Большинство современных философов работают в университетах, научно-исследовательских институтах и других организациях. Они пишут статьи и книги, общаются между собой прямо и косвенно, участвуют в конференциях, многие состоят в переписке, которую стимулировал интернет. Стало быть, философская жизнь производна от занятий философией. Для рабочего определения философской жизни я предлагаю термин рутина. Рутина – это то, что обычно (по привычке) думают, говорят, делают. Концептуальная рутина – это множество устоявшихся и отстоявшихся (анонимных и безрефлексивных) мнений. Она пронизывает все сферы философии и образует главный предмет, по поводу которого общаются философы. Определенные шаблоны мысли формируют философские оценки, взгляды, высказывания (в виде посылок, фона обыденного сознания, в отношении которого философы обычно занимают критическую позицию).

Чаще всего концептуальные привычки или шаблоны не осознаются, но они могут быть и продуктом рефлексии, когда им приписывается некая трансцендентная ценность («мудрость веков», «в мире мудрых мыслей» и т.д.). В этом случае рутина получает статус философского или научного результата. Например, постмодернизм вошел в философскую жизнь с формулировкой банальности: «Любое отношение к тексту есть интерпретация».

Концептуальные привычки связаны с речью и письмом, поэтому их можно считать социальными действиями. Различия концептуальных привычек – частный случай различий между любыми социальными и речевыми актами. Они могут быть конвенциональными, навязанными, явными, принимать (не принимать) форму аргумента (дискурса), использоваться с определенной частотой. Концептуальные привычки занимают определенное место в семиотической структуре философской жизни. Они выполняют регулятивные и идентификационные функции. Языковые воплощения банальностей (концептуальных привычек) обычно содержатся в учебниках, введениях и заключениях книг, комментариях, воспоминаниях, интервью, речах по тому или иному случаю, отступлениях в лекциях и т.п. Речь идет о высказываниях типа «Я хотел (не хотел) сказать то-то и то-то».

Потребность вербализовать банальность и придать ей всеобщность связана с рефлексией по поводу уже накопленной концептуальной рутины. Осознанные концептуальные привычки относятся преимущественно к философии. Они влияют на обыденные суждения о философии. Например, на протяжении уже почти полувека я слышу разговоры о бесплодности философии, априорности философских суждений, необходимости постоянно переосмысливать основные философские вопросы. Все это – продукт накопленных концептуальных привычек.

Философия – это множество рутинных действий в рамках философской жизни. Под рутинным действием я имею в виду идею целостности и динамизма философского процесса. С точки зрения диалектики концептуальная рутина состоит в исследовании того, как возникает философия и что вытекает из ее генезиса. Любой результат рефлексии о процессе становления философской рутины можно назвать материей философии. Я вполне отдаю себе отчет в том, что провести строгое отличие между философскими и до- или парафилософскими формами рефлексии невозможно.

В плане осознания рутины продуктивным я бы назвал такое направление философской мысли, как концептивизм. Это – философская деятельность смыслопорождения, организации смысловых событий. С-мысл так относится к мышлению, как со-бытие – к бытию. Смысл – мыслительное событие, пересечение концептуальных полей, заданных аналитическим расчленением понятий. Концептивизм находит в действительности пробелы, изъяны, невоплощенные смыслы, «пузырьки возможностей», которые оказываются путями перехода в иную модальность, лазейками в возможные миры.

Для меня в русле этого направления философской мысли важными оказались идея С.С. Неретиной о творческом и синтетическом характере концептов, снимающем границы между сферами знания [Неретина 2001], идея М. Эпштейна [Эпштейн 2004] о мыслителе-авантюристе, который осознает собственное незнание, плюрализм мировоззрений и научных концепций, выявляет и разряжает энергию интеллектуальных событий. Для обозначения этих процедур я изобрел метафору «под прицелом», имея в виду собственное отношение к социальной и когнитивной реальности. Также значимы для меня идеи Д.Б. Рассела: политическое и духовное насилие и зло; отбрасывание теорий архетипов и аналогичных ориентаций; опора на социальную историю и историю идей, использование истории религии против религии для выявления полного или частичного несовпадения между концептами и традицией [Рассел 2001].

Для анализа философской жизни я предлагаю использовать концепт собственного образа философии. Собственный образ – это совокупность представлений индивида о самом себе. Данный образ не является комплексом объективных суждений о себе. Индивид воображает собственный образ как нечто объективно данное. Но образ невозможен как объективное знание. Всегда существует различие между подлинным и декларированным (конвенциональным) образом самого себя.

В принципе, философскую жизнь можно обсуждать на основе согласия с категориями, в которых ее описывают сами философы. В этом случае концептуальная рутина формирует и выражает собственный образ философской жизни. Рефлексия о философской жизни должна подчиняться ее законам, поскольку лишь при таком условии она может способствовать развитию философии [Тулмин 1984; Рорти 1997].

Собственный образ философской жизни всегда связан с устным или письменным рассказом конкретного лица (автора) о философской жизни, работе философа, понятии философии, проблемах, которые рассказчик считает конституирующими для философии. Достоверность такого рассказа не сводится только к его подтверждению фактами из философской жизни, которые приводит тот или иной автор устного и письменного рассказа. Не менее важен опыт слушателя или читателя. В рассказе он должен узнать самого себя, хотя не всегда имеет мужество в этом признаться.

Как известно, в сфере философии каждый имеет право высказывать свое мнение, выступать от имени логоса и истины. Философия – это вечная дискуссия. Этос дискуссии укоренен в европейских формах воспитания, в соответствии с которым все свободные граждане имеют право участвовать в публичной дискуссии. Существует также представление о связи между философией и психической жизнью. Эта связь проявляется в экзистенциальных вопросах (прежде всего о смысле жизни). Однако осознанные психические потребности не нуждаются в свободной дискуссии как средстве их реализации. Они нуждаются скорее в интеллектуальном и психологическом авторитете.

Со студенческой скамьи меня интересовала проблема свободы мысли от рутины. В значительной степени эту проблему мне помог осознать М.К. Петров [Макаренко 2013]. Задачу философа-исследователя я формулировал в виде вопроса, переходящего в жизненный девиз «Как не попасть в плен действительности?!». Для внутреннего употребления я сконструировал метафоры «монтаж идей» и «формирование проблематики». При этом я вдохновлялся идеей Кьеркегора о философе как шпионе на службе идей. Указанные метафоры я понимал как создание такого комплекса идей и проблем, который никогда бы не давал застаиваться, подвергал бы объем твоего знания постоянной внутренней иронии и будоражил бы тебя новыми и неожиданными вопросами. Со временем я понял, что университеты и научно-исследовательские институты обладают сложной системой символических границ и не являются продуктивными зонами обмена [Александров 2006].

На первом курсе философского факультета (я учился в 1968–1972 гг. на вечернем отделении философского факультета Ростовского госуниверситета) я убедился в том, что философия есть сфера свободной дискуссии. С оговоркой: дискуссией руководил преподаватель, поэтому право постановки вопросов и вынесения вердиктов принадлежало ему – он выступал как авторитет; некоторые студенты задавали ему экзистенциальные вопросы, полагая, что преподаватель может разрешить их сомнения, беспокойства, заботы.

Главная и первая философская вера состоит в убеждении: все познавательные и экзистенциальные проблемы можно заменить вопросами, которые способна разрешить философия [Ясперс 1991]. Если человек не хочет просто как-то устроиться в жизни, у него более или менее выражена эта вера, с которой он и поступает на философский факультет. К данной вере можно относиться критически. Но она всегда присутствует в философском сообществе. Если угодно, она является прародительницей любого философа. Без нее философская жизнь невозможна.

Эта вера порождает конфликт между свободной дискуссией и авторитетом. Образ жизни философского факультета укрепляет элементы возникающих привычек. Дискуссия и авторитет занимают неравноправное место в жизни философского факультета. Авторитет в философии оказывается не столько авторитетом истины и человека, говорящего истину, сколько авторитетом профессора, рассказывающего об истории философии. В идеальном случае история философии выступает главным авторитетом в сфере знания и компетенции. В обычном – боязнь ляпнуть что-нибудь «не то» и просто студенческая робость нередко блокируют свободную дискуссию. К тому же далеко не все студенты философского факультета обладали смелостью или наглостью обнаружить собственную глупость. В результате свободная дискуссия нередко превращалась в рутину.

Психологическая мотивация занятий философией нередко сродни религиозной потребности. Я имею в виду осознание собственного посланничества и убеждение в том, что моими устами говорит Бог – в случае великих основателей религий и великих основателей философских систем, и вытекающий отсюда феномен пастырства, типичного для клира, политиков, управленцев и светских идеологов (см. [Фуко 2011]). Это определяет персонифицированный характер философии.

Реализация собственно философии как таковой постоянно откладывается на потом, что имеет социальное выражение. Подразумевается привычка приписывать философской жизни разрыв между истинной философией (которой занимались те, кого мы изучаем) и философией как своеобразной прихожей (в которой ближе всего ко входу в философию находятся те, кто повествует о том, что говорили настоящие философы, а дальше всех – студент). Норма научной дискуссии охватывает и уравнивает всех ее участников. Поэтому суждения истинных философов выступают в виде множества точек зрения или аргументов (а не истины), которым всегда можно противопоставить наши или чужие взгляды и аргументы.

Разумеется, указанная структура сложнее и всегда должна быть конкретизирована применительно к месту и времени. Участники философской жизни хорошо или плохо ориентируются в ее тонкостях. Возникающие концептуальные привычки действуют на нас как бы принудительно. Всегда существует разрыв между собственной философией и способом занятий ею. Собственно философии не существует «здесь и сейчас», а истинные философы всегда находятся где-то далеко в пространстве и времени.

Кроме того, обычно мы стесняемся называть себя философами. Таково неписаное правило хорошего тона. Мы стыдимся называть философию своей профессией, поскольку реакция на это обычно двусмысленна, уничижительна или презрительна. Иначе говоря, философия всегда находится в процессе создания, «подготовки к готовности» и никогда не является данной и законченной.

Это чувство отсрочки и отсутствия философии говорит в пользу рутинных утверждений: «философия не кончается»; «философия – это постоянное переосмысление одних и тех же проблем»; «философия – это любовь к мудрости, а не сама мудрость». Многие философы используют личный момент при занятии философией, а также связывают с ним некое особое ожидание в форме философского пафоса. Наиболее показательные примеры – такие философские системы, как экзистенциализм, философия диалога, учение Хайдеггера и герменевтика. Любопытно было бы провести сравнительное исследование распространенности такого пафоса в конкретных странах, хотя бы в целях уточнения и дополнения концепции Р. Коллинза [Коллинз 2002].

Но меня интересует опыт советского (в данном случае русского) адепта философии – ни о каком другом я судить не могу. Для меня философский факультет был преддверием философии. Уже на первом курсе я узнал, что здесь все толкутся в преддверии. Никто особо не надеялся, что скоро войдет в святилище. Считалось хорошим тоном не слишком к этому стремиться. Скажу только, что каждого студента вводят в определенную (производно от страны и философской школы) символику философии, отложенной на потом. Значительную роль играет также смысл слова «философия»: это совместное усилие и мудрость множества поколений философов; это воплощенный в истории культуры Разум; это источник некой ауры и шарма, сопряженных с учебой на философском факультете.

Как символ цели и единства разума слово «философия» попадает в тексты, выступая в сложных и неявных логических, семиотических и концептуальных функциях, производных от социолингвистики. Гарантом переноса символического смысла философии в научные суждения и тексты служит литература, традиция которой восходит к «Пропедевтике» Аристотеля. В ней повествуется о неизменном (но постоянно актуализируемом) способе использования философских понятий, сущности философии и философствования. Однако символично-регулятивное понятие философии всегда стоит перед угрозой других понятий. Они тоже претендуют на возвышенное определение цели познавательных устремлений. Философы всегда стремились, чтобы эти понятия взаимно дополняли, а не конкурировали друг с другом.

Платон согласовал философию с мудростью. Однако история регулирования отношений между философией и наукой была намного драматичнее. Частные цели познания как определенной сферы никогда не угрожали философии. Зато иллюстрировали ее внутренний антагонизм: как понятия, относящегося ко всей философской материи и одновременно к тому, что является истинной и правильной философией.

Достоинство университетского философа вытекает из его связи с большой традицией и высокими целями философии. Как показала Ханна Арендт, радикальная противоположность между истиной и политикой проходит через всю историю мысли, а в ХХ в. эта противоположность превратилась в конфликт между истиной факта и истиной мнения, который сознательно блокируется политической властью (см. [Арендт 2014]). В духе такого противопоставления действительная или вербальная ориентация на «абсолютную истину» компенсирует преподавателю философского факультета принятый им статус вечного ученика приготовительного класса, т.е. небытия истинным философом. Ценность преподавателей философии не описывается с помощью определений, отражающих его положение на пути к истине, знанию или мудрость. Обычно говорят, что NN – специалист по тому или иному вопросу, что он написал хорошую книгу, что рано защитил докторскую диссертацию. А не говорят по образцу Диогена Лаэртского: Платон учил, что…

Короче говоря, из учебы на философском факультете обычно вытекает убеждение: вместо того чтобы стать философом, у меня есть шанс стать «специалистом в том или ином вопросе»; что мудрецом я вряд ли стану, зато могу научиться ремеслу философа. А свою жизнь ремесленника я буду вынужден подчинить: в идеальном случае – обслуживанию тех, кто воплощает истинную философию и попал в пантеон классиков философии; в обычном – обслуживанию власти. В обоих случаях мы превращаемся в философскую обслугу мертвых мудрецов и живых бездарей и посредственностей, поскольку обычно последние стремятся к власти.

В положении философа как слуги перекрещиваются социальные формы религиозной и научной жизни. Философ становится идеологом во множестве ипостасей – от преподавателя до спичрайтера. Такая ситуация для подлинного любителя философии опасна, поскольку идеал свободной дискуссии в ней превращается в ритуал и становится священнодействием. Формальное, но не действительное равенство прав и компетенций всех участников дискуссии привносит в философскую жизнь неискренность [Макаренко 2013].

Откладывание философии на потом порождает еще одно практическое измерение. Длительное время философия предстает перед нами как множество учебников и курсов лекций. Учебников столько, что времени на чтение и изучение философских источников и классических сочинений не остается. Переломным пунктом в учебе (который иногда вообще не наступает) становится момент, когда мы решаем заняться чем-либо определенным – сферой, проблемой, автором. Данный момент образует начало участия в профессиональной философской жизни. Приготовишка присоединяется к специализации и начинает знать то, чего другие не знают. Это создает чувство безопасности – не все могут его проверить. Круг классных специалистов по каждой конкретной проблеме всегда узок и рассеян в пространстве. Поэтому большинство будущих соискателей научных степеней лелеют тайную мысль «Я ничем не хуже других». Реализация этой тайной мысли и нежелание войти в контакт с выдающимися специалистами, чтобы они подвергли твой труд нелицеприятной оценке, способствует тому, что я называю «хуторским синдромом» – провинциализацией философии. Все мы в большей или меньшей степени живем в Урюпинсках, хотя реально можем находиться в мировых столицах. Осознание глубокой провинциализации мысли требует больших усилий и мужества.

Мы начинаем играть социальную роль специалиста в момент публикации первой статьи, выступая как анонимный специалист «по определенному вопросу» и никому не известный автор текста. С этого момента окружение воспринимает нас как участников профессиональной философской жизни и членов философского сообщества, а не как учеников и ассистентов того или иного профессора. Мы становимся специалистами в определенной сфере, знатоками одного автора или профессора. Но одновременно мы вынуждены подчиняться рутинному представлению о структуре философского знания. Написанные нами тексты квалифицируются в соответствии с темой, школой и обязательной номенклатурой философских специальностей, хотя строго определить ее невозможно. Названия философских дисциплин и направлений – это комплекс философских терминов с убогим содержанием. Не существует общепринятого определения отдельных сфер, в соответствии с которым можно однозначно квалифицировать философские труды. Например, по разделам герменевтики, философских проблем естествознания, эстетики или онтологии.

Следующая привычка вытекает из позитивистского идеала научности, согласно которому только специалисты знают, что означают элементы номенклатуры, квалифицирующей философские труды. Предполагается, что эта номенклатура соответствует мнимообъективной действительности и является теоретически нейтральной, а не отягощена многочисленными посылками и теоретическими следствиями как исторический продукт философской жизни. Такое предположение не соответствует современному состоянию эвристического сознания, которое часто руководствуется идеями герменевтики, и обычно допустимо только в весьма умеренных формах. Поясняющий пример: большинство библиотекарей в лучшем случае знают каталоги и даже не представляют, среди каких сокровищ и россыпей мысли они работают.

Главное право философской жизни – закон переосмысления (осмысления заново). Профессиональные философские труды обычно начинаются и заканчиваются рассуждениями о дефиниции основных терминов, принадлежащих к академической номенклатуре деления философии. И зачастую принимают форму, как если бы онтология или этика оставалась новинкой, для которой надо писать пропедевтику.

Позитивистские навыки благоприятствуют историзму и привилегированному положению истории философии среди других частей философии. Прежде чем мы успеем превратиться в философа-профессионала, нас искушают историки философии пойти по их стопам и стать авторами комментариев к трудам древних или современных философов. Здесь важно подчеркнуть: написание комментария к классическому философскому труду – высший пилотаж историко-философского профессионализма. Таких профи можно пересчитать по пальцам. Но это не отменяет факта: собственно философия опять откладывается на потом, ограждаясь стеной философских текстов, которые необходимо проштудировать. Сколько текстов и какие прочно попали в «забытье»? На этот вопрос не отвечает ни П. Рикер, ни апологеты «коллективного бессознательного» в разных модификациях.

В любом случае молодой ученый обязан соблюдать общепринятые внешние формы научности, частично позволяющие обойти трудности (проблемы) творческого философского труда. Каждый из них может забиться в щель историко-философских штудий или выйти на хлеба «вольного философа». Но ни тот, ни другой выбор не освобождает от интеллектуального труда.

Умение писать философские тексты – это первая и наиболее приватная сфера философской жизни и профессии философа. Нужны чрезвычайные усилия, чтобы привязать текучие мысли и смыслы к формам статьи или книги. Каждый пишущий вырабатывает свои привычки спорадического, хаотического или систематического писательского труда. По установившемуся шаблону мы мыслим о письме как о заключении мысли в форму, а о книге – как записи мысли. Теоретическое осознание автономии письма уже возможно. Но эта идея пока не переведена в стилистические образцы и указания, не говоря уже об изменении концептуальных привычек.

Приватный характер письма неадекватен коммуникативной функции текста. Текст возникает в одном хронотопе и переходит в другой хронотоп. Публичное бытие философов зависит от опубликованных книг.

Публичная речь лучше книги отражает эмоциональный, текучий, лирический и диалектический характер мышления. Грамматическая форма живого слова намного свободнее слова написанного. Давно известна дихотомия между логически-понятийным (образующим содержание философских высказываний) и образным стилем мышления. В современной литературе эта дихотомия отвергнута [Гудков 1994]. Но это никак не повлияло на концептуальный обычай.

Существует богатый теоретический контекст концептов и дискурсивных связей (независимо от качества высказываний говорящего), который выходит за рамки случайных вопросов-инвектив. Противовесом случайности дискуссии являются обычаи выдвижения тезисов (постулатов) и критики. Эти обычаи укоренены в упрощенном представлении о структуре дискуссии. Данное представление возникло под влиянием логики и включает два основных требования: дискуссия состоит из понятий, которые должны быть однозначны для всех участников дискуссии; логической формой дискуссии является посылка – рассуждение – следствие. Таково главное условие эффективной коммуникации. Иногда в его состав включают также риторические фигуры. Но крайне редко дискуссия заканчивается согласием. Все они требуют рассуждений, отклоняющихся от основной темы (метаобъективных или методологических). В конечном счете опыт философа-оратора есть опыт поражения.

На первый взгляд кажется, что у философов значительно больше шансов быть хозяевами положения тогда, когда труд сводится к чтению. Однако чтение тоже порождает проблемы, поскольку не является естественным действием человека. Чтение – это борьба с вечно чужой материей, которая обычно приходит из более или менее отдаленных мест и времен. В процессе чтения мы также боремся со структурами письма и речи. Чтение – это применение языка. В процессе чтения возникают частные и неопределенные фрагменты мыслей по поводу прочитанного (типа заметок на полях). Они напоминают детский лепет – такую форму высказывания, которая еще не дифференцирована на речь и письмо. Они кажутся мимолетными по сравнению со зрелыми высказываниями. Но именно посредством таких маргиналий возникает понимание текста. Чтение не является способом приближения к истине. И не может считаться широко распахнутой дверью в текст целиком, иначе мы бы не занимались добровольным перечитыванием определенных книг на протяжении всей жизни. А классические философские тексты можно перечитывать всю жизнь… И вряд ли авторы этих текстов учитывали бытие чтения – для какого читателя писать – любителя чтения, коллекционера, обозревателя, исследователя, мыслителя.

Ссылки ‒ References in Russian

Александров 2006 – Александров Д. Место знания: институциональные перемены в российском производстве гуманитарных наук // НЛО. 2006. № 1/77. С. 273–284.

Арендт 2014 – Арендт Х. Между прошлым и будущим. Восемь упражнений в политической мысли / Пер. с англ. и нем. Д. Аронсона. М.: Изд-во Института Гайдара, 2014.

Гудков 1994 – Гудков Л.Д. Метафора и рациональность как проблемы социальной эпистемологии. М.: Русина, 1994.

Коллинз 2002 – Коллинз Р. Социология философий. Глобальная теория интеллектуального изменения. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002.

Макаренко 2013 – Макаренко В.П. Практикующие гегельянцы и социальная инерция: фрагменты политической философии М.К. Петрова. Ростов-на-Дону: МАРТ, 2013.

Неретина 2001 – Неретина С.С. Концепт // Новая философская энциклопедия в 4 тт. Т. 2. М.: Мысль, 2001. С. 306–307.

Рассел 2001 – Рассел Д.Б. Дьявол: восприятие зла с древнейших времен до раннего христианства. СПб.: Евразия, 2001.

Рорти 1997 – Рорти Р. Философия и зеркало природы / Пер. с англ., науч. ред. В.В. Целищев. Новосибирск: Изд-во Новосиб. ун-та, 1997.

Тулмин 1984 – Тулмин С. Человеческое понимание / Пер. с англ. М.: Прогресс, 1984.

Фуко 2011 – Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году / Пер. с фр. В.Ю. Быстрова, Н.В. Суслова, А.В. Шестакова. СПб.: Наука, 2011. С. 172–225.

Эпштейн 2004 – Эпштейн М. Знак пробела. О будущем гуманитарных наук. М.: НЛО, 2004.

Ясперс 1991 – Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Политиздат, 1991.

References

Aleksandrov D. The place of knowledge: Institutional changes in Russian production of humanities // NLO. 2006. Vol. 1/77. P. 273–284 (In Russian).

Arendt H. Between Past and Future. New York: Viking Press, 1961 (Russian translation 2014).

Collins R. The Sociology of Philosophies: A Global Theory of Intellectual Change. Belknap Press of Harvard University Press, 1998 (Russian translation 2002).

Epstein M. On the Future of the Humanities. M.: NLO, 2004 (In Russian).

Foucault M. Sécurité, Territoire, Population. Cours au Collège de France 1977–1978. Picador, 2009 (Russian translation 2011).

Gudkov L.D. Metaphor and rationality as problems of social epistemology. M.: Rusina, 1994 (In Russian).

Jaspers K. Vom Ursprung und Ziel der Geschichte, 1949 (Russian translation 1991).

Makarenko V.P. Practicing Hegelianians and social inertia: fragments of political philosophy of M.K. Petrov. Rostov-on-Don: MART, 2013(In Russian).

Neretina S.S. Concept // New Philosophical encyclopedia in 4 volumes. Vol. 2. M.: Mysl, 2001. P. 306–307 (In Russian).

Rorty R. Philosophy and the Mirror of Nature. Princeton University Press, 1981 (Russian Translation 1997).

Russell J.B. Devil: Perceptions of Evil from Antiquity to Primitive Christianity. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1981 (Russian Translation 2001).

Toulmin S. Human Understanding. Princeton University Press, 1977 (Russian Translation 1984).