В статье предлагается социально-философское обоснование особенностей конфликтных взаимодействий и реальных поведенческих практик конфликторазрешения в современной России. Подтверждается, что для релевантного анализа специфики российского социума требуется базовый понятийный аппарат современной конфликтологии, позволяющей типологизировать инвариантные структуры, свойства и особенности национальных конфликтных моделей, выработанные и используемые приемы управления конфликтами и показать сценарии создания социальных конструктов ”бесконфликтного мира и стабильности”.

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Россия, ценности, власть, конфликтная модель, конфликт, стабильность.

АЛЕЙНИКОВ Андрей Викторович ‒ доктор философских наук, доцент кафедры  конфликтологии  Санкт-Петербургского государственного университета.

СТРЕБКОВ Александр Иванович – доктор политических наук, профессор? заведующий кафедрой  конфликтологии  Санкт-Петербургского государственного университета.

Цитирование: Алейников А.В. , Стребков А.И. Конфликты и социальная стабильность в современной России// Вопросы философии. 2015. № 12. 

Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 12.         

Conflicts and social stability in modern Russia

Aleinikov Andrei V., Strebkov Alexander I.

The article presents the social philosophical justification of the conflict interactions features and real behavioral practices of the conflict resolution in modern Russia. There is confirmed that for the relevant analysis of specificity of the Russian society requires a basic conceptual apparatus of modern conflict resolution, allowing to typologize invariant structures, properties and characteristics of national conflict models, developed and used techniques of conflict management. It helps to show the creation of the social constructs of "nonconflict world and stability" scenarios.

KEY WORDS: Russia, values, power, conflict model, conflict, stability.

ALEINIKOV Andrei V. ‒ DSC in Philosophy, Associate Professor, Department of Conflictology  , Saint Petersburg State University

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

STREBKOV Alexander I. ‒ DSc in Political Sciences, Professor, Department of Conflictology, Saint Petersburg State University.

Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script

Citation: Aleinikov A. V., Strebkov A. I. Conflicts and social stability in modern Russia // Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 12.  

Социальная философия отражает два очень разных вопроса: «Что происходит?» и «Что за этим кроется?» [Луман 2007^a, 100], к чему тесно примыкают и проблемы конфликтов. Хотя, на первый взгляд, концептуальная и методологическая разработка исследования конфликтов представляется уже избыточной – вопрос о конфликте в теории, казалось бы, даже и не вопрос, само понятие «конфликт» в современной социально-теоретической рефлексии, в массовом и академическом глоссарии является одним из самых упоминаемых, само собой разумеющихся, встречаемых в различных контекстах у разных исследователей.

Мрачноватый постулат французского социолога Бернара Гурнея – «в мире существует лишь одно место, где нет конфликтов – это кладбище» – стал уже почти трюизмом. То есть общество (люди) вроде бы заговорили на языке конфликтологии, можно даже обозначить некоторую тенденцию увеличивающихся потребностей в технологическом знании о способах и методах урегулирования конфликта посредством переговоров и медиации, конфликтологическом консультировании, альтернативных методах разрешения споров или конфликтов. В ряде областей умение разрешать конфликт, услуги конфликтолога дорогого стоят в прямом денежном выражении. Но осмысливает ли себя российское общество, рефлектируя и структурируя конфликтные взаимодействия? Достаточно заглянуть в выходящие в нашей стране каждый год десятки учебников и прочих пособий по конфликтологии, понятийное пространство которой усеяно всевозможными определениями и классификациями, чтобы понять: многочисленные попытки найти ответ на вопрос «что является и что не является конфликтом?» заканчиваются, как правило, фиксацией приблизительно одинаковых бессодержательных конфигураций, “в фокусе” оказываются либо сюжеты, связанные с поверхностным и ограниченным “изучением”, спекулятивным анализом «элитных интриг, клановых раскладов и иностранных интересов» [Дерлугьян 2013, 196], либо те или иные “ситуационные конфликты”, «…из которых ничего не следует, разве что участникам больно, да окружающие пугаются… Все это не может служить объяснением социального конфликта… Мы как будто складываем один и один и удивляемся, что у нас не получается четыре» [Дарендорф 2002^а, 212].

Рассмотрим это подробнее.

Сегодня, анализируя «конфликтологические штудии», можно утверждать, что в России сложилась политико-семантическая ситуация превращения «конфликта», как замечали Р. Макк и Р. Снайдер, в «резиноподобное понятие, которое можно растягивать и полученное использовать в своих целях» [Нечипоренко 1982, 38]. Широко используясь в обыденной речевой практике, понятие утрачивает изначальное значение и приобретает противоположные смысловые оттенки. Ситуация с изучением конфликтов напоминает зафиксированные Габриэлем Алмондом трудности с категорией «политическая культура» – подходы к определению наталкивались на ее понимание как концептуального жаргона, как пароля во время войны, служащего для различения друзей и врагов, а не для усиления объяснительных возможностей [Almond 1993, 14]. «Вкладывание» в термин разнообразных смыслов, подчеркивал он, несет опасность импортирования в концептуальный словарь не только достоинств понятия, но и всей присущей ему неоднозначности [Алмонд, Верба 2014, 29].

Проблемы современной концептуализации понятия “конфликт” во многом связаны с тем, что оно активно используется для негативного обоснования тезиса «Россия не Европа».

Попытаемся определить социально-теоретические основания проблематизации феномена конфликта и обсудить его эвристические возможности для исследования жизни современного российского общества. При этом вопрос о том, в каких целях кем и как используется понятие “конфликт” не менее важен, чем вопрос о том, что мы под ним понимаем.

В теоретическом конгломерате представлений о конфликте упрощенно доминируют два фокуса аналитической оптики: либо конфликт − естественное состояние социума, либо это – отклонение от нормы. И в той и другой проекции конфликт в каждом конкретном случае может быть представлен или как объективная борьба за дефицитные ресурсы, или как субъективно мотивированное столкновение. Социологически инспирированное понятие “сильной программы” (Дж. Александер) построено именно на радикальном различении когнитивного содержания и реальной детерминации.

Наверное, сразу же следует отметить, что в обыденных представлениях конфликт – это нечто являющееся нам как противоположное общественной норме поведения, деятельности или отношения, нечто контрастирующее с обыденно спокойным, “стабильным” протеканием жизни.

На сегодняшний день имеется множество определений конфликта[i], ибо он "ускользающий " предмет исследования, все равно уходящий от теории, но всякое из них в своем своеобразии схватывает момент действительного взаимодействия, который может быть важным для объяснения конфликта, но не в полном объеме значимым и характеризующим последний.

Однако подобного описания явно не достаточно для построения объяснительных моделей. Один из примеров редукции, часто используемой некоторыми авторами учебной литературы по конфликтологии – определение конфликта как столкновения чего-то с чем-то и кого-то с кем-то, причинами которого являются несовместимые потребности, интересы и ценности.

Конфликт – это состояние общества и общественное положение индивида, а не простой результат действия и противодействия (столкновения). Если остановиться на представлении о конфликте как простом столкновении, то дальше уличных потасовок и войн мы не сможем уйти. Здесь уместно вспомнить одно замечание Л. Коузера: «Между конфликтом и враждебными или антагонистическими отношениями должно делаться различие. Социальный конфликт всегда обозначает социальное взаимодействие, в то время как отношения или чувства являются лишь предпосылками для действий» [Коузер 1999, 33].

Действие как определяемое целью и направляемое сознанием движение (Аристотель), а противодействие как противоположное первому движение с противоположной целью и иным сознанием в точке соприкосновения переходят в конфликт, в особую форму взаимодействия. Вся совокупность форм, способов и уровней проявления социального конфликта предстает как целенаправленная, одаренная сознанием и волей предметно-преобразующая активность социальных субъектов, а сами отношения противоречия, лежащие в основе конфликта, открываются как предпосылка и одновременно следствие самой деятельности. Именно через призму деятельностного похода, как представляется, может быть сформирован и наименее противоречивый алгоритм описания конфликтных процессов, а также их диагностики и прогнозирования. Юрген Хабермас писал, что «понять конфликты можно, лишь принимая во внимание те оперативно значимые правила, в соответствии с которыми несовместимые притязания или намерения производятся внутри определенной системы действий» [Хабермас 2010, 49].

Конфликт предстает специфическим способом деятельностной активности субъектов по воспроизводству базисных условий своей жизнедеятельности – социальных отношений, испытывающих деформации и сужающих социальное пространство их самовоспроизводства[ii].

Различия взаимодействующих сторон всякий раз требуют положительного взаимодействия, столкновения не могут определять существо взаимодействия. Столкновение – это для кого-то конечный, а для кого-то промежуточный результат движений, направленных навстречу друг другу субъектов. Тогда как конфликт – это особая форма взаимодействия, характеризующая состояние общества и общественного положения индивида, взаимодействие которых разнонаправлено не по целям движения, а по индивидуальным результатам.

Именно разнонаправленность интересов индивида и объединения порождает такие формы взаимодействия, которые могут быть поняты как конфликтные. Поэтому представления о конфликте как о столкновении схватывают лишь видимый срез взаимодействия индивида и его объединения. Мы же полагаем, что конфликт может быть понят как разнонаправленное взаимодействие индивида и его объединения, как отрицание как со стороны индивида, так и со стороны объединения таких форм взаимодействия, которые подвергают сомнению нормальное воспроизводство жизни как индивида, так и объединения, как противоречивый процесс самоопределения субъекта, сопряженный с такими формами взаимодействия, которые ставят пределы этому самоопределению.

Таким образом, становится возможным переформулировать ряд концептуальных вопросов исследования конфликта и предложить модификацию исследовательской оптики, аналитического инструментария национальных конфликтных моделей, особенностей социальных, психологических, политических механизмах разрешения конфликтов. С точки зрения обнаруживаемых при сравнительном изучении сходств, аналогий и различий, в социуме либо сформированы устойчивые представления о приемлемом уровне конфликта как продуктивного элемента социального взаимодействия, позволяющего отрефлексировать собственную позицию, оптимизировать конфликтную ситуацию, внести в нее необходимые коррективы, либо отрицается продуктивность конфликта, а признается лишь борьба на уничтожение. Заметим, что самые изощренные описания деталей и нюансов механизмов национальной специфичности конфликтного взаимодействия сконцентированы в превосходном и тонком замечании Л. Коузера: «социальные структуры отличаются по степени конфликта, который они могут выдержать» [Коузер 1999, 32].

В первой модели (ее можно назвать или антропоцентричной, или, вслед за Дугласом Нортом, ”открытого доступа”) механизмы разрешения конфликтов определяются институциональной системой “работы” с конфликтом, соизмеримой с человеком и ориентированной на него, в которой решение конфликтных социальных проблем ищут в гражданских сетевых связях, на разных уровнях, в различных точках горизонтальных коммуникаций.

Во второй, (властецентричной, “ограниченного доступа”) коммуникативные конфликтные отношения завязываются на власть, все неразрешенные конфликты центрируются на вершину управленческой пирамиды, куда и канализируется конфликтная социальная энергия, некомпенсированная, неперекрытая и нецивилизованная. Следовательно, речь о наличии или отсутствии (искаженности) в обществе институциональной обеспеченности интегрирующих механизмов, сочетании условий, позволяющих компенсировать или нейтрализовать структурные конфликты внутри социума и о совокупности приемов конфликторазрешения, выработанных и используемых в рамках данного типа общества, наборе стереотипных сценариев конфликтного поведения.

В представлениях целого ряда общественных и политических деятелей и социальных теоретиков «конфликтная модель»[iii] социума есть не что иное, как антипод «солидаристской» российской цивилизационной модели, определяющей весь исторический путь России: «в современном мире преобладает иная модель устроения общества ‒ это модель конфликта. В его основу положена система перманентных противостояний, конкуренции и борьбы, якобы неизбежных и необходимых для прогресса. Нашим идеалом, напротив, является солидарное общество, общество социальной симфонии, где разные слои и группы, разные народы и религиозные общины, разные участники политических и экономических процессов являются не борющимися друг с другом конкурентами, а соработниками… Потому нашим проектом будущего должно стать солидарное общество как альтернатива обществу перманентного конфликта» [Кирилл web]. Не будем говорить, что “общество социальной симфонии” при попытке его эмпирико-социологической интерпретации вызывает множество вопросов – данные по конфликтогенной дистанции разрыва социальной ткани по уровню доходов, типам потребления, качеству, способам, формам, привычкам, вкусам, навыкам, условиям, стилю жизни, широко известны.

В неангажированной экспертной среде при реконструкции реальных социально–исторических процессов, даже при излишне пессимистическом пафосе, скорее доминирует мнение об универсальной и безусловной конфликтности российского социума, его несимфонийности, антагонистичности, раскольности. При отсутствии медиаторов, демпферов, буферов «конфликты в России – больше чем конфликты. Если восстание – то истребление, если террор – то резня, если оппонент – то враг, если несогласие ‒ то кровавое… В этом – "наше все"» [Ильин 2003, 83–84]. Конечно, такие коннотации в силу их чрезмерного ригоризма затруднительно конвертировать в политические повестку дня, но их эвристический и диагностический потенциал («мы в себе несем культуру взрыва» – М. Волошин) для аналитических (а не политически вмененных) объяснительных моделей весьма продуктивен.

Стоит ли говорить, что цивилизационное «бесконфликтное» видение, утверждающее универсальную иллюзию “отсутствия” в стране, по изящному замечанию Д.М. Фельдмана, «не только конфликтов, но и секса, и протоколов пакта Молотова – Риббентропа», ласкает электоральный и рейтинговый слух, преисполняет сознанием того, что российский социум совершенно особенный и ни на кого не похож, превращается в “практическую” идеологию, обслуживающую оперативную политику.

Нельзя признать удовлетворительной аксиоматику властвующей элиты, рассматривающей конфликты как “плохие”, как источник нарушения созданного ею же социального порядка, как девиации, несущие угрозу ее собственному существованию, отождествляемому с “хорошей “ социальной стабильностью. Почему?

Игнорирование “хороших” и “ценных” фундаментальных свойств конфликта – являться индикатором внутренней нестабильности социального порядка и механизмом социальных изменений, развития творческих способностей и инноваций – из трёх механизмов поддержания политического порядка (идеологическое убеждение, репрессии и институциональное регулирование) исключает последний. В пространстве представлений и пространстве реальной политики ресурсное меню технологий предупреждения и урегулирования конфликтов, соответствующих организационных решений предлагает на выбор только два блюда.

Во–первых, аргументативная практика ориентируется на затемнение очевидных линий деструктивного напряжения в российском социуме. Конструируется зазеркальный мир: в обществе нет существенных конфликтов, царит гармония ценностей и интересов, достигнут консенсус – эти лозунги используются для обеспечения поддержки “большинством” позиций политического или национального лидера. Вынесем за скобки невразумительность поисков специфики российского социума в гармонии ценностей, представляющих зачастую «…воздушные шары, чьи оболочки приберегают, чтобы при необходимости наполнить их воздухом, в особенности по случаю праздника» [Луман 2011, 363].

Отметим лишь, что пока нет четкой формулировки ответа на вопрос – о каких конкретно ценностях идет речь – ведь не все из них одинаково полезны [Каспэ 2012, 155]. Не отрицая фундаментального значения национальной системы ценностей, мы хотели бы подчеркнуть то принципиальное обстоятельство, что являясь некой константой, с точки зрения ее использования в политических и экономических стратегиях, это величина переменная. Оправдания текущей политики через «право наследования» ценностей, как саркастически по другому поводу писал Бруно Латур в статье «Когда вещи дают сдачи» [Латур 2003], означает только подмену и замещение содержательных причин действий социальных сил первопричинами трансцендентными, умелое скрытие борьбы “агентов за навязывание легитимного определения“ (Бурдье). Эта подмена может нанести ответный удар.

Как только речь заходит о консенсусе российских ценностей (для “элит”, по ехидному замечанию модного у них же В. Пелевина, обеспечиваемым «валовым национальным откатом»), особенно актуальными становятся, например, три «стандартных аналитических параметра» национальных ценностей Алекса Инкелеса и Даниэля Левинсона, где выделены способы разрешения дилемм и конфликтов, включая контроль агрессивности, выражение/сдерживание чувств [Хофстеде 2014, 14].

Тогда особенно неприятными оказываются данные Института психологии РАН о нравственном состоянии российского общества, фиксирующие динамику нарастания таких негативных параметров, как агрессивность (темп прироста за период 1981–2011 гг. – 3,94), конфликтность – 3,2, напряженность – 3,64 [Нравственность 2013], или данные опроса «Левада-центр», согласно которому хамство, неуважение, агрессия людей друг к другу являются проблемой, сильно беспокоящей 49% россиян (возможный военный конфликт между Россией и странами Запада, НАТО особенно тревожит 45%, а возможная война между Россией и Украиной – 41% опрошенных) [Левада-центр web].

Или такой неприятный вопрос. По утверждению первого вице-премьера Игоря Шувалова, цена на нефть в $100 за баррель избаловала и испортила россиян, рассчитывающих на увеличение государственных расходов и не работающих над эффективностью труда, а свобода, как показали времена Горбачева, может принести России несчастье [Шувалов web]. Да, можно предположить, что это классический образец “двойного месседжа”, шизофренической коммуникации, когда конфликты политических концепций и экономических интересов замещаются конфликтами противоположных интенциональностей политической рефлексии [Пятигорский, Алексеев 2008, 24–25].

В нашем контексте показательно, что Шувалов, по сути, политически верифицировал на российском опыте как исследование качеств, противодействующих прогрессу (защищенность рынков, сосредоточенность на микроэкономике, ограниченный доступ к лидерам, приоритет, отдаваемый физическому и финансовому капиталу, иерархическая и жесткая структура, увлечение масштабными проектами, зависимость от иностранных партнеров, реактивный подход, правительство как главный стратег, перераспределение богатства, патернализм [Линдсей 2002, 279]), так и данные о “непродуктивных экономических предпочтениях” православия, основанных на культурной типологии экономического развития Грондона [Харрисон 2008, 25–28]. Рассматривая их в комплексе, Мария Снеговая выделяет: отторжение свободного рынка и конкуренции, скептическое отношение к демократической форме устройства общества, склонность к иерархической организации общества, ориентация на повышении роли государства в экономике и перераспределении [Снеговая 2011]. Именно в таком ценностном пространстве, как писал Макс Вебер, Россия «…не может найти такую формулу “реформы”, которая имела бы местные “исторические” корни и была бы при этом жизнеспособной» [Вебер 2007, 14].

В акcиологической проекции можно выделить целый ряд конфликтов современной России:

– в отношении к Западу наблюдается принятие цели («жить, как в Европе»), но не путей и методов ее достижения. Социологические исследования фиксируют, что в сознании россиян отчетливо выраженное стремление к личному успеху и богатству не сочетается «с выраженной смелостью, готовностью действовать по-новому, идти на риск и принимать самостоятельные решения. Ценности строятся по „принципу удовольствия“: высокие притязания без готовности к значительным личным усилиям и рискам» [Магун, Руднев 2010, 5]. При этом очень часто одни и те же люди одновременно высказываются и за то, чтобы Россия стала частью западного мира, и за то, чтобы она шла особым, отличным от Запада путем. Доминирует идентификация России с консерватизмом в его противопоставлении западному либерализму. Нельзя не отметить и роль Запада, гегемонистски определяющего Европу через демократические ценности, понимаемые как ценности меньшинства.

Российский социолог Л. Г. Ионин [Ионин 2013], определяя меньшинство как не тех, кого меньше, а тех, чье поведение (внешний облик, сексуальная ориентация, этническая идентификация и т.д.) отличается от нормального, полагает, что представление об обязанности государства способствовать не только защите, но и продвижению их интересов, вплоть до кодификации отклонений как правовых норм, является видом фундаментализма. Конечно, при такой тотализации западного стиля, его специфических доктрин, чувств, опыта, норм Россия (аксиоматически обладая европейской идентичностью) дискурсивно и институционально неизбежно оказалась в состоянии системного конфликта с современным европейским нормативным порядком;

– конфликт между декларируемой необходимостью перемен и постулированием стабильности как ценности – за перемены выступает 49% россиян, за стабильность, отсутствие перемен – 44%. В основе дискурса нормализации лежит идея традиционализации социальных и политических отношений, что плохо сочетается с декларациями о необходимости инновационной динамики и модернизации, а набор ключевых стабилизаторов политического режима – с институциональными основами демократии. Потребность в социальных и политических изменениях оказывается в состоянии негативного взаимодействия с доминирующими ценностями приспособления к государству, уравнительной и распределительной экономики, политического консерватизма и политической пассивности, патернализма. Отсюда – любые социальные движения, направленные на изменения существующего положения, интерпретируются как призыв к разрушению социального порядка;

– конфликт по азимуту авторитаризм – демократия. Демократия в наборе общепринятых ценностей утвердилась как «вербальная» цель, но при этом «сильная рука» представляется как эффективное средство преодоления деструктивных последствий конфликтов перехода к рынку и, как это ни парадоксально звучит, к демократии. По данным исследования ВЦИОМ, проведенного в мае-июне 2008 г., 55% россиян предпочитают выбирать «твердую руку, которая наведет порядок, даже если для этого придется ограничить некоторые свободы», а 37% считают, что «свобода слова, политического выбора, перемещений по стране и за ее пределы – это то, от чего нельзя отказываться ни при каких обстоятельствах». При этом 49% полагают, что рассредоточение власти между разными политическими институтами, контролирующими друг друга, лучше, чем концентрация власти в одних руках (за это выступает 40% россиян);

– конфликт между установками на экономическую самостоятельность и установками на социальный патернализм, поддержку со стороны государства. Размежевание между ценностями рынка, индивидуальной предприимчивости и традиционалистскими, государственно-патерналистскими началами в экономике и социальной жизни фиксируется всеми социологическими опросами – это выбор в пользу рынка, но находящегося под контролем государства и «дополненного» рядом нерыночных практик «заботы о людях»;

– конфликт установок на патернализм с его материально-потребительским ценностями, популизмом и деполитизацией публичного пространства с крайним индивидуализмом. Конфликтогенная модель обмена ресурсов на легитимность исключает своей логикой формирование активного политического поведения и самоорганизации, основанных на нематериальных и внеэкономических ценностях, которые не несут своим субъектам прямой и сиюминутной выгоды. Ряд исследователей социологически зафиксировали у россиян более слабую, по сравнению с большинством европейцев, выраженность надличных ценностей заботы, толерантности, равенства и, наоборот, сильных ориентаций на характерные для «игры с нулевой суммой» конкурентных ценностей личного успеха, власти и богатства;

– конфликт между установками на социальную справедливость как «категорический императив» россиян и развитием социальной элитарности, усиленной культурным разрывом;

– конфликт между установками на обеспечение политической стабильности и фактической «зачисткой» политического поля от альтернативных игроков, что усугубляет нестабильность, – конфликты не разрешаются через плановый ожидаемый механизм конкурентных выборов, что делает процесс смены лидеров неплановым и непредсказуемым;

– конфликт между установками на необходимость создания правового государства и верховенство права, независимость судов, борьбу с коррупцией и артикулируемой в политических практиках опасностью «неуправляемых» судов и независимых антикоррупционных институций для стабильности политической системы;

– конфликт между установками на создание прозрачного механизма меритократического отбора в государственный аппарат и государственный крупный бизнес и патронажными практиками, что усиливает некомпетентность управленческого пространства;

– конфликт между установками на формирование и реализацию последовательной политики по отношению к миграции и геополитическими интересами, с одной стороны, и коррупционными механизмами, блокирующими введение четких и понятных ограничений, с другой стороны;

– конфликт между установками на формирование общественной морали и принципиально аморальными практиками патроната и коррупции в государстве и государственном бизнесе;

– конфликт между установками на децентрализацию управления и реальным усилением бюджетного и политического контроля Центра, оценкой передачи части полномочий в регионы как «пути к развалу страны»;

– конфликт между установками на создание социального и правового государства и отсутствием влиятельных групп интересов, заинтересованных в формировании лучших институциональных форм предоставления социальных и правовых услуг (российские элиты предпочитают потреблять медицинские, образовательные, рекреационные, финансовые и юридические услуги за рубежом, а не стимулировать их производство в России). В своих личных, партикулярных стратегиях российская элита эффективно включена в глобальный мир, но не стремится распространить эти правила игры и ценности на внутренний политический порядок, который в целях своей легитимации старается сохранить в неизменности традиционное ядро российского общества, демонстративно заворачивая его в западную институциональную обертку, ограничивая доступ к другим нормам, стандартам, ценностям и институтам. Осуществляя, по сути, «выход» в другую правовую и социальную систему, элиты успешно блокируют спрос на институциональные изменения, обеспечивая финансирование своих потребительских стандартов участием в политических механизмах распределения ренты.

Во-вторых, силовое (включая символическое насилие) подавление тех конфликтов, которые выходят за пределы определенных идеологемой стабильности институциональных рамок. Безусловно, насилие в этом контексте не отождествляется с физическим принуждением «на основе средств телесного воздействия» (Луман), хотя его актуализация есть один из индикаторов деструктивности конфликта. Фундаментальное значение имеет структурная и символическая форма насилия, применение которого является «…также кульминационным пунктом конфликта, в котором неизбежно должно выясниться, кто из сторон конфликта одержит победу. При этом выбор той или иной альтернативы в рамках бинарного схематизма ориентации проистекает из антиципации исхода конфликта» [Луман 2001, 14].

По О.Н. Яницкому [Яницкий 2013], стабильность как господствующая идеологема и как принцип политики отнюдь не безобидна. Эта идеологема, в частности, означает, что общественное развитие планируется и контролируется только государством: гражданское общество не является движителем прогресса, а лишь его «приводным ремнем». Всеобщая стабильность – это, по существу, отрицание разнообразия, которое в действительности является ключевым условием поддержания стабильности общества посредством изменений, то есть его адаптации к новым условиям. «Стабильность» как ценность баланса между определённостью и неопределённостью при любом потенциально конфликтном социальном взаимодействии в российском обществе означает, что россияне не пассивны, а агрессивно неподвижны, – «пассивных людей может быть трудно увлечь, но их можно относительно легко подтолкнуть. Агрессивно неподвижных людей трудно сдвинуть с места в принципе, именно потому, что их неподвижность является рационально обоснованной стратегией» [Грин 2011, 8].

Власть рассматривается большинством населения и как генератор неопределённости, и как единственная сила, способная справиться с управлением конфликтами. Следовательно, если власть является единственным ресурсом конфликторазрешения, то усиление жестких силовых обертонов в управленческих практиках, распространение силовых стратегий с репрессивным окрасом (запрещение, предотвращение, уничтожение) является общественным благом. Парадоксально, но чтобы оставаться надеждой и опорой, власть, сохраняя свою стабильность, должна создавать и поддерживать контролируемые очаги дестабилизации.

Методология А. Турена базируется на одновременном учете и взаимосвязанном рассмотрении конфликта и порядка как двух равноценных состояний общества, сменяющих друг друга. Элиминация любого из них не только обедняет, но и существенно искажает результаты анализа. Самый главный паттерн, на который здесь нужно обратить внимание, – это то, что «повсюду, где существует порядок, должно существовать его оспаривание... Формирующиеся конфликты все более направляются против “суперструктур” или, проще говоря, против порядка, ибо новая власть обладает ранее неизвестной способностью придавать себе видимость порядка, господствовать над социальной организацией в целом, над разновидностями социальной практики, вместо того чтобы запереться в укрепленных замках, дворцах или финансовых городах. Мы входим в общество, которое не может более иметь конфликты: или последние задавлены в рамках авторитарного порядка, или общество осознает себя как конфликт, оно является конфликтом, потому что оно представляет собой просто борьбу противоположных интересов за контроль над способностью общества воздействовать на самого себя» [Турен 1998, 155‒157].

“Стабильность” ‒ это и когнитивная простота восприятия сложной конфликтной ситуации, и доведение до совершенства технологий экзистенциального отнесения сторон конфликта к одному из полюсов и их максимального взаимоотчуждения, то есть создание искусственной политической конфликтогенности как социальной нормы. Традиционные соблазны российской политики – обмануть историю, избрав стратегию сознательного уклонения от управления конфликтами, либо редуцировать конфликты до соревнования напоров и агрессивностей позволяют имитировать развитие (модернизацию, реиндустриализацию, деофшоризацию и т.д.), когда на самом деле стоишь на месте, нейтрализуя недовольство разных слоев и групп интересов.

Нельзя не вспомнить работы Рейнхарда Бендикса, ставшие, наряду с исследованиями Зиммеля и Вебера, во многом переломными в понимании роли конфликта – культура нации должна истолковываться как результат конфликтов в их историческом развитии и «сказать, что непримиримые конфликты являются эндемической чертой общества, еще не значит заявить, что общество характеризуется постоянной нестабильностью» [Вебер 2012, 601].

По иронии судьбы (или по сознательному избеганию неудобных концептов), столь модный ныне и широко используемый в качестве полемической и философской концептуализации курса власти Николай Бердяев чаще всего описывал наш социальный порядок через обсуждаемый здесь феномен конфликта – «подойти к разгадке тайны, скрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую ее противоречивость» [Бердяев 2010, 13].

Что означает данное снятие эмбарго использования конфликта для формирования и реализации российской политики? Как правило, страшилки конфликтов довольно часто обнаруживаются в политических дискурсах, традиционно конструирующих «реальность» бесконфликтного мира и стабильности для граждан, при котором “стабильными” экономическими и политическими институтами «будут те, которые максимизируют кусок пирога, достающийся влиятельным группам, а не общий размер пирога», даже если об этом известно всем [Асемоглу, Джонсон, Робинсон 2006, 189].

Меняя, по Ханне Арендт, слова, обозначающие социальную и политическую реальность, для маскировки самой реальности, что «приводит к определенной слепоте по отношению к стоящим за этими словами реалиям» [Арендт 2014, 51], используя все возможности «отрицания и сокрытия конфликта ложью, обманом, ложными символами» [Луман 2007^б, 492] и, испытывая, как минимум, дискомфорт перед вскрытием пережатых каналов коммуникации, из которых может хлынуть застоявшееся содержимое, власть не управляет социальными конфликтами, а «гасит» их.

Российская специфика заключается, по мнению Александра Ахиезера [Ильин, Панарин, Ахиезер 1996], в том, что власть находится в постоянном страхе перед тем, что конфликты породят неконтролируемую дестабилизацию и поглотят страну. Эта опасность подавляется вторжением в конфликты на нижних уровнях, создавая специальные органы контроля, слежки и подавления. Наступает момент, когда эффект государственного подавления конфликтов порождает еще большую дезорганизацию. Российское общество не в состоянии превратить множество конфликтов в стимул развития диалога. Российская власть, опасаясь конфликтов, гасит их, направляя свою силу против самого конфликта, а не на защиту его сторон. У участников же конфликта появляется желание использовать в конфликте государство друг против друга, тем самым, коррумпируя конфликт.

Эта искаженная оптика восприятия, невозможность спокойного выяснения и отказ от профессионального разговора о реальных, а не «мнимых и фиктивных» (Д.М. Фельдман) конфликтах российских приводит к принципиальной перегруженности общества неуправляемыми конфликтами, накоплению их в приватных руках и угрозам инструментализации технологий их устранения в частных интересах. Российская власть, не решая конфликты и не справляясь с ними, «…всегда занята недопущением их в политику. Ни один участник конфликта не найдет в ней арбитра без сложного и дорогого поиска. Не управлять оказывается выигрышной стратегией руководства» [Павловский 2012, 48].

Сама логика функционирования подобной модели приводит не только к вытеснению на периферию управленческих практик и процедур устранения системных конфликтов и конструктивных напряжений как “незапроектированных сюрпризов”, но и к неизменному откладыванию принципиальных решений по корректировке социальной реальности, неприятных вопросов "на потом". При этом конфликтное взаимодействие в российском пространстве может непредсказуемо интенсифицироваться, быстро переходя некий пороговый уровень, что в считанные дни и даже часы радикально меняет социально-политический ландшафт, о чем рассказывал Василий Розанов на примере видимой легкости распада имперской России в 1917: «Русь слиняла в два дня. Самое большое – в три. Даже “Новое время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. Самое разительное и показующее все дело, всю суть его, самая сутенька —заключается в том, что “ничего в сущности не произошло. Но все — рассыпалось» [Розанов web].

При этом «летальный исход» всегда “подкрадывается незаметно”, ибо власть пресыщена сигналами о мнимых и фиктивных угрозах и опасностях, а месседжи о динамике реальных конфликтов либо не поступают, либо блокируются. Ульрих Бек высказывается еще радикальней, называя такое общество “обществом козлов отпущения”, в котором создается политический спрос на смещенные мысли и действия: «не опасности виноваты, а те, кто их вскрывает и сеет в обществе беспокойство». Описывая с помощью понятия «смещенные конфликты» процесс вытеснения конфликтов из сознания и их «загона в огороженную клетку», он схватывает суть внедряемых вместо предметного обсуждения проблем технологий формулирования ответов на ключевые вопросы – найти “громоотводы” опасностей, скрытых от непосредственного восприятия и воздействия, в лице «шпионов ГДР, коммунистов, евреев, арабов, женщин, мужчин, турок, обитателей ночлежек» [Бек 2000, 92].

В российской проекции этот перечень иллюстраций саботажа предметных дискуссий по существу, что Пьер Бурдье называл «институциональным лицемерием» или «перманентной шизофренией», конечно, выглядит иначе.

Анализ российского общества через концептуальную призму выявления совокупности свойств и признаков социума, которая позволяет в качестве объяснительных моделей тестировать социальную систему на устойчивость ее функционирования и развития, на степень конфликта, который она может выдержать, – это базовый уровень политического реализма. Можно полностью подписаться под исследовательским кредо, сформулированным Георгом Зиммелем: «Все проблематичные явления заставляют нас лучше осознать то обстоятельство, сколь невообразимо противоречиво наше настоящее… Одни только филистеры могут полагать, что конфликты и проблемы существуют для того, чтобы быть разрешенными. И те, и другие имеют в обиходе и истории жизни еще другие задачи, выполняемые ими независимо от своего собственного разрешения. И ни один конфликт не существовал напрасно, если время не разрешит его, а заменит его по форме и содержанию другим» [Зиммель 2014, 330].

Табуирование же зиммелевской «неизбежности конфликта между текущей вперед, распространяющейся со все большей энергией жизни и застывшими в тождестве формами ее исторического выражения» рельефно артикулируется в известном высказывании Р. Дарендорфа: «В обществе тоталитарного типа конфликт изгоняется из области регулирования общественных отношений и заменяется единообразием и полным согласием с существующей системой власти» [Дарендорф 1993, 237].

Конфликты переходят в личностную плоскость (коммуникации не друг с другом, а друг о друге), в стремление к предельному обострению любого конфликта с установкой на блокирование диалога с противостоящей стороной в любых его формах. Любые компромиссы представляются нетерпимыми и постыдными, а правовые и моральные нормы разрешения и урегулирования конфликтов отрицаются при оценке поведения «своих» по отношению к противнику, которому приписываются все мыслимые и немыслимые злодеяния в сочетании с непременной профанацией другой стороны конфликта, маркирующей неприятие альтернативной мировоззренческой позиции. Стороны конфликта, как правило, в том числе и путем коррекции институциональных правил, готовятся не к компромиссу, а к максимальной напряженности, приобретающей характер агрессивной конфликтогенности и имеющей провоцирующий характер осложнения личной жизни.

Марк Блауг утверждал, что нет «методов примирения расходящихся нормативных ценностных суждений – кроме как демократических выборов или перестрелок на баррикадах» [Блауг 2004, 194]. По сути, мы наблюдаем второе – появились публичные политические группы, готовые к экзистенциальному противостоянию. Поводы для конфликтов могут быть любой природы. Но при этом само размежевание в конфликте достигает такой степени интенсивности, что оппоненты или конкуренты становятся именно врагами и под углом зрения смертельной, экзистенциальной вражды видят все остальное. Вражда приобретает собственную динамику. В сегодняшней России зачастую нет даже намеков на договоры и взаимоограничения, а мы наблюдаем ситуацию схлопывания поля возможности для диалога, выясняющего принципиальные различия между участниками конфликта, когда “чем больше размежевания, тем лучше, но размежевания благожелательного. Без драк на меже” (М. Бахтин).

Источники (Primary sources in Russian)

Алмонд, Верба 2014 – Алмонд Г., Верба С. Гражданская культура. Политические установки и демократия в пяти странах. М.: Мысль, 2014 (Almond G., Verba S. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations. M.: Misl’, 2014. Translated from English Into Russian by Gendel E.).

Арендт 2014 – Арендт Х. О насилии. М.: Новое издательство, 2014 (Arendt H. On violence. Translated from English into Russian by Dashevsky G.M.).

Бек 2000 – Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000 (Beck U. Risk Society. On the Way to Another Modernity. M.: Progress-Tradition, 2000. Translated from German into Russian by Fedorova N.,  Sedelnik V.).

Бердяев 2010 – Бердяев Н.А. Судьба России. М.: АСТ, 2010 (Berdyaev N.A. The fate of Russia. In Russian).

Вебер 2007 – Вебер М. О России: Избранное. М.: РОССПЭН, 2007 (Weber M. About Russia: Selected works. Translated from English into Russian by Kystaryov A.).

Вебер 2012 – Вебер М. Избранное. Образ общества. М.: Центр гуманитарных инициатив, 2012 (Weber M. Selected works. The Image of Society. M.: Center for Humanitarian Initiatives, 2012. Translated from English into Russian by Levina V., Mikhailov A., Karpushina S.).

Дарендорф 1993 – Дарендорф Р. Современный социальный конфликт // Иностранная литература. 1993. № 4. С. 236–243 (Dahrendorf R. The Modern Social Conflict. Russian Translation).

Дарендорф 2002^а – Дарендорф Р. Современный социальный конфликт. Очерк политики свободы. М.: Росспэн, 2002 (Dahrendorf R. The Modern Social Conflict. Essay on the Freedom Policy. Translated from German by Pantina L. Yu.).

Дарендорф 2002^б  –  Дарендорф Р. Тропы из утопии. М.: Праксис, 2002 (Dahrendorf R. Paths of Utopia. Russian Translation).

Дерлугьян 2013 – Дерлугьян Г. Как устроен этот мир. Наброски на макросоциологические темы. М.: Изд-во Института Гайдара, 2013 (Derluguian G. How is this world organized? Outline for Macrosociological Themes. M.: Izd. of Gaidar Institute, 2013).

Зиммель 2014 – Зиммель Г. Избранное. Созерцание жизни. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив: Университетская книга, 2014 (Simmel G. Selected works. The view of life. Russian Translation).

Ильин, Панарин, Ахиезер 1996 – Ильин В.В., Панарин А.С., Ахиезер А.С. Теоретическая политология: Реформы и контрреформы в России. Циклы модернизационного процесса. М.: Изд-во МГУ, 1996 (Ilyin V.V., Panarin A.S., Akhiezer A.S. Theoretical Politics: Reforms and Counter-reforms in Russia. Cycles of Modernization Process. In Russian).

Ильин 2003 – Ильин В. В. Философия истории. M.: Изд-во Моск. ун-та, 2003 (Ilyin V.V. Philosophy of History. In Russian).

Ионин 2013 – Ионин Л.Г. Восстание меньшинств. М.; СПб.:  Университетская книга, 2013 (Ionin L.G. Rise of the Minorities. In Russian).

Каспэ 2012 – Каспэ С.И. Политическая теология и nation-building: общие положения, российский случай. М.: Российская политическая энциклопедия, 2012.( Kaspe S.I. Political Theology and Nation-building: General Provisions, the Russian Case.  In Russian).

Линдсей 2002 – Линдсей С. Культура, ментальные модели и национальное процветание // Культура имеет значение. Каким образом ценности способствуют общественному прогрессу. М.: Московская школа политических исследований. 2002 (Lindsay S. Culture, Mental Models, and National Prosperity Culture Matters: How Values Shape Human Progress. Translated from English into Russian by Zakharov A.).

Луман 2001 – Луман Н. Власть. М.: Праксис, 2001 (Luhmann N. Power. Translated from German into Russian by Antonovsky A.Yu.)

Луман 2007^a – Луман Н. «Что происходит?» и «Что за этим кроется?». Две социологии и теория общества // Социологическое обозрение. 2007. Том 6. № 3 (Luhmann N. “What is the case?” And “What lies behind it?” The two Sociologies and Theory of Society. Russian Translation).

Луман 2007^б – Луман Н. Социальные системы. Очерк общей теории. СПб.: Наука, 2007.( Luhmann N. Social Systems.Translated from German into Russian by Gaziev I.D.).

Луман 2011 – Луман Н. Общество общества. М.: Логос, 2011 (Luhmann N. Society of the Society. Translated from German into Russian by Antonovsky A.,Glukhov A., Nikifiriv O.).

Нечипоренко 1982 – Нечипоренко Л.А. Буржуазная социология конфликта. М.: Политиздат, 1982 (Nechyporenko L.A. Bourgeois Sociology of Conflict. M.: Politizdat. In Russian).

Нравственность 2013 – Нравственность современного российского общества: психологический анализ. М.: ИП РАН, 2013 (Morality of Modern Russian Society: a Psychological Analysis. In Russian).

Пятигорский, Алексеев 2008 – Пятигорский А.М., Алексеев О.М. Размышления о политике. М.: Новое издательство, 2008 (Pyatigorsky A.M. Alekseev O.M. Reflections on the Policy. M.: A New Publishing House, 2008. In Russian).

Розанов web – Розанов В.В. Апокалипсис наших дней.//Библиотека Вехи.// http://www.vehi.net/rozanov/apokal.html  (Rozanov V.V. Apocalypses of nowadays. In Russian).

Турен 1998  – Турен А. Возвращение человека действующего. Очерки социологии. M.: Научный мир, 1998 (Touraine A. Return of a Man of Action. Essay in Sociology. Translated from French into Russian by Samarskaya E.A.).

Хабермас 2010 – Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. М.: Праксис, 2010 (Habermas J.Legitimation problems in Late Capitalism. Translated from German into Russian by Voropai L.V.).

Хофстеде 2014 – Хофстеде Г. Модель Хофстеде в контексте: параметры количественной характеристики культуры // Язык, коммуникация и социальная среда. 2014. № 12 (Hofstede G. Dimensionalizing Cultures: The Hofstede Model in Context. In Russian).

Яницкий 2013 – Яницкий О.Н. Социальные движения: теория, практика, перспектива М.: Новый хронограф, 2013 (Yanitsky O.N. Social Movements: Theory, Practice, Perspective. M.: The New Chronograph, 2013. In Russian).

Ссылки (References in Russian)

Асемоглу,  Джонсон, Робинсон 2006 – Асемоглу Д., Джонсон С., Робинсон Д. Институты как фундаментальная причина долгосрочного экономического роста // Экономический вестник. 2006. Вып. 5, №2.

Баньковская 2002 – Теоретическая социология. Антология. В двух тт. / Сост. и общ. ред. С. П. Баньковская. М.: Книжный дом «Университет», 2002. Т. 1.

Блауг 2004 – Блауг М. Методология экономической науки, или как экономисты объясняют. М.: НП «Журнал Вопросы экономики», 2004.

Грин 2011 – Грин С. Природа неподвижности российского общества // Pro et contra. 2011, январь–апрель.

Делевский 2011 – Делевский Ю. Социальные антагонизмы и классовая борьба в истории. М.: Либриком, 2011.

Кирилл web – Выступление Святейшего Патриарха Кирилла на открытии XVII Всемирного русского народного собора (http://www.patriarchia.ru/db/text/3334783).

Коузер 1999 – Коузер Л. А. Основы конфликтологии: учеб. пособие СПб.: Светлячок, 1999.

Латур 2003 – Латур Б. Когда вещи дают сдачи: возможный вклад «исследований науки» в социальные науки // Вестник МГУ. Серия: Философия. 2003. № 3.

Левада–центр web – Левада–центр. Проблемы, беспокоящие россиян. (http://www.levada.ru/28-01-2015/problemy-bespokoyashchie-rossiyan).

Магун, Руднев 2010 – Магун В.С., Руднев М.Г. Базовые ценности россиян в европейском контексте // Общественные науки и современность. 2010. № 4.

Павловский 2012 – Павловский Г. Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля. М.: Европа, 2012.

Снеговая 2011 – Снеговая М.В. Влияние конфессиональной принадлежности на социально-экономические предпочтения и поведение религиозных респондентов. Автореф. дисс….кандидата эконом. наук, М., 2011.

Фельдман 1997  – Фельдман Д.М. Политология конфликта. М., 1997.

Шувалов web – Шувалов назвал россиян «испорченными» нефтью по $100 за баррель.// http://top.rbc.ru/politics/23/01/2015/54c262399a79478439e5745d.

Харрисон 2008 – Харрисон Л. Кто процветает? Как культурные ценности способствуют успеху в экономике и политике М.: Новое издательство, 2008

References

Acemoglu, D., Johnson, S., Robinson, J. Institutions as the Fundamental Cause of Long-Run Growth // Handbook of Economic Growth, ed. by Philippe Aghion and Stephen Durlauf, Elsevier, Amsterdam, 2005 (Russian translation 2006).

Almond 1993 – Almond G.A. The Study of Political Culture // Political Culture in Germany /Ed. by D. Berg-Schlosser, R. Rytlewski. London: The Macmillan Press Ltd, 1993.

Blaug M. Methodology of Economics or How Economists Explain. Cambridge University Press, 1992 (Russian translation 2004).

Coser L. A. Fundamentals of Conflict: textbook. SPb.: Firefly, 1999 (In Russian).

Delevsky Yu. Social Antagonisms and class conflict in History. M.: Librikom 2011 (In Russian).

Greene S. The Nature of Immobility in Russian Society // Pro et contra, 2011, vol. 1-2, January-April. P. 6 – 19 (In Rusian).

Feldman D.M. Political Conflict. M., 1997 (In Russian).

Harrison L. Who prospers? How Cultural Values Shape Economic And Political Success. New York: Basic Books, 1992 (Russian translation 2008).

Latour B. When things strike back: a possible contribution of «science studies» to the social sciences. // British Journal of Sociology.2000. Vol .51.P. 107–123 (Russian translation 2003).

Levada Center. Problems That the Russians are worried about. // http://www.levada.ru/28-01-2015/problemy-bespokoyashchie-rossiyan  (In Russian).

Magun V., Rudnev M. Basic Values of Russians and Other Europeans // Social Sciences and Modernity. 2010. № 4 (In Russian).

Pavlovsky G. Genius Power! Dictionary of Kremlin’ abstractions. M.: Europe, 2012 (In Russian).

Shuvalov Called the Russians “Spoiled” With Oil at $ 100 a Barrel // http://top.rbc.ru/politics/23/01/2015/54c262399a79478439e5745d  (In Russian).

Snegovaya M.V. The Influence of Religious Affiliation on the Socio-economic Preferences and Behavior of Religious Respondents. PhD Thesis Synopsis. M., 2011 (In Russian).

Speech by His Holiness Patriarch Kirill at the Opening of the XVII World Russian People's Council. (http://www.patriarchia.ru/db/text/3334783) (In Russian).

Theoretical Sociology. Anthology. In two volumes. / Comp. and Ed. By S.P. Bankovskaya. M.: Book House “University”, 2002. Volume 1 (In Russian).