Московский сборник. Издание подготовил В.Н. Греков. СПб.: Наука, 2014. 1308 с. (серия «Литературные памятники»).

В 1859 г., уже накануне «заката» кружка московских славянофилов, лидер этого общественного течения Иван Аксаков писал о множестве препятствий, которые мешали развитию славянофильства. В частности, о цензурных препонах: «Ни один западник, ни один русский социалист не подвергается такому гонению». Примеры «гонений» легко отыскать в любом учебнике по истории русской общественной мысли.

Но это странное положение «гонимых» явилось источником любопытного парадокса. То из славянофильского наследия, что так или иначе «пробивалось» через цензурные рогатки, сразу же оценивалось как «литературный памятник». В 1989 г. в этой знаменитой серии вышел, например, «Европеец», журнал И.В. Киреевского 1832 г. Будущий «отец» славянофильства сумел выпустить лишь две тоненькие книжки журнала, после чего издание было запрещено: Николай I придрался к некоторым статьям и рецензиям самого редактора. А на самом деле к тому, что очень уж «выбивался» этот «европейский» журнал из российской традиции: очень непохожи были его материалы на привычную журнальную «жвачку». «Гонение» предчувствовалось с самого начала – и обеспечило двум маленьким книжкам журнала особое место в русской словесности.

Через 13 лет история повторилась. Видный историк М.П. Погодин решил передать редакцию издаваемого им консервативного журнала «Москвитянин» тому же И.В. Киреевскому (вынужденно «молчавшему» все эти годы). Под негласной редакцией Киреевского вышли три номера «Москвитянина» на 1845 г. – после чего, из-за многочисленных гонений, редактор вновь оставил это занятие… Но эти три номера настолько выделились и своим содержанием, и особенной журнальной поэтикой из остального «Москвитянина», что они остались «памятником» русского славянофильства середины 1840-х гг. Кружок московских славянофилов особенно нуждался в таком органе, который бы позволил ему именно коллективно высказать наметившееся учение. Именно в таком «общем гласе» выразилась бы его многосторонняя идея: «Журнал, - отмечал К.С. Аксаков, - по моему мнению, есть сам одно произведение, а не вместилище только статей, хотя и согласных между собою, но не сливающихся в один общий образ» (РГБ. Ф. 231/II. К. 1. Ед. хр. 47. Л. 23).

Философское и политическое учение московских славянофилов – редчайший, почти единственный пример цельного, «выстраданного» и разветвленного течения русской гуманитарной мысли, в котором бы нашли столь яркое соответствие самые разные достижения философской, богословской, этической, экономической, юридической, литературно-критической, публицистической, филологической мысли. Именно под знаменем славянофильства в пору его расцвета, на рубеже 1840-1850-х гг., объединились многочисленные специалисты в самых разных областях. И сумели высказать ту непротиворечивую систему русского развития, которая во многом сохранилась в лучших памятниках национальной мысли и в последующие времена – и не утратила своего значения до сегодняшнего дня.

Именно такой «памятник» представил своей реконструкцией «Московского сборника» 1852 г. подготовивший его к изданию В.Н. Греков.

История его издания достаточно известна. Его задумал издавать славянофил А.И. Кошелев, только что воротившийся из Англии с Всемирной выставки. А редактором стал Иван Аксаков, вышедший в отставку чиновник, прославившийся своей честностью и работоспособностью. Он предложил в течение года подготовить 4 объемистых тома «Сборника».

Первый том составился замечательно. Некролог И. Аксакова о Гоголе. Труд И. Киреевского «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России». Исследование К. Аксакова «О древнем быте у славян вообще и у русских в особенности». Русские народные песни из собрания П.В. Киреевского. Экономическая статья А. Кошелева «Поездка русского земледельца в Англию на Всемирную выставку». Исторические очерки С.М. Соловьева и И.Д. Беляева. Стихи А.С. Хомякова. Отрывок из поэмы И. Аксакова «Бродяга». Неизвестно, каким чудом издателю и редактору удалось «пробить» жесткую цензуру «мрачного семилетия», но в апреле 1852 г. том вышел и стал активно раскупаться. «Честная физиономия» славянофильского издания тут же обеспечила ему большой успех у читающей публики и, соответственно, недовольство власть предержащих. На новую книгу тут же обратил внимание министр народного просвещения князь П.А. Ширинский-Шихматов, пославший собственные замечания императору (находившемуся в то время в Варшаве).

Более всего министра просвещения смутило «замечательное сходство во взглядах участников этого издания». Не является ли это «сходство» признаком какого-то «постоянного направления»? Это был намек на «тайное общество», встревоживший III Отделение. Шеф жандармов Л.В. Дубельт послал запрос московскому генерал-губернатору графу А.А. Закревскому: «Не скрываются ли под личиною литературных съездов другие какие-либо побудительные причины и не бывают ли на этих вечерах толки и мнения вовсе не литературные?..» Закревский учредил следствие, выяснил, что все славянофилы могли бы уместиться на его диване, — и отвечал: «Хотя секретные наблюдения за членами сего общества не обнаружили до сего времени никакой преступной цели, но <...> необходимо, кроме учрежденного за ними надзора, обратить особенное внимание цензуры на печатаемые ими сочинения». И добавлял, что «общество сие легко может получить вредное политическое направление».

Несмотря на зловещие признаки, И. Аксаков отдал в цензурный комитет второй том «Московского сборника», и с августа 1852-го по март 1853 г. последовало изучение рукописи: сначала в московской цензуре, потом в Главном управлении в Петербурге и, наконец, в III Отделении... Московские и петербургские цензоры руководствовались уставом и не нашли, к чему особенно придраться. «Дух и направление издания» — «те же самые, какие были замечены и обратили на себя внимание правительства и в первом томе». Явной «крамолы», как ни бились, отыскать не могли. Тогда запретили без объяснений. Иван Аксаков был «лишен права быть редактором каких бы то ни было изданий», а остальным славянофилам запретили «даже и представлять к напечатанию свои сочинения», для чего «подвергнуть их полицейскому надзору».

Этой истории, ставшей показательным примером преследования «николаевскими жандармами» русской литературы, В.Н. Греков почти не касается, предпочитая вести разговор об издаваемом «памятнике» в другой плоскости.

Почему первый том «Московского сборника» был столь активно ожидаем и столь же активно востребован широкой читающей публикой? Он не содержал сколь-либо выдающихся беллетристических сочинений, не открывал новых писательских имен (в отличие, например, от «Петербургского сборника» 1846 г.), а был заполнен в основном большими и специальными философскими, историософскими, экономическими, историческими и фольклорными материалами. Что именно привлекло в нем тогдашнего читателя?

Почему эти первые читатели увидели прежде всего «замечательное сходство» в воззрениях всех его авторов? Какое же «сходство», если сами его участники ощутили несогласие, например, с основополагающей статьей Киреевского? И. Аксаков в письме к Тургеневу счел нужным заявить: «Знайте, что ни Константин, ни я, ни Хомяков не подписались бы под этою статьей» (Русское обозрение. 1894. № 8. С. 472). А когда Хомяков подготовил (для 2-го тома) специальное «опровержение», то Аксаковы и им остались недовольны («То же бы слово / Да не так бы молвил»). Уже в самом сборнике выявлено было несогласие позиций К. Аксакова и С.М. Соловьева (продолженное в специальной полемике). В чем же увидели «сходство»?

Наконец, каким образом должен был «продолжиться» этот сборник? В.Н. Греков, проведя серьезную разыскательскую работу, обнаружил, что тот экземпляр второго тома, который был подан И. Аксаковым в цензуру, благополучно сохранился (в Центральном историческом архиве Москвы), но странным образом не был востребован исследователями. Причина понятна: статьи, составлявшие этот не вышедший второй том, были вскоре благополучно напечатаны (в «Русской Беседе», в газете «Парус», в собраниях сочинений Хомякова, Аксаковых, в собрании народных песен П.В. Киреевского и т.п.).

Но, во-первых, эти материалы появлялись в других редакциях (иногда существенно отличных от первоначальной, что продемонстрировал составитель). А главное – эти материалы, столь возмутившие «николаевских жандармов», воспринимались уже в отрыве от того «согласного хора», который создавал «один общий образ» того многостороннего «памятника», который взялся восстановить В.Н. Греков. И в целом, как кажется, ему это удалось: вышедший том представляет собою почти исчерпывающий «срез» тех идей, которые волновали кружок московских славянофилов в период бурного его расцвета, совпавшего с эпохой российского «мрачного семилетия».

Второй, реконструированный исследователем, том открывался упомянутым «опровержением» и уточнением Хомяковым основополагающих тезисов И. Киреевского о соотношении европейского и русского «просвещения» - эти замечания, сопоставимые по объему с самой статьей, открывали важнейшую стихию бытования славянофильского кружка – стихию полемики. Она как будто художественно подкреплялась ярким отрывком из воспоминаний С.Т. Аксакова («Знакомство с Державиным»), в котором подобная полемика была представлена в живом эпизоде сорокалетней давности. Статья К. Аксакова «Богатыри времен великого князя Владимира…» была продолжением его рассуждений о древнем быте славян и открывала русскую историю в новом предмете, отличном от предмета описания С.М. Соловьева: не просто русская история, но история «Святой Руси». Эта статья, в свою очередь, иллюстрировалась большой публикацией народных песен из собрания П.В. Киреевского. Далее, в таком же «едином» хоре шли этнографические (Д.О. Шеппинг, И.С. Аксаков), статистические (В.А. Черкасский), экономические (А.И. Кошелев) материалы, перемежавшиеся с соответствующими стихотворными манифестами…

Состав не пропущенного к печати второго тома «Московского сборника» был уже открыто оппозиционным («чистая, хотя бессильная оппозиция», по замечанию Хомякова). При этом, посылая на рассмотрение Главного цензурного комитета этот том, Иван Аксаков не мог не предполагать, что он будет не пропущен цензурой. И, вероятно, предполагал и соответствующие последствия. Но открыто пошел на конфликт, понимая, что положение «гонимых» властью увеличит симпатию к славянофилам в обществе. И, в сущности, поступил правильно: через несколько лет переменилось царствование – и новый министр просвещения А.С. Норов с сожалением констатировал: «Славянофильство распространилось под сенью цензуры…» (РГИА. Ф. 772. Оп. 1. Ед. хр. 3833). В славянофильской стратегии подобный элемент «запрета» парадоксальным способом способствовал привлекательности их учения.

Воссозданный В.Н. Грековым в этом «памятнике» единый текст «Московского сборника» (включающий материалы обоих томов) позволяет по-новому взглянуть на славянофильскую философию и публицистику, на ее своеобразный элемент неожиданности, откровения. Сборник вышел в тот момент, когда публика особенно ожидала, как проявит себя «московское» направление – и оказался, по характеристике публикатора, «если не криклив, то во всяком случае задорен, актуален, затрагивал современные проблемы даже в академических статьях» (с. 910).

При этом «Московский сборник» провозгласил важную духовную истину, которую русские славянофилы ставили в центр своего творчества: истину народности. Рассмотренная разными мыслителями в разных аспектах своего проявления, эта истина впервые предстала здесь в своем особенно цельном (усиленном внутренней полемичностью) виде, составив, по утверждению Н.А. Бердяева, «первую у нас идеологию».

Именно в этом и состоит современная значимость «литературного памятника».

В.А. Кошелев