) никогда не может быть манифестирована в её собственных терминах, а только в терминах целевого языка, то есть всегда уже кодированных (Berman 1985:87–91). “Иностранное” в остраняющем переводе не есть прозрачная репрезентация некоей сущности, заключённой в иностранном тексте и значимой как таковая, но стратегический конструкт, чья значимость напрямую соотносится с современной ситуацией в системе принимающего языка» [Venuti 1995, 20] (курсив мой. – Е.М.).

По-видимому, заявление Венути об отходе от «инструментализма» было вызвано не столько потребностью зафиксировать новый этап собственной эволюции, сколько необходимостью чётко и ясно обозначить разницу между собой и Берманом. К осознанию этой необходимости его могла подтолкнуть уже в 90-е гг. наметившаяся в специальной литературе по переводу тенденция объединять их с французским коллегой под общей расплывчатой этикеткой «борцов с этноцентризмом» в переводе. Впрочем, стоит признать, что Венути сам этому некоторым образом поспособствовал. Если его собственное развитие как теоретика на протяжении последних десятилетий выглядит необыкновенно последовательным, то прочтение им Бермана претерпело серьёзные изменения. В «Невидимости переводчика», как можно увидеть из вышеприведённой цитаты, Венути акцентирует внимание на тех высказываниях французского коллеги, что выглядят созвучными его собственным теоретическим установкам, обходя молчанием другие, которые с этими установками не состыковываются. Более того, его прочтение Бермана часто выглядит как «вписывание» отсутствующих в тексте смыслов, призванных сделать из Бермана союзника.

Так, в приведённой выше цитате из «Невидимости переводчика» отсылка к книге Бермана «Перевод и буква» [Berman 1999] призвана подкрепить идею Венути о невозможности воспроизвести в переводе элементы иностранной культуры напрямую, в её собственных категориях и о вытекающей из этого необходимости условно обозначать их через средства принимающего языка. Однако в тексте Бермана отсутствует даже намёк на подобный конструктивизм. Этическое измерение перевода («…этический акт состоит в готовности признать и принять Другого в качестве Другого»[xv]) Берман связывает с имманентно присущим переводу (как он считает) стремлением к точности (fidelity). И далее он продолжает: этика перевода состоит в том, чтобы «…раскрыть Иностранное в качестве Иностранного в пространстве своего собственного языка»[xvi]. Не стоит забывать, что для Бермана, как и для Вальтера Беньямина, язык – это пространство (про)явления (manifestation), открытия (ouverture) и даже откровения (révélation), во вполне метафизическом смысле. В своём стремлении найти точки соприкосновения с Берманом ранний Венути, на наш взгляд, намеренно или ненамеренно снимает этот метафизический пласт бермановской терминологии, «переписывая» её в собственном прагматическом ключе. В 1991 г. в посвящённом памяти Бермана специальном номере журнала TTR: traduction, terminologie, rédaction, он так комментирует приведённое выше бермановское определение переводческой этики: «Перевод мыслится не как перенос культурно другого – любая репрезентация всегда есть создание своего объекта, – но как некое проявление, раскрывающее это другое в какой-то определённой форме: “Этическая, поэтическая и философская задача перевода состоит в том, чтобы выразить в своём языке эту чистую новизну, сохранив её облик новизны. И даже, как говорил Гёте, придать ей новую новизну, если эффект новизны исчерпал себя в родной языковой среде” (TL, p. 89). Этический перевод выражает другую, иностранную новизну, но лишь средствами дискурсивной формации культуры принимающего языка» [Venuti 1991, 127–128][xvii].

Курсив здесь принадлежит Венути, он акцентирует сегменты текста, которые в оригинальном тексте Бермана никак логически не выделены. Более того, мысль Бермана в цитируемом тексте развивается в направлении, противоположном тому, которое стремится придать ей американский исследователь: не в сторону постмодернистского конструктивизма, постулирующего независимость означающего от означаемого, а в сторону «буквализма», тесные связи которого с метафизикой очевидны.

Знаменательно, что в 2011 г., в статье, вошедшей позднее в сборник «Перевод меняет всё», Венути возвратился к бермановскому определению переводческой этики, но лишь для того, чтобы подчеркнуть его «хайдеггерианские посылки» (Heideggerian assumptions) [Venuti 2013, 186]. Те же самые страницы «Перевода и буквы» откомментированы вновь, но уже в полемическом ключе. Венути, в частности, подвергает сомнению саму возможность метафизической манифестации «Другого как Другого» «в пространстве своего собственного языка» и находит подтверждение противоречий и непоследовательности аргументации Бермана в тех самых строчках, в которых ранее находил подтверждение собственным «конструктивистским» идеям.

Как видно из сказанного, прочтение Лоуренсом Венути текстов Бермана является ярким примером того, что сам он в «Невидимости переводчика» характеризует как «violent rewriting» (насильственное переписывание). Не вполне ясно, с какой целью осуществлялось и насколько сознательный характер носило это «переписывание», однако именно оно являлось преобладающим модусом рецепции идей Бермана американским традуктологом в 90-е гг. прошлого века.

Primary Sources in English

Venuti 1991 – Venuti L. Genealogies of translation theory: Schleiermacher // TTR: traduction, terminologie, rédaction. 1991.Vol. 4. № 2. P. 125–150.

Venuti (ed.) 1992 – Venuti L. (ed.) Rethinking translation: Discourse, subjectivity, ideology / ed. by L. Venuti. London; New York: Routledge, 1992.

Venuti 1995 – Venuti L. The translator’s invisibility: A history of translation. London; New York: Routledge, 1995.

Venuti 1996 – Venuti L. Translation, heterogeneity, linguistics // TTR : traduction, terminologie, rédaction. 1996.Vol. 9. № 1. P. 91–115.

Venuti 1998 – Venuti L. The scandals of translation: towards an ethics of difference. London; New York: Routledge, 1998.

Venuti 2013 – Venuti L. Translation changes everything. London; New York: Routledge, 2013.

Ссылки (References in Russian)

Автономова 2008 – Автономова Н.С. Познание и перевод. Опыты философии языка. М.: РОССПЭН, 2008.

Кюссе 2005 – Кюссе Ф. Теория-норма: продолжительность влияния // Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 103–125.

References

Avtonomova N.S. Cognition and Translation. Essays on Philosophy of Language. Moscow, 2008 (in Russian).

Berman 1999 – Berman A. La traduction et la lettre ou l’Auberge du lointain. Paris: Le Seuil, 1999.

Bjork 1997 – Bjork R. “The Translator’s Invisibility: A History of Translation” by Lawerence Venuti // The Journal of English and Germanic Philology. 1997. Vol. 96. № 1. P. 71–73.

Cultural functions of translation 1995 – Cultural functions of translation / Schäffner Ch., Kelly-Holmes H. (eds.). Clavedon: Multilanguage Matters, 1995.

Cusset F. La théorie-norme : une influence prolongée // Cusset F.  French Theory, Foucault, Derrida, Deleuze & Cie et les mutations de la vie intellectuelle aux États-Unis. Paris: La Découverte, 2003 (Russian translation 2005).

Cusset 2008 – Cusset F. French Theory: How Foucault, Derrida, Deleuze, & Co transformed the Intellectual Life of the United States. University of Minnesota Press, 2008 (English translation 2008).

Derrida 1987 – Derrida J. Les tours de Babel // Derrida J. Psyché. Inventions de l’autre. Paris, 1987.

Derrida 1999 – Derrida J. Qu’est-ce qu’une traduction “relevante”? Conférence inaugurale de Jacques Derrida // Quinzième assises de la traduction littéraire (Arles 1998). Actes Sud: Atlas, 1999.

Derrida 2001– Derrida J. What is a “relevant” translation? // Critical Inquiry. 2001. Vol. 27. № 2. P. 174–200.

Domestication and Foreignization 2012 – Domestication and Foreignization in Translation Studies / H. Kemppanen, M. Jänis, A. Belikova (eds.). Berlin: Franck & Timme, 2012.

Ertel 2011 web – Ertel E. Derrida on Translation and his (Mis)reception in America // http://www.revuetrahir.net/2011-2/trahir-Ertel-derrida.pdf

Gaddis Rose 1996 – Gaddis Rose M. Like the paths around Combray, humanistic translation theories diverge and converge // Translation horizons: Beyond the boundaries of Translation Spectrum. A collection of essays situating and proposing new directions and major issues in Translation Studies / ed. by Gaddis Rose. Binghampton: SUNY, 1996. P. 59–67.

Koskinen 2000 – Koskinen K. Beyond ambivalence. Postmodernity and the ethics of translation. University of Tampere, 2000.

Milton 1996 – Milton J. Visible theories and translators // TradTerm. 1996. № 3. P. 185–188.

Peeters 2011 – Peeters B. Derrida: A biography. Cambridge: Polity Press, 2011.

Pym 2015 web – Pym A. “Translation changes everything: Theory and practice”. By Lawrence Venuti. Book review // The European legacy: Toward new paradigms. 2015. Vol. 20. № 5 // http://www.tandfonline.com/doi/abs/10.1080/10848770.2015.105.4194

Robinson 1997 – Robinson D. Retranslation and foreignism // TredTerm. 1997. 4(2). P. 149–165.

Raulet 1983 – Raulet G. Structuralism and Post-Structuralism: An Interview with Michel Foucault // Telos. 1983. Vol. 55. № 7. P. 195–211.

Snell-Hornby 2006 – Snell-Hornby M. The turns of translation studies: New paradigms or shifting viewpoints? Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Publishing Company, 2006.

Tymoczko 2000 – Tymoczko M. Translation and Political Engagement: Activism, social change and the role of translation in geopolitical shifts // The Translator. 2000. Vol. 6. № 1. P. 23–47.