Б.И. ПРУЖИНИН. RATIO SERVIENS? Контуры культурно-исторической эпистемологии. М.: РОССПЭН, 2009, 422 с.

У каждой книги - свой путь к читателю. Иоганн Кеплер сетовал, что его трактату  «Об обращении небесных сфер» суждено столетия ждать  своего читателя, раз уж  сам Творец так долго ждал того, кто смог проникнуть в тайну его творения. Но книга  Б.И. Пружинина вышла в свет как раз вовремя. И дана нам  в предостережение. Она поднимает вопросы высшего культурного достоинства: «быть или не быть» европейской культуре адекватной своим истокам, которые отмечены непреходящей ценностью Разума и пафосом поиска Истины, или погибнуть, низведя Разум до  суетливого слуги  сиюминутных, меркантильных интересов? И   гамлетовская дилемма  «be or not to be» применительно к судьбам современной культуры, - вовсе  не преувеличение. Э. Гуссерль полагал, что в основе европейской культуры лежит всеобщность Идеи как универсального путеводителя по жизни. И переживаемый человечеством в начале ХХ в. «Кризис европейских наук», по Э. Гуссерлю,  означал прямую угрозу демонтажа несущей конструкции всей европейской культуры, а вместе с ним -  и глубочайший кризис всего человечества, экзистенциальный вызов его «бытию-в-мире». 

Книга Б.И. Пружинина - это книга о прошлом, настоящем и будущем науки как важнейшей социально-культурной подсистемы цивилизационно продвинутого общества.  Эта подсистема  имеет не только относительно автономные механизмы саморазвития, но и обладает собственным социально-культурным ареалом. Наука формирует особый домен рациональности - социокуль турную среду, в которой логичность, следование правилам, обоснованность решений, наконец, идеальное проектирование действия с рациональным просчетом ближайших и отдаленных последствий становится нормой мышления и действия. Когнитивные усилия небольшой по численности «республики ученых» поддерживали высокий «тонус рациональности»  в европейской культуре Нового времени, транслировали образцы рационального мышления  и действия во все сферы общественной жизни. Поэтому главный, «фаустовский» вопрос книги, по существу, и состоит в том, каковы социально-исторические перспективы (если они есть) такого общества, которое лишает научный разум его самодовлеющей культурной мощи. Так частные  вопросы философской методологии о когнитивных характеристиках прикладной науки на страницах книги Б.И. Пружинина вырастают до бытийно-экзистенциальных проблем смысла культурных перспектив современного общественного развития. Ответ на эти  вопросы и призвана дать конституированная автором особая область общей теории познания -  культурно-историческая эпистемология, в подзаголовке скромно обозначенная как «контуры».

Предметом культурно-исторической эпистемологии являются исторические метаморфозы культурного авторитета науки и их воздействие на социально-исторические перспективы общества в целом. Проблема, поставленная автором, амбивалентна. Его интересуют не только культурные истоки девальвации научно-теоретического разума в современной (постмодерной) социальности, но и культурно-антропологические последствия ныне господствующей тенденции к ограничению научного разума прикладной тематикой.  

Структура книги как нельзя лучше отвечает замыслу построения культурно-исторической эпистемологии. Стержневой каркас тематического структурирования книги задает движение мысли автора от частных методологических вопросов (таких, как проблема демаркации науки и псевдонауки) к общефилософским проблемам гносеологии, мобилизующим широкий междисциплинарный контекст когнитивных дисциплин (педагогики, политологии, географии, психоанализа). Начав с анализа традиционной для философии науки проблемы демаркации, автор вскрывает когнитивные истоки того парадоксального положения дел,  что современная эпистемология по существу уклонилась от попыток решения этой «вечной» философско-методологической проблемы. Истоки эти  автор усматривает в том, что в общем массиве научных исследований сегодня явно превалируют прикладные исследования и технические  разработки. А ведь прикладная наука, мотивированная ведомственными и меркантильными  интересами, с поразительной легкостью превращается в псевдонауку - в силу общности выполняемых этими культурными образованиями  социальных функций. Более глубокие, собственно когнитивные предпосылки  «ускользания границ» между прикладной наукой и псевдонаукой автор усматривает в том, что «познающий разум,  нацеленный на решение исключительно технико-прагматических задач, постоянно оказывается в таких локальных социокультурных контекстах, где следование его собственным логическим канонам и требованиям становится совсем не обязательным условием его эффективного функционирования, но где, напротив, отступление от стандартов рациональности зачастую становится методологическим условием получения искомой информации» (с. 11). Книгу завершает социокультурный анализ «общества псевдонауки» (раздел 3), где автор приглашает  читателя  поразмыслить над тем, какие культурные перспективы - if any - таит в себе отказ научного разума от собственных оснований, выработанных европейской культурой. Если это и алармизм, то  в высшей степени оправданный.

Не секрет, что современное «общество потребления» предъявляет к науке все более утилитарные требования. И объем, и финансирование прикладных научных исследований и разработок намного превышает размах фундаментальных исследований. На первый взгляд, в этом нет ничего, что должно было бы беспокоить философа. Но проблема в том, что «научный разум, ...включаясь в решение прикладных познавательных задач (будь то в сфере природных или гуманитарных технологий), теряет мотивацию, ориентирующую его на объективное и рациональное познание как таковое» (с. 12). Глубокий философско-методологический анализ эпистемологических последствий смещения «центра тяжести» современной науки в сторону прикладных исследований ставит эту книгу в ряд лучших работ по теории познания, опубликованных за последнее десятилетие.

На примерах политологии, психоанализа, педагогики, географии автор убедительно показывает, что сосредоточение внимания исключительно на прикладных задачах  ведет к фрагментации научного разума, принижению логической последовательности и согласованности как атрибутивного требования  фундаментального научно-теоретического знания. Ведь прикладная наука - при всей ее важности и полезности - продуцирует знание ad hoc. Оно не отвечает трансцендентальному идеалу научности - всеобщности и необходимости. Прикладной разум принципиально локален и эклектичен. Осуществляя «заказное» познание, для «здесь и теперь» практического потребления, ученый прибегает к использованию разнородного массива социального опыта, включающего и обыденное, «само собой разумеющееся» знание, и собственный житейский и профессиональный опыт, и даже миф, социально-мобилизующий потенциал которого в социальных технологиях значительно выше, чем научно-теоретического знания. В прикладном исследовании прибегают к использованию методик из разных областей знания,  многообразию социокультурных навыков,  сопрягают друг с другом фрагменты научных и вненаучных конструкций, зачастую взаимоисключающих. Полагаю, что в описанных автором принципиальной гетерогенности и фрагментарности прикладного знания - когнитивный исток современной философской моды на методологический анализ «феномена междисциплинарности» в современной науке.

Демонстрируя трансформирующее (а точнее, травмирующее) воздействие практического интереса на познавательные приемы, автор вскрывает опасные эпистемологические последствия вытеснения из науки ориентации на «чистое познание»,  на знание как таковое - ослабление  культурных скреп,  лежащих  в основании европейской науки у ее истоков, в условиях свойственного античности разделения труда. В настоящее время «служилый» разум, претендуя на самостоятельность, все более дистанцируется от питающей его почвы - достижений и методов фундаментальной науки,  которая непосредственно не мотивирована сиюминутными прагматическими интересами. Но заслуга автора в том и состоит, что он демонстрирует, почему прикладное знание, будучи по сути своей локальным и ситуативным, в принципе  не способно обеспечить преемственности собственного развития. Дело в том, что прикладная наука не создает собственных когнитивных оснований. «Логика ее развития, - справедливо замечает автор, - задается извне. Она фактически отказывается от решения проблем, обеспечивающих ее логическую и историческую целостность, преемственность в ее развитии. ...Прикладное знание всегда является потенциально уникальным и фрагментарным, или, говоря языком современных методологических концепций, оно «несоизмеримо» с другими фрагментами прикладного же знания» (с. 269). Адаптированное к особенностям отдельного случая, оно принципиально некогерентно, и само по себе, не будучи интегрировано в структуры фундаментального знания, не способно служить основой для дальнейшего имманентного  развития науки. Прикладное знание  не является инструментом получения радикально нового знания. Подобная фрагментарность и утрата целостности приводит к тому, что прикладное знание легко и незаметно трансформируется в набор технологических рецептов. И это, предупреждает автор,  еще лучшее, что может приключиться с прикладной наукой, если она предоставлена самой себе, а по существу состоит на службе ведомственного и меркантильного интереса.

Б.И. Пружинин анализирует деформации в составе знания, порожденные господством прагматического интереса, не поставленного под контроль научной методологии,  и убедительно показывает, что «совмещение несовместимых методов и подходов на фоне полной методологической терпимости открывает возможность для столь же незаметной трансформации прикладной науки в идеологизированную псевдонауку» (с. 269). Поэтому прикладная наука, дабы  сохранить свой научный статус, пусть и  в его редуцированном виде, просто обязана «обручиться» с наукой фундаментальной. И непреходящая заслуга автора книги, ее алармистский потенциал состоит в доказательстве того, что «решение прагматических задач отнюдь не предполагает самодостаточности и культурообразующей функции науки. Напротив, оно как раз полагает роль служебную, обслуживающую внешние цели» (с. 197).  И для того, чтобы оставаться в пространстве научного дискурса, прикладная наука должна постоянно соотносить свои результаты с фундаментальным знанием. Это conditio sin qua non прикладной науки, сущностное условие ее научной адекватности.

Я глубоко солидарна с мнением  автора, что эпистемологические последствия ослабления социокультурной мотивации на фундаментальное знание и подмена этой мотивации  ориентацией на  практическую полезность научных исследований приводят, в конечном счете, к необратимой деформации научного разума. Столь печальные последствия обусловлены размыванием базовых  ценностей научного познания, и прежде всего -  ориентации на достижение истины и объективности. Монография Б.И. Пружинина актуальна и тем, что сегодня, когда еще не изжита запоздалая западноевропейская  мода на постмодернизм, провозгласивший религию без бога, искусство без красоты, а науку - без истины, автор бескомпромиссно, не опасаясь прослыть ретроградом, отстаивает эпистемологическую ценность научной истины. А она сегодня и в самом деле  нуждается в квалифицированной защите. Ведь  суждения о якобы «когнитивной избыточности»  истины звучат и в академическом философском сообществе. Даже из уст наиболее крупных философов науки можно услышать о том, что «истина не нужна, достаточно осмысленности», что «ученый ориентирован не на истину, а на решение проблем» и т.п. И справедливо поставленная автором задача философско-методологической рефлексии науки состоит в том, чтобы во всех социокультурных «возмущениях», спровоцированных постмодернистским «землетрясением культуры»,  увидеть «запрос культуры на объективность ученого и истинность научного знания, а в научно-познавательной деятельности - на автономность, и удержать, и утвердить в ученом экзистенциальную приверженность этому запросу» (с. 195).

В контексте эпистемологического оправдания истины весьма своевременно напоминание автора о  том, что в европейской культуре  идея истины играла не просто когнитивную, но и экзистенциально-бытийную роль. Она выражала не только требование соответствия знания фактическому положению дел, но и означала обращенность к подлинному бытию. В античности идея блага представлялась  синтезом истины, добра и красоты; в философии Нового времени постижение истины означало приближение к Богу, творение которого человек постигает. Свойственная философии Нового времени ориентация на практическую эффективность знания сочеталась с его фундаментальным онтологическим смыслом, приобретая тем самым глубинные онтологические основания и способность транслировать этот смысл в сферу практической деятельности, основанной на знании, - в преобразование мира. Добавлю, что сведение роли  знания лишь  к получению  практической пользы,  его  избавление от  онтологических  обязательств «встраивания» человека в мир «красоты, добра и правды» чревато утратой фундаментальных бытийных ориентиров человеческого существования, на практике обернувшейся антропологическим и экологическим кризисами ХХ в.

Описанные автором когнитивные характеристики прикладной науки поразительно напоминают  образ современной науки в зеркале постпозитивизма. Экстраполяция на фундаментальную науку когнитивных характеристик, ныне превалирующих в прикладных исследованиях, порождает специфический для постмодернистской философии науки нигилизм в отношении традиционных научных ценностей. Он выражается в смещении  интересов постпозитивистской философии науки с глубинных механизмов функционирования научного разума («как возможна чистая математика?» «как возможно чистое естествознание?» и т.п.)  на маргинальную для классической науки  тематику плюрализма, парадигмальной смены гештальтов,  эпистемологических разрывов,  несоизмеримости и т.п. Постпозитивизм акцентирует внимание на «прерывах постепенности» (Т. Кун), «эпистемологических разрывах» (М. Полани), противоречии теории  фактам (И. Лакатос), «семантической несоизмеримости» (П. Фейерабенд) и т.п.  И когнитивный анализ прикладного знания, развернутый в рамках культурно-исторической эпистемологии, обнаруживает краеугольные культурные основания постпозитивизма. Они суть глубинные отложения опыта философской рефлексии прикладной науки в ХХ в. Повторю: искажения образа науки в зеркале постпозитивизма вызваны неправомерной экстраполяцией когнитивных характеристик  ныне превалирующего «прикладного познания» на сферу науки в целом. Социология науки также фокусирует свое внимание на моментах несогласия и конфликтов в деятельности научных коллективов. Она интересуется не столько  тем, как и благодаря чему возможны согласованные действия ученых, сколько моментами несогласия, конфликтов, а то и прямого мошенничества в науке - тем, что в большей мере свойственно прикладной науке, которая куда  больше, чем  фундаментальная, зависит от ведомственных и меркантильных  интересов. Рецензируемая мной книга помогает увидеть в этом смещении акцентов философской рефлексии науки проявление «суетливости служилого разума», ограниченного  решением исключительно прикладных задач.        

Разработанная автором социально-историческая эпистемология вскрывает и социальные последствия «развода» фундаментальной и прикладной наук. Величайшая опасность размежевания прикладной и фундаментальной  науки состоит в том, что оно открывает возможность когнитивного оправдания  лженауки. В самом деле, лженаука мотивирована теми же целями, что и прикладная - достижения немедленного практически полезного результата, а ее методы - эклектическое смешение различных подходов и приемов - имитируют прикладную. Разница лишь в том, что прикладная наука, дабы оставаться таковой, сверяет свои положения с постулатами фундаментальной, а то и прямо использует ее методы, лженаука -  демагогически апеллирует к научным методам, имитируя их. Социологически интересен тот факт, что лженаука нередко горделиво именует себя альтернативной («народной») наукой и идеологически поддерживается художественной и политической элитой. Социокультурный исток ее популярности (и, соответственно, причина ее идеологической поддержки) в том, что она реализует соблазн простых решений,  обслуживает социальный запрос на общедоступную, понятную массам и не требующую специальной профессиональной подготовки расшифровку «непрозрачных» явлений природы и культуры. Согласимся с Б.И. Пружининым в том, что лишь приверженность фундаментальным научным ценностям истины и объективности исключает методологический компромисс с лженаукой.

Заслугу автора перед современной эпистемологией я вижу также и в том, что он в контексте анализа культурных трансформаций научного разума  вскрывает глубокие когнитивные корни радикального конструктивизма.  Размышляя об  истоках конструктивизма, он обращается к традиционной средневековой оппозиции номинализма и реализма. Анализируя номинализм У. Оккама, автор показал, что культурной мотивацией к познанию у него выступает «волевое стремление построить в себе, в своем внутреннем опыте смысловые конструкции, позволяющие репрезентировать созданные волей Бога вещи,  стремление быть в своем познавательном действии   образом и подобием Бога, постигающего (репрезентирующего) в себе то, что сотворила Его воля» (с. 104). На основе мотивации  строить и комбинировать в сознании знаки единичных вещей, смыслы которых - в воле Бога,  в науке нарастают конструктивистские интенции, открывающие простор для ее теоретизации и формализации. Автор прослеживает, как в Новое время из номиналистской трактовки процесса  познания вырастали такие направления философско-методологической рефлексии  науки, которые позже были реализованы  в современных радикальных концепциях эпистемологического конструктивизма.  Коль скоро познавательная деятельность мотивирована стремлением уподобиться Богу в качестве со-творца, то знание о мире - не картина объективного положения дел, а чистый творческий процесс свободного конструирования знаковых систем.

Автор показывает, как конструктивистски-знаковые тенденции набирали силу в ходе исторического процесса становления науки Нового времени , прежде всего, в математическом и теоретическом знании, а затем и в экспериментальном конструировании. Рефлексия, сопровождавшая исторический процесс развития научного знания,  не только все более четко фиксирует его конструктивно-знаковую природу, но и осознает субъективность пространства, в котором знание развертывается. И все более явно проблематизирует эпистемологический статус его результатов (см. с. 105-106). Контролируемая рефлексией система норм и процедур конструирования знания во внутреннем мире человека была призвана наделить результаты познания статусом достоверности, дать гарантии всеобщности и необходимости знания. Различные «учения о методе»  отвечали на эту потребность. Радикальный конструктивизм  в современной  постнеклассической рефлексии науки, напротив, предстает как результат онтологизации практически-преобразовательных схем деятельности прикладной науки, экстраполяции этих схем на область научного познания в целом. В прикладном ограничении научного разума - исток и тайна современной версии  радикального конструктивизма.

Читателю наверняка будет  интересен анализ когнитивных образцов тех прикладных наук, которые пока что лишь стремятся обрести собственные теоретические основания. Упомяну лишь  ту отрасль прикладной науки, с которой давно и плодотворно сотрудничаю, - педагогику. Перехватив у В.И. Аршинова эстафету методологических семинаров в Институте теории образования и педагогики РАО,  я воочию убедилась в том, насколько напряженным, а подчас и мучительным, является поиск  концептуальных оснований теоретической педагогики. За последние годы она сделала решительный шаг от сбора и анализа образцов педагогического опыта к формированию собственного концептуального аппарата. Б.И. Пружинин справедливо отметил, что поначалу накопленный массив знаний пробуют вписать в русло различных философских подходов. В педагогике такими «легитимирующими» философскими подходами в разное время были  марксизм, синергетика, феноменология.   Сегодня формирование собственного теоретико-педагогического понятийного аппарата осуществляется уже путем рецепции содержания релевантных философских  понятий («социальное пространство», «коммуникативная рациональность» и т.п.) и их последующей адаптации к задачам педагогической науки и практики.

Наконец, как профессор кафедры истории и методологии науки ИФ РАН, я не могу удержаться от замечания о том, что преподавание истории и философии науки как учебной дисциплины аспирантам Академии наук убедило меня в острой нехватке учебной литературы для аспирантов гуманитарного профиля. Книга Б.И. Пружинина, на мой взгляд, содержит блестящие образцы культурологического анализа науки, изложенные на понятном «гуманитарному» аспиранту языке. Поэтому, помимо ее несомненного научного значения, она восполняет и  зияющий пробел в  учебной литературе по истории и философии социальных наук, и потому внесет  весомый вклад в решение задач философского образования в области философии науки.