Проблема символического отражения реальности насчитывает долгую историю. Однако до настоящего времени она продолжает привлекать внимание исследователей. Символический образ ситуации сохраняет загадочность и интригует своей очевидностью и непостижимостью одновременно. Мы хотим попытаться раскрыть своеобразную диалектику символического познания, чтобы понять, почему эта форма познавательной деятельности так устойчиво держится в культуре, причем имея в виду, что одни интерпретации символа связаны с его «телом», а другие – со значением.

Условия применения символа

Для понимания символа полезно рассмотреть условия его применения. Платон особо подчеркивал своеобразие символического познания: «Вот об этом виде умопостигаемого я тогда и говорил: душа в своем стремлении к нему бывает вынуждена пользоваться предпосылками и потому не восходит к его началу, так как она не в состоянии выйти за пределы предполагаемого и пользуется лишь образными подобиями, выраженными в низших вещах…» [Платон 1994, 293]. Таким образом, символы у Платона связываются с познавательной деятельностью человека и рассматриваются не столько как знаки, сколько как иерархизированные формы отражения. Как указывает Э. Гомбрих, идея интуиции как высшей формы познания у Платона легко согласуется с доктриной открытия идеи при помощи визуальных символов: «…символ является репрезентацией нерепрезентируемого» [Gombrich 1960, 178].

По мнению К.Г. Юнга, символ не просто указывает на другие объекты, а как бы заслоняет и замещает собой нечто иное, возникая в ситуации, когда само иное не может стать предметом осознания и выражения. Критикуя З. Фрейда, он пишет: «То содержание сознания, которое дает нам ключ к бессознательному, Фрейд ошибочно назвал “символами”. На самом деле это не символы, поскольку, в соответствии с его же теорией, они являются знаками или симптомами подсознательных процессов. Истинные символы принципиально отличны от этого, они должны пониматься как выражение интуитивной идеи, которая не может быть сформулирована иным образом» [Юнг 1998, 362–363]. Другими словами, символ появляется и используется тогда, когда есть некоторая недоступная предметность, понять которую можно только через другую предметность.

Структура символа. Символ и знак

Всякий раз, говоря о символе, о его структуре, мы волей-неволей обращаемся к другим формам знаковых средств, с которыми символ столь близок, что до сих пор не существует единого мнения касательно использования и разграничения таких терминов, как «признак», «сигнал», «схема», «символ», «знак» и др.

Не случайно А.Ф. Лосев сближает знак и символ, и это сближение, доходящее до отождествления, разворачивается в двух направлениях: со стороны символа и со стороны знака. Так, «…символ вещи есть ее знак, но только не мертвый, а рождающий собою многочисленные единичные структуры, обозначенные им в общем виде как отвлеченно-данная идейная образность» [Лосев 1995, 68]. Аналогичный анализ в направлении от знака к символу А.Ф. Лосев раскрывает следующим образом: «… знак может иметь бесконечное количество значений, то есть быть символом» [Лосев 1995, 130]. Символ выступает в этом случае в роли развернутого знака, а знак – в роли ростка, зародыша символа. Схожесть символа и знака в структурном отношении обусловлена, таким образом, тем, что в них смысл одного предмета переносится на другой предмет, в результате чего последний становится символом первого. А.Ф. Лосев отмечает: «…самое интересное здесь то, что смысл, перенесенный с одного предмета на другой, настолько глубоко и всесторонне сливается с этим вторым предметом, что их уже становится невозможно отделить один от другого. Символ в этом смысле есть полное взаимопроникновение идейной образности вещи с самой вещью» [Лосев 1995, 56].

О родстве, культурно-исторической близости символа и знака пишет и Э. Кассирер. Знак и символ, представляя познавательную сферу человеческой культуры, имеют внутреннее единство: «Образный мир мифа, знаковые образования языка и знаки, которыми пользуется точное естествознание, определяют отдельные измерения репрезентации; только в их целостности все эти измерения образуют единый духовный горизонт. Мы теряем из виду это целое, когда с самого начала ограничиваем символическую функцию уровнем понятийного, “абстрактного” знания» [Кассирер 2002, 47].

Х.-Г. Гадамер утверждает, однако, что сила символа не в его универсальности, а в его конкретности, особенности, поскольку значение символа зависит от его физического присутствия. «Символ есть соединение ощущаемого появления и сверхчувственного значения, и это согласование не последовательная координация, как в случае использования знака, но единение двух вещей, которые принадлежат друг другу… Для символа присуще появление такого неопределяемого качества как единение между формой и существованием» [Gombrich 1960, 70].

Фактически структурная общность знака и символа объясняется наличием и в знаке, и в символе обозначаемого и обозначающего. Н.В. Кулагина так говорит о структурном сходстве знакового и символического отражения: «В вопросе обозначения коренится то общее, что роднит символ со знаком и дает основание для терминологической невнятицы. <...> Если символы же рассматривать с точки зрения несходства их формы с символизируемым, то это несходство… выражается в полном различии обозначающего и обозначаемого. <...> С этой точки зрения символ ничем не отличается от знака» [Кулагина 2006, 4]. Характеризуя символ, С.С. Аверинцев говорит о том, что он «… есть образ, взятый в аспекте своей знаковости. <…> Предметный образ и глубинный смысл выступают в структуре символа как два полюса, немыслимые один без другого… но и разведенные между собой и порождающие между собой напряжение, в котором и состоит сущность символа» [Аверинцев 1989, 581].

Не случайно П. Рикер раскрывает понимание символа через возможность его интерпретации. Символ подразумевает такую структуру значения, «…где один смысл – прямой, первичный, буквальный – означает одновременно и другой смысл – косвенный, вторичный, иносказательный, – который может быть понят лишь через первый» [Рикер 2002, 45]. Символ, таким образом, обладает свойством интерпретации. Коль скоро имеет место интерпретация, речь идет о символе, в случае же, когда интерпретация отсутствует речь идет о знаке. Характерно, что Л. Бенуас утверждает, что «любой символ может иметь по крайней мере две противоположные интерпретации, которые должны слиться, чтобы он обрел свой полный смысл» [Бенуас 2006, 46].

Интересно, что М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорский, обращаясь к анализу символа, отмечают, что «…любая содержательность символа выступает как совершенно пустая оболочка, внутри которой конституируется и структурируется только одно содержание, которое мы называем “содержательностью сознания”» [Мамардашвили, Пятигорский 1997, 86]. Это значит, что символ обладает и собственным значением (как «особая вещь»), и значением, конструируемым сознанием. В последнем случае символ трансформируется в своего рода «не-вещь»: оставаясь для внешнего наблюдателя вещью, в сознании символ порождает особое пространство с особым образным содержанием.

На наш взгляд, наиболее четко выявить структурное различие символа и знака позволяет принцип предметности (изложенный в трудах Л.А. Венгера, В.В. Давыдова, А.В. Запорожца, Э.В. Ильенкова, А.Н. Леонтьева и др.), согласно которому психика отражает объекты со стороны их предметных свойств, обретаемых в процессе человеческой деятельности.

С точки зрения такого подхода символ характеризуется двойственной предметностью: первичная предметность символа определяется его внешностью, т.е. чувственно созерцаемой формой, вторичная (скрытая) предметность обусловлена указанием на символизируемую сущность. Причем обе различающиеся предметности символа существенны.

Что касается знака с заданным значением, то его образное содержание нельзя отнести к существенным: оно позволяет различать знаки, и мы можем сказать, что знак, в отличие от символа, обладает единичной предметностью (в случаях таких знаков, как схема или модель, где образное содержание существенно, предметность модели и моделируемой реальности попросту совпадают). В этом, на наш взгляд, заключается структурное отличие символа от знака. И именно предметная двойственность символа определяет его диалектичность как средства познавательной деятельности.

Функции символа

Символ отличается от знака и функционально, однако его репрезентативная функция является одним из оснований для отождествления символа и знака, что отмечалось целым рядом авторов (от Ф.В.Й. Шеллинга и Г.В.Ф. Гегеля до А.Ф. Лосева и Ю.М. Лотмана). Фактически она заключается в том, что символ заменяет собой реальные отношения ситуации свойствами самого символа.

Вот как об этом пишут М.К. Мамардашвили и А.М. Пятигорский, характеризуя взгляды Б. Паскаля на природу символической деятельности: «Когда человек верит, есть определенный ритуал, связанный с его верой, есть выражение его веры, зафиксированное в повседневных актах и жестах: он... крестится... становится на колени и молится. Этим Паскаль говорит: вы не верите? Попробуйте выполнять все то, что делается в предположении этой веры. Иначе говоря, попробуйте использовать символический аппарат, вещественную сторону символики... делать то, смысла чего вы не знаете, и смысл придет к вам в силу этого вещественного делания» [Мамардашвили, Пятигорский 1997, 178–179]. Речь идет о том, на наш взгляд, что у верующего человека возникает символическое пространство, которое отличается от материального пространства человека неверующего: оно организует поведение, обусловленное особым символическим видением мира и выполнением ритуальных действий, адекватных не материальному, а символическому миру.

Приведенный пример важен для нас тем, что в нем описана ситуация, когда существование в ареале внешней предметности символа заменяет существование в реальности. Такая возможность замены действий в реальности объективной на действия во внешней символической предметности отмечена Н.А. Бердяевым: «Нужно различать мораль символизма и мораль реализма. И нужно признать, что господствует почти всегда мораль символизма. Под символической моралью я понимаю мораль, которая стремится не к реальному преображению жизни, а к условно-знаковым действиям. …символической моралью полна жизнь государства, жизнь семьи, жизнь светского общества. Вместо реального осуществления добра делают условные знаки его осуществления… Это можно было бы назвать ритуальной этикой» [Бердяев 1993, 213].

В этой связи возникает вопрос о том, в каких случаях человек от объективной реальности может перейти к реальности символической. Ответ на него раскрывается в работе И. Джозефс [Josephs 1998], в которой изучалось поведение людей, потерявших близких родственников. Особый интерес для нас представляет то обстоятельство, что место захоронения становится особым символом ушедшего человека, вокруг которого разворачивается построение символической реальности. Через отношение к этому особому месту близкие стараются примириться с ситуацией смерти родного человека: они ухаживают за местом захоронения, устанавливают своеобразные ритуалы, которые, по их мнению, выражают доброе отношение к покойному, делятся своими переживаниями, сообщают последние новости. С потерей близкого человека реальная ситуация теряет свою определенность хотя бы потому, что перестают действовать те привычные нормы взаимодействия, которые были в ней ранее установлены. Символическая же ситуация позволяет снять эту неопределенность, заменяя реальные действия символическими. Внешняя предметность символа задает систему действий, привязанных к месту захоронения, которое удерживает вокруг себя и в себе символическое пространство взаимоотношений с умершим. Таким образом, мы сталкиваемся в подобных случаях с репрезентативной функцией символа, позволяющей замещать скрытую предметность с помощью предметности внешней.

Другой, не менее важной функцией символа, является функция познавательная. В психоаналитических работах показано, что символ позволяет субъекту выразить противоречивые эмоции, одновременное выражение которых в реальности представляет значительные трудности [Bovensiepen 2002]. Это говорит о том, что, с одной стороны, символ обладает аффективной функцией и потому способен удерживать эмоциональное напряжение, а с другой, он обладает возможностями моделирования различных структурных отношений. Поэтому в целом ряде случаев применение символа оказывается единственно возможным способом разрешения ситуации неопределенности, ситуации, в которой субъект либо не знает адекватного способа действия, либо не может по каким-то причинам актуализировать его. При этом анализ внешней предметности символа позволяет перейти к объективным отношениям, характеризующим скрытую предметность.

Возможность использования символа в качестве средства познавательной деятельности отмечена Я.Э. Голосовкером. Исследуя мифологические формы культуры, он обратил внимание на наличие в них не только элементов символического плана, но и структурных отношений, характерных для современных научных знаковых моделей: «Категория причинности к тени Аида неприложима, ибо существование бесплотного образа самого по себе было бы причинно объяснимо только как галлюцинация. <...> Тело тени, то есть ее видимый образ, столь же имагинативно, как и статистический образ позитрона. Масса их негативна. Занимая пространство, они занимают только нулевое пространство. <...> Пусть тень Аида выдумана, нереальна – позитивный электрон реален» [Голосовкер 1987, 76].

С. Лангер вводит понятие недискурсивного (интуитивного) символизма, к которому она относит прежде всего символические процессы, лежащие в сфере искусства. Произведения искусства, как символы, ни к чему, кроме себя, не отсылают, но обнаруживают структуру наших чувств, они аналогичны, изоморфны нашим чувствам и поэтому выражают последние. В связи с этим представляется уместным вспомнить высказывание А.Н. Леонтьева: «Когда человек вступает в то или иное отношение к вещи, то он отличает, с одной стороны, объективный предмет своего отношения, а с другой – свое отношение к нему» [Леонтьев 1972, 258]. Другими словами, Леонтьев выделяет две группы средств, одна из которых связана с отражением особенностей объекта познавательной деятельности, а другая – с отношением субъекта к ситуации, в которой ему приходится действовать.

Именно об этом писал П. Рикер: «...поэтический язык создает своего рода “слияние” смысла с ощущениями, чувственным восприятием, что отличает его от языка непоэтического, где смысл – в силу произвольности и конвенциональности знака – максимально “очищен” от сенсорного компонента... в поэтическом языке союз смысла и ощущений порождает объекты, замкнутые на себе... Другими словами, язык, вместо того чтобы быть лишь чем-то на пути к действительности, сам оказывается материалом, как мрамор для скульптора» [Рикер 1998, 446].

Б. Дешарне и Л. Нефонтен [Дешарне, Нефонтен 2007] отмечают многозначность символа. Его применение они связывают с аналогией. Однако применение аналогии предполагает, по их мнению, обязательное расхождение между обозначающим и обозначаемым. Роль символа состоит в удержании несоответствия между ними в пределах собственной формы. Подобное расхождение рождает напряжение, заставляя субъекта действовать в непонятой до конца реальности, руководствуясь закономерностями, обнаруженными в символе. Таким образом, можно говорить о том, что в качестве функции символа выступает особая функция удержания или идентификации ситуации напряжения.

О.Л. Венгерская [Венгерская 2004] говорит о напряженности как важной характеристике символа, поскольку именно она является основополагающим принципом фиксации символического содержания и выбора временного фрагмента и символической формы, необходимых для выражения текущих идей и ценностей. Символ как бы отмечает ситуации эмоционального напряжения, за которыми стоит неопределенность, связанная с невыразимостью репрезентируемого в символе прямым образом.

Функция удержания эмоционального напряжения является важной характеристикой символа, без реализации которой он превращается в знак [Кулагина 2003]. Нам представляется, что превращение символа в знак в этом случае обусловлено не только потерей эмоционального напряжения, стоящего за символом, но и потерей неопределенности, связанной с символом. Как указывает Б. Лонерган, символ соединяет в себе тело и душу. С помощью символа воображение понимает и соединяет разрозненные элементы реальности, которые обычно недоступны другим способам познания. Символ «… обладает силой распознавания и выражения существующих внутренних напряжений, конфликтов, борьбы, которые либо частично, либо полностью противостоят интеграции на уровне понятий или логическому толкованию» [Lonergan 1999, 66].

Как указывает М. Элиаде, мифы и ритуалы раскрывают пограничную ситуацию человека и человечества в целом. Пограничная ситуация – это ситуация осознания человеком своего места в мире, то есть ситуация неопределенности, потребности в ориентировке: «…функция символа состоит в раскрытии целостной реальности, недоступной другим средствам познания…» [Eliade 1991, 177].

Символ, таким образом, выступает в качестве особого средства познавательной деятельности с двойственной предметностью – он одновременно есть и образ самого себя, и образ иного, того, что само по себе не может быть предметом осознания в обычном его понимании. Символ фактически позволяет взаимодействовать с этим иным путем исследования «оболочки» самого символа. В этом случае ситуация неопределенности по отношению к иному частично снимается, поскольку появляется пространство интерпретации или ритуального действия. На эту же функцию символа указывает С.Е. Ячин: «Вся суть символа – вот в этом представлении отсутствующего с полным пониманием реальности мыслимого, воображаемого или сознаваемого смысла, но, вместе с тем, невозможности какого-либо иного соприкосновения с ним» [Ячин 2006, 75].

Специалисты, занимающиеся проблемой символа, отмечают неразрывную взаимосвязь познавательной и культуроформирующей функций символа. Так, О.А. Кармадонов пишет: «Напомним, что, по нашему убеждению, символ сознания, психики есть одновременно и символ социально-культурных форм, постоянно совершающий ротацию из психики и сознания в данные формы и обратно. То есть, то или иное восприятие мира обусловливает те или иные социально-культурные формообразования и последние, в свою очередь, обусловливают то или иное восприятие мира. Таким образом, социальная реальность есть место постоянной встречи означающего и означаемого, при котором состояние данной реальности находится в прямой зависимости от результатов этой встречи» [Кармадонов 2004, 141]. Действительно, благодаря символу для человечества открывается не только ближайшая реальность, но и скрытая от непосредственного наблюдения. Поэтому познавательную функцию символа Кармадонов рассматривает как возможность выхода за пределы знаковых ограничений: с помощью символов процесс познания освобождается и обогащает себя субъективными значениями.

С точки зрения познавательной функции, символ, как полагает С. Лангер, соотносится с символизируемым объектом по принципу формальной аналогии или совпадения логических структур. При таком понимании символ всегда является «проекцией» идеи (понятия), в отличие от сигналов, которые непосредственно связаны с вещами, а сама символическая проекция характеризуется изоморфизмом. На основе обязательной связи символа с идеями и понятиями Лангер делает вывод, о том, что сферой символа является логика, семантика, но не психология, а сам символ выступает орудием абстракции. Такой символизм Лангер называет дискурсивным, и относит его прежде всего к естественному языку и языку наук. «Символы представляют не сами объекты, а являются носителями определенной концепции об объектах. <…> Cимволы непосредственно «подразумевают» именно понятия, а не предметы. Поведение по отношению к понятиям – это то, к чему обычно побуждают слова; это – типичный процесс мышления» [Лангер 2000, 57]. Значение такого символа постигается путем интеллектуальной интерпретации, а фундаментальным принципом дискурсивного символизма является логика.

А.М. Поляков указывает на пластичность как основную характеристику символа с точки зрения его познавательных возможностей: «...в зависимости от контекста ситуации чувственно представленная форма символа может изменяться, высвечивая различные грани идеального содержании» [Поляков 2006, 69]. Речь идет о том, что символ способен оформляться в различные структуры, подобно тому как это описано в гештальт-психологии.

Сравнивая позиции А.М. Полякова, О.А. Кармадонова и С. Лангер, отметим, что, на наш взгляд, в них представлены различные этапы трансформации внешней предметности символа, отражающие переход к выявлению объективных отношений скрытой предметности. Ответ на вопрос о том, в чем заключается механизм разрешения ситуации неопределенности с помощью символа, по-видимому, заключается в переносе обнаруженных в первичной предметности символа закономерностей на ситуацию неопределенности, т.е. на скрытую предметность. К.А. Свасьян пишет: «...символа собственно нет ни в одной из его форм; бытие его – в метаморфеме, т.е. в переходе форм» [Свасьян 2000, 116–117]. Другими словами, мы можем говорить о продуктивности символа только тогда, когда его внешняя предметность постоянно соотносится со скрытой предметностью, т.е. с той реальностью, познавательным средством которой он выступает. Точно так же Б. Дешарне и Л. Нефонтен указывают на познавательную функцию символа, когда говорят о том, что с помощью символа человек может общаться с неопределенным, с «бесконечным» [Дешарне, Нефонтен 2007, 167], позволяющим перейти к конкретному конечному решению. Аналогично Ю.М. Лотман [Лотман, 1996] говорит о символе как посреднике между разными сферами семиозиса, а также между семиотической и внесемиотической реальностью.

Так или иначе символ представляет эффективное средство ориентации в постоянно возникающих ситуациях неопределенности. Именно в этом и коренится, на наш взгляд, причина столь длительного и неугасающего существования символических форм в человеческой культуре.

Как только субъект оказывается в ситуации неопределенности (столкновение с новым, творческий процесс, поиск решения практической проблемы, недостаток информации и т.д.) начинает строиться символический образ ситуации, характеризующийся двойственной предметностью и соответствующими эмоциональными проявлениями. Возникая в ситуации неопределенности, символ маркирует ее, затем разворачивается анализ внешней формы (образного содержания, оболочки) символа, создается ее интерпретация, заключающаяся в структурировании отношений между внешними элементами символа. Такая структура, будучи найдена, далее перекодируется субъектом в один из вариантов значений, отражающих отношения между элементами ситуации неопределенности (скрытой предметности), что может приводить к ее разрешению и превращению символа в знак или порождать устойчивое символическое пространство с ритуальными действиями.

Ссылки (References in Russian)

Аверинцев 1989 – Аверинцев С.С. Символ // Философский энциклопедический словарь. М: Советская энциклопедия, 1989.

Бенуас 2006 – Бенуас Л. Знаки, символы и мифы. Москва: АСТ, 2006.

Венгерская, 2004 – Венгерская О.Л. Символ в когнитивной эволюции культуры: дис.канд. философ. наук. Омск, 2004.

Голосовкер 1987 – Голосовкер Я.Э. Логика мифа. М.: Наука, 1987.

Дешарне, Нефонтен 2007 – Дешарне Б., Нефонтен Л. Символ. М.: АСТ: Астрель, 2007.

Кармадонов 2004 – Кармадонов О.А. Символическое как объект социального анализа: дис. д.-ра философ. наук. Иркутск, 2004.

Кассирер 2002 – Кассирер Э. Философия символических форм. Т.3: Феноменология познания. М.; СПб.: Университетская книга, 2002.

Кулагина, 2003 – Кулагина Н.В. Символ как средство мировосприятия и миропонимания: дис. канд. философ. наук. М., 2003.

Кулагина 2006 – Кулагина Н. В. Символ и символическое сознание // Культурно-историческая психология. 2006. №1. С. 3–10.

Лангер 2000 – Лангер С. Философия в новом ключе: Исследование символики разума, ритуала и искусства. М.: Республика, 2000.

Леонтьев 1972 – Леонтьев А.Н. Проблема развития психики. М.: Издательство Московского университета, 1972.

Лосев 1995 – Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. 2-е изд., испр. М.: Искусство, 1995.

Лотман 1996 – Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек — текст — семиосфера — история. М.: Языки русской культуры, 1996.

Мамардашвили, Пятигорский 1997 – Мамардашвили М.К., Пятигорский А.М. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. М.: Языки русской культуры, 1997.

Платон 1994 – Платон. Собрание сочинений в 4 т. Т.3. М.: Мысль, 1994.

Поляков, 2006 – Поляков А.М. Символ как условие продуктивного действия // Вопросы психологии. 2006. №1. С. 63–73.

Рикер 1998 – Рикер П. Живая метафора / Семиотика Т.1. Благовещенск, 1998. С. 16–46.

Рикер 2002 – Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. М.: КАНОН-пресс-Ц: Кучково поле, 2002.

Свасьян 2000 – Свасьян К.А. Проблема символа в современной философии. Благовещенск, 2000.

Юнг 1998 – Юнг К.Г. Избранное. Минск, 1998.

Ячин 2006 – Ячин С.Е. Слово и феномен. М: Смысл, 2006.

References

Averintsev S.S. Symbol //  Philosophical encyclopaedic dictionary. Moscow: Sovetskaya Encyclopedia, 1989 (in Russian).  

Benuas L. Signs, Symbols and Myths. M.: Astrel: AST, 2004 (Russian translation).

Bovensiepen 2002 – Bovensiepen G. Symbolic attitude and reverie: problems of symbolization in children and adolescents // Journal of Analytical Psychology. 2002. V. 47. P. 241–257.

Cassirer E. The Philosophy of Symbolic Forms. In 3 volumes. V.3: Phenomenology of Cognition. M.; SPb.: Universitetskaya Kniga, 2002 (Russian translation).

Desharne B., Nefonten, L. Symbol. Moscow: AST: Astrel, 2007 (in Russian).

Eliade 1991 – Eliade М. Images and Symbols: Studies in Religious Symbolism. New Jersey: Princeton University Press, 1991.

Golosovker I. The Logic of Myths. Moscow: Nauka (in Russian).

Gombrich 1960 – Gombrich E.H. Art and Illusion. New York, 1960.

Jung K.G. Selected works. Minsk, 1998 (Russian translation).

Kulagina N.V. Symbol and symbolic consciousness // Cultural-Historical Psychology. 2006. №1. P. 3—10 (In Russian).

Josephs, 1998 – Josephs I. E. Constructing one’s self in the city of the silent: dialogue, symbols, and the role of “as-if” in self-development // Human Development. 1998. V. 41. P. 180–195.

Langer S. Philosophy in a New Key. A Study in the Symbolism of Reason, Rite, and Art.   Moscow: Respublica, 2000 (Russian translation).

Leontiev A.N. Problem of mental development. Moscow: MSU Press, 1972 (In Russian).

Lonergan 1999 – Lonergan B. Method in Theology. Toronto: University of Toronto, 1999.

Losev А. F. The problem of symbol and the realistic art. Moscow: Iskusstvo, 1995 (In Russian).

Lotman Y. Universe of Minds. Мoscow: Yaziky russkoi kultury, 1996 (In Russian).

Mamardashvili M.K., Pyatigorskiy A.M. Symbol and Mind. Metaphysical Reasoning on Mind, Symbolics and Language. Мoscow: Yaziky russkoi kultury, 1997 (in Russian).

Plato. Selected works in 4 volume. V.3. Moscow: Mysl, 1994 (Russian translation).

Polyakov A.M. Symbol as a condition of creative act // Voprosi  Psychologii. 2006. №1. P. 63—72 (in Russian).

Ricœur P. The living Metaphor // Semiotics. Vol. 1. Blagoveshchensk. 1998 (Russian translation).

Ricœur P. The Conflict of Interpretations. Moscow: KANON-Press: Kutchcovo Pole, 2002 (Russian translation).

Svasian K. Problem of symbol in contemporary philosophy. Blagoveshensk, 2000 (In Russian).

Yachin S. Word and the phenomenon. Moscow: Smysl, 2006 (In Russian).