Долгое время тот факт, что Федор Августович Степун родился в Москве, оспаривался не вполне внимательными биографами. Повод к заблуждению, как ни парадоксально, дал сам Степун – блестящим описанием своего детства в калужской глубинке в начальной главе «Бывшего и несбывшегося» [Степун 2000, 7–27][i]. Между тем в «Автобиографическом очерке», написанном в конце жизни для русской эмигрантской молодежи, Степун предельно ясно обозначил свое московское происхождение: «Родился я 6 февраля 1884 г., в Москве, в доме "Человеколюбивого общества" (можно сказать – обязывающее месторождение!)» [Степун 1960, 91].

Дом Императорского Человеколюбивого общества в Малом Златоустинском переулке, между Мясницкой и Маросейкой, был построен в 1877–1878 гг. в стиле псевдоготики по проекту архитекторов В.И. Веригина и Г.Б. Пранга для приюта детей воинов, убитых на русско-турецкой войне. Позднее здесь разместилась лечебница для неимущих больных, некоторые учреждения и общественные организации, а часть помещений была отдана под недорогое жилье. В одной из таких квартир, в семье инженера-лютеранина Августа Степпуна (именно так писалась фамилия: Steppuhn) и его жены Марии, урожденной Аргеландер, 6 (18) февраля 1884 г. родился их первенец Фридрих (русское имя Федор он примет позднее). Крестили мальчика неподалеку – в немецкой реформатской церкви в Трехсвятительском переулке (в 1895 г., по настоянию русофильски настроенной матери, он будет перекрещен в православие в Кондрово, в храме Спаса Нерукотворного).

Юношеские годы Ф.А. Степуна были тесно связаны с Москвой. Здесь, в Лефортово, он окончил престижное в среде технической интеллигенции реальное училище при Евангелической лютеранской церкви св. Михаила. В «первопрестольную» Степун возвращался и во время каникул в Гейдельбергском университете: жил на съемных квартирах и в доме родителей первой жены Анны Серебрянниковой на Самотечной площади.

Когда в 1911 г. Степун вторично женился – на слушательнице Высших женских курсов Наталье Никольской, молодая семья подолгу жила в большой квартире Никольских на Тверской, в пятиэтажном доходном доме «Товарищества Бахрушиных», построенном в 1900–1901 гг. в стиле «ар-нуво» архитектором К.К. Гиппиусом.

И, конечно, всегда притягивало Степуна московское «родительское гнездо» – дом в Штатном, ныне Кропоткинском, переулке (принадлежавший в начале века вдове московского почетного гражданина Н.В. Кан), где большая семья Степунов снимала целый этаж – младшие дети еще долго жили вместе с родителями. Именно сюда Федор Степун успел на несколько часов заехать в октябре 1914 г. к умирающему отцу перед отправкой своего эшелона на Галицийский фронт [Кара-Мурза 2014, 60–64].

В годы Первой мировой войны Ф.А. Степун воевал в артиллерийской батарее 12-й Сибирской стрелковой бригады в Галиции, Венгрии, Лифляндии, пройдя путь от прапорщика до поручика. Эти фронтовые месяцы стали для него временем большой внутренней работы и нравственного роста, свидетельством чему стали письма с фронта, собранные затем в «романе в письмах» «Из писем прапорщика-артиллериста» [Степун 1926]; см. также: [Кантор 2000, 11]. Эту удивительную книгу по праву называют «одной из лучших русских книг о войне», а друг Степуна Д.И. Чижевский сказал о ней так: «В письмах автора, переодетого в серую военную шинель философа, захватывается философией сфера, казалось бы, не оставляющая места для рефлексии, увлекающая человека в водоворот почти природной необходимости – конкретное бытие человека в "минуты роковые" государств и народов» [Чижевский 1928, 511–512].

«Я лично, прежде всего, страшно заинтересован всем происходящим во мне и вокруг меня, – писал Степун с фронта жене в апреле 1915 г. – Я живу сейчас так интенсивно, как еще никогда не жил. Я, безусловно, сильно отстану от передовых людей науки в книжной начитанности, но я с каждым днем все яснее ощущаю, как я сам в себе крепну и утверждаюсь. Во мне сейчас много самого первозданного знания о самой сущности жизни» [Степун 1926, 98].

Война для Степуна – человеческая трагедия, чреватая не только физической, но и духовно-нравственной гибелью: «Страшнее той смерти, которую сеет война в материальном мире, та жизнь, которую она порождает в сознании почти всех без исключения людей. Грандиознейшие миры упорнейшей лжи возвышаются ныне в головах всех и каждого. Все самое злое, грешное и смрадное, запрещаемое элементарною совестью в отношении одного человека к другому, является ныне правдою и геройством в отношении одного народа к другому. Каждая сторона беспамятно предает проклятию и отрицанию все великое, что некогда было создано духом и гением враждующей с нею стороны» [Там же, 7–8].

Будучи на передовой, воин-философ Степун хорошо осознал, насколько любая идеология (в том числе «патриотическая») деформирует и профанирует действительность. 10 апреля 1915 г. он писал из Венгрии другу и коллеге-философу Сергею Гессену об «ужаснейшей лжи нашей идеологии»: «"Отечественная война", "Война за освобождение угнетенных народностей", "Война за культуру и свободу", "Война и св. София", "От Канта к Круппу", – всё это отвратительно тем, что из всего этого смотрят на мир не живые, взволнованные чувством и мыслью пытливые человеческие глаза, а какие-то слепые бельма публицистической нечестности и философского доктринерства» [Там же, 106–107]. Он дал тогда Гессену обещание, которое в дальнейшем выполнил: «Если мне только дано будет вынырнуть живым и физически здоровым (за мое духовное равновесие я совершенно спокоен) из моря событий и случайностей войны, то моим пребыванием в первом ряду сражающихся я куплю право говорить о войне все то, что буду о ней думать, и возможность думать о ней то, что она на самом деле есть» [Там же, 103–104].

В письмах с фронта проявилась глубокая привязанность Степуна к родной Москве. Достаточно прочесть его письмо Наталье Николаевне от 5 апреля 1915 г., где он, уходя от собственно военно-бытовых описаний, пересказывает один ночной сон: «Расскажу тебе лучше, как я недавно не то в мечтах, не то в забытьи был в Москве. Приехал я на Брестский вокзал и вышел на платформу… Я взял хорошего извозчика и тихо, обязательно тихо, поехал по Тверской к Страстному… Еду и все прошу тише, тише, и все смотрю, смотрю по сторонам… Странно, все настоящее, самое настоящее, привычное, московское. Так, значит, Москва еще есть, а ведь мне не верилось… Особенно странно видеть изящных, нарядных женщин; почти непонятно, что это за существа. Помнится, я бывал когда-то среди них… Итак, я действительно я. Вот этот я, который едет сейчас на извозчике в серой шинели, в высоких сапогах, в усах и бородке, и есть тот же самый, который сидит с ним рядом, бритый, длинноволосый, в широкополой шляпе и широком пальто… Боже, что отдал бы я за то, чтоб быть в Москве с тобою» [Там же, 100–101].

Постоянными воспоминаниями о Москве полны и письма Степуна матери. 18 марта 1915 г., в момент фронтовой передышки, он написал ей: «Как мне грустно, что так редко пишу тебе. Грех сказать, что нет времени. Время есть, но окончательно нет тишины, нет одиночества» [Там же, 71]. И далее, рассказывая Марии Федоровне о фронтовой суете, толкотне, бестолковщине и неимоверном шуме, он будто припомнил, как двадцать лет назад, его, одиннадцатилетнего провинциального мальчика, в первый момент оглушила какофония московских звуков: «И все это приправлено тою фантастическою руганью, что, бывало, слышишь на улицах Москвы… когда на оттаявшей мостовой одичалые, охрипшие ломовые беспощадно хлещут заскорузлой вожжой по грязному пузу выбивающейся из сил лошади, которая прыжками силится сдвинуть с места сани, нагруженные морожеными свиными тушами» [Там же]. И удивленно добавляет: «Я написал о Москве совершенно неожиданно, по инерции, а инерция, вероятно, от тоски по ней» [Там же, 72]. Тосковал фронтовик Степун, конечно, по совсем другим московским звукам – негромким и гармоничным. «Когда я вернусь в свое гнездо, – писал он Наташе 1 апреля 1915 г. из Венгрии, – ты сама сядешь за наше старенькое пианино и сыграешь мне три этюда Шумана, вальсы Шопена и прелюдию Скрябина, что так часто играла мне, когда мы были молоды» [Там же, 94].

Несколько раз он имел возможность попросить начальство о краткосрочном отпуске в Москву, но всякий раз отказывал себе в этом. «Против поездки живет во мне какое-то странное, почти суеверное чувство, – объяснял он свои мотивы жене. – До сих пор я не разрешал себе в пределах моей военной жизни никаких личных желаний или нежеланий. И, мне кажется, что за эту покорность война была ко мне милостива. Я боюсь, если я разрешу себе по отношению к ней свою волю, то и она проявит в отношении меня свою темную, жестокую власть» [Там же, 102–103].

В ноябре 1915 г. Федор Степун был ранен и затем долго лечился сначала в госпитале в Риге, потом в Пскове, а затем девять месяцев в «Евангелическом полевом лазарете» в Москве на углу Яузского бульвара и Малого Николоворотного переулка. Лазарет финансировала известная благотворительница Е.И. Мак-Гиль (Джей Мак-Гил, шотландка по происхождению), а руководил им профессор А.Н. Гагман (Степун называет его на немецкий манер «Гагеманном») – выдающийся хирург и один из первых в России рентгенологов [Кара-Мурза 2014, 65–66]. То, что изувеченную ногу удалось после многочисленных операций спасти, – заслуга врачей «Евангелического лазарета», куда, как считал Степун, его «привела счастливая звезда» [Степун 1926, 103].

Ранение и длительное лечение многое изменили в характере и мировоззрении Степуна: по его словам, именно во время войны он понял, что «философ – человек, лишь раненный вечностью, но не спасенный в ней» [Степун 2000, 293]. Парадоксально, но именно в московском лазарете, далеко от передовой, боевой офицер-артиллерист по-настоящему испытал страх смерти («темный, голый и унизительный»), «которого, стоя под пулеметным огнем и стреляя на прицеле 20, то есть на расстоянии только четырехсот саженей, по наступающей немецкой пехоте, я никогда не испытывал» [Там же, 295]. Очевидно, сделал вывод Степун, «страх до конца овладевает только бездейственною душою, лишенной возможности сопротивляться надвигающейся опасности» [Там же].

17 января 1916 г. Степуну удалось отпроситься из больницы на заседание Московского Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева, которое проходило в особняке Маргариты Кирилловны Морозовой в Мертвом (ныне Пречистенском) переулке. Позднее Степун не без сарказма описал тот вечер в письме С. Гессену: участники собрания зашифрованы у него буквами X, Y, Z и т.д., но, впрочем, легко разгадываются.

Пришедший на костылях, он на некоторое время стал объектом всеобщего внимания. С докладом «Софийность мира» выступил С.Н. Булгаков; см.: [Ермишин 2007, 64–66]. В письме Гессену Степун не пытался скрыть раздражения: «Прения затянулись далеко за полночь, и мне было на этот раз определенно тяжело и неприятно их слушать. Все время перед глазами стояло озеро Бабит и бурые болота боевых участков под Ригой. Куда-то проходили цепи серых сибирских стрелков, все время в ушах трещали пулеметы, раскатывались орудийные выстрелы, стонали раненые – и не ладно врывались во все это на все лады произносимые слова о святой Софии… Казалось, что вокруг стола-озера сидят не то знакомые ученые, не то солдаты-сибиряки, и вместо того, чтобы идти наступать, все говорят, спорят, кричат» [Степун 1926, 175–176].

А через несколько дней после заседания РФО Степун снова отпросился из лазарета и поехал на Зубовский бульвар к Вяч. Иванову, у которого тогда жил вернувшийся из Италии В.Ф. Эрн: «Многое, что в публичном заседании меня определенно коробило, производило в уютной и одухотворенной квартире поэта гораздо более приятное впечатление. В этот вечер я узнал, между прочим, главную причину нашей войны с немцами. По словам Y (Эрна. – А. К.-М.), она заключается в том, что Лютер отверг культ Богоматери… X же (Иванов. – А. К.-М.), видит причину в том, что Гретхен не замолила греха Фауста. Наши сибиряки кончают таким образом молитву Гретхен и спасают душу Фауста… Все это полно блестящей талантливости и субъективной виртуозности, но все это не то перед лицом суровой, трагической действительности» [Там же, 176]

Впечатления от этой истории (когда абстрактное теоретизирование коллег на тему войны больно вторглось в личные переживания фронтовика), оказались так сильны, что как представляется, впоследствии легли в основание одной из самых плодотворных философских идей Степуна, сформулированных уже в эмиграции.

В 1929 г. в парижских «Современных записках» была напечатана статья Ф.А. Степуна «Религиозный смысл революции», в которой высказывается мысль о глубочайшем противоречии «идей» и «идеологий». «Идея» для Степуна – это «структура бессознательного переживания», в то время как «идеология» – «продукт теоретического сознания» [Степун 1929, 441]. Процесс «идеологизации идей» для Степуна – верный симптом кризиса и раскола национального сознания, за которым неизбежно острое гражданское противостояние: «Начинается оно всегда одинаково: с обездушения господствующих культурных ценностей путем превращения их в факторы власти и даже насилия… С момента отрыва идеологий от соответствующих им идей срыв эволюционных процессов в революцию становится неизбежным» [Там же, 436–444]; см. также: [Жукова 2010].

Поэтому, развивает свою мысль Степун, «правы и нужны в жизни только те идеологии, которыми органически зацветают идеи, т.е. те, которые представляют собою точные теоретические описания духовно-реальных процессов. Вредны же и лживы те, за которыми не стоит никакая духовная реальность, которые порождаются комбинирующими энергиями отвлеченного сознания, которые возгораются не от вечного пламени священного очага жизни, а от случайно попадающих в мозг искр и отсветов чужих идеологий…» [Степун 1929, 441].

…В начале ноября 1916 г. Ф.А. Степун вернулся в родную батарею на Галицийский фронт. Он тогда слабо верил в удачный для России исход войны: «Иной раз, внутренне созерцая Россию и всю накопившуюся в ней ложь, я решительно не представляю себе, как мы доведем войну не до победного, конечно, но хотя бы до не стыдного, приличного мира… Вокруг неразрешимых вопросов внутреннего бытия России царствует полная отрешенность ее сынов от всех задач сознательного национального строительства...» [Степун 1926, 244].

Источники – Primary Sources in Russian

Степун 1926 – Степун Ф.А. Из писем прапорщика-артиллериста. Прага, 1926. [Stepun F.A. From letters of artilleryman-warrant officer. In Russian].

Степун 1929 – Степун Ф.А. Религиозный смысл революции // Современные записки. 1929. № 40. [Stepun F.A. Religious sense of revolution. In Russian].

Степун 1960 – Степун Ф.А. Автобиографический очерк // Старые – молодым. Мюнхен, 1960. [Stepun F.A. Autobiographical note. In Russian].

Степун 2000 – Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. СПб., 2000. [Stepun F.A. What has been and might-have-been. In Russian].

Ссылки – References in Russian

Ермишин 2007 – Ермишин О.Т. Православные идеалы в Московском Религиозно-философском обществе памяти Вл. Соловьева // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. I: Богословие. Философия. 2007. Вып. 2 (18). С. 57–68.

Жукова 2010 – Жукова О.А. О мифологических соблазнах русской истории и культуры // Вопросы философии. 2010. № 4. С. 110–122.

Кантор 2000 – Кантор В.К. Ф.А. Степун: русский философ в эпоху безумия Разума // Степун Ф.А. Сочинения. М., 2000. С. 3–36.

Кара-Мурза 2014 – Кара-Мурза А.А. Москва Федора Степуна // Философские науки. 2014. № 8. С. 60–77.

Чижевский 1928 – Чижевский Д.И. Рецензия: Ф. Степун. Из писем прапорщика-артиллериста // Современные записки. 1928. Кн. 34.

References

Chizhecsky D.I. Review: F.A. Stepun.From letters of artilleryman-warrant officer // Sovremennye zapiski. 1928. Book 34. (In Russian).

Ermishin O.T. Orthodox ideals in Moscow religious philosophical society to the memory of V. Soloviev // Vestnik pravoslavnogo svyato-tikhonovskogo universiteta. I: Theology. Philosophy. 2007. Vol. 2 (18). (In Russian).

Kantor V.K. F.A. Stepun: Russian philosopher in the rime of madness of mind // Stepun V.A. Set of works. M., 2000. (In Russian).

Kara-Murza A.A. Moscow of Fedor Stepun // Filosofskie Nauki. 2014. Vol. 8. (In Russian).

Zhukova O.A. About mythological temptations of Russian culture and history // Voprosy Filosofii. 2010. Vol. 4. (In Russian).

Примечания